Он тощ, словно сучья. Небрит и мордаст.
Под ним третьи сутки
трещит мой матрац.
Чугунная тень по стене нависает.
И губы вполхари, дымясь, полыхают. «Приветик, — хрипит он, — российской поэзии.
Вам дать пистолетик? А, может быть, лезвие?
Вы — гений? Так будьте ж циничнее к хаосу…
А может, покаемся?.. Послюним газетку и через минутку
свернем самокритику, как самокрутку?..» Зачем он тебя обнимет при мне?
Зачем он мое примеряет кашне?
И щурит прищур от моих папирос… Чур меня! Чур!
SOS!
«Авось» называется наша шхуна.
Луна на волне, как сухой овес.
Трави, Муза, пускай худо,
но нашу веру зовут «Авось»! «Авось» разгуляется, «Авось» вывезет,
гармонизируется Хавос.
На суше барщина и Фонвизины,
а у нас весенний девиз «Авось»! Когда бессильна «Аве Мария»,
сквозь нас выдыхивает до звезд
атеистическая Россия
сверхъестественное «авось»! Нас мало, нас адски мало,
и самое страшное, что мы врозь,
но из всех притонов, из всех кошмаров
мы возвращаемся на «Авось». У нас ноль шансов против тыщи.
Крыш-ка!
Но наш ноль — просто красотища,
ведь мы выживали при «минус сорока». Довольно паузы. Будет шоу.
«Авось» отплытие провозгласил.
Пусть пусто у паруса за душою,
но пусто в сто лошадиных сил! Когда ж наконец откинем копыта
и превратимся в звезду, в навоз —
про нас напишет стишки пиита
с фамилией, начинающейся на «Авось».
Смех без причины —
признак дурачины.
Ещё водочки под кебаб!
Мы — эмансипированные мужчины
без баб. Часы с вынутою пружиной —
возлежит на тарелке краб.
Тезаурусные мужчины,
мы — без баб. Слово “безбабье” — ещё в тумане
обретёт суммарно масштаб.
Беседуют же с Богом мусульмане
без баб? Вот Валера, дилер с Саратова,
с детства несколько косолап,
кто бы знал об его косолапости
без баб? Или баба — глава издательства.
Получается Групп-издат.
И поборы и издевательства.
Как на лошадь надеть пиджак. Без болтливости, что не вынести,
без капканчиков вечных “кап-кап” —
без покровительской порно-невинности,
без баб. Без талантливого придыхания,
без словарного курабье,
дыроколы пока отдыхают,
без “б”. Устаешь от семейной прозы.
Мы беспечны, как семечек лузг.
Без вранья люксембургской Розы —
люкс! Сжаты в “зебрах” ночные трещины,
достигается беспредел.
Наша жизнь — безрадостиженщина.
Нам без разницы, кто сгорел. Рядом столик из разносолов —
стольник шефу от поп, сосков,
от восьми длинноногих тёлок
без мужиков. “На абордаж” — пронеслось над пабом.
Все рванули на абордаж.
И стол, принадлежавший бабам,
ножки вверх! — полетел на наш. И пошло: визг, фуражки крабьи,
зубы на пол, как монпансье —
(мой котёночек! Ты — мой храбрый…!
Уберите с меня свои грабли!)
Бьют швейцара из ФСБ.
Так накрылась идея безбабья.
Точно клякса под пресс-папье. Я бездарно иду домой:
все одежды мои развешаны.
Пахнет женщиной распорядок мой.
И стихи мои пахнут женщиной. Будто в небе открылась брешина.
И мораль, ни фига себе:
«В каждой бабе ищите Женщину!»
Но без «б».
Шёл в гору от цветочного ларька,
вдруг машинально повернул налево.
Взгляд пригвоздила медная доска —
за каламбур простите — «ЦветаЕва».
Зачем я езжу третий год подряд
в Лозанну? Положить два георгина
к дверям, где пела сотню лет назад —
за каламбур простите — субМарина.
С балкона на лагуну кину взгляд
на улочку с афишею «Vagina».
Есть звукоряд. Он непереводимый.Нет девочки. Её слова болят.
И слава Богу, что прошла ангина.
Вижу скудный лес
возле Болшева…
Дай секунду мне без
обезболивающего! Бог ли, бес ли,
не надо большего,
хоть секундочку без
обезболивающего! Час предутренний, камасутровый,
круглосуточный, враг мой внутренний,
сосредоточась в левом плече,
вывел тотчас отряды ЧЕ.Мужчину раны украшают.
Мученье прану укрощает.Что ты, милый, закис?
Где ж улыбка твоя?
Может, кто мазохист,
это только не я.Утешься битою бейсбольною.
Мертвец живёт без обезболивающего.Обезумели — теленовости,
нет презумпции
невиновности.Христианская, не казённая.
Боль за ближнего, за Аксёнова.
Любовь людская: жизнь-досада.
Держись, Васята!
Воскрешение — понимание
чего-то больше, чем реанимация
нам из третьего измерения —
не вернутся назад, увы,
мысли Божие, несмиренные,
человеческой головы.Разум стронется.
Горечь мощная.Боль, сестрёночка, невозможная! Жизнь есть боль. Бой с собой.
Боль не чья-то — моя.Боль зубная, как бор,
как таблетка, мала.Боль, как Божий топор, —
плоть разрубленная.Бой — отпор, бой — сыр-бор,
игра купленная.Боль моя, ты одна понимаешь меня.Как любовь к палачу,
моя вера темна.Вся душа — как десна
воспалённая.Боль — остра, боль — страна
разорённая.Соль Звезды Рождества
растворённая.Соль — кристалл, боль — Христа —
карамболь бытия.Боль — жена, боль — сестра,
боль — возлюбленная! Это право на боль
и даёт тебе право
на любую любовь,
закидоны и славу.
Далеко-далеко,
где Шарло де Лакло
зачитался «Опасными связями».
Далеко-далеко,
там, где стиль Арт-деко
сочетался с этрусскими
вазами.
Далеко-далеко,
где туман — молоко
под лиловыми русскими вязами…
Где моя Медико?
В холодящем трико,
босоножки с грузинскими стразами?
Далеко? Ого-го!
На служебном арго
ты с наркотиками повязана.
Если нету Клико,
коньячку полкило
за успех всенародный и кассовый!
Не легко? Не легко
что на сердце легло
никому никогда не рассказывай.
Вы — вампы,
с утра несчастные банты,
крутые, как ртутные лампы,
Лолиты и Иоланты,
пиявки а-ля Вивальди —
вам кровь живую подайте! —
пить просят больные гланды
Веласкесовой инфанты.Мне в птицах шприцы чуются —
вы — вампы,
беззащитные чудища,
трансплантирующие таланты.Идея
смеялась и плакала,
рожденная кистью Ван Дейка,
сейчас обернулась вурдракулой,
Вандеей.Вы — вампы…
У всех мобильники!
Всё больше неестественного,
искусственного.
Автомобильный
нерест летит из Кунцево.
С обочин мигают, как лампочки,
озабоченные вурдавалочки.Мы все дерём у Монтеня,
устали от террора.
Но вторая материя
хочет крови от первой.Примешивая к лаванде
веселящийся газ,
василевские ванды
доносили на нас.Вампилова утопили.
По-английски “болото” — “вамп”.
Вурдалагерная Россия,
ты теперь обоюдный вамп.Озы сбросят наркозы,
наркотический ямб
оставит следы на коже.
Я — вамп.Я жизнь сосу из читателей,
черепок кровеня.
Но Мадонне Констабиле
не прожить без меня.Моей донорской кровью
помогая десанту,
жизнь вторую открою
я Марселю Дюшампу.Катерининская береза
тронет бедрами — и мне амба.
По-родственному разберемся.Мы — вампы.
Если вдруг ненастьем замело
под Бореем —
Ты схватись за сердце. За моё.
Отогреем.
А когда мне будет «не того»,
я схвачусь за сердце. За Твоё!
IНа журнальных обложках — люрексы.
Уго Чавес стал кумачовым.
Есть гламурная революция.
И пророк её — Пугачёва.Обзывали её Пугалкиной,
клали в гнёздышко пух грачёвый.
Над эстрадой нашей хабалковой
звёзды — Галкин и Пугачёва.Мы пытаемся лодку раскачивать,
ищем рифму на Башлачёва,
угощаемся в даче Гачева,
а она — уже Пугачёва.Она уже очумела
от неясной тоски астральной —
роль великой революционерки,
ограниченная эстрадой.Для какого-то Марио Луцци
это просто дела амурные.
Для нас это всё Революция —
не кровавая, а гламурная.Есть явление русской жизни,
называемое Пугачёвщина. —
Сублимация безотчётная
в сферы физики, спорт, круизы.
А душа все неугощённая!
Её воспринимают шизы,
как общественную пощёчину.В ресторанчике светской вилкою
ты расчёсываешь анчоусы,
провоцируя боль великую —
пугачёвщину.На Стромынке словили голого,
и ведут, в шинель заворачивая.
Я боюсь за твою голову.
Не отрубленную. Оранжевую.IIГалкин — в белом, и в алом — Алла
пусть летают в гламурных гала.
Как “Влюбленные” от Шагала.Вместо общего: «фак ю офф»!
Чтоб страна обалдев читала:
«ГАЛКИН + АЛЛА = ЛЮБОВЬ.»
Памяти жертв фашизма
Певзнер 1903, Сергеев 1934,
Лебедев 1916, Бирман 1938,
Бирман 1941, Дробот 1907…Наши кеды как приморозило.
Тишина.
Гетто в озере. Гетто в озере.
Три гектара живого дна.Гражданин в пиджачке гороховом
зазывает на славный клев,
только кровь
на крючке его крохотном,
кровь!«Не могу, — говорит Володька, -
а по рылу — могу,
это вроде как
не укладывается в мозгу! Я живою водой умоюсь,
может, чью-то жизнь расплещу.
Может, Машеньку или Мойшу
я размазываю по лицу.Ты не трожь воды плоскодонкой,
уважаемый инвалид,
ты пощупай ее ладонью —
болит! Может, так же не чьи-то давние,
а ладони моей жены,
плечи, волосы, ожидание
будут кем-то растворены? А базарами колоссальными
барабанит жабрами в жесть
то, что было теплом, глазами,
на колени любило сесть…»«Не могу, — говорит Володька, -
лишь зажмурюсь —
в чугунных ночах,
точно рыбы на сковородках,
пляшут женщины и кричат!»Третью ночь как Костров пьет.
И ночами зовет с обрыва.
И к нему
Является
Рыба
Чудо-юдо озерных вод!«Рыба,
летучая рыба,
с огневым лицом мадонны,
с плавниками белыми
как свистят паровозы,
рыба,
Рива тебя звали,
золотая Рива,
Ривка, либо как-нибудь еще,
с обрывком
колючей проволоки или рыболовным крючком
в верхней губе, рыба,
рыба боли и печали,
прости меня, прокляни, но что-нибудь ответь…»Ничего не отвечает рыба.Тихо.
Озеро приграничное.
Три сосны.
Изумленнейшее хранилище
жизни, облака, вышины.Лебедев 1916, Бирман 1941,
Румер 1902, Бойко оба 193
3.
Ты понимаешь, с кем связалась?
С самим, быть может, Князем зла.
Гитара коброй развязалась,
по телу кольцами ползла.
Когда играешь ты на пару
в концерте, сердцу вопреки,
прошу тебя — стряхни гитару
с остановившейся руки.
Но каждым вечером я в шоке:
так гипнотически стоит,
как кобра, раздувая щёки,
в тебя нацеленный пюпитр.
Я во Львове. Служу на сборах,
в красных кронах, лепных соборах.
Там столкнулся с судьбой моей
лейтенант Загорин. Андрей. (Странно… Даже Андрей Андреевич, 1933, 17
4.
Сапог 4
2.
Он дал мне свою гимнастерку. Она сомкнулась на моей груди тугая, как кожа тополя. И внезапно над моей головой зашумела чужая жизнь, судьба, как шумят кроны… «Странно», — подумал я…)Ночь.
Мешая Маркса с Авиценной,
спирт с вином, с луной Целиноград,
о России
рубят офицеры.
А Загорин мой — зеленоглаз! И как фары огненные манят —
из его цыганского лица
вылетал сжигающий румянец
декабриста или чернеца. Так же, может, Лермонтов и Пестель,
как и вы, сидели, лейтенант.
Смысл России
исключает бездарь.
Тухачевский ставил на талант. Если чей-то череп застил свет,
вы навылет прошибали череп
и в свободу
глядели
через —
как глядят в смотровую щель! Но и вас сносило наземь, косо,
сжав коня кусачками рейтуз.
«Ах, поручик, биты ваши козыри».
«Крою сердцем — это пятый туз!» Огненное офицерство!
Сердце — ваш беспроигрышный бой,
Амбразуры закрывает сердце.
Гибнет от булавки
болевой.На балкон мы вышли.
Внизу шумел Львов.
Он рассказал мне свою историю. У каждого
офицера есть своя история. В этой была
женщина и лифт.
«Странно», — подумал я…
На кухне пол закапан красным.
Я тряпку грязную беру,
как будто кнопки из пластмассы
я отдираю на полу.
Об шляпки обломаешь ногти,
Ты поправляешься уже.
Но эти крохотные кнопки
навек приколоты к душе.
Благослови, Господь, мои труды.
Я создал Вещь, шатаемый любовью,
не из души и плоти — из судьбы.Я свет звезды, как соль, возьму в щепоть
и осеню себя стихом трехперстным.
Мои труды благослови, Господь! Через плечо соль брошу на восход.
(Двуперстье же, как держат папироску,
боярыня Морозова взовьет!)С побудкою архангельской трубы
не я, пусть Вещь восстанет из трухи.
Благослови, Господь, мои труды.Твой суд приму — хоть голову руби,
разбей семью — да будет по сему.
Господь, благослови мои труды.Уходит в люди дочь моя и плоть,
ее Тебе я отдаю как зятю, —
Искусства непорочное зачатье —Пусть позабудет, как меня зовут.Сын мой и господин ее любви,
ревную я к тебе и ненавижу.
Мои труды, Господь, благослови.Исправь людей. Чтоб не были грубы,
чтоб жемчугов ее не затоптали.
Обереги, Господь, мои труды.А против Бога встанет на дыбы —
убей создателя, не погуби Созданья.
Благослови, Господь, Твои труды.
Тень от носа — подлинней
всех нотатений и линей.
Так говорил старик Линней: «Всё подлинное —
подлинней».
В лучах заката меж морского скарба,
раздавленного кем-то, на спине
нашёл я умирающего краба.
Перевернул. И возвратил волне.
Над ним всплывала белая медуза,
и он, горя клешнями под водой,
со дна, как герб
Советского Союза,
вздымался, от заката золотой.
Море — бескрайнее, как китайцы.
Когда ж заболит,
то вдруг начинает камнями кидаться.
Антиглобалист!
Жмурится море целыми днями,
а то сразу в слезы
и начинает швыряться камнями.
Ну, китаёзы!
Ева, как кувшин этрусский,
к ней пририсовал я змея,
дегустирующей ручкой,
как умею, как умею.Не раздумывая долго,
я рисунок красной спаржей
подарил нервопатологу.
Тот его повесил в спальне.Пока красный змей с ужимками
Кушал шею, кушал шею,
Исходило из кувшина
Искушенье, искушенье.Искушенье,
Разрушеньем.
Кайф, изведанный
Исусом,
Что-то вроде
Воскрешенья,
искушение
искусством.Это всё произошло
На последней
Неделе
Православной
Пасхи:
Полускорлупки
в воздухе
летели,
зазубренные,
как пачки.P.S.После Пасхи нас несмело
Посещает иногда
Прародительница Ева
В красках гнева и стыда.Мы лежим в зелёных ваннах,
Как горошины в стручках.
И, проняв твоё Евагелие,
Звёзды по небу стучат.В веке пасмурном и скучном
Пасха — искушенье кушаньем.Люди чокаются
яйцами,
Ищут в ближнем
дурака.
Указательными
Пальцами
Крутят
в области
виска.На рисунке озарялись
Линии от перегрева.
Женщина разорялась:
“Я — Ева!”
Я — Ева русская, лучшая
Из всех существовавших Ев,
Все эво- и рево-люции
Людские — блеф! Душа — спор
Голубки и ягуара.
Это моя скорлупа
и аура.Любовь — это понимание
Другого. Понять весь Свет,
Послав всех
к Евиной маме,
которой на свете нет.Люди в большинстве не Лувры,
приветик Шереметьеву!
Верьте в луны, луны, луны!
Верьте в Еву!
Все вы психи, аналитики, —
Без наития.
Не спасут вас частоколы.Попался невропатолог!
Я — Ева”…Мы представить не сумеем,
Что, быть может, тривиально
Эта женщина со змеем
Над учёным вытворяла.
Последнее, что помнил невро-
Патолог –
Пальцы с утолщением, как трефы,
Волнующие нерпавдоподобно.Самого невропатолога
Мы увидим через сутки.
Кровь хлестала из проколов,
Он в свихнувшемся рассудке.
Точно шрамы, были помочи,
Волосы дымились хлоркой,
И объяснялся он при помощи
Федерико Гарсиа Лорки…“Huye luna, luna, luna!”
Что по-русски значит — Полундра!
Я писал про Лорку в юности.
Теперь снова погиб прилюдно.Верьте в луны, луны, луны!
Льёт луна сквозь наши сны
Водопады из гальюна,
Как сверкают колуны.Лес, одетый в галуны.
И в мозгу прошелестело –
Что Евангелие от Евы,
Есть евангелие Луны.Ева, как Луна, — одна.
Скорлупа? Баул без дна?
Небеса начнут с нуля.
Улица луной полна.НА УЛ. ЛУНА.
Человек надел трусы,
майку синей полосы,
джинсы белые, как снег,
надевает человек.
Человек надел пиджак,
на пиджак нагрудный знак
под названьем «ГТО».
Сверху он надел пальто.
На него, стряхнувши пыль,
он надел автомобиль.
Сверху он надел гараж
(тесноватый—но как раз!),
сверху он надел наш двор,
как ремень надел забор,
сверху он надел жену,
и вдобавок — не одну,
сверху весь микрорайон,
область надевает он.
Опоясался как рыцарь
государственной границей.
И, качая головой,
надевает шар земной.
Черный космос натянул,
крепко звезды застегнул,
Млечный Путь — через плечо,
сверху — кое-что еще…
Человек глядит вокруг.
Вдруг —
у созвездия Весы
вспомнил, что забыл часы.
(Где-то тикают они,
позабытые, одни?..)
Человек снимает страны,
и моря, и океаны,
и машину, и пальто.
Он без Времени — ничто.
Он стоит в одних трусах,
держит часики в руках.
На балконе он стоит
и прохожим говорит:
«По утрам, надев трусы,
НЕ ЗАБУДЬТЕ ПРО ЧАСЫ!»
Выйдешь —
дивно!..
Свитязь
видно.
Улети моя боль, утеки!
А пока
надо мною плывут утюги,
плоскодонные, как облака.
Днища струйкой плюют на граждан,
на Москву, на Великий Устюг,
для отпарки их и для глажки
и других сердобольных услуг.
Коченеет цветочной капустой
их великая белая мощь —
снизу срезанная, как бюсты,
в париках мукомольных, вельмож.
Где-то их безголовые торсы?
За какою рекой и горой
ищет в небе над Краматорском
установленный трижды герой?
И границы заката расширя,
полыхает, как дьявольский план,
карта огненная России,
перерезанная пополам.
Она в наших грехах неповинна,
отражаясь в реке, как валет,
всюду ищет свою половину.
Но другой половины — нет.
Бежишь не от меня —
от себя ты бежишь.
Рандеву от меня,
убегаешь в Париж.
Мне в мобильный Сезам
объяснишь: “Например,
я внимала слезам
нотр-дамских химер”.
Для того ль Тебя Бог
оделил красотой,
чтоб усталый плейбой
рифмовался с тобой?
Именины Твои
справишь, прячась в Твери.
Для чего выходной?
Чтоб остаться одной?
Ты опять у окна,
как опята, бледна.
Ничего впереди.
От себя не сбежишь.
Ручки тянет к груди
нерождённый малыш…
Не догонишь, хрипя,
длинноногий табун.
Не догонит себя
одинокий бегун.
Ночью лапы толпы
станут потными.
Не рифмуешься Ты
с идиотами.
Каково самой
владеть истиной,
чтобы из одной
стать единственной!
Стиснешь пальцы, моля,
прагматизм бытия,
гениальность моя,
Ты — единственная.
Среди диспутов,
дисков, дискурсов
Ты — единственная:
будь Единственной.
Пост-трупы звезд.
Отрубился Хвост.Прохвосты пишут про Хвоста.
Ворчит святая простота
из-под хвоста.Звезда чиста.Прошу Христа
понять Хвоста… Бомж музыки, над площадью Восста…
ты, вроде пешеходного моста,
пылишь над нами, в дырках как бигудь… Забудь.Прости короткой жизни муть.
Мети бородкой Млечный путь.
Оставьте меня одного,
оставьте,
люблю это чудо в асфальте,
да не до него! Я так и не побыл собой,
я выполню через секунду
людскую свою синекуру.
Душа побывает босой.Оставьте меня одного;
без нянек,
изгнанник я, сорванный с гаек,
но горше всего, что так доживешь до седин
под пристальным сплетневым оком
то «вражьих», то «дружеских» блоков…
Как раньше сказали бы — с Богом
оставьте один на один.Свидетели дня моего,
вы были при спальне, при родах,
на похоронах хороводом.
Оставьте меня одного.Оставьте в чащобе меня.
Они не про вас, эти слезы,
душа наревется одна —
до дна! —где кафельная береза,
положенная у пня,
омыта сияньем белесым.
Гляди ж — отыскалась родня! Я выйду, ослепший как узник,
и выдам под хохот и вой:
«Душа — совмещенный санузел,
где прах и озноб душевой.…Поэты и соловьи
поэтому и священны,
как органы очищенья,
а стало быть, и любви! А в сердце такие пространства,
алмазная ипостась,
омылась душа, опросталась,
чего нахваталась от вас».
Не ешьте изделья мучные!
Вам шах? Рокируйтесь турой…
У женщины каждый мужчина —
второй.Нельзя, да и нету причины
считать, сколько шли чередой.
Со мной каждый новый мужчина —
второй.Мне завтра поправит цирюльник
прическу, что сбита тобой.
Из глубинных твоих поцелуев
мой самый любимый — второй.
Двадцатилетнюю несут —
наверно, в Рай?
За что заплатим новыми
«Норд-Остами»?
О, Господи, Ты нас не покидай!
Хотя бы Ты не покидай нас,
Господи!
Не придумано истинней мига,
чем раскрытые наугад —
недочитанные, как книга, -
разметавшись, любовники спят.
За упокой Высоцкого Владимира
коленопреклоненная Москва,
разгладивши битловки, заводила
его потусторонние слова.
Владимир умер в 2 часа.
И бездыханно
стояли серые глаза,
как два стакана.
А над губой росли усы
пустой утехой,
резинкой врезались трусы,
разит аптекой.
Спи, шансонье Всея Руси,
отпетый…
Ушел твой ангел в небеси
обедать.
Володька,
если горлом кровь,
Володька,
когда от умных докторов
воротит,
а баба, русый журавель,
в отлете,
кричит за тридевять земель:
«Володя!»
Ты шел закатною Москвой,
как богомаз мастеровой,
чуть выпив,
шел популярней, чем Пеле,
с беспечной челкой на челе,
носил гитару на плече,
как пару нимбов.
(Один для матери — большой,
золотенький,
под ним для мальчика — меньшой…)
Володя!..
За этот голос с хрипотцой,
дрожь сводит,
отравленная хлеб-соль
мелодий,
купил в валютке шарф цветной,
да не походишь.
Отныне вечный выходной.
Спи, русской песни крепостной —
свободен.
О златоустом блатаре
рыдай, Россия!
Какое время на дворе —
таков мессия.
А в Склифосовке филиал
Евангелья.
И Воскрешающий сказал:
«Закрыть едальники!»
Твоею песенкой ревя
под маскою,
врачи произвели реа-
нимацию.
Ввернули серые твои,
как в новоселье.
Сказали: ‘Топай. Чти ГАИ.
Пой веселее».
Вернулась снова жизнь в тебя.
И ты, отудобев,
нам говоришь: «Вы все — туда.
А я — оттуда!..»
Гремите, оркестры.
Козыри — крести.
Высоцкий воскресе.
Воистину воскресе!
Бог наполнил Библию
страшными вещами,
варианты гибели
людям возвещая.Это продолжалось
болью безответной, —
беззаветной жалостью
Нового Завета.Зависти реликтовые
после отзовутся
завистью религий,
войн и революций.Вечностью застукана,
тлением оставлена,
вещая преступность
Ленина и Сталина.Новогодние прогулки с СексомПопискивает комарик,
плывёт в Новый год кровать.
Оставив меня кемарить,
пошёл мой Секс погулять.По барам, местам приватным,
по бабам, что станут “экс”.
Пугая экспроприаторов,
пошёл погулять мой Секс.По-гоголевски про нос он,
пел песенку, муча плебс,
с невыветрившимся прононсом,
как будто Григорий Лепс.Перекликаясь саксами,
собой друг друга дразня,
с четвероногими сексами
прогуливаются друзья.На набережной Стикса
фонари принимают душ.
Тень от моего Секса
доходит до Мулен-Руж! Такая страшная сила
меня по миру несла —
сублимированная Россия,
Евангелие от Козла.Рождаясь и подыхая,
качающийся, вознесён,
с тобой на одном дыхании
кончающий стадион.В год Новый — былые выгоды.
За выдохом следует вдох.
Из жизни, увы, нет выхода.
И женщина — только вход.Расстреливающий осекся.
Расстреливаемому — под зад.
Вы видели моего Рекса?
На место, мой Рекс,
назад!
Не помню — Рим или Монголия?
Века замедлились,
пока
мне девушка цветок магнолии
вдевала в лацкан пиджака.Я игнорировал магнолию,
к душе привитый черенок.
К чему гадать: «Что быть могло ли бы?»
Перечеркните черновик! Мы — эхо русской меланхолии
в нас страшный фитилёк горит.
Рояль, как профиль мейерхольдовский
незабываемо раскрыт.Отцвёл пиджак. Столетье бренное
ушло. Калининград не тот.
Я сам сгорел как удобрение.
Но магнолия цветёт.
Измучила нас музыка канистр.
Лишь в ванной обнажаем свою искренность.
Играй для Бога, лысый органист!
Сегодня много званых — мало избранных.Как сванка, плотный спустится туман.
Пуста Россия, что светилась избами.
И пустотело выдохнет орган:
“Как много нынче званых — мало избранных”.Но музыка пуста, словно орган.
И космополитична, как алкаш.
Нет для неё ни званых и ни избранных.На шесть стволов нас заказав расхристанно,
Бах поднял воротник, как уркаган.
Из бранных слов мы постигаем истину.
Нигилисточка, моя прапракузиночка!
Ждут жандармы у крыльца на вороных.
Только вздрагивал, как белая кувшиночка,
гимназический стоячий воротник.Страшно мне за эти лилии лесные,
и коса, такая спелая коса!
Не готова к революции Россия.
Дурочка, разуй глаза.«Я готова, — отвечаешь, — это главное».
А когда через столетие пройду,
будто шейки гимназисток обезглавленных,
вздрогнут белые кувшинки на пруду.
Живу невдалеке от озера.
Цвет осени ест глаза.
Как Красная книга отзывов,
отозванные леса.
Но нет в лесах муравейников.
Они ушли в города.
Заменена вертолётом
отозванная стрекоза.
Хоть мы с земли не отозваны,
но в небеса спеша,
села на столб неотёсанный
отозванная душа.
Жизнь вдохните в школьницу лежащую!
Дозы газа, веры и стыда.
И чеченка, губы облизавшая,
не успела. Двух цивилизаций
не соединила провода.
Два навстречу мчащихся состава.
Машинист сигает на ходу!
В толпах душ, рванувшихся к астралу,
в Конце света, как Тебя найду?!
Что творится!..
Может, ложь стокгольмская права,
если убиенному убийца
пишет в Рай ведущие слова?!
Нет страданья в оправданье тяги,
отвергающей дар Божий — жизнь.
Даже в «Бухенвальде» и в ГУЛАГе
не было самоубийств.
Чудо жизни, земляничное, грибное —
выше политичных эскапад.
Оркестровой ямой выгребною
музыку в дерьме не закопать!
Победили? Но гнетёт нас что-то,
что ещё не поняли в себе:
смысл октябрьского переворота.
Некое смеркание в судьбе.
(У американцев — в сентябре.)
Если кто-то и домой вернулся
и тусуется по вечерам —
всё равно душой перевернулся.
Всё равно он остаётся там.
Христиане и магометане.
Два народа вдавлены в «Норд-Ост».
Сокрушённо разведёт руками
Магометом признаваемый Христос.
Он враждующих соединил руками
в новую Столетнюю войну,
ненависть собою замыкая…
В землю ток уходит по Нему.
“Разговор с фининспектором о поэзии”.
Фабзайцы и Маяковский.
Разговор Дельфина со Спектором — полный абзац МКовский! Кутузовский глаз проспекта
туман затянул восковкой.
Ах, ленточка одноглазой фальмалогичной Москвы…