И приехал в Анадырь
Кохановский-богатырь.
Повезло Анадырю —
Я, б… точно говорю.
Перевод Л. Дымовой
Мой друг не пишет мне писем,
Мой друг не пишет мне писем.
Я сам пишу себе письма,
Как будто пишет мне друг.
Я письма читаю соседям,
Я письма читаю соседям —
Прекрасные добрые письма,
Которых не пишет мне друг.
Хотя б прислал письмо ошибкой
Из дальней дали кто-нибудь.
Хотя бы женщина улыбкой
Меня сумела обмануть, —
Чтоб снова в смуглом, стройном теле
Я видел солнца свет и власть,
Чтоб в мысль высокую оделась
Моя безвыходная страсть.
Писем нет. Таким же холодом
Снег траншею заметал.
Говорят, молчанье — золото.
Люди гибнут за металл.Как буханка снится с голоду –
Так мне снится твой конверт.
Говорят, молчанье — золото.
Значит — я миллионер.Что-то сломано, расколото.
Ты не пишешь. Всё. Конец.
Говорят, молчанье — золото?
Иногда оно — свинец.
Сегодня
Я все твои письма
Порвал.
И сжёг…
И смотрел на них с болью.
И вспомнил,
Как эти листки целовал,
Прощаясь с твоею любовью.
Печально и трепетно
Письма твои
Давно отпылали в камине.
А в сердце моём
Уголёчек любви
Ещё освещал твоё имя.
Получил письмо издалека,
Гордое, безумное и женское.
Но пока оно свершало шествие,
Между нами пролегли века.Выросли деревья, смолкли речи,
Отгремели времена.
Но опять прошу я издалече:
Анна! Защити меня? Реки утекли, умчались птицы,
Заросли дороги. Свет погас.
Но тебе порой мой голос снится:
Анна! Защити обоих нас!
Вчера пятнадцать шли в наряд.
Четырнадцать пришли назад.В одной тарелке борщ остыл…
Обед был всем бойцам постыл.Четырнадцать ложились спать.
Была пуста одна кровать.Стоял, уставший от хлопот,
У изголовья пулемет.Белея в темно-синей мгле,
Письмо лежало на столе.Над неоконченной строкой
Сгущались горе и покой.Бойцы вставали поутру
И умывались на ветру.И лишь на полочке одной
Остался порошок зубной.Наш экспедитор шел пешком
В штаб с недописанным письмом.О, если б вам, жена и мать,
Того письма не получать!
Вот и кончилось всё, продолжения жду, хоть в других городах,
Но надежды, надежды, одной лишь надежды хотим мы.
Словно всё порвалось, словно слышится SOS на далёких судах…
Или нет — это птицы на запад уносят любимых.И вот я жду письма, я жду письма, я жду письма…
Мне всё про тебя интересно!
Но это ты знаешь сама, <ты>,
А вот что напишешь, что — неизвестно.
Просто синей краской на бумаге
неразборчивых значков ряды,
а как будто бы глоток из фляги
умирающему без воды.
Почему без миллионов можно?
Почему без одного нельзя?
Почему так медлила безбожно
почта, избавление неся?
Наконец-то отдохну немного.
Очень мы от горя устаем.
Почему ты не хотел так долго
вспомнить о могуществе своем?
Что я тебе отвечу на обман?
Что наши встречи давние у стога?
Когда сбежала ты в Азербайджан,
Не говорил я: «Скатертью дорога!»Да, я любил. Ну что же? Ну и пусть.
Пора в покое прошлое оставить.
Давно уже я чувствую не грусть
И не желанье что-нибудь поправить.Слова любви не станем повторять
И назначать свидания не станем.
Но если все же встретимся опять,
То сообща кого-нибудь обманем…
…Где ты, друг мой?
Прошло семилетие
с той разлуки, с последней той…
Ты живешь ли на белом свете?
Ты лежишь ли в земле сырой?
Пусть хоть это стихотворение,
словно голубь, к тебе дойдет,
в запылившемся оперении
прямо в руки твои упадет.
Пусть о сердце крылом ударится
одному понятная речь…
Время дни считать,
время стариться,
время близких своих беречь…
Как сверкают и брызгают капли!
По Москве мое тело бредет.
А душа моя — в Картли. О, в Картли,
Одинокая, клич издает.Там, где персики, персики, персики,
Где сияет и пахнет земля,
Там, где держатся пчелы за пестики
Белоснежных цветов миндаля… Я такой же, как в прежние годы,
Седина моя в счет не идет.
Но душа моя, вырвавшись в горы,
В Карталинии клич издает!
Весеннее утро, а я, как влюблённый,
Стою у калитки и жду почтальона.
Я в луже весенней и в зимнем пальто
Стою, хоть мне писем не пишет никто.Зато я — читатель, прилежный и пылкий,
Давнишний подписчик «Чижа» и «Мурзилки»,
Что письма? Они только взрослым нужны,
На них только яркие марки важны.Их пишут солидные дяди и тёти,
Стихов и рисунков вы в них не найдёте.
Вот номер «Мурзилки». Смотрите, каков!
Мне пишут Чуковский, Маршак, Михалков!
Мой первый срок я выдержать не смог —
Мне год добавят, а может быть — четыре…
Ребята, напишите мне письмо:
Как там дела в свободном вашем мире?
Что вы там пьёте? Мы почти не пьём.
Здесь — только снег при солнечной погоде…
Ребята, напишите обо всём,
А то здесь ничего не происходит!
Мне очень-очень не хватает вас —
Хочу увидеть милые мне рожи.
Как там Надюха, с кем она сейчас?
Одна? — тогда пускай напишет тоже.
Страшней быть может только Страшный суд!
Письмо мне будет уцелевшей нитью —
Его, быть может, мне не отдадут,
Но всё равно, ребята, напишите!..
Не сердитесь — к лучшему,
Что, себя не мучая,
Вам пишу от случая
До другого случая.
Письма пишут разные:
Слезные, болезные,
Иногда прекрасные,
Чаще — бесполезные.
В письмах все не скажется
И не все услышится,
В письмах все нам кажется,
Что не так напишется.
Коль вернусь — так суженых
Некогда отчитывать,
А убьют — так хуже нет
Письма перечитывать.
Чтобы вам не бедствовать,
Не возить их тачкою,
Будут путешествовать
С вами тонкой пачкою.
А замужней станете,
Обо мне заплачете —
Их легко достанете
И легко припрячете.
От него, ревнивого,
Затворившись в комнате,
Вы меня, ленивого,
Добрым словом вспомните.
Скажете, что к лучшему,
Память вам не мучая,
Он писал от случая
До другого случая.
Лети, письмо приветное,
Лети в далекий край.
От нас поклон Калинину
В столице передай, —От всех больших и маленьких,
От жен и стариков,
От нынешних колхозников,
От бывших мужиков.Скажи, письмо, Калинину,
Что любим мы его —
Наставника, товарища
И друга своего.К нему и днем и вечером
Со всех концов земли
За ленинскою правдою
Мы ехали и шли.И радости и горести
Вручал ему народ:
Калиныч, мол, обдумает,
Калиныч разберет.Он с нами разговаривал
До утренней зари —
Простой рабочий питерский,
Крестьянин из Твери.Для каждого хорошее
Он слово находил,
С прямой дороги ленинской
Нигде не своротил.Лети ж, письмо приветное,
Лети над всей страной.
Снеси в Москву Калинину
От нас поклон земной, —От всех больших и маленьких,
От жен и стариков,
От нынешних колхозников,
От бывших мужиков.
«Улица Лабзак. Проезд Уйчи».
— Слушай, мальчик! Письма получи! –
Письма от одних от калужан
Шлют мне фронт, Сибирь и Казахстан.
Только из Калуги ни листка:
Там стоят фашистские войска.
Я уехал первым. Я — связной
У семей, развеянных войной.
В тыл глубокий и в жестокий бой
Адрес мой везли они с собой.
И хранился он, как талисман,
У больших и малых калужан.
С помощью бумаги и пера
Можно много совершить добра.
Листик треугольником сверну
И детей родителям верну.
У всех судьба своя,
Письмо лежит на моем столе,
Прости за то, что поверил я
Твоим словам о заре.
А ты теперь ничья,
Совсем ничья, хороша, как снег…
Прости за то, что поверил я
Твоим словам о весне.
И все ж память жива.
Пусть надо мной пролетят года,
Клянусь, эти слова
Я сохраню навсегда, навсегда,
Навсегда, навсегда.
А ты теперь ничья,
Совсем ничья, будто дождь в окне.
Прости за то, что поверил я
Твоим словам обо мне.
У всех судьба своя,
И ты не плачь, а письмо порви.
Прости за то, что поверил я
Твоим словам о любви.
Но все ж, память жива,
Пусть надо мной пролетят года.
Клянусь, эти слова
Я сохраню навсегда, навсегда.
Навсегда, навсегда.
Полчаса до атаки,
Скоро снова под танки,
Снова слушать разрывов концерт.
А бойцу молодому
Передали из дому
Небольшой голубой треугольный конверт.
И как будто не здесь ты,
Если почерк невесты
Или пишут отец твой и мать,
Но случилось другое —
Видно, зря перед боем
Поспешили солдату письмо передать.
Там стояло сначала:
«Извини, что молчала,
Ждать не буду» — и всё, весь листок.
Только снизу приписка:
«Уезжаю не близко,
Ты ж спокойно воюй и прости, если что».
Вместе с первым разрывом
Парень крикнул тоскливо:
«Почтальон, что ты мне притащил?!
За минуту до смерти
В треугольном конверте
Пулевое ранение я получил!»
Он шагнул из траншеи
С автоматом на шее,
Он разрывов беречься не стал.
И в бою под Сурою
Он обнялся с землёю,
Только — ветер обрывки письма разметал.
И в бою над Сурою
Он обнялся с землёю,
Только — ветер обрывки письма разметал.
Свой первый срок я выдержать не смог.
Мне год добавят, может быть, четыре.
Ребята, напишите мне письмо,
Как там дела в свободном вашем мире.
Что вы там пьете? Мы почти не пьем.
Здесь только снег при солнечной погоде.
Ребята, напишите обо всем,
А то здесь ничего не происходит.
Мне очень-очень не хватает вас,
Хочу увидеть милые мне рожи.
Как там Надюха? С кем она сейчас?
Одна? — тогда пускай напишет тоже.
Страшней быть может только Страшный суд.
Письмо мне будет уцелевшей нитью.
Его, быть может, мне не отдадут,
Но все равно, ребята, напишите.
Николаю АсеевуНад рекой-красавицей птица не воркует —
Голос пулемета заменил дрозда.
Там моя заботушка, сокол мой воюет,
На папахе алая звезда.Я ли того сокола сердцем не кормила?
Я ли не писала кровью до зари?
У него, у милого, от его да милой
Письмами набиты газыри.Письма — не спасение. Но бывает слово —
Душу озаряет веселей огня.
Если там хоть весточки ожидают снова,
Это значит — помнят и меня.Это значит — летом ли, зимней ли порошей
Постучит в оконце звонкое ружье.
Золотой-серебряный, друг ты мой хороший,
Горюшко военное мое.Над моей бессонницей пролетают ночи,
Как закрою веки — вижу своего.
У него, у милого, каренькие очи…
Не любите, девушки, его.
С моим Серёгой мы шагаем по Петровке,
По самой бровке, по самой бровке.
Жуём мороженое мы без остановки —
В тайге мороженого нам не подают.
То взлёт, то посадка,
То снег, то дожди,
Сырая палатка,
И писем не жди.
Идёт молчаливо
В распадок рассвет.
Уходишь — счастливо!
Приходишь — привет!
Идёт на взлёт по полосе мой друг Серёга,
Мой друг Серёга, Серёга Санин.
Серёге Санину легко под небесами,
Другого парня в пекло не пошлют.
То взлёт, то посадка,
То снег, то дожди,
Сырая палатка,
И писем не жди.
Идёт молчаливо
В распадок рассвет.
Уходишь — счастливо!
Приходишь — привет!
Два дня искали мы в тайге капот и крылья,
Два дня искали мы Серёгу.
А он чуть-чуть не долетел, совсем немного
Не дотянул он до посадочных огней.
То взлёт, то посадка,
То снег, то дожди,
Сырая палатка,
И писем не жди.
Идёт молчаливо
В распадок рассвет.
Уходишь — счастливо!
Приходишь — привет!
Ах, милый Ваня! Я гуляю по Парижу —
И то, что слышу, и то, что вижу,
Пишу в блокнотик впечатлениям вдогонку:
Когда состарюсь — издам книжонку
Про то, что, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны — как в бане пассатижи.
Все эмигранты тут второго поколенья —
От них сплошные недоразуменья:
Они всё путают — и имя, и названья, —
И ты бы, Ваня, у них был — «Ванья».
А в общем, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны — как в русской бане лыжи!
Я сам завёл с француженкою шашни,
Мои друзья теперь — и Пьер, и Жан.
И вот плевал я уже, Ваня, с Эйфелевой башни
На головы беспечных парижан!
Проникновенье наше по планете
Особенно заметно вдалеке:
В общественном парижском туалете
Есть надписи на русском языке!
Твое письмо пришло без опозданья,
и тотчас — не во сне, а наяву —
как младший лейтенант на спецзаданье,
я бросил все и прилетел в Москву.
А за столом, как было в даты эти
у нас давным-давно заведено,
уже сидели женщины и дети,
искрился чай, и булькало вино.
Уже шелка слегка примяли дамы,
не соблюдали девочки манер,
и свой бокал по-строевому прямо
устал держать заезжий офицер.
Дым папирос под люстрою клубился,
сияли счастьем личики невест.
Вот тут-то я как раз и появился,
Как некий ангел отдаленных мест.
В казенной шапке, в лагерном бушлате,
полученном в интинской стороне,
без пуговиц, но с черною печатью,
поставленной чекистом на спине.
Так я предстал пред вами, осужденным
на вечный труд неправедным судом,
с лицом по-старчески изнеможденным,
с потухшим взглядом и умолкшим ртом.
Моя тоска твоих гостей смутила.
Смолк разговор, угас застольный пыл…
Но, боже мой, ведь ты сама просила,
чтоб в этот день я вместе с вами был!
Весной сорок второго года
множество ленинградцев
носило на груди жетон —
ласточку с письмом в клюве.
Сквозь года, и радость, и невзгоды
вечно будет мне сиять одна —
та весна сорок второго года,
в осажденном городе весна.
Маленькую ласточку из жести
я носила на груди сама.
Это было знаком доброй вести,
это означало: «Жду письма».
Этот знак придумала блокада.
Знали мы, что только самолет,
только птица к нам, до Ленинграда,
с милой-милой родины дойдет.
…Сколько писем с той поры мне было.
Отчего же кажется самой,
что доныне я не получила
самое желанное письмо?!
Чтобы к жизни, вставшей за словами,
к правде, влитой в каждую строку,
совестью припасть бы, как устами
в раскаленный полдень — к роднику.
Кто не написал его? Не выслал?
Счастье ли? Победа ли? Беда?
Или друг, который не отыскан
и не узнан мною навсегда?
Или где-нибудь доныне бродит
то письмо, желанное, как свет?
Ищет адрес мой и не находит
и, томясь, тоскует: где ж ответ?
Или близок день, и непременно
в час большой душевной тишины
я приму неслыханной, нетленной
весть, идущую еще с войны…
О, найди меня, гори со мною,
ты, давно обещанная мне
всем, что было, — даже той смешною
ласточкой, в осаде, на войне…
…А у нас на Неве — ледостав.
Длинный ветер с залива пришел.
Переходим на зимний устав,
снаряжаем в путь ледокол.
Он стоит, широкий в груди,
песни разные на борту.
Три субботника как один
отработали мы в порту…
Год кончается. Непременно
город сдержит слово свое.
Все бессонней ночная смена,
смена первая в ночь встает.
Рождество допотопной громадой
надвигается — ждет к себе.
Не одна молодая бригада
в самый звездный ушла пробег.
Я вот тоже — готовлю лыжи,
выбираем маршрут, поем…
Ты все дальше. А мне все ближе
имя радостное твое.
Ты ведь помнишь гранитную зернь
тех прямых приневских камней,
тот октябрьский
сутулый
вечерний
сумрак города,
сеть огней?..
Как шатались, не замечая,
что, негаданная, сама
первым снегом своим помечала
наш маршрут морская зима…
Ночь молчит. Ни песен, ни огней,
Петухи — и те поонемели.
Словно стая белых голубей,
За окном колышутся метели.Вот она — глухая сторона.
Вот она — забытая деревня!
Есть у нас всего одна луна,
Да и та горит не ежедневно.Где ж за жизнь великая борьба? —
Ждали мы и не дождались нови.
Оттого-то каждая изба
Хмурит так соломенные брови.Оттого и вечера глухи
И не льются бойкие припевки.
В города сбежали женихи,
И тоскуют одиноко девки.Денег ждут суровые отцы,
Ждут подарков матери родные,
Но везут почтовые гонцы
Только письма, письма доплатные: Дескать, сам хожу почти с сумой, —
Позабудьте про мою подмогу.
Я теперь подался бы домой,
Только нету денег на дорогу.И коль скоро не найду работ,
То, минуя всякие вокзалы,
Мне придётся двинуться в поход —
Посчитать несчитанные шпалы.
Девушка, вспыхнув, читает письмо.
Девушка смотрит пытливо в трюмо.
Хочет найти и увидеть сама
То, что увидел автор письма.
Тонкие хвостики выцветших кос,
Глаз небольших синева без огней.
Где же «червонное пламя волос»?
Где две «бездонные глуби морей»?
Где же «классический профиль», когда
Здесь лишь кокетливо вздернутый нос?
«Белая кожа»… но, гляньте сюда,
Если он прав, то куда же тогда
Спрятать веснушки? Вот в чем вопрос!
Девушка снова читает письмо,
Снова с надеждою смотрит в трюмо.
Смотрит со скидками, смотрит пристрастно,
Ищет старательно, но… напрасно!
Ясно, он просто над ней пошутил.
Милая шутка! Но кто разрешил?!
Девушка сдвинула брови. Сейчас
Горькие слезы брызнут из глаз…
Как объяснить ей, чудачке, что это
Вовсе не шутка, что хитрости нету!
Просто, где вспыхнул сердечный накал,
Разом кончается правда зеркал!
Просто весь мир озаряется там
Радужным, синим, зеленым…
И лгут зеркала. Не верь зеркалам!
А верь лишь глазам влюбленным!
В Пекине очень мрачная погода…
У нас в Тамбове на заводе перекур —
Мы пишем вам с тамбовского завода,
Любители опасных авантюр! Тем, что вы договор не подписали,
Вы причинили всем народам боль
И, извращая факты, доказали,
Что вам дороже генерал де Голль.Нам каждый день насущный мил и дорог.
Но если даже вспомнить старину,
То это ж вы изобретали порох
И строили Китайскую стену.Мы понимаем — вас совсем не мало,
Чтоб триста миллионов погубить,
Но мы уверены, что сам товарищ Мао,
Ей-богу, очень-очень хочет жить.Когда вы рис водою запивали —
Мы проявляли интернационализм.
Небось когда вы русский хлеб жевали,
Не говорили про оппортунизм! Вам не нужны ни бомбы, ни снаряды —
Не раздувайте вы войны пожар, —
Мы нанесём им, если будет надо,
Ответный термоядерный удар.А если зуд — без дела не страдайте,
У вас ещё достаточно делов:
Давите мух, рождаемость снижайте,
Уничтожайте ваших воробьёв! И не интересуйтесь нашим бытом —
Мы сами знаем, где у нас чего.
Так наш ЦК писал в письме закрытом —
Мы одобряем линию его!
Она была чиста, как снег зимой.
В грязь соболя! Иди по ним — по праву…
Но вот мне руки жжёт ея письмо —
Я узнаю мучительную правду…
Не ведал я: смиренье — только маска,
И маскарад закончится сейчас.
Да, в этот раз я потерпел фиаско —
Надеюсь, это был последний раз.
Подумал я: дни сочтены мои.
Дурная кровь в мои проникла вены:
Я сжал письмо, как голову змеи, —
Сквозь пальцы просочился яд измены.
Не ведать мне страданий и агоний,
Мне встречный ветер слёзы оботрёт,
Моих коней обида не нагонит,
Моих следов метель не заметёт.
Итак, я оставляю позади
Под этим серым, неприятным небом
Дурман фиалок, наготу гвоздик
И слёзы вперемешку с талым снегом.
Москва слезам не верит и слезинкам —
И не намерен больше я рыдать.
Спешу навстречу новым поединкам
И, как всегда, намерен побеждать!
Друг в порядке — он, словом, при деле:
Завязал он с газетой тесьмой.
Друг мой золото моет в артели —
Получил я сегодня письмо.Пишет он, что работа — не слишком…
Словно лозунги клеит на дом:
«Государство будет с золотишком,
А старатель будет — с трудоднём!»Говорит: «Не хочу отпираться,
Что поехал сюда за рублём…»
Говорит: «Если чуть постараться,
То вернуться могу королём!»Написал, что становится злее.
«Друг, — он пишет, — запомни одно:
Золотишко всегда тяжелее
И всегда оседает на дно.Тонет золото — хоть с топорищем.
Что ж ты скис, захандрил и поник?
Не боись: если тонешь, дружище,
Значит есть и в тебе золотник!»Пишет он второпях, без запинки:
«Если грязь и песок над тобой —
Знай: то жизнь золотые песчинки
Отмывает живящей водой…»Он ругает меня: «Что ж не пишешь?!
Знаю — тонешь, и знаю — хандра,
Всё же золото — золото, слышишь! —
Люди бережно снимут с ковра…»Друг стоит на насосе и в метку
Отбивает от золота муть.
…Я письмо проглотил как таблетку —
И теперь не боюсь утонуть! Становлюсь я упрямей, прямее —
Пусть бежит по колоде вода,
У старателей — всё лотерея,
Но старатели будут всегда!
Мама! Тебе эти строки пишу я,
Тебе посылаю сыновний привет,
Тебя вспоминаю, такую родную,
Такую хорошую — слов даже нет!
Читаешь письмо ты, а видишь мальчишку,
Немного лентяя и вечно не в срок
Бегущего утром с портфелем под мышкой,
Свистя беззаботно, на первый урок.
Грустила ты, если мне физик, бывало,
Суровою двойкой дневник «украшал»,
Гордилась, когда я под сводами зала
Стихи свои с жаром ребятам читал.
Мы были беспечными, глупыми были,
Мы все, что имели, не очень ценили,
А поняли, может, лишь тут, на войне:
Приятели, книжки, московские споры —
Все — сказка, все в дымке, как снежные горы…
Пусть так, возвратимся — оценим вдвойне!
Сейчас передышка. Сойдясь у опушки,
Застыли орудья, как стадо слонов,
И где-то по-мирному в гуще лесов,
Как в детстве, мне слышится голос кукушки…
За жизнь, за тебя, за родные края
Иду я навстречу свинцовому ветру.
И пусть между нами сейчас километры —
Ты здесь, ты со мною, родная моя!
В холодной ночи, под неласковым небом,
Склонившись, мне тихую песню поешь
И вместе со мною к далеким победам
Солдатской дорогой незримо идешь.
И чем бы в пути мне война ни грозила,
Ты знай, я не сдамся, покуда дышу!
Я знаю, что ты меня благословила,
И утром, не дрогнув, я в бой ухожу!
Ты сидишь на нарах посреди Москвы.
Голова кружится от слепой тоски.
На окне — намордник, воля — за стеной,
ниточка порвалась меж тобой и мной.
За железной дверью топчется солдат…
Прости его, мама: он не виноват,
он себе на душу греха не берет —
он не за себя ведь — он за весь народ. Следователь юный машет кулаком.
Ему так привычно звать тебя врагом.
За свою работу рад он попотеть…
Или ему тоже в камере сидеть!
В голове убогой — трехэтажный мат…
Прости его, мама: он не виноват,
он себе на душу греха не берет —
он не за себя ведь — он за весь народ. Чуть за Красноярском — твой лесоповал.
Конвоир на фронте сроду не бывал.
Он тебя прикладом, он тебя пинком,
чтоб тебе не думать больше ни о ком.
Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд…
Прости его, мама: он не виноват,
он себе на душу греха не берет —
он не за себя ведь — он за весь народ. Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.
У него от страха паралич руки.
Он не доверяет больше никому,
словно сам построил для себя тюрьму.
Все ему подвластно, да опять не рад…
Прости его, мама: он не виноват,
он себе на душу греха не берет —
он не за себя ведь — он за весь народ.
Хорошие письма из дальнего тыла
сержант от жены получал.
И сразу, покамест душа не остыла,
друзьям по оружью читал. А письма летели сквозь дымные ветры,
сквозь горькое пламя войны,
в зеленых, как вешние листья, конвертах,
сердечные письма жены. Писала, что родиной стал из чужбины
далекий сибирский колхоз.
Жалела, что муж не оставил ей сына, —
отца б дожидался да рос… Читали — улыбка с лица не скрывалась,
читали — слезы’ не сдержав.
— Хорошая другу подружка досталась,
будь счастлив, товарищ сержант! — Пошли ей, сержант, фронтовые приветы,
земные поклоны от нас.
Совет да любовь вам, да ласковых деток,
когда отгрохочет война… А ночью прорвали враги оборону, —
отчизне грозила беда.
И пал он обычною смертью героя,
заветный рубеж не отдав. Друзья собрались и жене написали,
как младшей сестре дорогой:
«Поплачь, дорогая, убудет печали,
поплачь же над ним, над собой…» Ответ получили в таком же конверте,
зеленом, как листья весной.
И всем показалось, что не было смерти,
что рядом их друг боевой. «Спасибо за дружбу, отважная рота,
но знайте, — писала она, —
не плачет, не плачет вдова патриота,
покамест бушует война. Когда же сражений умолкнут раскаты
и каждый к жене заспешит,
в тот день я, быть может, поплачу, солдаты,
по-женски поплачу, навзрыд…» …Так бейся же насмерть, отважная рота,
готовь же отмщенье свое —
за то, что не плачет вдова патриота,
за бедное сердце ее…
Вздыхает ветер. Штрихует степи
Осенний дождик — он льет три дня…
Седой, нахохленный, мудрый стрепет
Глядит на всадника и коня.
А мокрый всадник, коня пришпоря,
Летит наметом по целине.
И вот усадьба, и вот подворье,
И тень, метнувшаяся в окне.
Коня — в конюшню, а сам — к бумаге.
Письмо невесте, письмо в Москву:
«Вы зря разгневались, милый ангел, —
Я здесь как узник в тюрьме живу.
Без вас мне тучи весь мир закрыли,
И каждый день безнадежно сер.
Целую кончики ваших крыльев
(Как даме сердца писал Вольтер).
А под окном, словно верный витязь,
Стоит на страже крепыш дубок…
Так одиноко! Вы не сердитесь:
Когда бы мог — был у ваших ног!
Но путь закрыт госпожой Холерой…
Бешусь, тоскую, схожу с ума.
А небо серо, на сердце серо,
Бред карантина — тюрьма, тюрьма…»
Перо гусиное он отбросил,
Припал лицом к холодку стекла…
О злая Болдинская осень!
Какою доброю ты была —
Так много Вечности подарила,
Так много русской земле дала!..
Густеют сумерки, как чернила,
Сгребает листья ветров метла.
С благоговеньем смотрю на степи,
Где он на мокром коне скакал.
И снова дождик, и снова стрепет —
Седой, все помнящий аксакал.