Он стар и похож на свое одиночество.
Ему рассуждать о погоде не хочется.
Он сразу с вопроса:
«А Вы не из Витебска?..» —
Пиджак старомодный на лацканах вытерся…
«Нет, я не из Витебска…» —
Долгая пауза.
А после — слова монотонно и пасмурно:
«Тружусь и хвораю…
В Венеции выставка…
Так Вы не из Витебска?..»
«Нет, не из Витебска…»
Он в сторону смотрит.
Не слышит, не слышит.
Какой-то нездешней далекостью дышит,
пытаясь до детства дотронуться бережно…
И нету ни Канн, ни Лазурного берега,
ни нынешней славы…
Светло и растерянно
он тянется к Витебску, словно растение…
Тот Витебск его — пропыленный и жаркий —
приколот к земле каланчою пожарной.
Там свадьбы и смерти, моленья и ярмарки.
Там зреют особенно крупные яблоки,
и сонный извозчик по площади катит…
«А Вы не из Витебска?..».
Он замолкает.
И вдруг произносит, как самое-самое,
названия улиц:
Смоленская,
Замковая.
Как Волгою, хвастает Видьбой-рекою
и машет
по-детски прозрачной рукою…
«Так Вы не из Витебска…»
Надо прощаться.
Прощаться.
Скорее домой возвращаться…
Деревья стоят вдоль дороги навытяжку.
Темнеет…
И жалко, что я не из Витебска.
По утрам на планете мирной
голубая трава
в росе… Я не знаю ваших фамилий, —
знаю то,
что известно всем:
бесконечно дышит вселенная,
мчат ракеты,
как сгустки солнца.
Это — ваши мечты и прозрения
Ваши знания.
Ваши бессонницы.
Знают только, что где-то ретиво,
в предвкушенье военного грома,
зря
от тяжести реактивной
прогибаются аэродромы!
Не рискнут они.
Не решатся. Вашей силы
они страшатся.
Называют вас просто: «атомщики»,
именуют скромно «ракетчиками»…Дорогие наши товарищи,
лишь известностью
не обеспеченные.
Вам даются награды негласно.
Рядом с нами вы.
И не с нами.
Мы фамилий ваших не знаем,
только вы и на это
согласны.
От чужого укрыты взгляда,
от любого укрыты взгляда, —
ничего не поделаешь — надо.
Ничего не попишешь — надо.
О, суровая правда века!..
Люди в чьих-то штабах упрямы.
Составляет чья-то разведка
далеко идущие планы
и купюры крупные стелет…
Только что вам
до этих денег!
Вы бы даром светло и доверчиво, —
если б дело пошло
на это, —
положили б к ногам Человечества
все до капельки сверхсекреты!
Сколько б вы напридумали разного!
Очень нужного и удивительного!
Вы-то знаете, что для разума
никаких границ
не предвидено.
Как бы людям легко дышалось!
Как бы людям светло любилось!
И какие бы мысли
бились
в полушарьях
земного шара!..
Но пока что над миром веет
чуть смягчающееся
недоверье.
Но пока дипломаты высокие
сочиняют послания
мягкие, —
до поры до времени
все-таки
остаетесь вы
безымянными.
Безымянными.
Нелюдимыми.
Гениальными невидимками… Каждый школьник в грядущем мире
вашей жизнью хвастаться будет…
Низкий-низкий поклон вам, люди.
Вам, великие.
Без фамилий.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждое слово
этого утреннего стихотворенья
вдруг потянулось к рукам твоим, словно
соскучившаяся ветка сирени.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая строчка,
неожиданно вырвавшись из размера
и всю строфу
разрывая в клочья,
отозваться в сердце твоем сумела.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая буква
глядела бы на тебя влюбленно.
И была бы заполнена солнцем, будто
капля росы на ладони клена.
Знаешь,
я хочу, чтоб февральская вьюга
покорно у ног твоих распласталась.
И хочу,
чтобы мы любили друг друга
столько,
сколько нам жить осталось.
Мы в зале ожидания живем.
Любой из нас
все время ждет чего-то… Начальника у дома ждет шофер,
поигрывая
ключиком от «Волги»…
Вот аккуратный старичок в пенсне.
Он ждет.
Он едет в Вологду за песнями.
Старуха,
что-то бормоча о пенсии,
блаженно улыбается во сне…
Седеющего мужа ждет жена…
Девчонка ждет любви.
Ей очень боязно.
А на девчонку смотрит старшина —
и у него есть целый час
до поезда…
Ждет поворота лоцман —
скоро мель.
Учитель ждет решения примеров.
Ребята ожидают перемены.
Колхозы
ожидают
перемен.
Разбуженная,
ждущая страна
и целый мир,
застывший в ожидании… За нами — штормовая тишина!
За нами — нашей силы нарастание!
Мы ждем открытий.
Мы друзей зовем.
Друг другу говорим слова несладкие.
Мы
в зале ожидания живем!
Но руки
в ожидании
не складываем!
За тобой
через года
иду,
не колеблясь.
Если ты — провода,
я — троллейбус.
Ухвачусь за провода
руками долгими,
буду жить всегда-всегда
твоими токами.
Слышу я:
«Откажись!
Пойми разумом:
неужели это жизнь —
быть привязанным?!
Неужели в этом есть
своя логика?!
Ой, гляди — надоест!
Будет плохо».
Ладно!
Пусть свое гнут —
врут расцвеченно.
С ними я на пять минут,
с тобой — вечно!
Ты — мой ветер и цепи,
сила и слабость.
Мне в тебе,
будто в церкви,
страшно и сладко.
Ты — неоткрытые моря,
мысли тайные.
Ты — дорога моя,
давняя,
дальняя.
Вдруг — ведешь меня в леса!
Вдруг — в Сахары!
Вот бросаешь,
тряся,
на ухабы!
Как ребенок, смешишь.
Злишь, как пытка…
Интересно мне жить.
Любопытно!
Живу, как хочу, -
светло и легко.
Живу, как лечу, -
высоко-высоко.
Пусть небу смешно,
но отныне
ни дня
не будет оно
краснеть за меня…
Что может быть лучше —
собрать облака
и выкрутить тучу
над жаром песка!
Свежо и громадно
поспорить с зарей!
Ворочать громами
над черной землей.
Раскидистым молниям
душу открыть,
над миром,
над морем
раздольно парить!
Я зла не имею.
Я сердцу не лгу.
Живу, как умею.
Живу, как могу.
Живу, как лечу.
Умру, как споткнусь.
Земле прокричу:
«Я ливнем
вернусь!»
Катька, Катышок, Катюха —
тоненькие пальчики.
Слушай,
человек-два-уха,
излиянья
папины.
Я хочу,
чтобы тебе
не казалось тайной,
почему отец
теперь
стал сентиментальным.
Чтобы все ты поняла —
не сейчас, так позже.
У тебя свои дела
и свои заботы.
Занята ты долгий день
сном,
едою,
санками.
Там у вас,
в стране детей,
происходит всякое.
Там у вас,
в стране детей —
мощной и внушительной, -
много всяческих затей,
много разных жителей.
Есть такие —
отойди
и постой в сторонке.
Есть у вас
свои вожди
и свои пророки.
Есть —
совсем как у больших —
ябеды и нытики…
Парк
бесчисленных машин
выстроен по нитке.
Происходят там и тут
обсужденья грозные:
«Что
на третье
дадут:
компот
или мороженое?»
«Что нарисовал сосед?»
«Елку где поставят?..»
Хорошо, что вам газет —
взрослых —
не читают!..
Смотрите,
остановясь,
на крутую радугу…
Хорошо,
что не для вас
нервный голос радио!
Ожиданье новостей
страшных
и громадных…
Там у вас, в стране детей,
жизнь идет нормально.
Там —
ни слова про войну.
Там о ней —
ни слуха…
Я хочу в твою страну,
человек-два-уха!
Пришла ко мне пора платить долги.
А я-то думал,
что еще успею…
Не скажешь, что подстроили враги.
Не спрячешься за юношеской спесью.
И вот я мельтешу то здесь, то там.
Размахиваю разными словами:
«Я расплачусь с долгами!
Я отдам!..
Поверьте мне!..»
Кивают головами
леса и травы, снегопад и зной,
село Косиха, Сахалин и Волга.
Живет во мне, смеется надо мной
Немыслимая необъятность долга!
Ждет каждая секунда.
Ждут года.
Озера, полные целебной влаги.
Мелькнувшие, как вспышка, города.
Победные
и траурные флаги.
Медовый цвет клокочущей ухи.
Моей Москвы
всесильные зарницы.
И те стихи, те — главные — стихи,
которые лишь начинают сниться.
И снова полночь душу холодит.
И карандаш с бессонницею спорит.
И женщина
в глаза мои глядит.
(Я столько должен ей, что страшно вспомнить!)
— Плати долги!..
Плати долги, чудак!..
Давай начистоту судьбу продолжим…
Плачу.
Но каждый раз выходит так:
чем больше отдаешь,
тем больше должен.
А. Киреевой
Я, как блиндаж партизанский, травою пророс.
Но, оглянувшись, очень отчетливо вижу:
падают мальчики, запнувшись за мину, как за порог,
наткнувшись на очередь, будто на ленточку финиша.
Падают мальчики, руки раскинув просторно,
на чернозем, от безделья и крови жирный.
Падают мальчики, на мягких ладонях которых —
такие прекрасные,
такие длинные
линии
жизни.
Города, начинающиеся с вокзалов…
Есть у каждого города
возраст и голос.
Есть одежда своя.
И особенный запах.
И лицо,
И не сразу понятная
гордость… Города, города!
Сколько было вас —
разных?!
Деревянные, каменные, глинобитные,
будто гвозди,
в промерзшую землю забитые,
города, где любовь.
И работа.
И праздник… Сколько раз, города,
вы бежали навстречу,
задирая над нами
кулаки семафоров?.. Становился все ближе,
различался все резче
и домов и заборов запутанный ворох —Города,
озорные и полные грусти…
Сколько раз к запыленным вагонам несли вы
папиросы и яблоки,
рыбу и грузди,
крутобокие дыни,
размякшие сливы! Пиво в кружках тяжелых
и пиво навынос…
…А вокзал,
как пальто для мальчишки, — на вырост! Так и кажется:
он из грядущего года,
из грядущего года,
не от этого города!..
Отправленье.
Под самые тучи запущен
паровозный гудок.
И, рванувшись на запад,
остаются в прошлом
остаются в будущем
города,
начинающиеся с вокзалов.
Горбуша в сентябре идет метать икру…
Трепещут плавники, как флаги на ветру.
Идет она, забыв о сне и о еде,
туда, где родилась.
К единственной воде.
Угаром,
табуном,
лавиною с горы!
И тяжелеют в ней дробиночки икры…
Горбуша прет, шурша,
как из мешка — горох.
Заторы сокруша.
И сети распоров.
Шатаясь и бурля, как брага на пиру,
горбуша в сентябре идет метать икру…
Белесый водопад вскипает, будто пунш,
когда в тугой струе —
торпедины горбуш.
И дальше — по камням.
На брюхе —
через мель!
Зарыть в песок икру.
И смерть принять взамен.
Пришла ее пора, настал ее черед…
Здесь даже не река,
здесь малый ручеек.
В него трудней попасть, чем ниткою — в иглу…
Горбуша в сентябре идет метать икру!
Потом она лежит —
дождинкой на стекле…
Я буду кочевать по голубой земле.
Валяться на траве,
пить бесноватый квас.Но в свой последний день,
в непостижимый час,
ноздрями ощутив последнюю грозу,
к порогу твоему
приду я,
приползу,
приникну,
припаду,
колени в кровь сотру… Горбуша в сентябре идет метать икру.
Е. Евтушенко
Такая жизненная полоса,
а может быть, предначертанье свыше.
Других я различаю голоса,
а собственного голоса не слышу.
И все же он, как близкая родня,
единственный,
кто согревает в стужу.
До смерти будет он внутри меня.
Да и потом
не вырвется наружу.
Гитара ахала, подрагивала, тенькала,
звала негромко,
переспрашивала,
просила.
И эрудиты головой кивали: «Техника!..»
Неэрудиты выражались проще: «Сила!..»
А я надоедал:
«Играй, играй, наигрывай!
Играй, что хочешь. Что угодно. Что попало».
Из тучи вылупился дождь такой наивный,
как будто в мире до него
дождей не падало…
Играй, играй!..
Деревья тонут в странном лепете…
Играй, наигрывай!..
Оставь глаза открытыми.
На дальней речке стартовали гуси-лебеди —
и вот, смотри, летят,
летят и машут крыльями…
Играй, играй!..
Сейчас в большом нелегком городе
есть женщина
высокая, надменная.
Она, наверное, перебирает горести,
как ты перебираешь струны.
Медленно…
Она все просит написать ей что-то нежное.
А если я в ответ смеюсь —
не обижается.
Сейчас выходит за порог.
А рядом — нет меня.
Я очень без нее устал.
Играй, пожалуйста.Гитара ахала. Брала аккорды трудные,
она грозила непонятною истомою.
И все, кто рядом с ней сидели,
были струнами.
А я был —
как это ни странно —
самой тоненькой.
Вроде просто: найти и расставить слова.
Жаль, что это все реже.
И все больней…
Вновь бумага лежит — ни жива, ни мертва —
будто знает,
что ты прикоснешься к ней.Но ведь где-то есть он, в конце концов,
тот —
единственный,
необъяснимый тот —
гениальный порядок привычных нот,
гениальный порядок обычных слов.
Давай покинем этот дом, давай покинем, -
нелепый дом,
набитый скукою и чадом.
Давай уйдем к своим домашним богиням,
к своим уютным богиням, к своим ворчащим…
Они, наверно, ждут нас?
Ждут. Как ты думаешь?
Заварен чай, крепкий чай. Не чай — а деготь!
Горят цветные светляки на низких тумбочках,
от проносящихся машин дрожат стекла…
Давай пойдем, дружище!
Из-за стола встанем.
Пойдем к богиням, к нашим судьям бессонным,
Где нам обоим приговор уже составлен.
По меньшей мере мы приговорены к ссоре…
Богини сидят, в немую тьму глаза тараща.
И в то, что живы мы с тобою,
верят слабо…
Они ревнивы так, что это даже страшно.
Так подозрительны, что это очень странно.
Они придумывают разные разности,
они нас любят
горячо и неудобно.
Они всегда считают самой высшей радостью
те дни, когда мы дома.
Просто дома…
Москва ночная спит и дышит глубоко.
Москва ночная
до зари ни с кем не спорит… Идут к богиням два не очень трезвых бога,
Желают боги одного: быть собою.
Бежала,
как по воздуху.
С лицом,
как май, заплаканным.
И пляшущие волосы
казались рыжим пламенем.
И только дыма не было,
но шла волна горячая…
Она бежала —
нежная,
открытая,
парящая!
Звенела,
будто денежка,
сама себя нашедшая…
Не сознавая,
девочка
бежала в званье женщины.
Так убегают узники.
Летят в метро болельщики.
И был бюстгальтер узенький,
как финишная ленточка.
Был он рыжим, как из рыжиков рагу.
Рыжим, словно апельсины на снегу.
Мать шутила, мать веселою была:
«Я от солнышка сыночка родила…»
А другой был чёрным-чёрным у неё.
Чёрным, будто обгоревшее смолье.
Хохотала над расспросами она, говорила:
«Слишком ночь была черна!..»
В сорок первом, в сорок памятном году
прокричали репродукторы беду.
Оба сына, оба-двое, соль Земли —
поклонились маме в пояс.
И ушли.
Довелось в бою почуять молодым
рыжий бешеный огонь и черный дым,
злую зелень застоявшихся полей,
серый цвет прифронтовых госпиталей.
Оба сына, оба-двое, два крыла,
воевали до победы.
Мать ждала.
Не гневила, не кляла она судьбу.
Похоронка
обошла её избу.
Повезло ей.
Привалило счастье вдруг.
Повезло одной на три села вокруг.
Повезло ей. Повезло ей! Повезло! —
Оба сына воротилися в село.
Оба сына. Оба-двое. Плоть и стать.
Золотистых орденов не сосчитать.
Сыновья сидят рядком — к плечу плечо.
Ноги целы, руки целы — что еще?
Пьют зеленое вино, как повелось…
У обоих изменился цвет волос.
Стали волосы — смертельной белизны!
Видно, много
белой краски
у войны.
Здравствуй, мама!
Опять мне снится песня твоя.
Здравствуй, мама!
Светла, как память, нежность твоя.
Этот мир не от солнца такой золотой —
Он наполнен до края твоей добротой.
На земле хороших людей немало,
Сердечных людей немало.
И все-таки лучше всех на земле —
Мама. Моя мама. Здравствуй, мама!
Ты слабеешь — в меня уходят силы твоя.
Ты стареешь — в меня уходят годы твои.
Все равно, несмотря на любые года,
Будешь ты для меня молодой навсегда.
Натрудились на десять жизней руки твои,
Народились под этим небом внуки твои.
Ты опять колыбельную песню поешь
И во внучке своей вдруг себя узнаешь.
На земле хороших людей немало,
Сердечных людей немало.
И все-таки лучше всех на земле —
Мама. Моя мама. Здравствуй, мама!
Было… Я от этого слова бегу,
И никак убежать не могу.
Было… Опустевшую песню свою
Я тебе на прощанье пою.
Было… Упрекать я тебя не хочу,
Не заплачу и не закричу.
Было… Не заплачу и не закричу.
Ладно. Пронеслось, прошумело, прошло.
Ладно. И земля не вздохнет тяжело.
Ладно. Не завянет ольха у воды,
Не растают полярные льды.
Ладно. Не обрушится с неба звезда,
И не встретимся мы никогда.
Ладно. Пусть не встретимся мы никогда.
Никогда тебя мне не забыть,
И пока живу на свете я,
Не забыть тебя, не разлюбить.
Ты судьба, судьба и жизнь моя.
Снова, не страшась молчаливых дорог,
Я однажды шагну за порог,
Снова я как будто по тонкому льду
В затаенную память приду.
Снова над бескрайней землею с утра
Зашумят и закружат ветра,
Снова над землею закружат ветра.
Солнце распахнет молодые лучи,
Ах, как будут они горячи.
Солнце будет царствовать в каждом окне,
Будет руки протягивать мне,
Солнце будет в небе огромном сиять,
И в него я поверю опять,
В солнце я однажды поверю опять.
Слышишь, я когда-нибудь встречу любовь,
Обязательно встречу любовь.
Слышишь, половодьем подступит она,
Будто утро наступит она.
Слышишь, я от счастья смеясь и любя,
В этот миг я забуду тебя,
Слышишь, в этот миг я забуду тебя.
Никогда тебя мне не забыть,
И пока живу на свете я,
Не забыть тебя, не разлюбить.
Ты судьба, судьба и жизнь моя.
Снега растаяли, весна права,
Я теперь все стерплю.
Опять по-новому звучат слова
Я тебя люблю! Ты судьба!
Я без милости и щедрости твоей,
Как тень без солнца и береза без ветвей.
Но ты без меня —
Очаг без огня.
Моя судьба! Войду я солнышком в твое окно,
Сто веков жить велю.
Мне от судьбы своей бежать смешно, —
Я тебя люблю.Ты судьба!
Я без милости и щедрости твоей,
Как тень без солнца и береза без ветвей.
Но ты без меня —
Очаг без огня.
Моя судьба!
В этом мире, в этом городе,
Там, где улицы грустят о лете,
Ходит где-то самый сильный, самый гордый,
Самый лучший человек на свете.
Вновь зима в лицо мне вьюгой дунула,
И навстречу вьюге я кричу:
— Если я тебя придумала —
Стань таким, как я хочу.
Ходит мимо в этом городе
И слова пока не слышит эти
Самый сильный, самый честный, самый гордый,
Самый лучший человек на свете.
Знаю, скоро в этом городе
Непременно встречу день желанный
С самым сильным, самым честным, самым гордым,
Самым ласковым и самым славным.
Вновь зима в лицо мне вьюгой дунула,
и навстречу вьюге я кричу:
Если я тебя придумала,
стань таким, как я хочу!
Я однажды вернулся туда,
В тихий город, — сквозь дни и года.
Показался мне город пустым.
Здесь когда-то я был молодым.
Здесь любовь моя прежде жила,
Помню я третий дом от угла.
Помню я третий дом от угла.
Я нашел этот дом, я в окно постучал,
Я назвал её имя, почти прокричал!
И чужой человек мне ответил без зла.
«Здесь, наверно, она никогда не жила».
— Ты ошибся! — мне город сказал.
— Ты забыл! — усмехнулся вокзал.
— Ты ошибся! — шептали дома.
Спелым снегом хрустела зима.
А над крышами вился дымок.
Но ведь я ошибиться не мог!
Но ведь я ошибиться не мог!
Ведь звучало вокруг среди белых снегов
Эхо первой любви, эхо давних шагов!
А над городом снег все летел и летел.
Этот город меня узнавать не хотел.
В нём была и надежда, и грусть —
Я шагал по нему наизусть.
Я в его переулки нырял,
Где когда-то любовь потерял.
Я искал, я бродил до темна.
Но нигде не встречалась она,
Но нигде не встречалась она.
Я из города в полночь домой уезжал.
Он летел за окном. Он меня провожал.
И ночные огни повторяли светло:
— То, что было, прошло! То, что было, прошло…
Ждать тебя, быть с тобой
Мне всегда хочется.
Говорят, что любовь
Первая кончится,
Что любовь первая скоро закончится.
Нам твердят вновь и вновь,
Что придёт к нам и вторая любовь.
Но ведь солнце одно глядит на нас,
Жизнь одна — она твоя,
Лишь в такую любовь, в нашу любовь
Верю я, и верю я.
Ты на свете одна всегда живи,
Только одна живи всегда,
Быть не может второй, новой любви
Никогда, никогда, никогда.
Облака белые над речной кручею.
Есть любовь первая, самая лучшая.
Нам твердят вновь и вновь,
Что придёт к нам и вторая любовь,
Но ведь солнце одно глядит на нас,
Жизнь одна — она твоя,
Лишь в такую любовь, в нашу любовь
Верю я, и верю я.
Ты на свете одна всегда живи,
Только одна живи всегда,
Быть не может второй, новой любви
Никогда, никогда, никогда.
Нам твердят вновь и вновь,
Что придёт к нам и вторая любовь…
Игру нашли смешную,
и не проходит
дня —
ревнуешь,
ревнуешь,
ревнуешь ты меня.
К едва знакомым девушкам,
к танцам под баян,
к аллеям опустевшим,
к морю,
к друзьям.
Ревнуешь к любому,
к серьёзу,
к пустякам.
Ревнуешь к волейболу,
ревнуешь к стихам.
Я устаю от ревности,
я сам себе
смешон.
Я ревностью,
как крепостью,
снова окружён…
Глаза твои
колются.
В словах моих
злость…
Когда же это кончится?!
Надоело!
Брось!
Я начинаю фразу
в зыбкой тишине.
Но почему-то страшно
не тебе,
а мне.
Смолкаю запутанно
и молча курю.
Тревожно, испуганно
на тебя смотрю.
А вдруг ты перестанешь
совсем ревновать!
Оставишь,
отстанешь,
скажешь:
наплевать!
Рухнут стены крепости, —
зови
не зови, —
станет меньше
ревности
и меньше
любви…
Этим всем замотан,
у страха в плену, —
я говорю:
Чего там…
Ладно уж…
Ревнуй…
Где-то
оторопь зноя
с ног
человека валит.
Где-то метель по насту
щупальцами
тарахтит…
А твоего
солнца
хватит
на десять Африк.
А твоего
холода –
на несколько
Антарктид…
Снова,
крича от ярости,
вулканы
стучатся в землю!
Гулким,
дымящимся клекотом
планета потрясена…
А ты –
беспощадней пожаров.
Сильнее
землетрясений.
И в тысячу раз
беспомощней
двухмесячного
пацана…
Оглядываться
не стоит.
Оправдываться
не надо.
Я только всё чаще спрашиваю
с улыбкою и тоской:
— За что мне
такая мука?
За что мне
такая награда?
Ежеминутная
сутолока.
Ежесекундный
покой.
Понимаешь,
трудно говорить мне с тобой:
в целом городе у вас —
ни снежинки.
В белых фартучках
школьницы идут
гурьбой,
и цветы продаются на Дзержинке.
Там у вас — деревья в листве…
А у нас, —
за версту,
наверное,
слышно, —
будто кожа новая,
поскрипывает наст,
а в субботу будет кросс
лыжный…
Письма очень долго идут.
Не сердись.
Почту обвинять
не годится…
Рассказали мне:
жил один влюбленный радист
до войны на острове Диксон.
Рассказали мне:
был он
не слишком смел
и любви привык
сторониться.
А когда пришла она,
никак не умел
с девушкой-радисткой
объясниться…
Но однажды
в вихре приказов и смет,
график передачи ломая,
выбил он:
ЦЕЛУЮ!
И принял в ответ:
Что передаешь?
Не понимаю…
Предпоследним словом
себя обозвав,
парень объясненья не бросил.
Поцелуй
восьмерками зашифровав,
он отстукал
ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ!
Разговор дальнейший
был полон огня:
Милая,
пойми человека!
(Восемьдесят восемь!)
Как слышно меня?
(Восемьдесят восемь!)
Проверка.
Он выстукивал восьмерки
упорно и зло.
Днем и ночью.
В зиму и в осень.
Он выстукивал,
пока
в ответ не пришло:
Понимаю,
восемьдесят восемь!..
Я не знаю,
может,
все было не так.
Может —
более обыденно,
пресно…
Только верю твердо:
жил такой чудак!
Мне в другое верить
неинтересно…
Вот и я
молчание
не в силах терпеть!
И в холодную небесную просинь
сердцем
выстукиваю
тебе:
Милая!
Восемьдесят восемь!..
Слышишь?
Эту цифру я молнией шлю.
Мчать ей
через горы и реки…
Восемьдесят восемь!
Очень люблю.
Восемьдесят восемь!
Навеки.
Может, напрасно
Ночью и днем
Прошлая осень
В сердце моем?
Может, напрасно
Мне ветер приносит
Глупую сказку,
Что ты придешь.
Там, за окошком,
На прошлую осень
Очень похож только дождь,
Только дождь.
Прошлая осень,
Прошлая боль,
Прошлая осень —
Встреча с тобой.
Ливням и грозам,
Дням и годам
Прошлую осень
Я не отдам.
Может, напрасно
Мне ветер приносит
Глупую сказку,
Что ты придешь.
Там, за окошком,
На прошлую осень
Очень похож только дождь,
Только дождь.
Ты — словно тихий шорох ветра,
(Я так тебя люблю!)
Ты — словно добрый лучик света,
(Я так тебя люблю!)
Ты — и надежда, и мечта,
Мне даже страшно поверить в это…
Ты и тепло мое и вьюга, —
(Любовь моя всегда ждала тебя.)
Как мы смогли найти друг друга,
(Любовь моя легко нашла тебя.)
Как повстречаться мы смогли
И мимо не прошли?
Все цветы проснулись вновь,
Приходит в жизнь любовь не зря!
Если в мире есть любовь,
Добрей земля, светлей земля!
Ты — словно солнце над судьбою,
Сердце одно у нас с тобою,
Нас ни за что и никогда
Не разлучат года!
Ты пришла — настала в мире будто весна.
Шар земной запомнил имя твоё.
Всё имеет срок, а ты бессмертна, страна.
Жизнь моя, дыханье моё.
Я смогу держать в ладонях солнце,
Я пройду сквозь годы-времена,
всё смогу, я всё на свете смогу,
если ты со мной, страна!
Можно жить без песен, можно без дома вдали,
жить без сна, шагать в степи без огня.
Но нельзя прожить без этой вечной земли —
Родины, вскормившей меня.
Я смогу держать в ладонях солнце,
Я пройду сквозь годы-времена,
всё смогу, я всё на свете смогу,
если ты со мной, страна!
Малая церковка. Свечи оплывшие.
Камень дождями изрыт добела.
Здесь похоронены бывшие. Бывшие.
Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Здесь похоронены сны и молитвы.
Слезы и доблесть. «Прощай!» и «Ура!».
Штабс-капитаны и гардемарины.
Хваты полковники и юнкера.
Белая гвардия, белая стая.
Белое воинство, белая кость…
Влажные плиты травой порастают.
Русские буквы. Французский погост…
Я прикасаюсь ладонью к истории.
Я прохожу по Гражданской войне.
Как же хотелось им в Первопрестольную
Въехать однажды на белом коне!..
Не было славы. Не стало и Родины.
Сердца не стало. А память — была.
Ваши сиятельства, их благородия —
Вместе на Сент-Женевьев-де-Буа.
Плотно лежат они, вдоволь познавши
Муки свои и дороги свои.
Все-таки — русские. Вроде бы — наши.
Только не наши скорей, а ничьи…
Как они после — забытые, бывшие
Все проклиная и нынче и впредь,
Рвались взглянуть на неё — победившую,
Пусть непонятную, пусть непростившую,
Землю родимую, и умереть…
Полдень. Березовый отсвет покоя.
В небе российские купола.
И облака, будто белые кони,
Мчатся над Сент-Женевьев-де-Буа.
Не печалься о сыне,
Злую долю кляня,
По бурлящей России
Он торопит коня.
Громыхает гражданская война
От темна до темна,
Много в поле тропинок,
Только правда одна.
Бьют свинцовые ливни,
Нам пророчат беду,
Мы на плечи взвалили
И войну и нужду.
Что ж, над нашей судьбою неспроста
Пламенеет звезда.
Мы ей жизнью клянемся
Навсегда, навсегда.
И над степью зловещей
Ворон пусть не кружит,
Мы ведь целую вечность
Собираемся жить.
Если снова над миром грянет гром,
Небо вспыхнет огнем,
Вы нам только шепните,
Мы на помощь придем.
Обступили.
В поклонах кренятся.
От улыбок
исходит сияние…
«Переводчика
не потребуется!
Как-никак мы все —
россияне.
Вспомним Родину,
посудачим!.
Мы проделали путь не близкий.
Нас встречают специалисты
по России.
А это значит —
по тебе,
студент из МИИТа,
по твоей смешливой сокурснице.
По солдатам и по министрам,
По ракетчикам и маникюрщицам.
По шахтёрам и подавальщицам,
По врачам и церковным обителям.
Есть по мне и моим товарищам.
Уважают, стало быть.
Выделили.
«Ну, а как вам служилось у Власова?
Как с наградами?
Есть ли раненья?
Как работалось в полицаях?
В сорок первом.
В Смоленской области…
Вы, конечно,
себя порицали?
Вы, конечно,
«забыли подробности»?
Может быть.
ненароком вспомните
вы, клянящиеся Россиею,
ту девчушку за речкой Полотью,
как её вчетвером насиловали.
А потом —
с разрешенья начальства —
всё село было начисто выжжено!..
А девчушка
взяла и выжила.
Вот ведь как иногда
Получается…
Может, вспомните,
может, расскажете,
как в деревне Большие Камни
вы накрыли раненых
скатертью,
а потом
кололи штыками.
Как прикладами
тыкали в люльки
(то-то было вокруг
веселье!)
Как повешенные висели
под плакатом:
«Жиды — не люди».
Как вы зябли в недолгих казармах.
Как вам туго пришлось под Дарницей…
Дело прошлое.
Дело давнее.
Мы — в гостях
у ваших хозяев.
Мы, насколько можем, приличны…
Нас встречают
в чужом дому
улыбающиеся специалисты
по России.
Один к одному!
Задохнулись канонады,
В мире тишина,
На большой земле однажды
Кончилась война.
Будем жить, встречать рассветы,
Верить и любить.
Только не забыть бы это,
Не забыть бы это,
Лишь бы не забыть!
Как всходило солнце в гари
И кружилась мгла,
А в реке меж берегами
Кровь-вода текла.
Были черными березы,
Долгими года.
Были выплаканы слезы,
Выплаканы слезы,
Жаль, не навсегда.
Задохнулись канонады,
В мире тишина,
На большой земле однажды
Кончилась война.
Будем жить, встречать рассветы,
Верить и любить.
Только не забыть бы это,
Не забыть бы это,
Лишь бы не забыть!
Покроется небо пылинками звезд,
и выгнутся ветки упруго.
Тебя я услышу за тысячу верст.
Мы — эхо,
Мы — эхо,
Мы — долгое эхо друг друга.И мне до тебя, где бы ты ни была,
дотронуться сердцем нетрудно.
Опять нас любовь за собой позвала.
Мы — нежность,
Мы — нежность.
Мы — вечная нежность друг друга.И даже в краю наползающей тьмы,
за гранью смертельного круга,
я знаю с тобой не расстанемся мы.
Мы — память,
Мы — память.
Мы — звездная память друг друга.
Так полыхнуло —
сплеча,
сполна —
над ледяным прудом! .
(Два человека —
он и она —
были виновны в том…)
В доме напротив полночный лифт
взвился до чердака.
Свет был таким,
что мельчайший шрифт
читался наверняка…
Так полыхнуло, так занялось —
весной ли, огнем —
не понять.
И о потомстве подумал лось,
а заяц решил
линять.
Землю пробили усики трав
и посверлили лучи.
Тотчас,
об этом чуде узнав,
заспешили с юга
грачи.
На лентах сейсмографов
стала видна
нервная полоса…
(Два человека —
он и она —
глядели
друг другу в глаза…)
Реки набухли.
Народ бежал
и жмурился от тепла.
Кто-то кричал:
‘Пожар! .
Пожар! .’
А это
любовь была.