Дева — розовыя губки,
Дева — глазки ярче дня! —
Ты моя… моя, красотка!
Разцветай-же для меня…
До̀лог нынче зимний вечер:
Мне-б хотелось быть с тобой, —
Близ тебя сидеть, болтая,
В нашей комнатке простой,
Да капризную рученку
Прижимать к своим губам,
Орошать ее слезами,
Дать простор своим мечтам…
Дева — розовые губки,
Дева — глазки ярче дня! —
Ты моя… моя, красотка!
Расцветай же для меня…
Долог нынче зимний вечер:
Мне б хотелось быть с тобой, —
Близ тебя сидеть, болтая,
В нашей комнатке простой,
Да капризную ручонку
Прижимать к своим губам,
Орошать ее слезами,
Дать простор своим мечтам…
Иные молятся Мадонне,
Иные Павлу и Петру,
А я, прекрасное ты солнце,
Тебе лишь в ночь и поутру.
Дай поцелуев, дай блаженства,
Гони свою холодность, гнев,
Меж дев прекраснейшее солнце,
Под солнцем лучшая из дев!
Нет, ни одна на свете дева
Мной не была соблазнена,
И ни одной я женщины не тронул,
Когда я знал, что замужем она.
О, будь не так, мое бы имя надо
Из книги жизни вычеркнуть навек,
И наплевать в лицо мне право
Имел бы каждый человек.
Моя любовь сияет ярко
Красою мрачною своей,
Как сказка летней ночи жаркой,
Унынья полная страстей.
В саду волшебном трепетали
Влюбленные… Была весна…
И соловьи все рокотали,
И томный свет лила Луна…
И пред немой, как мрамор, девой
Склонился рыцарь… Вдруг схватил
Его гигант, дрожа от гнева,
И деву в бегство обратил.
В крови пал рыцарь безоружный;
Исчез гигант, пустынь жилец…
Похоронить меня лишь нужно, —
Тогда и сказке всей конец.
Старуху-тетушку когда-то я имел,
Теперь уже давно ее взяла могила.
(Чистейшей девою жила и опочила
Она и в честь себе, и к славе Божьих дел).
Из всех ее вещей досталась мне в удел
Кушетка; все она в себе соединила —
Комфорт и красоту; ручаться можно было,
Что тут кушеток всех корона и предел.
Как Весты жертвенник, была она священна
При жизни тетушки; лишь мухам да блохам
Практиковать любовь давалось право там:
Теперь же — о позор, какая перемена!
Где дева старая лежала, там при мне
Лежат младые, но — но не девы все они!
Любовь моя — страшная сказка,
Со всем, что есть дикого в ней,
С таинственным блеском и бредом,
Создание жарких ночей.
Вот — «рыцарь и дева гуляли
В волшебном саду меж цветов…
Кругом соловьи грохотали,
И месяц светил сквозь дерев…
Нема была дева, как мрамор…
К ногам ее рыцарь приник…
И вдруг великан к ним подходит,
Исчезла красавица вмиг…
Упал окровавленный рыцарь…
Исчез великан…» а потом…
Потом… Вот когда похоронят
Меня — то и сказка с концом!..
Не знаю, что сталось со мною,—
Но грусть овладела душой:
Старинная сказка порою
Сжимает мне сердце тоской!
Прохладно… В долине темнеет…
И Рейн безмятежно течет…
На горной вершине алеет
Вечернего солнца заход;
И чудная дева над скатом,
Блистая красою своей,
Все чешет, в уборе богатом,
Волну золотую кудрей…
Из золота гребень у девы,
И песня звучит с вышины…
Волшебные льются напевы,
Чарующей силы полны!
И путник, тревогою страстной
Обятый, плывет в челноке…
Не видит скалы он опасной—
Все смотрит наверх он в тоске!
Погибли во мраке пучины
Пловец и челнок среди скал,—
Затем, что так чудно с вершины
Напев Лорелеи звучал!..
И горюя и тоскуя,
Чем мечты мои полны?
Позабыть все не могу я
Небылицу старины.
Тихо Рейн протекает,
Вечер светел и без туч,
И блестит и догорает
На утесах солнца луч.
Села на скалу крутую
Дева, вся облита им;
Чешет косу золотую,
Чешет гребнем золотым.
Чешет косу золотую
И поет при плеске вод
Песню, словно неземную,
Песню дивную поет.
И пловец тоскою страстной
Поражен и упоен,
Не глядит на путь опасный;
Только деву видит он.
Скоро волны, свирепея,
Разобьют челнок с пловцом;
И певица Лорелея
Виновата будет в том.
Прохлады живительной полный.
Был вечер; туман упадал;
С таинственным говором волны,
Плескаясь, играли у скал.
И образ прелестной ундины
Вдруг на̀ берег вышел ко мне,
И перси ея лебедины
Вздымались, подобно волне.
Она меня крепко и больно
Сжимала в руках ледяных:
— Пусти меня, дева! довольно!
Мне душно в обятьях твоих. —
«О нет! я тебя обнимаю
Так крепко, мой друг молодой,
Затем-что согреться желаю
Холодной вечерней порой.»
— Смотри —там луна все бледнее
На землю глядит с вышины:
Твой взор стал туманней, мрачнее,
Прелестная дева волны! —
«О, нет! тебе так показалось!
Глаза мои влаги полны:
В них светлая капля осталась
Родимой, игривой волны.»
— Крик чаек вдали раздается
И моря сердитаго вой…
Зачем твое сердце так бьется
Мятежно в груди молодой?»
«Влекомое силой мятежной,
Оно ужь так бьется давно,
Затем-что любовию нежной
К тебе оно, милый, полно!»
Был некогда рыцарь, печальный, немой,
Весь бледный, с худыми щеками,
Шатаясь, бродил он, как будто шальной,
Обятый какими-то снами.
И был он так вял и неловок во всем;
Цветы и девицы смеялись кругом,
Когда проходил он полями.
Но чаще, забившись в свой угол, вздыхал,
Чуждался взора людского,
И руки куда-то с тоской простирал,
Но тихо, без звука, без слова;
И так дожидался полуночи он;
Тогда раздавались вдруг пенье и звон,
И стук перед дверью дубовой.
И дева являлась пред ним; как волна,
Шумело ея одеянье;
Цвела и алела, как роза, она
И вдаль разсыпала сиянье;
Стройна и воздушна, в кудрях золотых,
Привет и победа в очах голубых —
И оба сливались в лобзанье.
И вдруг перемена свершалася в нем:
Неловкость его исчезала,
И делался смел, и пылал он огнем,
И краска в лице выступала.
А дева, играя, шутила над ним
И тихо блестящим вуалем своим
Его с головой покрывала.
И вот, под водой, во дворце голубом
Кристальном, мой рыцарь гуляет.
И роскошь, и блеск, и сиянье кругом
Чаруют и взор ослепляют;
И жмет его никса в обятьях своих,
И никса невеста, и рыцарь жених,
И девы на цитре играют.
Играют оне и поют, и толпой
Танцующих пары летают,
И рыцарь в восторге; он сильной рукой
Подругу свою обнимает…
Вдруг свечи потухли, и за́мка уж нет —
И снова в углу своем рыцарь-поэт
Сидит и печально вздыхает.
Посреди лесной часовни,
Перед ликом чистой Девы,
Мальчик набожный и бледный
Опустился на колени.
«О, позволь, Мадонна, вечно
Здесь стоять мне пред тобою.
Не гони меня отсюда
В мир холодный и греховный.
«О, Мадонна, лучезарно
У тебя струятся кудри.
На устах — священных розах —
Светит чудная улыбка.
«О, Мадонна, словно звезды,
У тебя глаза сверкают
И ладье житейской в мире
Путь указывают верный.
«О, Мадонна, испытанья
Твоего я не боялся,
Только слепо доверяясь
Жару набожного чувства.
«О, Мадонна, и сегодня
Ты услышь мою молитву!
У тебя прошу я знака
Благосклонности малейшей!»
Тогда превеликое чудо свершилось!
Лесная часовня мгновенно вдруг скрылась,
И мальчик не верил глазам и тому,
Что в чудной картине открылось ему.
Его окружала красивая зала,
В той зале сидела Мадонна, но стала
Простой миловидною девой она
И кланялась, детского счастья полна.
Отрезавши локон один, благосклонно
С небесной улыбкой сказала Мадонна
Счастливому мальчику кротко: «Даю
Тебе я награду земную твою».
Что ж свидетелем награды?
Ты взгляни на свод небесный.
В небе радуга сияет.
Разливая блеск чудесный.
Сомны ангелов взлетают
И к земле стремятся снова,
И в лазури ясной тают
Звуки гимна их святого.
Мальчик понял, что сердечно
В те края давно он рвется,
Где цветущи мирты вечно,
Где весны сиянье льется.
Мать у окна стояла.
В постели сын лежал.
«Процессия подходит.
Вильгельм, ты бы лучше встал!»
«Нет, мать, я очень болен,
Смотреть не хватит сил.
Я думал о Гретхен умершей
И сердце повредил».
«Вставай, вот книга и четки,
Мы в Кевлар поспешим,
Там сжалится божья матерь
Над сердцем твоим больным».
Хоругви церковные веют.
Церковный хор поет.
Из Кельна, вдоль по Рейну,
Процессия идет.
Поддерживая сына,
Пошла и мать за толпой.
Запели оба в хоре:
«Мария, господь с тобой!»
Сегодня матерь божья
Надела лучший наряд.
Сегодня ей много дела:
Больные к ней спешат.
Приходят все с дарами,
Кого томит недуг:
Со слепками восковыми,
Со слепками ног и рук.
Принес восковую руку —
И вот рука зажила.
Принес восковую ногу —
И боль в ноге прошла.
Кто в Кевлар шел, хромая, —
Теперь плясун лихой;
Играет теперь на скрипке,
Кто двинуть не мог рукой.
Взяла восковую свечку
И сердце слепила мать.
«Отдай пречистой деве —
И больше не будешь страдать».
Со стоном берет он сердце,
Подходит едва-едва,
Слезы из глаз струятся,
Струятся из сердца слова:
«Тебе, преблагословепной,
Пречистой деве, тебе,
Тебе, царице небесной,
Скажу о своей судьбе.
Из города я Кельна,
Где с матушкой жил моей,
Из города, где сотни
Часовен и церквей.
Жила с нами рядом Гретхен,
Но вот схоронили ее.
Прими восковое сердце
И вылечи сердце мое!
Сердечные вылечи раны, —
Я буду всей душой
Молиться и петь усердно:
«Мария, господь с тобой!»
Старушка у окошка;
В постели сын больной.
«Идет народ с крестами:
Не встанешь ли, родной?»
«Ах, болен я, родная!
В глазах туман и мгла.
Все сердце изболело,
Как Гретхен умерла».
«Пойдем в Кевлар! Недаром
Туда народ бежит:
Твое больное сердце
Мать божья исцелит».
Хоругви тихо веют,
Церковный хор поет,
И вьется вдоль по Рейну
Из Кельна крестный ход.
В толпе бредет старушка,
И с нею сын больной.
«Хвала тебе, Мария!» —
Поют они с толпой.
Мать божия в Кевларе
Вся в лентах и цветах,
И и́дут к ней больные
С молитвой на устах…
И, вместо дара, члены
Из воску ей несут —
Тот руку, этот ногу,
И исцеленья ждут.
Принес из воска руку —
И заживет рука;
Принес из воска ногу —
И заживет нога.
На клюшках ковылявший
Плясать и прыгать стал;
Руками не владевший
На скрипке заиграл.
И мать слепила сердце
Из свечки восковой…
«Снеси к пречистой! снимет
Недуг твой как рукой».
Взял сын, вздыхая, сердце;
Пред ликом девы пал…
Из глаз струились слезы;
Он плакал и шептал:
«Пречистая! святая!
Слезам моим вонми!
Небесная царица!
Печаль мою прими!
Я жил на Рейне, в Кельне,
С родимою моей,
В том Кельне, где так много
Часовен и церквей.
Там Гретхен… Ах, не встать ей
Из-под сырой земли!..
О дева пресвятая!
Мне сердце исцели!
Сними недуг ты с сердца,
И чистою душой
Век воспевать я буду
Хвалу тебе, святой!»
В каморке тесной спали
И мать и сын больной.
Вошла к ним матерь божья
Неслышною стопой.
К больному наклонилась,
С улыбкой провела
Ему рукой по сердцу —
И, светлая, ушла.
А мать во сне все видит…
Проснулась на заре.
Встает и слышит — лают
Собаки на дворе.
Сын нем и неподвижен —
Следа в нем жизни нет;
На бледные ланиты
Ложится утра свет.
И мать скрестила руки,
Покорна и ясна.
«Хвала тебе, Мария!» —
Молилася она.
Меркнет вечернее море,
И одинок, со своей одинокой душой,
Сидит человек на пустом берегу
И смотрит холодным,
Мертвенным взором
Ввысь, на далекое,
Холодное, мертвое небо
И на широкое море,
Волнами шумящее.
И по широкому,
Волнами шумящему морю
Вдаль, как пловцы воздушные,
Несутся вздохи его —
И к нему возвращаются, грустны;
Закрытым нашли они сердце,
Куда пристать хотели…
И громко он стонет, так громко,
Что белые чайки
С песчаных гнезд подымаются
И носятся с криком над ним…
И он говорит им, смеясь:
«Черноногие птицы!
На белых крыльях над морем вы носитесь,
Кривым своим клювом
Пьете воду морскую;
Жрете ворвань и мясо тюленье…
Горька ваша жизнь, как и пища!
А я, счастливец, вкушаю лишь сласти:
Питаюсь сладостным запахом розы,
Соловьиной невесты,
Вскормленной месячным светом;
Питаюсь еще сладчайшими
Пирожками с битыми сливками;
Вкушаю и то, что слаще всего, —
Сладкое счастье любви
И сладкое счастье взаимности!
Она любит меня! Она любит меня!
Прекрасная дева!
Теперь она дома, в светлице своей, у окна,
И смотрит на вечерний сумрак —
Вдаль, на большую дорогу,
И ждет, и тоскует по мне — ей-богу!
Но тщетно и ждет, и вздыхает…
Вздыхая, идет она в сад,
Гуляет по́ саду
Среди ароматов, в сиянье луны,
С цветами ведет разговор
И им говорит про меня:
Как я — ее милый — хорош,
Как мил и любезен, — ей-богу!
Потом и в постели, во сне, перед нею,
Даря ее счастьем, мелькает
Мой милый образ;
И даже утром, за кофе, она
На бутерброде блестящем
Видит мой лик дорогой
И страстно седает его — ей-богу!»
Так он хвастает долго,
И порой раздается над ним,
Словно насмешливый хохот,
Крик порхающих чаек.
Вот наплывают ночные туманы;
Месяц, желтый, как осенний лист,
Грустно сквозь сизое облако смотрит…
Волны морские встают и шумят…
И из пучины шумящего моря
Грустно, как ветра осеннего стон,
Слышится пенье:
Океаниды поют,
Милосердные, чудные девы морские…
И слышнее других голосов
Ласковый голос
Среброногой супруги Пелея…
Океаниды уныло поют:
«Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Скорбью истерзанный!
Убиты надежды твои,
Игривые дети души,
И сердце твое — словно сердце Ниобы —
Окаменело от горя.
Сгущается мрак у тебя в голове,
И вьются средь этого мрака,
Как молнии, мысли безумные!
И хвастаешь ты от страданья!
Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Упрям ты, как древний твой предок,
Высокий титан, что похитил
Небесный огонь у богов
И людям принес его,
И, коршуном мучимый,
К утесу прикованный,
Олимпу грозил, и стонал, и ругался
Так, что мы слышали голос его
В лоне глубокого моря
И с утешительной песнью
Вышли из моря к нему.
Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Ты ведь бессильней его,
И было б умней для тебя
Влачить терпеливо
Тяжелое бремя скорбей —
Влачить его долго, так долго,
Пока и Атлас не утратит терпенья
И тяжкого мира не сбросит с плеча
В ночь без рассвета!»
Долго так пели в пучине
Милосердые, чудные девы морские.
Но зашумели грознее валы,
Пение их заглушая;
В тучах спрятался месяц; раскрыла
Черную пасть свою ночь…
Долго сидел я во мраке и плакал.