Нежный стихов аромат услаждает безделие девы:
Кроет проделки богов нежный стихов аромат.
<1913?>
Дочь моя, помедли, дева!
Глаз твоих не узнаю.
Ты светла, как мать, как Ева,
В тот мгновенный день, в раю.
Нет, не юность, в сладкой дрожи,
Пламя мне палило кровь.
Новосозданный и Божий,
Я познал тогда любовь!
Мира сдавленные силы
Переполнили мне грудь.
Я, свободный, я, бескрылый,
Жаждал в небе потонуть.
И когда одно лобзанье
В уголь нам сожгло сердца,
Мы постигли мирозданье
Навсегда и до конца!
Дочь моя! помедли, дева!
Звезды выступят в ночи.
Здесь со мной, как матерь Ева,
Ты пребудь и опочий.
Борода моя седая
Скроет белость этих плеч.
Пусть, грозя, пред дверью рая
Многоцветный блещет меч!
Древо жизни — недоступно,
Плод познанья — я таю,
Дева, дева! будь преступна!
Будешь ты со мной в раю.
Вдоль тихаго канала
Склоняют ветви ивы
Дорога льнет к воде,
Но тени торопливы,
И чу! ночная птица
Кричит привет звезде.
Вдоль тихаго канала
Проходит вереница
Поникших белых дев.
Оне идут устало,
Закрыв вуалью лица
И стан фатой одев.
Из тихаго канала,
Как белыя громады,
Встают ряды коней,
И всадники их рады
Дышать вечерней влагой,
Спешат скорей, скорей!
Вдоль тихаго канала
Летят лихой ватагой
И манят дев с собой,
Им руки простирают —
И белый плащ свивают
С их белою фатой!
Дворец Любви не замкнут каменной стеной;
Пред ним цветы и травы пышны под росой,
И нет цветка такого, что цветет весной,
Который не расцвел бы на лужайке той.
В траве зеленой вьется быстрый ручеек;
Он, как слюда, прозрачен, светел и глубок.
Кто из мужчин, раздевшись, входит в тот поток,
Становится вновь юным, в самый краткий срок.
И девам, что умели дань Любви отдать,
Довольно в светлых водах тело искупать;
Все, — кроме тех, кто должен жизнь ребенку дать, —
Становятся невинны, девами опять.
На тонких ветках птицы песнь поют свою.
Что песнь — Любви во славу, я не утаю.
И, наклонившись низко к светлому ручью,
Подумал я, что грежу я в земном Раю.
1912
На перекрестке, где сплелись дороги,
Я встретил женщину: в сверканьи глаз
Ее — был смех, но губы были строги.
Горящий, яркий вечер быстро гас,
Лазурь увлаживалась тихим светом,
Неслышно близился заветный час.
Мне сделав знак с насмешкой иль приветом,
Безвестная сказала мне: «ты мой!»
Но взор ее так ласков был при этом,
Что я за ней пошел тропой лесной,
Покорный странному и сладкому влиянью.
На ветви гуще падал мрак ночной…
Все было смутно шаткому сознанью,
Стволы и шелест, тени и она,
Вся белая, подобная сиянью.
Манила мгла в себя, как глубина;
Казалось мне, я падал с каждым шагом,
И, забываясь, жадно жаждал дна.
Тропа свивалась долго над оврагом,
Где слышался, то робкий смех, то вздох,
Потом скользнула вниз, и вдруг зигзагом,
Руслом ручья, который пересох,
Нас вывела на свет, к поляне малой,
Где черной зеленью стелился мох.
И женщина, смеясь, недвижно стала,
Среди высоких илистых камней,
И, молча, подойти мне указала.
Приблизился я, как лунатик, к ней,
И руки протянул, и обнял тело,
Во храме ночи, во дворце теней.
Она в глаза мне миг один глядела
И — прошептав холодные слова:
«Отдай мне душу» — скрылась тенью белой.
Вдруг стала ночь таинственно мертва.
Я был один на блещущей поляне,
Где мох чернел и зыблилась трава…
И до утра я проблуждал в тумане,
По жуткой чаще, по чужим тропам,
Дыша, в бреду, огнем воспоминаний.
И на рассвете — как, не знаю сам, —
Пришел я вновь к покинутой дороге.
Усталый на землю упал я там.
И вот я жду в томленьи и в тревоге
(А солнце жжет с лазури огневой),
Сойдет ли ночь, мелькнет ли облик строгий…
Приди! Зови! Бери меня! Я — твой!
Петербург, 190
2.