(Стихи обращенные)
Нежный стихов аромат услаждает безделие девы:
Кроет проделки богов нежный стихов аромат.
<1913?>
(Античные ассонансы)
Грушу с яблоней в саду я деревцами посадил,
На коре пометил имя той, которую любил.
Ни конца пет, ни покою с той поры для страстных мук:
Сад все гуще, страсть все жгучей, ветви тянутся из букв.
1911
La mer sur qui prie
La vierge Marie.
P. VerlaineИ нам показалось: мы близко от цели.
Вдруг свет погас,
И вздрогнул корабль, и пучины взревели…
Наш пробил час.
И был я проклятием богу исполнен,
Упав за борт,
И три дня носился по пенистым волнам,
Упрям и горд.
Но в миг, как свершались пути роковые
Судьбы моей,
В сияньи предстала мне Дева Мария,
Звезда морей.Море, к которому сверху взывает
Дева Мария.
1
К статуе
Как корабль, что готов менять оснастку:
То вздымать паруса, то плыть на веслах,
Ты двойной предаваться жаждешь страсти.
Отрок, ищешь любви, горя желаньем,
Но, любви не найдя, в слезах жестоких,
Ласк награду чужих приемлешь, дева!
Хрупки весла твои, увы, под бурей,
Дай же ветру нырнуть в твои ветрила!
2
Дедал, корова твоя глаза быка обманула,
Но он обманут ли был также в желаньях
своих?
3
Нежный стихов аромат услаждает безделие девы:
Кроет проделки богов нежный стихов аромат.
Вдоль тихого канала
Склоняют ветви ивы.
Дорога льнет к воде,
Но тени торопливы,
И чу! ночная птица
Кричит привет звезде.
Вдоль тихого канала
Проходит вереница
Поникших белых дев.
Они идут устало,
Закрыв вуалью лица
И стан фатой одев.
Из тихого канала,
Как белые громады,
Встают ряды коней,
И всадники их рады
Дышать вечерней влагой,
Спешат скорей, скорей!
Вдоль тихого канала
Летят лихой ватагой
И манят дев с собой,
Им руки простирают —
И белый плащ свивают
С их белою фатой!
(Припев)
Здесь в рощах помавают лавры,
Здесь ярки дни и ночи темны,
Здесь флейты ропщут, бьют литавры, —
Но ты суровый север помни!
Здесь белы во дворцах колонны,
Покои пышны и огромны,
В саду — фонтан, что ключ бессонный,
Но ты суровый север помни!
Здесь девы гибки, девы статны,
Их взгляды и слова нескромны,
А ночью косы ароматны,
Но ты суровый север помни!
Здесь люди дремлют в пьяной неге,
Ведут войну рукой наемной,
Им чужды вольные набеги,
Но ты суровый север помни!
Здесь обрели, в стране богатой,
Мы, род скитальный, род бездомный,
Дворцы, коней, рабынь и злато…
Но ты родимый север помни!
Дай устам моим приникнуть
К влажно дышащим устам,
Чтоб в молчаньи мог возникнуть
Мой заветный, тайный храм.
Снова сходы, переходы,
Лестниц узкие винты,
В полутьме лепечут воды,
Веют пряные цветы.
Дальше! дальше! в те покои,
Где во мраке слепнет взор.
Чу! как пенье неземное,
Вдалеке девичий хор.
Девы! девы! громче киньте
Через сумрак вещий зов!
Я теряюсь в лабиринте
Переходов и шагов.
Жажду света, жажду встречи
Пред огнями алтаря.
Вот вдали мелькнули свечи,
Словно ранняя заря.
Тороплюсь, спешу к подножью
Царских врат… упал, немой…
С легким стоном, с тихой дрожью
Ты поникла надо мной.
(Средневековые строфы)
Дворец Любви не замкнут каменной стеной;
Пред ним цветы и травы пышны под росой,
И нет цветка такого, что цветет весной,
Который не расцвел бы на лужайке той.
В траве зеленой вьется быстрый ручеек;
Он, как слюда, прозрачен, светел и глубок.
Кто из мужчин, раздевшись, входит в тот поток,
Становится вновь юным, в самый краткий срок.
И девам, что умели дань Любви отдать,
Довольно в светлых водах тело искупать;
Все, — кроме тех, кто должен жизнь ребенку дать, —
Становятся невинны, девами опять.
На тонких ветках птицы песнь поют свою.
Что песнь — Любви во славу, я не утаю.
И, наклонившись низко к светлому ручью,
Подумал я, что грежу я в земном Раю.
Во дворце Афинском, скорбно мрачен,
Спит Фессей и видит вещий сон:
В теми вод белеет Накс; прозрачен
Воздух ночи; в звездах небосклон.
В страхе, встретя вкруг песок прибрежий,
Чуть привстав, царевна смотрит вниз;
А над ней, прекрасен, светел — свежий
Хмель меж кудрей — юный Дионис.
Буйным сонмом попирая зелень,
Тигров холя, тирсы лентой свив,
Фавны, нимфы, люди виноделен
Ждут царя назад, в тени олив.
Он же, страстью вдруг обезоружен,
Раб восторга, к деве клонит лик…
Вот схватил ее венец жемчужин.
«Ты — небес достойна!» — слышен всклик.
В небо вскинут, вспыхнул, — семизвездье —
Там венец. Бог с девой слит. Полна
Ночь их славой, — Горькое возмездье
Пьет Фессей во сне, и молит сна!
An Maximilian SchickЛишь закрою глаза, как мне видится берег
Полноводной реки, тени синей волны.
Дремлет небо одной из Полдневных Америк,
Чуть дрожа на качелях речной глубины.
Веет ветер какого-то лучшего века,
Веет юность свободной и гордой земли.
Мчатся легкие серны, друзья человека,
Песня вольных охотников молкнет вдали.
Обнаженные юноши, девы и дети
Выбегают на отмель веселой толпой
И бросаются в воду, при радостном свете,
Словно горсти жемчужин, блестя за водой.
Длится время, качаются зыби заката,
Здесь и там задымился и светит костер.
Дева спутника игр обнимает, как брата…
О, как сладки во мгле поцелуи сестер!
Да, я знаю те земли и знаю то время,
Их свободно и быстро в мечтах узнаю…
И часами смотрю на блаженное племя,
И как путник-прохожий я с ними в раю!Максимилиану Шику (нем.).
1
Алую розу люби, цветок Эрицине любезный:
Он — на святых алтарях, в косах он радостных дев.
Если ты чтишь бессмертных, если ты к девам влечешься,
Розы алый намек знаком своим избери.
Тот же, кто дружбе, сердца врачующей, ввериться хочет,
Пусть полюбит мирт, отроков свежий венок.
Пенорожденной не чужд, мирт на мистериях темных
Тайну Вакха хранит, бога, прошедшего смерть.
2
Мне говорят, что Марина многим дарит свои ласки.
Что ж! получаю ли я меньше любви оттого?
Если солнце живит шиповник в саду у соседа,
Хуже ль в саду у меня алый сверкает тюльпан?
Если Зефир овеял Лукании луг утомленный,
Лацию в летний день меньше ль прохлады он даст?
Ласки любовников всех лишь огонь разжигают в Марине,
Жаждет, пылая, она, пламя чтоб я погасил.
3
Голос, груди, глаза, уста, волоса, плечи, руки,
Бедер ее аромат, краска румяных ланит,
Сколько лукавых сетей, расставленных хитрым Амором,
Чтобы одну поймать певчую птицу — меня!
A caza iban a caza.
Los cazadores del Rey…Веселой тешились охотой
Король и рыцари его;
Веселой тешились охотой, —
И не убили ничего.
Все сокола их разлетелись,
И утомил бесплодный путь,
Все сокола их разлетелись, —
Настало время отдохнуть.
Поблизости был древний замок,
Там, где кончался темный лес;
Поблизости был древний замок,
А в нем прекрасная Иньес.
Ее увидел рыцарь Рико, —
И все на свете позабыл;
Ее увидел рыцарь Рико, —
И деву страстно полюбил.
Наутро, замок покидая,
Еще при блеске ранних рос,
Наутро, замок покидая,
Коварно деву он увез.
— Не об отце ль, Иньес, ты плачешь?
Забудь: не встанет больше он.
О брате ли, Иньес, ты плачешь?
Моим мечом он поражен.
— Не плачу я, сеньор любезный,
Но мне наряд мешает мой,
Мне дайте нож, сеньор любезный:
Я длинный шлейф обрежу свой.
Тогда учтиво рыцарь Рико
Кинжал толедский подает,
Тогда учтиво рыцарь Рико,
Полет коня замедлив, ждет.
Лицо Иньес к нему склоняет,
Чтоб взор ее он видеть мог,
И в грудь ему Иньес вонзает
В Толедо кованный клинок.
Л. H. ВилькинойНа перекрестке, где сплелись дороги,
Я встретил женщину: в сверканьи глаз
Ее — был смех, но губы были строги.
Горящий, яркий вечер быстро гас,
Лазурь увлаживалась тихим светом,
Неслышно близился заветный час.
Мне сделав знак с насмешкой иль приветом,
Безвестная сказала мне: «Ты мой!»,
Но взор ее так ласков был при этом,
Что я за ней пошел тропой лесной,
Покорный странному ее влиянью.
На ветви гуще падал мрак ночной…
Все было смутно шаткому сознанью,
Стволы и шелест, тени и она,
Вся белая, подобная сиянью.
Манила мгла в себя, как глубина;
Казалось мне, я падал с каждым шагом,
И, забываясь, жадно жаждал дна.
Тропа свивалась долго над оврагом,
Где слышался то робкий смех, то вздох,
Потом скользнула вниз, и вдруг зигзагом,
Руслом ручья, который пересох,
Нас вывела на свет, к поляне малой,
Где черной зеленью стелился мох.
И женщина, смеясь, недвижно стала,
Среди высоких илистых камней,
И, молча, подойти мне указала.
Приблизился я, как лунатик, к ней,
И руки протянул, и обнял тело,
Во храме ночи, во дворце теней.
Она в глаза мне миг один глядела
И, — прошептав холодные слова:
«Отдай мне душу», — скрылась тенью белой.
Вдруг стала ночь таинственно мертва.
Я был один на блещущей поляне,
Где мох чернел и зыблилась трава…
И до утра я проблуждал в тумане,
По жуткой чаще, по чужим тропам,
Дыша, в бреду, огнем воспоминаний.
И на рассвете — как, не знаю сам, —
Пришел я вновь к покинутой дороге,
Усталый, на землю упал я там.
И вот я жду в томленьи и в тревоге
(А солнце жжет с лазури огневой),
Сойдет ли ночь, мелькнет ли облик строгий.
Приди! Зови! Бери меня! Я — твой!
Я пустынной шел дорогой
Меж отвесных, тесных скал, —
И внезапно голос строгий
Со скалы меня позвал.
Вечерело. По вершинам
Гас закат. Был дол во мгле.
Странный призрак с телом львиным
Вырос, ожил на скале.
Полузверь и полудева
Там ждала, где шла тропа.
И белели справа, слева
Кости, кости, черепа…
И, исполнен вещей веры
В полноту нам данных сил,
К краю сумрачной пещеры,
Человек, я подступил.
И сказал я: «Ты ли это,
Переживши сто веков,
Снова требуешь ответа?
Дай загадку, — я готов?!»
Но, недвижима на камне,
Тихо, зыбля львиный хвост,
Дева, взор вонзив в глаза мне,
Ожидала первых звезд:
«Вот загадка, о прохожий,
Ты, пришедший из долин!
Я тебя спрошу все то же,
Что услышал Лаев сын:
Кто из нас двоих загадка?
Я ли, дева-сфинкс, иль ты?
Может, ночью в тени шаткой,
Видишь ты свои мечты?
Если я жива, телесна,
Как тебе телесным быть?
Нам вдвоем на свете тесно,
Я должна тебя сразить!
Но, быть может, я — поэта
Воплощенный легкий сон?
В слове смелого ответа
Будет призрак расточен.
И действительностью станут
Только кости и скала?
Отвечай мне: кто обманут?
Я была иль не была?»
И, недвижима на камне,
Дева, зыбля львиный хвост,
Устремила взор в глаза мне,
Взор, принявший отблеск звезд.
Мрак тускнел и рос без меры,
К небу высились столпы…
Я стоял у врат пещеры…
Мимо не было тропы.