О, ты, с которым я, от юношеских лет,
Привык позабывать непостоянный свет,
Привык делить мечты, надежды, наслажденья,
И музы девственной простые песнопенья,
И тихие часы досугов золотых!
Друг сердца моего и друг стихов моих!
Завидую тебе: умеренным счастливой,
Твой дух не возмущен мечтой славолюбивой;
Ты, гордо позабыв мятежный света шум.
В уединении, жилище смелых дум,
Ведешь с науками невидимые годы,
И жизнь твоя, как ход торжественный природы,
Покорна мудрости законам вековым.
Ты счастья не искал за рубежом родным;
Но верный сам себе и от страстей свободной,
Нашел его в душе, простой и благородной;
А я, поверивший надежде молодой,
Обманут счастием, один, в стране чужой,
Пою мою печаль — певец, душою сирый —
Как струны хладные Арминиевой лиры,
И в тишине учусь душою тосковать.
Но я еще люблю былое вспоминать;
Люблю в страну отцов в мечтах переселяться
И всем утраченным, всем милым наслаждаться,
И с вами быть душой, родимые друзья!
О незабвенный край, о родина моя!
Страна, где я любил лишь прелести природы;
Где юности моей пленительные годы
Катились весело незримою струей;
Где вечно царствуют с отрадной тишиной
Миролюбивых душ живые наслажденья;
Страна, где в первый раз богиня песнопенья
Стыдливою рукой цевницу мне дала,
Огонь поэзии в душе моей зажгла —
И я, божественным восторгом оживленный,
Воспел мои мечты и мой удел смиренный,
И непритворною, свободною душой
Благодарил богов за песни и покой!
Тогда, не знав людей застенчивый мой гений
Не знал и зависти коварных оскорблений.
Суд ветреной толпы его не занимал;
Он пел для дружества и славы не искал.
Но вы сокрылись, дни счастливого незнанья!
И чувства новые и новые желанья
Сменили навсегда покой души моей.
Отдайте мне, Судьбы, блаженство прошлых дней,
Отдайте мирные отеческие сени
И сердце без любви и ум без заблуждений!
Не тщетно ль радости минувшие зову?
Уж бремя суеты тягчит мою главу;
Унылая душа невольно холодеет
И на грядущее надеяться не смеет;
И гаснет жизнь моя! — Лишь ты, хранитель мой,
Одна отрада мне, забытому судьбой!
Ты можешь, верный жрец богини вдохновенья,
Родить в моей душе и жажду просвещенья
И твердость на пути спасительных трудов,
И оживить мой ум и жар моих стихов.
Когда ж, от бремени сует освобожденный,
С собою помирясь, и дружбой ободренный,
Я полечу в страну, где молодость моя
Узнает мир души и цену бытия?
О! сбудутся ль мои последние желанья?
Клянусь, собрав умом плоды образованья,
Провесть в кругу родных, на родине моей,
Остаток счастливый тобой спасенных дней!
Тогда души моей воскреснут наслажденья.
Забыв коварный свет, в тиши уединенья,
Я буду воспевать мой радостный удел,
Родимые поля, простые нравы сел
И прадедовских лет дела и небылицы —
И посвящать тебе дары моей цевницы!
… au moindre revers funeste
Le masque tombe, l’homme reste
Et le heros s’evanouit!He называй меня поэтом!
Что было — было, милый мой;
Теперь спасительным обетом,
Хочу проститься я с молвой,
С моей Каменой молодой,
С бутылкой, чаркой, Телеграфом,
С Р. А. канастером, вакштафом
И просвещенной суетой;
Хочу в моем Киммерионе,
В святой семейственной глуши,
Найти счастливый мир души
Родного дружества на лоне!
Не веришь? Знай же: твой певец
Теперь совсем преобразован,
Простыл, смирен, разочарован,
Всему конец, всему конец! Я помню, милый мой, когда-то
Мы веселились за одно,
Любили жизни тароватой
Прохлады, песни и вино;
Я помню, пламенной душою
Ты восхищался, как тогда
Воссиявала надо мною
Надежд возвышенных звезда;
Как рано славою замечен,
В раздолье вольного житья.
Гулял студенчески беспечен.
И с лирой мужествовал я!
Ты поверял мои желанья,
Путеводил моей мечты
Первоначальные созданья,
Мою любовь лелеял ты…
Но где ж она, восторгов сладость.
Моя звезда, печаль и радость,
Мои светлый ангел чистоты?
Предмет поэтов самохвальных,
Благопрославленная мной,
Она теперь, товарищ мой,
Одна, одна в пределах дальных,
Мила афинскою красой…
Прошел, прошел мой сон приятной!
— А мир стихов? — Но мир стихов,
Как все земное, коловратной
Наскучил мне и нездоров!
Его покину я подавно:
Недаром прежний доброхот
Моей богини своенравной
Середь Москвы перводержавной
Меня бранил во весь народ,
И возгласил правдиво-смело,
Что муза юности моей
Скучна, блудлива: то и дело
Поет вино, табак, друзей;
Свое, чужое повторяет;
Разнообразна лишь в словах
И мерной прозой восклицает
О выписных профессорах!
Помилуй бог, его я трушу!
Отворотил он навсегда
От вдохновенного труда
Мою заносчивую душу!
Дерзну ли снова я играть
Богов священными дарами?
Кто осенит меня хвалами?
Стихи — куда их мне девать?
Везде им горькая судьбина!
Теперь, ведь, будут тяжелы
Они заплечью Славянина
И крыльям Северной пчелы.
— Что ж? В Белокаменную с богом! —
В Московский Вестник? — Трудно, брат,
Он выступает в чине строгом,
Разборчив, горд, аристократ:
Так и приязнь ему не в лад
Со мной, парнасским демагогом.
— Ну в Афеней? — Что Афеней?
Журнал мудрено-философский,
Отступник Пушкина, злодей,
Благонамеренный московский.Что же делать мне, товарищ мой?
Итак — в пустыню удаляюсь,
В проказах жизни удалой
Я сознаюсь, сердечно каюсь,
Не возвращуся к ним. И вот
Моей надежды перемена,
Моей судьбы переворот!
Прощай же, русская Камена,
И здравствуй, милая моя!
Расти, цвети! Желаю я:
Да буйный дух высокомерья
Твоих поклонников бежит;
Да благо родины острит
Их злравосмыслящие перья;
Да утвердишь ты правый суд;
Да с Норда, Юга и Востока,
Отвсюду, быстротой потока,
К тебе сокровища текут:
Да сядешь ты с величьем мирным
На свой могущественный трон —
И будет красен твой виссон
Разнообразием всемирным!!!Но только наступит несчастье, спадает маска,
человек сдается, но исчезает герой.
Громады вечных скал, гранитные пустыни,
Вы дали страннику убежище и кров!
Ему нужней покой обманчивых даров
Слепой, взыскательной и ветреной богини!
Забытый от людей, забытый от молвы,
Доволен будет он углом уединенным;
Он счастье в нем найдет, он будет, как и вы,
В пременах рока неизменным!
Как все вокруг меня пленяет грозно взор!
Пустынный неба свод, угрюмый вид природы,
О каменистый брег дробящиеся воды
И дремлющий над ними бор!
Скалы далекие подернулись туманом,
В зерцале зыбких вод глядится черный лес!..
Все тихо! все молчит! и бледный свод небес
Слился с безбрежным океаном.
Здесь все беседует с унынием моим:
И рощи шум глухой, и волн неясный лепет,
Как будто бы знаком, как будто внятен им
Младого сердца томный трепет.
Здесь освежаемый прохладной тишиной
Природы дремлющей под кровом ночи звездной,
Люблю сидеть один над сумрачною бездной,
Молчать и вдаль лететь душой…
Здесь в думу важную невольно погруженной,
Люблю воспоминать о сильных прежних дней,
О бурной жизни их средь копий, средь мечей,
Безумствам громким посвященной.
Ничто не прочно на земли!
Ложатся грады в прах, и рушатся державы!
Не здесь ли некогда с победой протекли
Сыны Оденовы, любимцы бранной славы?
Следы минувшего исчезли в сих местах,
Отзывы праздные не вторят песне Скальда,
Молва умолкнула о спутниках Роальда,
О древних сильных племенах;
Развеял бурный ветр торжественные клики,
Забыли правнуки о подвигах отцов,
Бледнеет слава их, — и в прахе их богов
Лежат низверженные лики!
И все вокруг меня в глубокой тишине:
Не слышен стук мечей, давно умолкли бои…
Куда вы скрылися, полночные герои?
Мой взор теряется в бездонной вышине:
Не вы ли, бледные, вперив на звезды очи,
Плывете в облаках туманною толпой?
Не вы ль?.. ответствуйте! вам слышен голос мой,
Одушевите сумрак ночи.
Сыны могучие сих грозных, вечных скал!
Как отделились вы от каменной отчизны?
Зачем унылы вы? и я ли прочитал
На лицах сумрачных улыбку укоризны?
И вы сокрылися в обители теней!
И ваши имена не пощадило время!
Что ж наши подвиги? Что слава наших дней?
Что наше ветреное племя?
О, все своей чредой исчезнет в бездне лет!
Для всех один закон — закон уничтоженья!
Во всем мне слышится таинственный привет
Обетованного, глубокого забвенья!
Но я, в безвестности для жизни жизнь любя,
Могу ль себя томить неясною тоскою?
Пусть все разрушится, пусть все умрет со мною!
Не вечный для времен, я вечен для себя!
Златые призраки! златые сновиденья!
Желанья пылкие! слетитеся толпой!
Пусть жадно буду пить обманутой душой
Из чаши юности волшебство заблужденья.
Что нужды до былых иль будущих племен!
Я не для них бренчу незвонкими струнами:
Я, невнимаемый, довольно награжден
За звуки звуками, а за мечты мечтами.
Стуча в мое окошко, летний дождь
Под утро сон мой легкий прерывает.
Я слышу кур кудахтанье; они
Бьют крыльями, в курятник запертые.
Вот поселянин вышел за ворота,
И смотрит, не блеснет-ли солнца луч
Сквозь облака, плывущие по небу.
С постели встав, благословляю я
И свежесть утра раннего, и птичек
Проснувшихся на ветвях щебетанье,
И поля зеленеющего даль.
Я видел вас, я с давних пор вас знаю,
Ограды темных, душных городов,
Где ненависть гнездится и несчастье,
Где я томлюсь и должен умереть!
Вдали от вас хоть скудное участье,
Хоть каплю состраданья нахожу
В природе я, которая когда-то —
Давно! — была ко мне еще добрей.
Да! и она от удрученных горем,
От страждущих свой отвращает взор
И, полная презренья к мукам нашим,
Богине счастья служит, как раба!
Ни на земле, ни в небе утесненным
Защиты нет; их друг один — железо!
Как часто я, на береге высоком,
Над озером местечко отыскав,
Поросшее тенистыми кустами,
Сижу один, любуясь как блестит
В полдневный час в водах недвижных солнце:
Вокруг меня ни шелеста ,ни звука,
Не колыхнет былинки ветерок,
Не прокричит в густой траве кузнечик,
Не шевельнет в ветвях крылами птичка,
И над цветком не прожужжит пчела.
Молчание обемлет этот берег.
Забывши мир и самого себя,
Сижу я долго, долго, недвижимый;
И кажется тогда мне, что уж жизни
Нет в членах успокоенных моих,
Что возвратить уж им нельзя движенья,
Что их покой и эта тишь — одна.
Любовь! любовь! далеко отлетела
От сердца ты, где некогда жила,
Которое тобой согрето было;
Житейских бурь холодная рука
Его коснулась раннею весною
И превратила в лед. Я помню время,
Как в душу мне впервые ты сошла!
Святые дни, им нет уже возврата!
Как юношу тогда пленяет жизнь:
Он видит рай в печальном этом мире
И, девственных исполненный надежд,
На дело жизни трудное спешит,
Как-бы на праздник шумный и веселый.
Едва лишь я успел тебя узнать,
Любовь, как жизнь моя была разбита,
И выпала на долю мне печаль!
Но все-ж порой, когда я на рассвете
Иль в час, как полдень кровли золотит,
Стыдливый образ девушки встречаю;
Или когда, блуждая ночью летней
По опустевшей улице, один,
Я голосок услышу поселянки,
Что распевает в комнате своей,
И ночь, как день, работе отдавая; —
И это сердце каменное вдруг
Забьется… но затем лишь, что-бы снова
Сейчас-же в сон обычный погрузиться;
Так стал мой дух движений нежных чужд!
О, месяц, чье отрадное сиянье
Защитой служит зайчику в кустах,
Его кружиться резво заставляя,
Так что, обманут ложными следами,
Охотник не найдет его жилища.
О, кроткий царь ночей, привет тебе!
Лучи твои враждебно проникают
В дремучий лес, в руины старых башен
И в дикое ущелие скалы,
Где притаясь, разбойник выжидает,
Что-б стук колес иль хлопанье бича
Послышалось вдали, иль показался
Бредущий по тропинке пешеход,
К которому, оружием звуча
И ярым криком воздух оглашая,
Он бросится — и, нож в него вонзив,
В пустыне труп его нагой оставит.
Враждебно ты ночному волоките
Над улицей сияешь городской,
Когда вдоль стен он крадется и робко
Выискивает места потемней,
Дрожа пред каждым стукнувшим окошком
И фонаря зажженного пугаясь.
Твои лучи враждебны только злу.
Но мне, в моем уединеньи, другом
Ты будешь, озаряя предо мной
Лишь даль полей, да цепь холмов цветущих.
Я также проклинал тебя когда-то,
Хотя и чуждый помыслов преступных
За то, что ты порою открывал
Присутствие мое людскому взору
И мне черты людские освещал;
Отныне-же любить тебя я стану.
Увижу-ли тебя меж туч плывущим,
Иль ясно ты, эфира властелин,
Смотреть на мир обильный скорбью будешь;
Меня еще не раз здесь встретишь ты,
Когда брожу я по лугам и рощам,
Или травой высокою закрыт,
Лежу довольный тем уже, что сила
В груди моей осталась хоть для вздохов!
(Из Барбье).
Куда, с поникшей головой,
Сосредоточась в тайном горе,
Идешь, бедняк, ты над рекой,
С немым отчаяньем во взоре?
— Покончить с жизнью… не нужна
Теперь мне сделалась она,
Как вещь без смысла и без цели,
Как плащ изношенный, когда
Он не годится никуда
И ужь не держится на теле…
— «Иду на смерть!»—он говорить,
Но вера где твоя, несчастный?
Взгляни—как все вокруг кипит,
Как полон жизнью мир прекрасный!
«На смерть!..» Когда перед тобой
И день и ночь по мостовой
Толпа шумит и суетится,
Когда так грудь твоя крепка,
И эта сильная рука
Еще могла бы потрудиться!..
— «Трудись!»—кричит счастливый люд,
Оно легко сказать, конечно…
Но жизнь моя, но самый труд
Мне стали мукой безконечной.
Я пиво с детских лет варил,
Я всю Европу им поил,
Работал, отдыха не зная…
И что же?—все-таки нужда
Бежала вслед за мной—всегда,
Всю жизнь, в тисках меня сжимая…
О, сколько зданий здесь кругом!
Привольно многим в них живется —
Но никогда пред бедняком
Радушно дверь не отопрется:
Для тех, кто в рубище одет,
Там ни тепла, ни крова нет.
И еслиб труженик бездомный
Вдруг ночью дернул здесь звонок —
Испуг он только б вызвать мог,
А не ночлег найти укромный…
Но пусть ты в силах превозмочь
Позор—идти просить с сумою;
Кто-жь подойдет к тебе помочь,
Кто слово вымолвит с тобою?
Здесь, впрочем, есть такой «приют»,
Где беднякам богатый люд
Благотворит из состраданья…
Но там, ты должен предявлять
Билет—на право подбирать,
У двери, крохи подаянья…
Да, заручившись ярлыком,
Иди, глодай, как пес дворовый:
Всегда тебе в «приюте» том
Обедки выбросить готовы.
Конечно, ты не будешь сыт…
Но как легко—отбросив стыд —
Подачкой жалкою питаться
И за обеденный кусок,
Как тварь негодная, у ног
Скотоподобно пресмыкаться!..
Ужасно! Еслиб в трудный час,
Когда нет места приютиться,
Бедняк, ты мог бы всякий раз
С молитвой к небу обратиться!
Несчастный! Еслиб солнца свет,
Окоченевший твой скелет,
Как друг, всегда отогревал бы;
И дверь открыл бы беднякам
Гостеприимно каждый храм
И всем убежище им дал бы!..
Но нет! Напрасно над собой
Искал бы света ты глазами:
Здесь свод небес затянут мглой,
Задернут вечно облаками.
Наш город мрачен: пар и дым,
Как тучи, носятся над ним.
О, Лондон мутный и суровый!
Ты солнце копотью закрыл
И, как завесу, наложил
На Божий день покров свинцовый!
А церкви?—вечно заперты̀,
Но если кое-где открыты —
В них царство мрака, пустоты,
В них стены плесенью покрыты.
Куда ни глянь—со всех сторон:
Нет ни распятья, ни икон;
Все ветхо, полно разрушенья…
И меж немых колонн и плит
Ничто ваш дух не обновит —
Ни звуки музыки, ни пенья…
Межь тем, извне—сырая мгла
Нависла, воздух заражая;
Туманно, грязно… Тяжела,
Невыносима жизнь такая!
И здесь, где целый день, как лед,
Вас этот ветер обдает,
Где небо хмурится сердито —
Покончить с нею навсегда
Немного надобно труда
Тому, в ком раньше все убито.
Но полно!.. Темза всем покров,
Кто здесь, в юдо̀ли безотрадной,
Вдоль этих мрачных берегов,
Несчастьем сдавлен безпощадно.
Вперед! Ужь ночь недалека,
Темней становится река,
Вода сливается с землею —
И скоро, скоро мрак ночной
Готов набросить саван свой
Над престуцленьем и нуждою.
Не останавливайте… я —
Матрос, который, в тьму ночную,
Порывом бури, с корабля,
В пучину сброшен был морскую.
Напрасно он вперед глядит:
Вокруг него волна кипит,
Шум ветра голос заглушает…
Еще упорно он плывет,
Еще он держится… но вот,
Его рука ослабевает…
Ответа нет на крик и зов,
Бедняк спасенья не находит;
По гребням бешеных валов
Корабль безжалостный уходит,
И в бурном море, под грозой,
Пловца бросает за кормой…
Без сил, по прихоти теченья,
Кружась, как атом слаб и мал,
Он вдруг еще ничтожней стал
В цепи живущаго творенья!..
Тогда, в отчаяньи немом,
Бедняк, судьбу предупреждая,
Не ждет, пока ударит гром
Оли зальет волна морская —
Но сам, измученный борьбой,
Спешит покончить он с собой…
И молча, в ужасе и в горе,
Собрав отваги всей запас,
Ныряет он в последний раз
И исчезает в темном море!..
И.П.Иванов.
Жизнь входит в берега.
Села давнишний житель,
Я вспоминаю то,
Что видел я в краю.
Стихи мои,
Спокойно расскажите
Про жизнь мою.
Изба крестьянская.
Хомутный запах дегтя,
Божница старая,
Лампады кроткий свет.
Как хорошо,
Что я сберег те
Все ощущенья детских лет.
Под окнами
Костер метели белой.
Мне девять лет.
Лежанка, бабка, кот…
И бабка что-то грустное,
Степное пела,
Порой зевая
И крестя свой рот.
Метель ревела.
Под оконцем
Как будто бы плясали мертвецы.
Тогда империя
Вела войну с японцем,
И всем далекие
Мерещились кресты.
Тогда не знал я
Черных дел России.
Не знал, зачем
И почему война.
Рязанские поля,
Где мужики косили,
Где сеяли свой хлеб,
Была моя страна.
Я помню только то,
Что мужики роптали,
Бранились в черта,
В Бога и в царя.
Но им в ответ
Лишь улыбались дали
Да наша жидкая
Лимонная заря.
Тогда впервые
С рифмой я схлестнулся.
От сонма чувств
Вскружилась голова.
И я сказал:
Коль этот зуд проснулся,
Всю душу выплещу в слова.
Года далекие,
Теперь вы как в тумане.
И помню, дед мне
С грустью говорил:
«Пустое дело…
Ну, а если тянет —
Пиши про рожь,
Но больше про кобыл».
Тогда в мозгу,
Влеченьем к музе сжатом,
Текли мечтанья
В тайной тишине,
Что буду я
Известным и богатым
И будет памятник
Стоять в Рязани мне.
В пятнадцать лет
Взлюбил я до печенок
И сладко думал,
Лишь уединюсь,
Что я на этой
Лучшей из девчонок,
Достигнув возраста, женюсь.
. . . . . .
Года текли.
Года меняют лица —
Другой на них
Ложится свет.
Мечтатель сельский —
Я в столице
Стал первокласснейший поэт.
И, заболев
Писательскою скукой,
Пошел скитаться я
Средь разных стран,
Не веря встречам,
Не томясь разлукой,
Считая мир весь за обман.
Тогда я понял,
Что такое Русь.
Я понял, что такое слава.
И потому мне
В душу грусть
Вошла, как горькая отрава.
На кой-мне черт,
Что я поэт!..
И без меня в достатке дряни.
Пускай я сдохну,
Только……
Нет,
Не ставьте памятник в Рязани!
Россия… Царщина…
Тоска…
И снисходительность дворянства.
Ну что ж!
Так принимай, Москва,
Отчаянное хулиганство.
Посмотрим —
Кто кого возьмет!
И вот в стихах моих
Забила
В салонный вылощенный
Сброд
Мочой рязанская кобыла.
Не нравится?
Да, вы правы —
Привычка к Лориган
И к розам…
Но этот хлеб,
Что жрете вы, —
Ведь мы его того-с…
Навозом…
Еще прошли года.
В годах такое было,
О чем в словах
Всего не рассказать:
На смену царщине
С величественной силой
Рабочая предстала рать.
Устав таскаться
По чужим пределам,
Вернулся я
В родимый дом.
Зеленокосая,
В юбчонке белой
Стоит береза над прудом.
Уж и береза!
Чудная… А груди…
Таких грудей
У женщин не найдешь.
С полей обрызганные солнцем
Люди
Везут навстречу мне
В телегах рожь.
Им не узнать меня,
Я им прохожий.
Но вот проходит
Баба, не взглянув.
Какой-то ток
Невыразимой дрожи
Я чувствую во всю спину.
Ужель она?
Ужели не узнала?
Ну и пускай,
Пускай себе пройдет…
И без меня ей
Горечи немало —
Недаром лег
Страдальчески так рот.
По вечерам,
Надвинув ниже кепи,
Чтобы не выдать
Холода очей, —
Хожу смотреть я
Скошенные степи
И слушать,
Как звенит ручей.
Ну что же?
Молодость прошла!
Пора приняться мне
За дело,
Чтоб озорливая душа
Уже по-зрелому запела.
И пусть иная жизнь села
Меня наполнит
Новой силой,
Как раньше
К славе привела
Родная русская кобыла.
Зажглася искорка разсвета
В тумане севера ночном,
Зари алмазный отблеск света,
Неся с востока луч привета,
Встает на небе голубом.
И что за утро!.. кротко, нежно
Луч солнца просится в окно,
И в ризе листьев белоснежной
Зовет под сень свою мятежно
Аллея тополей давно.
Там, под недвижными тенями
Маститых, вековых дерев,
Укрылась робко за кустами,
Зари испугана лучами,
Царица неги, грез и снов.
Скорей туда!.. как будто слышу
Я шелест платья и шагов,
И страстный чудится мне зов,
И силуэт я стройный вижу
За клумбой дальнею цветов.
Скорей туда!.. Восток горит
Огней жемчужными кругами,
Мир потонул под их волнами,
И сердце нега вновь томит
Блаженства мукой и слезами.
Скорей! скорей!., там счастье мне,
Как прежде, снова улыбнется,
Вновь страсть забытая проснется,
И утра в томной тишине
На зов мой муза отзовется…
"Муза, о муза моя вдохновенная,
В пламени мысли и света рожденная,
Чудная, стройная, дивно прекрасная,
Муза, царица моя полновластная,
Вновь ты к певцу низлети!
"Снова чело его мыслью высокою,
Чистой, как небо, как море глубокою,
Мыслью живой освети.
"Сколько раз—помню я—грезой пленительной,
Легким виденьем, мечтой обольстительной,
Поздней вечерней порой,
"Вся совершенство, восторг, обаяние,
Полная жизни, любви и желания,
Ты появлялась пред мной!
"Сколько раз звуками песень могучими,
Сильными, чудными, нежно певучими,
Ты вдохновляла певца!
"С ним коротала ты ночи, счастливая.
И убегала в слезах, прихотливая,
Песни не спев до конца.
"Муза, я снова к тебе обращаюся,
С жаркой мольбою пред тобой склоняюся,
Жажду я песень твоих,
«Жажду глаголов я, муза, божественных,
Гимнов властительных, гимнов торжественных,
Звуков восторга святых»…
— «Нет!» отвечает мне муза смущонная,
Страстным воззваньем моим пробужденная,
«Ты уже мне изменил:
Мысли и думы, мечты сокровенныя,
Все ты к стопам чаровницы надменныя
Неги и снов положил…
С ней будь и счастлив!»…-- «Аминь!
Сгинь же, проклятая, сгинь!»…
И вот в тог миг, когда жизнь радостно вокруг
Ручьями через край из чаши полной плещет,
Столетних тополей сребристый лист трепещет, —
Волнуясь и холмясь, дымится синий луг,
И в капельке росы алмазом солнце блещет, —
Когда в лазури дня встает святая цель
И счастье мне сулит в грядущем безконечно,
И вьется и ползет вокруг тычинки хмель,
Рокочет и звучит в рыданиях свирель
И льется трель ея вдали волной безпечной, —
Когда мечты и мысль и самая любовь,
Любовь желанная, манят, в свои обятья,
И неги новый мир сулят безумцу вновь, —
Я мрачно злобствую, бушует жолчь и кровь
В моей больной груди, и льются с уст проклятья…
Прошла чреда душевного недуга;
Восходит солнце прежних дней.
Опять я твой, небесная подруга
Счастливой юности моей!
Опять я твой! Опять тебя зову я!
Покой виновный мой забудь,
И светлый день прощенья торжествуя,
Благослови мой новый путь! Я помню дни, когда вдали от света
Беспечно жизнь моя текла,
Явилась ты с улыбкою привета
И огнь небес мне в грудь влила.
И вспыхнул он в младенческом мечтаньи,
В неясных грезах, в чудных снах,
И полных чувств живое излиянье —
Речь мерная дрожала на устах.
Рассеянно, с улыбкою спокойной,
Я слушал прозы склад простой,
Но весело, внимая тени стройной,
Я хлопал в такт ребяческой рукой.
Пришла пора, и юноша счастливый
Узнал, что крылося в сердечной глубине;
Я лиру взял рукой нетерпеливой,
И первый звук ответил чудно мне.
О, кто опишет наслажденье
При первом чувстве силы в нас!
Забилось сердце в восхищеньи
И слезы брызнули из глаз!
«Он твой — весь этот мир прекрасный!
Бери его и в звуках отражай»!
Ты сильный царь! С улыбкою всевластной
Сердцами всех повелевай!»Внимая гордому сознанью,
Послушный звук со струн летел,
И речь лилась цветущей тканью,
И вдохновеньем взор горел.
Я жил надеждами богатый…
Как вдруг, точа весь яд земли,
Явились горькие утраты
И в траур струны облекли.
Напрасно в дни моей печали
Срывал я с них веселый звук:
Они про гибель мне звучали,
И лира падала из рук.
Прощайте ж, гордые мечтанья!..
И я цевницу положил
Со стоном сжатого страданья
На свежий дерн родных могил.
Минули дни сердечной муки;
Вздохнул я вольно в тишине.
Но прежних дней живые звуки
Мечтались мне в неясном сне.И вдруг — в венце высокого смиренья,
Блистая тихою, пленительной красой,
Как светлый ангел утешенья,
Она явилась предо мной!
Простой покров земной печали
Ее воздушный стан смыкал;
Уста любовию дышали
И взор блаженство источал.
И был тот взор — одно мгновенье,
Блеснувший луч, мелькнувший сон;
Но сколько в душу наслажденья,
Но сколько жизни пролил он!
……………….
Прошла чреда душевного недуга;
Восходит солнце новых дней.
Опять я твой, небесная подруга
Счастливой юности моей!
Сойди ж ко мне! Обвей твоим дыханьем!
Согрей меня небесной теплотой!
Взволнуй мне грудь святым очарованьем!
Я снова твой! Я снова твой!
Я вновь беру забытую цевницу,
Венком из роз, ликуя, обовью,
И буду петь мою денницу,
Мою звезду, любовь мою!
Об ней одной с зарей востока
В душе молитву засвечу,
И, засыпая сном глубоко,
Ее я имя прошепчу.
И верю я, невинные желанья
Мои исполнятся вполне:
Когда-нибудь в ночном мечтаньи
Мой ангел вновь предстанет мне.
А может быть (сказать робею),
Мой жаркий стих к ней долетит,
И звук души, внушенный ею,
В ее душе заговорит.
И грудь поднимется высоко,
И мглой покроются глаза,
И на щеке, как перл востока,
Блеснет нежданная слеза!..
Спокойства просит от небес
Застиженный в Каспийском море,
Коль скоро ни луны, ни звезд
За тучами не зрит, и вскоре
Ждет корабельщик бед от бурь;
Спокойства просит Перс пужливый,
Турк гордый, Росс властолюбивый
И в ризе шелковой Манжур.
Покою, мой Капнист! покою,
Которого нельзя купить
Казной серебряной, златою,
И багряницей заменить.
Сокровищми всея вселенной
Не может от души смятенной
И самый царь отгнать забот,
Толпящихся вокруг ворот.
Счастлив тот, у кого на стол,
Хоть не роскошный, но опрятный,
Родительские хлеб и соль
Поставлены, и сон приятный
Когда не отнят у кого
Ни страхом, ни стяжаньем подлым:
Кто малым может быть довольным,
Богаче Креза самого.
Так для чего ж в толь краткой жизни
Метаться нам туды, сюды,
В другия земли из отчизны
Скакать от скук или беды
И чуждым солнцем согреваться?
От пепелища удаляться,
От родины своей кто мнит,
Тот самого себя бежит.
Заботы наши и беды
Везде последуют за нами,
На кораблях чрез волны, льды
И конницы за тороками;
Быстрей оленей и погод,
Стадами облаки женущих,
Летят оне и всюду сущих
Терзают человеков род.
О! будь судьбе твоей послушным,
Престань о будущем вздыхать;
Веселым нравом, равнодушным
Умей и горесть услаждать.
Довольным быть, неприхотливым,
Сие то есть, что быть счастливым;
А совершенных благ в сей век
Вкушать не может человек.
Век Задунайского увял,
Достойный в памяти остаться;
Рымникского печален стал!
Сей муж, рожденный прославляться,
Проводит ныне мрачны дни:
Чего ж не приключится с нами?
Что мне предписано судьбами,
Тебе откажут в том они.
Когда в Обуховке стремятся
Твоей стада, блея, на луг,
С зеленого холма глядятся
В текущий сткляный Псел вокруг;
Когда волы и кобылицы,
Четвероместной колесницы
Твоей краса и честь плугов,
Блестят, и сад твой — тьмой плодов;
Когда тебя в темнозелену,
Подругу в пурпурову шаль
Твою я вижу облеченну,
И прочь бежит от вас печаль;
Как вкруг вас радости и смехи,
Невинны сельския утехи,
И хоры дев поют весну;
То скука вас не шлет ко сну.
А мне Петрополь населять
Когда велит судьба с Миленой,
К отраде дом дала и сад
Сей жизни скучной, развлеченной,
И некую поэта тень,
Да правду возглашу святую:
Умей презреть и ты златую,
Злословну, площадную чернь.
1797
П.А. Муханову
Ревела буря, дождь шумел;
Во мраке молнии летали,
Бесперерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали...
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, обятый думой.
Товарищи его трудов,
Побед и громозвучной славы,
Среди раскинутых шатров
Беспечно спали близ дубравы.
«О, спите, спите, — мнил герой, —
Друзья, под бурею ревущей;
С рассветом глас раздастся мой,
На славу иль на смерть зовущий!
Вам нужен отдых; сладкий сон
И в бурю храбрых успокоит;
В мечтах напомнит славу он
И силы ратников удвоит.
Кто жизни не щадил своей
В разбоях, злато добывая,
Тот думать будет ли о ней,
За Русь святую погибая?
Своей и вражьей кровью смыв
Все преступленья буйной жизни
И за победы заслужив
Благословения отчизны, —
Нам смерть не может быть страшна;
Свое мы дело совершили:
Сибирь царю покорена,
И мы — не праздно в мире жили!»
Но роковой его удел
Уже сидел с героем рядом
И с сожалением глядел
На жертву любопытным взглядом.
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии летали;
Бесперерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали.
Иртыш кипел в крутых брегах,
Вздымалися седые волны,
И рассыпались с ревом в прах,
Бия о брег козачьи челны.
С вождем покой в обятьях сна
Дружина храбрая вкушала;
С Кучумом буря лишь одна
На их погибель не дремала!
Страшась вступить с героем в бой,
Кучум к шатрам, как тать презренный,
Прокрался тайною тропой,
Татар толпами окруженный.
Мечи сверкнули в их руках —
И окровавилась долина,
И пала грозная в боях,
Не обнажив мечей, дружина...
Ермак воспрянул ото сна
И, гибель зря, стремится в волны,
Душа отвагою полна,
Но далеко от брега челны!
Иртыш волнуется сильней —
Ермак все силы напрягает
И мощною рукой своей
Валы седые рассекает...
Плывет... уж близко челнока —
Но сила року уступила,
И, закипев страшней, река
Героя с шумом поглотила.
Лишивши сил богатыря
Бороться с ярою волною,
Тяжелый панцирь — дар царя —
Стал гибели его виною.
Ревела буря... вдруг луной
Иртыш кипящий серебрился,
И труп, извергнутый волной,
В броне медяной озарился.
Носились тучи, дождь шумел,
И молнии еще сверкали,
И гром вдали еще гремел,
И ветры в дебрях бушевали.
Кровавая луна блистала
Чрез покровенный ночью лес,
На море мрачном простирала
Столбом багровый свет с небес,
По огненным зыбям мелькая.
Я видел, в лодке некто плыл;
Тут ветер, страшно завывая,
Ударил в лес — и лес завыл;
Из бездн восстали пенны горы,
Брега пустили томный стон;
Сквозь бурные стихиев споры
Зияла тьма со всех сторон.
Ко брегу лодка приплывала,
Приближилась она ко мне;
Тень белая на ней мелькала,
Как образ мраморный во тьме.
Утих шум рощ, умолк рев водный,
Лишь стонут в тишине часы;
Стремится пот по мне холодный,
И дыбом восстают власы;
На брег из лодки вылезает
Старик угрюмый и седой
И, озираясь, подпирает
Себя ужасною косой.
Тогда по брегу раздалися
Надгробный плач и вой людей,
Отвсюду к старику сошлися
Бесчисленны толпы теней;
Прискорбны, бледны и безгласны,
Они, потупя взоры, шли;
Цепями фурии ужасны
К морскому брегу их вели.
Старик кровавыми кохтями
К себе на лодку их влечет:
Богач и нищ, рабы с царями,
Все равно оставляют свет.
Уж в лодке многие мечтались
Знакомые и мне черты,
Другие к оной приближались;
Меж их, Шувалов! был и ты.
И ты, друг муз, друг смертных роду,
Фарос младых вельмож и мой!
И ты Коцита зрел уж воду;
Коса смертельна над тобой,
Рассекши мрак густой, сверкала,
Подобно как перун с небес;
Эреба бездна уж зияла,
И ногу в вечность ты занес.
Болезнь и страх неизреченный
Тогда стеснили грудь мою:
«Кем добродетели почтенны,
Кто род и сан и жизнь свою
Старался тем единым славить,
Чтоб ближнему благотворить,
Потомству храм наук оставить,
Тому ли век толь краткий жить?
Ужель враг чести и пороку,
И злой и добрый человек
Единому подвластны року?
О Боже праведный!» — я рек.
Но вдруг средь облака златого
На крыльях утренней зари
Во зраке божества младого,
Которого рабы, цари,
Все люди равномерно любят,
Но все не равно берегут;
Которого лень, роскошь губят,
Крепят умеренность и труд, —
Здоровье — дар небес бесценный —
Слетело в твой чертог и, взяв
В златом сосуде сок врачебный,
Кропя тебя, рекло: будь здрав!
Ты здрав! Хор муз, тебе любезных,
Драгую жизнь твою любя,
Наместо кипарисов слезных,
Венчают лаврами тебя.
Прияв одна трубу златую,
Другая строя лирный глас,
Та арфу, та свирель простую,
Воспели, — и воспел Парнас:
«Живи, наукам благодетель!
Твоя жизнь ввек цвести должна;
Не умирает добродетель,
Бессмертна музами она».
Бессмертны музами Периклы,
И Меценаты ввек живут.
Подобно память, слава, титлы
Твои, Шувалов, не умрут.
Великий Петр к нам ввел науки,
А дщерь его ввела к нам вкус;
Ты, к знаньям простирая руки,
У ней предстателем был муз;
Досель гремит нам в «Илиаде»
О Несторах, Улиссах гром, —
Равно бессмертен в «Петриаде»
Ты Ломоносовым пером.
<1781>
Я чувствую, мой дар в поэзии погас,
И муза пламенник небесный потушила;
Печальна опытность открыла
Пустыню новую для глаз.
Туда влечет меня осиротелый гений,
В поля безплодныя, в непроходимы сени,
Где счастья нет следов,
Ни тайных радостей, неизяснимых снов,
Любимцам Фебовым от юности известных,
Ни дружбы, ни любви, ни песней муз прелестных,
Которыя всегда душевну скорбь мою,
Как лотос, силою волшебной врачевали.
Нет, нет, себя не узнаю
Под новым бременем печали!
Как странник, брошенный на брег из ярых волн,
Встает и с ужасом разбитый видит челн,
Рукою трепетной он мраки вопрошает,
Ногой скользит над пропастями он,
И ветер буйный развевает
Молений глас его, рыдания и стон, —
На крае гибели так я зову в спасенье
Тебя, последняя надежда, утешенье,
Тебя, последний сердца друг,
Средь бурей жизни и недуг
Хранитель ангел мой, оставленный мне Богом!
Твой образ я таил в душе моей залогом
Всего прекраснаго и благости Творца,
Я с именем твоим летел под знамя брани
Искать иль славы, иль конца.
В минуты страшныя чистейши сердца дани
Тебе я приносил на Марсовых полях;
И в мире, и в войне, во всех земных краях
Твой образ следовал с любовию за мною,
С печальным странником он неразлучен стал...
Как часто в тишине, весь занятый тобою,
В лесах, где Жувизи гордится над рекою,
И Сейна по цветам льет сребряный кристал,
Как часто средь толпы и шумной, и безпечной,
В столице роскоши, среди прелестных жен
Я пенье забывал волшебное сирен
И о тебе одной мечтал в тоске сердечной;
Я имя милое твердил
В прохладных рощах Альбиона
И эхо называть прекрасную учил
В цветущих пажитях Ричмона.
Места прелестныя и в дикости своей,
О камни Швеции, пустыни Скандинавов,
Обитель древняя и доблести, и нравов!
Ты слышала обет и глас любви моей,
Ты часто странника задумчивость питала,
Когда румяная денница отражала
И дальныя скалы гранитных берегов,
И села пахарей, и кущи рыбаков
Сквозь тонки, утренни туманы
На зеркальных водах пустынной Троллетаны.
Исполненный всегда единственно тобой,
С какою радостью ступил на брег отчизны!
«Здесь будет» — я сказал — «душе моей покой,
«Конец трудам, конец и страннической жизни».
Ах, как обманут я в мечтании моем!
Как снова счастье мне коварно изменило
В любви и дружестве, во всем,
Что сердцу сладко льстило,
Что было тайною надеждою всегда!
Есть странствиям конец, печалям — никогда!
В твоем присутствии страдания и муки
Я сердцем новыя познал.
Оне ужаснее разлуки,
Всего ужаснее! Я видел, я читал
В твоем молчании, в прерывном разговоре,
В твоем унылом взоре,
В сей тайной горести потупленных очей,
В улыбке и в самой веселости твоей
Следы сердечнаго терзанья...
Нет, нет, мне бремя жизнь! Что в ней без упованья
Украсить жребий твой
Любви и дружества прочнейшими цветами,
Всем жертвовать тебе, гордиться лишь тобой,
Блаженством дней твоих и милыми очами,
Признательность твою и счастье находить
В речах, в улыбке, в каждом взоре,
Мир, славу, суеты протекшия и горе,
Все, все у ног твоих, как тяжкий сон, забыть!
Что в жизни без тебя! Что в ней без упованья,
Без дружбы, без любви — без идолов моих!...
И муза, сетуя, без них
Светильник гасит дарованья.
И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства;
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов,
Где было суждено мне божий свет увидеть,
Где научился я терпеть и ненавидеть,
Но, ненависть в душе постыдно притая,
Где иногда бывал помещиком и я;
Где от души моей, довременно растленной,
Так рано отлетел покой благословенный,
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жег…
Воспоминания дней юности — известных
Под громким именем роскошных и чудесных, —
Наполнив грудь мою и злобой и хандрой,
Во всей своей красе проходят предо мной…
Вот темный, темный сад… Чей лик в аллее дальной
Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?
Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя!
Кто жизнь твою сгубил… о! знаю, знаю я!..
Навеки отдана угрюмому невежде,
Не предавалась ты несбыточной надежде —
Тебя пугала мысль восстать против судьбы,
Ты жребий свой несла в молчании рабы…
Но знаю: не была душа твоя бесстрастна;
Она была горда, упорна и прекрасна,
И все, что вынести в тебе достало сил,
Предсмертный шепот твой губителю простил!..
И ты, делившая с страдалицей безгласной
И горе и позор судьбы ее ужасной,
Тебя уж также нет, сестра души моей!
Из дома крепостных любовниц и псарей
Гонимая стыдом, ты жребий свой вручила
Тому, которого не знала, не любила…
Но, матери своей печальную судьбу
На свете повторив, лежала ты в гробу
С такой холодною и строгою улыбкой,
Что дрогнул сам палач, заплакавший ошибкой.
Вот серый, старый дом… Теперь он пуст и глух:
Ни женщин, ни собак, ни гаеров, ни слуг, —
А встарь?.. Но помню я: здесь что-то всех давило,
Здесь в малом и в большом тоскливо сердце ныло.
Я к няне убегал… Ах, няня! сколько раз
Я слезы лил о ней в тяжелый сердцу час;
При имени ее впадая в умиленье,
Давно ли чувствовал я к ней благоговенье?..
Ее бессмысленной и вредной доброты
На память мне пришли немногие черты,
И грудь моя полна враждой и злостью новой…
Нет! в юности моей, мятежной и суровой,
Отрадного душе воспоминанья нет;
Но все, что, жизнь мою опутав с первых лет,
Проклятьем на меня легло неотразимым, —
Всему начало здесь, в краю моем родимом!..
И с отвращением кругом кидая взор,
С отрадой вижу я, что срублен темный бор —
В томящий летний зной защита и прохлада, —
И нива выжжена, и праздно дремлет стадо,
Понурив голову над высохшим ручьем,
И набок валится пустой и мрачный дом,
Где вторил звону чаш и гласу ликований
Глухой, и вечный гул подавленных страданий,
И только тот один, кто всех собой давил,
Свободно и дышал, и действовал, и жил…
Прежде неже умреши ты, добро твори
другу ...... и освяти душу твою, яко
несть во аде взыскати сладости.
Сирах. гл. 14, ст. 13, 16, 1
7.
И ты, наш Нестор долголетный!
Нить прервал нежных чувств своих;
Сто лет прошли — и не приметны;
Погасло солнце дней твоих!
Глава сребрится сединами
И грудь хотя горит звездами,
Но протекла Невы струя:
Пресеклась, Бецкой, жизнь твоя.
Пресеклась жизнь, но справедлива
Хвала твоя не умерла!
Тех гроб, тех персть красноречива,
О коих говорят дела.
Воззрим ли зданий на громады,
На храмы Муз, на храм Паллады,
На брег, на дом Петров, на сад:
И камни о тебе гласят!
Но коль живые монументы,
Краснейши памятников сих,
Которых сгладить элементы
Не могут дланью сил своих,
Я вижу! Вижу в человеках,
В различных состояньях, летах,
Ты сколько обязал сердец!
Коликих счастья был творец!
Там зодчий зиждет храм молитвы,
Каменосечец — царский зрак,
Геройски живописец битвы
Одушевляет на стенах;
Там жены, девы благонравны
Одежды в дар шьют домотканны
Мужьям и женихам своим,
И верностью гордятся к ним.
А там, из праха извлеченный,
Чужую грудь младенец пьет;
Убогий, нуждами стесненный,
Открытую казну берет:
Согбенны старцы и вдовицы,
Питаясь от твоей десницы,
Отцом своим тебя зовут,
И слезы о тебе все льют.
Льют огнь сердец, и ты достоин,
Друг человеков, жертвы сей!
Мой лирный глас тебе настроен,
Чтоб доблести воздать твоей:
Да имя, столь нам драгоценно,
Пребудет ввек благословенно,
И в Россах да не умрешь ты,—
Еще произрастишь цветы
И более плоды прекрасны,
Чем те, ты кои сам вкушал,
Когда художества изящны
И воспитанье насаждал;
Чтоб в род великие картины
Петровых дел, Екатерины,
От мраморов пускали шум
И двигли к размышленью ум!
На колеснице лучезарной
Когда надменный Фаэтонт,
Летя стезей небес янтарной,
На землю сыплет и на понт
Кровавы искры по аэру,
Гремит, трясет возжженну сферу
И звучным буйством таковым
Вьет вихрем за собою дым:
Тогда муж мудрый, благотворный,
Кротчайшу славу возлюбя,
На труд полезный, благородный
Свою всю жизнь употребя,
Сирот, науки лобызает,
Приличней жертвы посвящает,
Чем горды божеству мечты:
Луч милости был, Бецкой, ты!
Кто в бранях лил потоки крови,
Кто грады в прах преобращал, —
Ты, милосердья полн, любови,
Спасал, хранил, учил, питал;
Кто блеск любил, — ты устранялся;
Кто богател, — ты ущедрялся;
Кто расточал, — ты жизнь берег;
Кто для себя, — ты жил для всех.
Сие сравненье беспристрастно
Пускай прочтет твой самый враг,
Увидит зрелище прекрасно
В твоих преклонных даже днях:
Как огнь лампады ароматный,
Горел, погас, пустил приятный
Вкруг запах ты. Последний вздох
И мысль твоя — щедрот был Бог.
Но коль несчастны человеки,
Неблагодарен смертных род!
То все доказывают веки,
Что лишь за громом гром идет.
Увы! когда в пределах света
Убийц бывает слава пета,
Тогда забыт отец семейств!
История есть цепь злодейств.
Почий покойно, персть почтенна!
Мирская слава только дым;
Небесна истина священна
Над гробом вопиет твоим:
«О смертные! добро творите
И души ваши освятите,
Доколе не прешли сей свет;
Без добрых дел блаженства нет.»
1795
Иван Иваныч Бецкой,
Человек немецкой,
Выпустил кур,
Монастырских дур.
Воспитатель детской,
Чрез двенадцать лет
Выпустил в свет
Шестьдесят кур,
Набитых дур.
Вдыхавшая героям
Российским к славе дух,
Склони днесь к струнам томным,
О Муза! их твоим,
И юных двух отважных
Сподвижников оплачь,
Что сквозь стихиев грозных
И океанских бездн
Свирепых и бездонных,
Колумбу подражая,
Два раз Титана вслед
Прошли к противуножным.
Меж гор лазурных, льдистых,
Носящихся в волнах,
И в ночь, под влагой звездной,
По райнам, парусам
Блестящей, — солнца тропы
Преплыв сквозь мраз и жар,
Они, как воскрыленны
Два орлия птенца,
Пущенные Зевесом,
Чтоб, облетев вселенну,
Узнать ея среду,
Три удивляли света.
Там на летучих Этнах,
Иль в челнах морь средь недр,
Там в нарах, на еленях,
В степях на конях, псах,
To всадников, то пеших,
Зимой средь дебрь и тундр
Одних между злодеев,
Уж их погибших чтут,
Без пищи, без одежды
В темницах уморенных;
Но вдруг воскресших зрят,
Везде как бы безсмертных.
И Финн и Галл был зритель
Безстрашья их в боях,
Когда они сражались
За веру, за царя,
За отчество любезно:
Ho благовенью в них
Всяк к родшим удивлялся,
Кориоланов зрев.
Всяк ждал: нас вновь прославят
Грейг, Чичагов, Сенявин,
Круз, Сакен, Ушаков
В морях великим духом.
Но мудрых рассужденье
Коль справедливо то,
Что блеск столиц и прелесть
Достоинствам прямым
Опасней, чем пучины
И камни под водой:
Так, красны струи невски!
Средь тихих ваших недр,
В насмешку бурям грозным
И страшным океанам,
Пожрать не могшим их,
Вы, вы их поглотили!
Увы ! в сем мире чудном
Один небрежный шаг
И твердые колоссы
Преобращает в персть. —
Родители! ах, вы,
Внуша глас скучной лиры,
Hе рвитеся без мер;
Но будьте как прохожий,
Что на цветах блеск рос
Погасшим зрел, — и их
Вслед запах обоняйте.
Жизнь наша жизни вечной
Есть искра, иль струя;
Но тем она ввек длится,
Коль благовонье льет
За добрыми делами.
О, так! исполним долг,
И похвалы за гробом
Услышим коль своим, —
Чего желать нам больше?
В пыли и на престоле
Прославленный герой
Глав злых венчанных выше.
Хвостов! Давыдов! будьте
Ввек славными и вы.
Меж нами ваша память,
Как гул, не пройдет вмиг.
Хоть роком своенравным
Вы сесть и не могли
На колесницу счастья;
Но ваших похождений звук,
Дух Куков и Нельсонов
И ум Невтона звездна,
Как Александров век,
Hе позабудут Россы.
1809
(за городом)
Фауст
Блажен, кто не отверг надежды
Раздрать покров душевной тьмы!
Во всем, что нужно, мы невежды,
А что не нужно, знаем мы.
Но нет! печальными речами
Не отравляй даров небес.
Смотри, как кровли меж древес
Горят вечерними лучами…
Светило к западу течет,
И новый день мы схоронили —
К другим странам оно придет
И там жизнь новую прольет.
Что нет у нас могущих крылий?
За ним, за ним помчался б я;
Зарею б вечною блистали
Передо мной земли края,
Холмы в пожаре бы пылали,
Дремали долы в мирном сне,
И волны золотом играли,
Переливаяся в огне.
Тогда, утесы и вершины,
Вы мне бы не были предел:
Богоподобный, я 6 летел
Через эфирные равнины,
И скоро б зрел смущенный взгляд,
Как моря жаркие пучины
В заливах зеркалом лежат…
Но солнце к западу скатилось, —
И вновь желанье пробудилось,
И я стремлю ему вослед,
Меж нощию и днем, меж небом и морями,
Неутомимый свой полет
И упиваюся бессмертными лучами.
Мой друг! прекрасны эти сны,
А солнце скрылось за горою…
Увы! летаем мы мечтою,
Но крылья телу не даны.
И у кого душа в груди не бьется
И, жадная, не рвется от земли,
Когда над ним, невидимый, вдали
Веселый жаворонок вьется
И тонет в зыбях голубых,
По ветру песни рассыпая!
Когда парит орел над высью скал крутых,
Широкие ветрила расстилая,
И через степь, чрез бездны вод
Станица журавлей на родину плывет
К весне полуденного края!
Вагнер
Признаться, и во мне подчас
Затейливо шалит воображенье:
Но не понятно мне твое стремленье.
На поле, на леса насмотришься как раз;
Мне не завидны крылья птицы,
И то ль веселье для души —
Перелетать листы, страницы
Зимой, в полуночной тиши!
Тогда и ночь как будто бы светлее,
По жилам жизнь бежит теплее —
Недаром иногда пороешься в пыли,
И, право, отрывать случалось
Такой столбец, что сам ты на земли,
А будто небо открывалось.
Фауст
Мой друг! из сильных двух страстей
Одна лишь властвует тобою:
О, не знакомься ты с другою!
Но две души живут в груди моей,
Всегда враждуя меж собою.
Одна, обнявши прах земной,
Сковалась с ним любовию земною;
Другая прочь от персти хладной
Летит в эфир, к обители родной.
Когда меж небом и землею
Витаешь ты, веселый рой духов,
Из недра туч, из радужных паров,
Спустись ко мне! за жизнью молодою
Неси меня к другой стране!
О, дайте плащ волшебный мне!
Когда б меня к другому миру
Он дивной силою помчал,
Я бы его не променял
На блеск венца, на царскую порфиру.
Вагнер
Не призывай изведанных врагов:
Их сонм в изгибах облаков
Везде разлился по вселенной
И смертному в вражде неутомленной
Беду несет со всех сторон.
Подует с севера — и острыми зубами,
Как иглами, тебя пронзает он;
С востока налетит — и под его крылами
Иссохнет жизнь в груди твоей.
То с юга, с пламенных степей,
Он зной и огнь скопляет над тобою,
То с запада мгновенно освежит
И вдруг губительной волною
Поля, луга опустошит.
Он внемлет нам, но, обольститель жадной,
Покорствуя, он манит нас к бедам,
И, словно ангел, так отрадно
Он ложь нашептывает нам.
Вот искусное изделье: человеческая сила
Время пойманное в этот узкий ящик заключила
И с тех пор, словно сердце, в нем бьется.
Медный ящик оживила неустанная работа,
Что-то двигает в нем стрелку и шипит, и шепчет что-то,
Точно пульс, звонкий бой раздается.
Сколько этими часами было пробито мгновений,
Сколько вызвонено ими и смертей, и дней рождений,
Перемен, нас давивших, как бремя.
А железная пружина безпощадно, неуклонно,
В металлической груди их нам твердит неугомонно,
Что вперед подвигается время.
На короткия минуты тонкой стрелкой размеряя
Годы целой нашей жизни, то грозя, то укоряя,
Воркотню она вдруг поднимает:
--"Не теряйте жизни даром, не бездействуйте… За дело,
За работу принимайтесь! Нет инаго вам удела,
Иль позор впереди ожидает.
«Долго старые куранты на стене протяжно били
И отцам служили вашим, к мысли, к делу их будили,
Призывали к трудам гражданина.
Звон бакалов, взрывы смеха заглушали их ворчанье,
Но раздался звук внезапный, как предсмертный стон страданья, —
Часовая сломалась пружина».
Снова гири подтянули, стрелку сдвинули и снова
Время новой эры стрелка нам указывать готова,
Но часы не поют ужь так звонко,
И пружина тише бьется, тише двигаются гири,
Чтоб великих дум эпохи не вспугнуть невольно в мире
И чтоб сна не нарушить ребенка.
Что-то выдумает мудрость? Что во сне увидят дети?
Как воспользуется жизнью человечество на свете?
То—великие дни созиданья.
Мир очнулся, словно сотни он коней, своих седлает,
За его горячим пульсом бой часов не поспевает, —
Их давно прекратилось ворчанье.
Время двигается тихо, а прогресс орлом несется, —
С визгом пара, машин громом, как титан, вперед он рвется,
Как титан, поднимает он плечи,
Шар земной сбираясь сдвинуть с оси старой, в бой вступает,
С первым натиском победы торжество провозглашает,
С тьмой и злом не пугается встречи.
Боже, в час его полета соколинаго пред битвой,
Пусть чело свое крестом он осенит, склонясь с молитвой!
Подкрепи его светлыя мысли,
Помоги его порывам, чтобы сердце не смутилось,
Чтоб над безднами пространства голова не закружилась
И чтоб крылья его не повисли.
Пусть крылатая дружина, видя добрыя стремленья
И благую цель прогресса, даст ему благословенье
С новой силой для новых открытий.
Ты же милостив будь, Боже, в безконечной благостыне,
К день, когда часы ударят переход к иной године,
Накануне великих событий!
Бьют часы секунду—новый человек на свет родится,
Бьют часы секунду—в мире кто-нибудь да в гроб ложится, —
Мир безпечно не дремлет на ложе.
Поколение сменяет постоянно поколенье, —
Вносят в мир иныя мысли, идеалы и волненья
Твои дети земныя, о, Боже!…
Чтобы юность не сбивалась в эти дни с пути прямаго,
Дай наставников ей мудрых, охраняющих сурово
Добродетели зерна благия…
Вдохнови их! Д кто свято исполнял свое призванье,
Справедливо награди их—о, Создатель!—за деянья
Для прогресса земли дорогия.
Иван Косеский—лучший из современных хорутанских поэтов после Прешерна—пользуется огромною популярностью между хорутанами. Но если он уступает Прешерну в поэтическом даровании, то превосходит его тенденциозностью своего направления. Поэзия Косескаго напоминает несколько панславистския мечты гениальнаго Коллара, автора «Дочери Славы»: она дышет любовью к славянству и верою в его великое будущее. Некоторыя из эпических его произведений отличаются несомненными достоинствами и ставятся критикою очень высоко, даже наравне с «Смертью Ченгичь-аги», знаменитою поэмою Мажуранича. Кроме того, Косескому обязана хорутанская литература многими прекрасными переводами с языков русскаго, и немецкаго.
СЛОВЕНСКИЙ ОРАТАЙ.
Мой сосед мужик богатый:
Много всякаго добра
У него среди двора,
Перед хатой и за хатой.
В поле он по целым дням
С утра до ночи трудится;
В город выедет—и там
У соседа все спорится.
Раздается всюду крив:
«Кто богатый тот мужик?»
Не узнали братья брата:
Это он, кто от пелен
Не был к неге приучен:
Он—словенский наш оратай!
Слышны ль вам и гром и клики?
Льется кровь, трубит труба!
Hа смерть страшная борьба
Загорелась—бой великий!
Словно лес пошол на лес,
Строй на строй валит без страха,
Подымая до небес
Облака густыя праха.
Кто же—весь гроза и гнев —
Бьется с недругом, как лев?
Не узнали братья брата:
Это он, кто от пелен
К битве с жизнью приучен:
Он—словенский наш оратай!
Скрип возов, пылит дорога:
Выезжают на базар
Продавать купцы товар;
Жита всякаго там много;
С ним сосед мой за моря
Барку шлет и щедро платит;
Барышам благодаря,
Рудокопни все захватит;
Замки, земли под конец.
Кто ж богатый тот купец?
Не узнали братья брата:
Это он, кто от пелен
К трудолюбью приучен,
Он—словенский наш оратай!
Вот собрание учоных,
Но один блестит межь них:
Светлым разумом постиг
Тьму языков он мудреных.
Если он заговорит:
Как поэта вещим струнам,
Внемлют все ему; гремит
Он на каѳедре Перуном —
Рукоплещет весь народ;
Кто же муж великий тот?
Не узнали братья брата:
Это он, кто от пелен
Самой жизнью умудрен,
Он—словенский наш оратай!
Заседает перед нами
Неумытный судия:
Знают все его края,
Он украшен орденами,
Славный гражданин-герой;
Про него и кесарь знает
И в себе его порой
На советы призывает —
Отрешить от правды ложь.
Кто же это, братья, кто ж?
Не узнали разве брата:
Это он, кто от пелен
Здраво мыслить приучен,
Он—словенский наш оратай!
Суету оставя света,
Кто возводит к небу взор,
Восклицая «Sursom cor»,
Служит Богу в поздни лета?
В Риме папа ни к кому
Так не ласков: милым братом
Называет, шлет ему
Митру, делает прелатом.
Для него покинуть свет
Никакого страха нет:
В Бозе тот почиет свято,
Кто с пеленок приучен
Сердцем чтить святой закон,
Как словенский ваш оратай.
Богу преданность во взоре,
На устах—Ему хвала,
Хорошо ль идут дела,
Иль в дому беда и горе,
Будто все ему равно.
Сердце жизнию суровой
Точно сталь закалено,
А в лице—загар здоровый.
Так воскликнем же, друзья:
Да хранит Господь края,
Где, талантами богатый,
Жизнь проводит наш народ,
Где всему один оплот:
Он, словенский наш оратай!
Н. Берг.
Жизни баловень счастливой,
Два венка ты заслужил;
Знать, Суворов справедливо
Грудь тебе перекрестил:
Не ошибся он в дитяти:
Вырос ты — и полетел,
Полон всякой благодати,
Под знамена русской рати,
Горд и радостен и смел.
Грудь твоя горит звездами:
Ты геройски добыл их,
В жарких схватках со врагами,
В ратоборствах роковых;
Воин смлада знаменитый,
Ты еще под шведом был,
И на финские граниты
Твой скакун звучнокопытый
Блеск и топот возносил.
Жизни бурно-величавой
Полюбил ты шум и труд:
Ты ходил с войной кровавой
На Дунай, на Буг и Прут;
Но тогда лишь собиралась
Прямо русская война;
Многогромная скоплялась
Вдалеке — и к нам примчалась,
Разрушительно-грозна.
Чу! труба продребезжала!
Русь! тебе надменный зов!
Вспомяни ж, как ты встречала
Все нашествия врагов!
Созови из стран далеких
Ты своих богатырей,
Со степей, с равнин широких,
С рек великих, с гор высоких,
От осми твоих морей!
Пламень в небо упирая,
Лют пожар Москвы ревет;
Златоглавая, святая,
Ты ли гибнешь? Русь, вперед!
Громче буря истребленья,
Крепче смелый ей отпор!
Это жертвенник спасенья,
Это пламень очищенья,
Это Фениксов костер!
Где же вы, незванны гости,
Сильны славой и числом?
Снег засыпал ваши кости!
Вам почетный был прием!
Упилися, еле живы,
Вы в московских теремах,
Тяжелы домой пошли вы,
Безобразно полегли вы
На холодных пустырях!
Вы отведать русской силы
Шли в Москву: за делом шли!
Иль не стало на могилы
Вам отеческой земли!
Много в этот год кровавый,
В эту смертную борьбу,
У врагов ты отнял славы,
Ты, боец чернокудрявый
С белым локоном на лбу!
Удальцов твоих налетом
Ты, их честь, пример и вождь —
По лесам и по болотам,
Днем и ночью, в вихрь и дождь,
Сквозь огни и дым пожара,
Мчал врагам, с твоей толпой
Вездесущ, как Божья кара,
Страх нежданного удара
И нещадный, дикий бой!
Лучезарна слава эта,
И конца не будет ей;
Но такие ж многи лета
И поэзии твоей:
Не умрет твой стих могучий,
Достопамятно-живой,
Упоительный, кипучий,
И воинственно-летучий,
И разгульно-удалой.
Ныне ты на лоне мира:
И любовь и тишину
Нам поет златая лира,
Гордо певшая войну —
И как прежде громогласен
Был ее воинский лад,
Так и ныне свеж и ясен,
Так и ныне он прекрасен,
Полный неги и прохлад.
Позорной казни обреченной,
Лежит в цепях венгерский граф.
Своей отчизне угнетенной
Хотел помочь он: гордый нрав
В нем возмущался; межь рабами
Себя он чувствовал рабом —
И взят в борьбе с могучим злом,
И к петле присужден врагами.
Едва двадцатая весна
Настала для него — и надо
Покинуть мир! Не смерть страшна:
Больному сердцу в ней отрада!
Ужасно в петле роковой
Средь людной площади качаться…
Вороны жадныя слетятся,
И над опальной головой
Голодный рой их станет драться.
Но граф в тюрьме, в углу сыром,
Заснул спокойным, детским сном.
Поу́тру, грустно мать лаская,
Он говорил: „Прощай, родная!
Я у тебя дитя одно;
А мне так скоро суждено
Разстаться с жизнью молодою!
Погибнет без следа со мною
И имя честное мое.
Ах, пожалей дитя свое!
Я в вихре битв не знал боязни,
Я не дрожал в дыму, в огне;
Но завтра, при позорной казни,
Дрожать как лист придется мне.“
Мать говорила, утешая:
„Не бойся, не дрожи, родной!
Я во дворец пойду, рыдая:
Слезами, воплем и мольбой
Я сердце разбужу на троне…
И поутру́, как поведут
Тебя на площадь, стану тут,
У места казни, на балконе.
Коль в черном платье буду я,
Знай — неизбежна смерть твоя…
Не правда ль, сын мой! шагом смелым
Пойдешь на встречу ты судьбе?
Ведь кровь венгерская в тебе!
Но если в покрывале белом
Меня увидишь над толпой,
Знай — вымолила я слезами
Пощаду жизни молодой.
Пусть будешь схвачен палачами —
Не бойся, не дрожи, родной!“
И графу тихо, мирно спится,
И до утра он будет спать…
Ему все на балконе мать
Под белым покрывалом снится.
Гудит набат; бежит народ…
И тихо улицей идет,
Угрюмой стражей окруженный,
На площадь граф приговоренный.
Все окна настежь. Сколько глаз
Его слезами провожает,
И сколько женских рук бросает
Ему цветы в последний раз!
Граф ничего не замечает:
Вперед, на площадь он глядит.
Там на балконе мать стоит —
Спокойна, в покрывале белом.
И заиграло сердце в нем!
И к месту казни шагом смелым
Пошел он… с радостным лицом
Вступил на по́мост с палачом…
И ясен к петле поднимался…
И в самой петле — улыбался!
Зачем же в белом мать была?..
О ложь святая!.. Так могла
Солгать лишь мать, полна боязнью,
Чтоб сын не дрогнул перед казнью!
Сонного подняли ночью, поздно,
Хрипом команды, лязгом стали,
И по стенам каземата грозно
Призраки-тени заплясали.
Длинный и темный ход,
Темным и длинным ходом—вперед.
Дверь завизжала, ветра гул,
Небо вверху, мороз, озноб,
И карета ждет—на колесах гроб,
И в гроб его кто-то втолкнул.
Девять бледных, суровых
Спутников—тут же, в ряд;
Все в оковах,
Опущен взгляд.
Каждый молчит —
Знает, куда их карета мчит,
Знает, что в повороте колес
Жизни и смерти вопрос.
Стоп!
Щелкнула дверь, распахнулся гроб.
Цепью в ограду вошли,
И перед взорами их—глухой,
Заспанно-тусклый угол земли.
С четырех сторон
В грязной изморози дома
Обступили площадь, где снег и тьма.
Эшафот в тумане густом,
Солнца нет,
Лишь на дальнем куполе золотом —
Ледяной, кровавый рассвет.
Молча становятся на места;
Офицер читает приговор:
Государственным преступникам—расстрел,
Смерть!
Этим словом все сражены,
В ледяное зеркало тишины
Бьет оно
Тяжким камнем, слепо, в упор,
И потом
Отзвук падает глухо, темно
В морозную тишь, на дно.
Как во сне
Все, что кругом происходит.
Ясно одно—неизбежна смерть.
Подошли, накидывают без слов
Белый саван—смертный покров.
Спутникам слово прощанья,
Легкий вскрик,
И с горящим взглядом
Устами он к распятью приник,
Что священник подносит в немом молчанье.
Потом прикручивают крепко их,
Десятерых,
К столбам, поставленным рядом.
Вот
Торопливо казак идет
Глаза прикрыть повязкой тугою,
И тогда—он знает: в последний раз!
Перед тем, как облечься тьмою,
Обращается взор к клочку земли,
Что маячит смутно вдали:
Отсвет сиянья,
Утра священный восход…
Острого счастья хлынула к сердцу волна…
И, как черная ночь, на глазах пелена.
Но за повязкой
Кровь заструилась, кипит многоцветною сказкой.
Взмыла потоком кровь,
Вновь рождая, и вновь
Образы жизни.
Он сознает:
Все, что погибло, что было,
Миг этот с горькою силой
Воссоздает.
Вся жизнь его, как немой укор,
Возникает вновь, струясь в крови:
Бледное детство, в оковах сна,
Мать и отец, и брат, и жена,
Три крохи дружбы, две крохи любви,
Исканье славы, и позор, позор.
И дальше, дальше огненный пыл
Погибшую юность струит вдоль жил.
Вся жизнь прошла перед ним, пролетела,
Вплоть до минуты,
Когда он стал у столба, опутан.
И у предела
Тяжкая мгла
Облаком душу заволокла.
Миг, —
Чудится, кто-то сквозь боль и тьму
Медленным шагом идет к нему,
Ближе, все ближе… приник,
Чудится, руку на сердце ему кладет,
Сердце слабеет… слабеет… вот-вот замрет, —
Миг,—и на сердце уж нет руки.
И солдаты
Стали напротив, в один ослепительный ряд…
Подняты ружья… щелкнули звонко курки…
Дробь барабана, раскаты…
Дряхлость тысячелетий таит этот миг.
И неожиданно крик:
Стой!
С белым листком
Адютант выходит вперед,
Голос четкий и зычный
Тишину могильную рвет:
Государь в милосердье своем
Безграничном
Отменить изволил расстрел,
Приговор смягчить повелел.
Слово
Странно звучит, и нет в нем смысла живого,
Но вот
В жилах кровь начинает снова алеть,
Ринулась ввысь и тихо-тихо запела.
Смерть
Нехотя покидает тело,
И глаза, повязку еще храня,
Ощущают отсвет вечного дня.
Потом
Веревки распутываются палачом,
Повязку белую чьи-то руки
С висков, пламенеющих от муки,
Сдирают, как с березы пленку коры,
И взор, возникнув вновь из могилы,
Неловкий еще, неверный, хилый,
Готов с иною, с новою силой
Былые прозреть миры.
И он
Видит: там, за дальней чертой,
Разгорается купол золотой
И пылает, весь озарен.
Дымной встают грядою
Туманы, словно влача
Мрак и тлен земли за собою,
И тают в легких лучах,
И звуками полнится глубь мировая,
Сливая
Их в один многотысячный хор.
И впервые внятен ему,
Сквозь глухую земную тьму,
Единый, пламенный звук
Неизбывных человеческих мук.
Он слышит голоса забитых судьбою,
Женщин, безответно себя отдавших,
Девушек, посмеявшихся над собою,
Одиноких, улыбки не знавших,
Слышит гневные жалобы оскорбленных,
Беспомощное детское рыданье,
Тихий вопль обманно-совращенных,
Слышит всех, кому ведомо страданье,
Всех отверженных, темных, павших,
Не снискавших
Мученического венца и сиянья.
Слышит всех, слышит их голоса,
Как они к отверстым небесам
Вопиют в извечно-жалостном хоре.
И он сам
В этот миг единственный сознает,
Что возносят ввысь только боль и горе,
А земное счастье—гнетет.
И дальше, и дальше ширится в небе свет.
Выше и выше
Голоса возносят
Скорбь, и ужас, и грех;
И он знает: небо услышит
Всех, без изятия всех,
Кто его милосердья просит.
Над несчастным
Небо суда не творит,
Пламенем ясным
Вечная благость чертог его озарит.
Близятся последние сроки,
Боль претворится в свет и счастье в боль для того,
Кто, пройдя через смерть, иной и глубокой,
Скорбно-рожденной жизни обрел торжество.
И он
Падает, словно мечом сражен.
Вся правда мира и вся боль земли
Перед ним мгновенно прошли.
Тело дрожит,
На губах проступает пена,
Судорогою лицо свело,
Но стекают на саван слезы блаженно,
Светло,
Ибо лишь с тех пор,
Как со смертью встретился смертный взор,
Радость жизни—вновь совершенна.
Наскоро освобождают от пут.
И тут
Как-то разом потухает лицо.
Всех
В карету толкают, везут назад.
Взгляд
Странно туп, недвижность в чертах,
И лишь на дергающихся устах
Карамазовский желтый смех.
Помолодеть бы на десяток лет!
Пускай бы в зеркале заулыбалось
Лицо, в котором ни морщинки нет,
Глаза, которым не страшна усталость.
А впрочем, не грусти, читатель мой!
Что проку в отрочестве желторотом?
Еще покуда хитрой сединой
Не тронут я. И никаким заботам
Не поддаюсь. Вперед, вперед, вперед
Шагаю я, упрямый и лобастый:
Вот только сердце иногда сдает,
Но, кажется, пустое. И не часто.
А отрочество – это пустяки:
Чему научат маменькины юбки?
Что слышали уездные сынки,
Запрятавшись галчатами в скорлупки?
Смешно, когда двадцатилетний бас
Вдруг вспоминает про петуший дискант,
Которым он певал в апрельский час,
Когда был свеж, как первая редиска!
Понятно, жалко, что уже не так
Поглядывают на тебя девчонки.
А все же, поэтический простак,
И ты бы не хотел назад в пеленки?
Морщины? Ну и что ж, – рубцы бойца.
Глаза мутнеют? – Многое видали.
Я научился ремеслу ловца,
Стерлядки в вентеря мои попали.
И пусть мой голос с легкой хрипотцой –
Недаром дул крапивный жгучий ветер –
С охотничьей сибирской хитрецой
Я разыщу места,
Поставлю сети…
Теперь – Москва. На третьем этаже
Живу, дышу, работаю, потею.
И, что ни год, острее и свежей
Люблю ту жизнь, которую имею.
Ее горчинка мне по вкусу: в ней –
Следы охотничьего непокоя:
Опять-опять бредем среди степей,
То рубим гати, то следим зверей,
То боремся с драчливою рекою.
И то-то хорошо, что башмаки
Дорожные, в которых я когда-то
Шел на Чонгар, все так же мне с руки,
Нужны все так же, хоть они в заплатах!
Ровесники! Я с вами! Вот ружье!
Косматый ветер в перьях сизо-серых
В воронках кружит сосны, воронье
И светлячков в оконце старовера.
И черными спиралями тропа
Бросается сквозь наледи в сугробах.
И бьет, и бьет январская крупа
По кочкам и пенькам широколобым.
А за кустом горбатый старовер
Хозяйственно хлопочет над обрезом.
И вдруг – гремит. А сосны скачут вверх,
Врываясь в небо. Тяжелей железа
Лечу на хворост. Лапчатой звездой
Резнет глаза. И мир погаснет разом.
Лишь перья ветра. Вьюга. Волчий вой.
Но тут мы распрощаемся с рассказом
И в зеркало дешевое опять
Посмотримся. Лысеем? Ну и что же!
Мы знали жизнь, как многим не знавать.
И мужественно будем умирать,
Помыслив с твердостью: я славно прожил!
И
Позорной казни обреченный,
Лежит в цепях венгерский граф.
Своей отчизне угнетенной
Хотел помочь он: гордый нрав
В нем возмущался; меж рабами
Себя он чувствовал рабом —
И взят в борьбе с могучим злом,
И к петле присужден врагами.
Едва двадцатая весна
Настала для него — и надо
Покинуть мир! Не смерть страшна:
Больному сердцу в ней отрада!
Ужасно в петле роковой
Средь людной площади качаться…
Вороны жадные слетятся,
И над опальной головой
Голодный рой их станет драться.
Но граф в тюрьме, в углу сыром,
Заснул спокойным, детским сном.
Поу́тру, грустно мать лаская,
Он говорил: «Прощай, родная!
Я у тебя дитя одно;
А мне так скоро суждено
Расстаться с жизнью молодою!
Погибнет без следа со мною
И имя честное мое.
Ах, пожалей дитя свое!
Я в вихре битв не знал боязни,
Я не дрожал в дыму, в огне;
Но завтра, при позорной казни,
Дрожать как лист придется мне».
Мать говорила, утешая:
«Не бойся, не дрожи, родной!
Я во дворец пойду, рыдая:
Слезами, воплем и мольбой
Я сердце разбужу на троне…
И поутру́, как поведут
Тебя на площадь, стану тут,
У места казни, на балконе.
Коль в черном платье буду я,
Знай — неизбежна смерть твоя…
Не правда ль, сын мой! шагом смелым
Пойдешь навстречу ты судьбе?
Ведь кровь венгерская в тебе!
Но если в покрывале белом
Меня увидишь над толпой,
Знай — вымолила я слезами
Пощаду жизни молодой.
Пусть будешь схвачен палачами —
Не бойся, не дрожи, родной!»
И графу тихо, мирно спится,
И до утра он будет спать…
Ему все на балконе мать
Под белым покрывалом снится.
ИИ
Гудит набат; бежит народ…
И тихо улицей идет,
Угрюмой стражей окруженный,
На площадь граф приговоренный.
Все окна настежь. Сколько глаз
Его слезами провожает,
И сколько женских рук бросает
Ему цветы в последний раз!
Граф ничего не замечает:
Вперед, на площадь он глядит.
Там на балконе мать стоит —
Спокойна, в покрывале белом.
И заиграло сердце в нем!
И к месту казни шагом смелым
Пошел он… с радостным лицом
Вступил на по́мост с палачом…
И ясен к петле поднимался…
И в самой петле — улыбался!
Зачем же в белом мать была?..
О, ложь святая!.. Так могла
Солгать лишь мать, полна боязнью,
Чтоб сын не дрогнул перед казнью!
Зима. Огромная, просторная зима.
Деревьев громкий треск звучит, как канонада.
Глубокий мрак ночей выводит терема
Сверкающих снегов над выступами сада.
В одежде кристаллической своей
Стоят деревья. Темные вороны,
Сшибая снег с опущенных ветвей,
Шарахаются, немощны и сонны.
В оттенках грифеля клубится ворох туч,
И звезды, пробиваясь посредине,
Свой синеватый движущийся луч
Едва влачат по ледяной пустыне.Но лишь заря прорежет небосклон
И встанет солнце, как, подобно чуду,
Свет тысячи огней возникнет отовсюду,
Частицами снегов в пространство отражен.
И девственный пожар январского огня
Вдруг упадет на школьный палисадник,
И хоры петухов сведут с ума курятник,
И зимний день всплывет, ликуя и звеня.В такое утро русский человек,
Какое б с ним ни приключилось горе,
Не может тосковать. Когда на косогоре
Вдруг заскрипел под валенками снег
И большеглазых розовых детей
Опять мелькнули радостные лица, —
Лариса поняла: довольно ей томиться,
Довольно мучиться. Пора очнуться ей! В тот день она рассказывала детям
О нашей родине. И в глубину времен,
К прошедшим навсегда тысячелетьям
Был взор ее духовный устремлен.
И дети видели, как в глубине веков,
Образовавшись в огненном металле,
Платформы двух земных материков
Средь раскаленных лав затвердевали.
В огне и буре плавала Сибирь,
Европа двигала свое большое тело,
И солнце, как огромный нетопырь,
Сквозь желтый пар таинственно глядело.
И вдруг, подобно льдинам в ледоход,
Материки столкнулись. В небосвод
Метнулся камень, образуя скалы;
Расплавы звонких руд вонзились в интервалы
И трещины пород; подземные пары,
Как змеи, извиваясь меж камнями,
Пустоты скал наполнили огнями
Чудесных самоцветов. Все дары
Блистательной таблицы элементов
Здесь улеглись для наших инструментов
И затвердели. Так возник Урал.Урал, седой Урал! Когда в былые годы
Шумел строительства первоначальный вал,
Кто, покоритель скал и властелин природы,
Короной черных домн тебя короновал?
Когда магнитогорские мартены
Впервые выбросили свой стальной поток,
Кто отворил твои безжизненные стены,
Кто за собой сердца людей увлек
В кипучий мир бессмертных пятилеток?
Когда бы из могил восстал наш бедный предок
И посмотрел вокруг, чтоб целая страна
Вдруг сделалась ему со всех сторон видна, —
Как изумился б он! Из черных недр Урала,
Где царствуют топаз и турмалин,
Пред ним бы жизнь невиданная встала,
Наполненная пением машин.
Он увидал бы мощные громады
Магнитных скал, сползающих с высот,
Он увидал бы полный сил народ,
Трудящийся в громах подземной канонады,
И землю он свою познал бы в первый раз… Не отрывая от Ларисы глаз,
Весь класс молчал, как бы завороженный.
Лариса чувствовала: огонек, зажженный
Ее словами, будет вечно жить
В сердцах детей. И совершилось чудо:
Воспоминаний горестная груда
Вдруг перестала сердце ей томить.
Что сердце? Сердце — воск. Когда ему блеснет
Огонь сочувственный, огонь родного края,
Растопится оно и, медленно сгорая,
Навстречу жизни радостно плывет.
И наступила ночь тяжелая, глухая...
Виденье было мне! Меня порыв увлек
За кряж каких-то гор... Куда — и сам не зная,
Входил я в некий призрачный чертог.
Чертог был гульбищем каких-то сил бесплотных,
Незримых смертному, — молчание хранил...
Над тьмой безвременья, на при́весях бессчетных
Блистало множество больших паникадил.
Как бы пророчество какое выполняя,
Огни бестрепетно пылали, зажжены
От света Патмоса, от пламени Синая,
Рукой таинственной в чертог принесены!..
Непостижимо как, но те огни слагались
Как бы в какие-то живые письмена...
Весь мир погиб... Они одни остались,
И на кадилах были имена!..
А глубоко внизу, обломки на обломках,
Над миром рухнувшим торчали острия,
И между них, блестя огнем чешуй в потемках,
Лежала мертвою библейская змея!
А подле голубь белый без движенья
Упал пластом, безжалостно измят,
И на груди его как бы изображенья
Семи великих ран виднелися подряд...
И был поставлен я, не знаю кем, к допросу:
«Вот что оставил мир, исчезнув, за собой...
Ты воссоздай по этому хаосу,
Чем был он мысливший когда-то и живой?»
И я затрепетал, испуганный глубоко,
Проникнут холодом, боясь скатиться в тьму...
«Зачем, скажи мне Дух, в огнях читает око
Ряды имен, враждебных по всему?
Что общего у них, давным-давно прошедших
Пророков и шутов, тех иль других вождей,
Людей проклятия, великих сумасшедших
И неизвестных мне по именам людей?»
Я услыхал тогда как будто прорицанье:
«Блудницу жизни в бездну унесло,
Погибло с нею все! Одно, одно страданье
Гореть над бездною осталось, не прошло.
В нем сущность мира! альфа и омега!
Страданья лишь одну пощаду обрели
И пламенно блестят, как светочи ночлега,
Над разрушением замученной земли...»
И откровенье было мне другое:
Мне ангел смерти близко виден стал,
Когда, низвергнув все, покончив все земное,
Он руки на груди сложил и отдыхал...
И он был тоже мертв! лицо мне видно было;
Не мог я не признать в нем чудной красоты,
Хоть силою огня местами опалило
И покоробило поблекшие черты!
И на недвижные по смерти очертанья,
На гордый труп с поникшей головой,
Сияли светочи пылавшего страданья,
Роняя свет окраски кровяной!
Я стал искать ответа на сомненье:
«Зачем же, если так, ряды паникадил?
Одних имен не тронуло крушенье
Всех добрых, всех враждебных сил?»
И я услышал, будто из тумана
Великий Голос вдруг в сердцах заговорил:
«Как! Даже тут вопрос? Так, значит, слишком рано
Господь земную мощь в огне испепелил?!
Пытливый ум людей, как прежде, в жизни ставит
Вопросы страшные о бытии времен...
Да кто же, наконец, из двух вас власть? Кто правит?
Они ли, смертные, или бессмертный Он?!
Бог кончил с опытом, довольно испытаний...
Не поросль — семя все испепелить пора...
Он ложь основ признал! Рождала жизнь страданий
Одни лишь помеси проклятья и добра!
И Он других создаст, а прежних уничтожит
Так, чтоб и в имени проказе не пройти
В то, что появится, в то, что Он приумножит
И в жизни поведет на новые пути...»
И стали погасать, дымясь, паникадила!
Одни вослед другим погасли имена!
Тьма непроглядная отвсюду обступила,
Непоборимая, безмолвная, одна...
И тот же Глас звучал, как бы из некой славы,
Суровый, медленный и страшный, как самум:
«Иначе на людей не отыскать управы,
Иначе не смирить их поврежденный ум...»
Ночь лишь седьмую
Мрачного трона
Степень прешла,
С росска Сиона
Звезду златую
Смерть сорвала.
Луч, покатяся
С синего неба,
В бездне погас!
Утрення, ясна,
Тень золотая!
Краток твой блеск.
Ольга прекрасна,
Ольга драгая!
Тень твой был век.
Что твое утро
В вечности целой?
Меней, чем миг!
Юная роза
Лишь развернула
Алый шипок,
Вдруг от мороза
В лоне уснула,
Свянул цветок.
Так и с царевной:
Нет уж в ней жизни,
Смерть на челе!
К отчему лону,
К матери нежной,
К братьям, сестрам,
К скипетру, трону,
К бабке любезной,
К верным рабам,
Милый младенец,
Ты уж с улыбкой
Рук не прострешь.
Лик полутонный,
Тихое пенье,
Мрачность одежд,
Вздохи и стоны,
Слезно теченье,
В дыме блеск свеч,
Норда царицы
Бледность, безмолвье —
Страшный позор!
Где вы стеснились?
Что окружили?
Чей видим труп?
Иль вы забылись,
В гроб положили
Спящего тут
Ангела в теле? —
Ольга прекрасна
Ангел был наш.
Вижу в сиянье
Грады эфира,
Солнцы кругом!
Вижу собранье
Горнего мира;
Ангелов сонм,
Руки простерши,
Ольгу приемлют
В светлый свой полк.
Вижу блаженну
Чистую душу
Всю из огня,
В свет облеченну:
В райскую кущу
Идет дитя;
Зрит на Россию,
Зрит на Петрополь,
Зрит на родных.
Зрит на пииту,
Жизнь и успенье
Кто ея пел,
Чей в умиленье
Дождь на ланиту
Искрой летел;
Слышит звук лиры,
Томные гласы
Песни моей.
Мира Содетель,
Святость и прочность
Царства суть чьи!
Коль добродетель
И непорочность
Слуги Твои,
Коих ко смертным
Ты посылаешь
Стражами быть:
Даждь, да над нами
Ольги блаженной
Плавает дух;
Чтоб, как очами,
Над полвселенной
Неба сей друг
Зрел нас звездами,
Дланью багряной
Сыпал к нам свет;
Племя Петрово,
Екатерины,
Здравьем чело,
Сень бы лаврова,
Мирные крины,
Все нам цвело;
Дни бы златые,
Сребряны росы
С облак лились;
Не было б царства
В свете другого
Счастливей нас;
Яда коварства,
Равенства злого,
Буйства зараз,
Вольности мнимой,
Ангел хранитель,
Нас ты избавь!
И средь эфира,
В дебри тьмозвездной,
В райской тиши,
Где днесь Пленира,
Друг мой любезной,
Сердца, души
В ней половину,
Гений России,
Призри мою!
1795
Дремлет в могиле
Вождь знаменитый;
Щит перед грудью,
Меч у бедра.
Конь его добрый
Ржет под курганом,
Светлым копытом
Стену скребет.
(Фритиоф, в переводе Я. Грота, Гельсингфорс, 1841, стр. 167).
На быстрых времени крылах
Часы, дни, годы улетают;
Едва родятся — исчезают,
Теряясь вечности в волнах.
Когда бы смертным можно было
На все прошедшее воззреть,
Каким уроком бы служило
Все, что успело пролететь.
Где мощный, гордый сей Вриар,
Готовый потрясти вселенну?
Едва вознес главу надменну,
Едва хотел свершить удар,
И времени коса мелькнула —
Повержен сей ужасный столб!
О нем вселенна не вздохнула,
С проклятием нисшел во гроб.
Где ты, победоносный Кир?
Тебя вселенна трепетала,
Заря побед твоих сверкала,
Стонал окровавленный мир;
Но вдруг — твой меч, сей бич кровавый,
Сие страшилище людей,
Исчез с твоею вместе славой,—
Ты плаваешь в крови своей.
Вчера на утренней заре,
Когда лучи ее играли
И томны воды позлащали,
На двухолмистой кедр горе
Величием своим гордился.
Направил Аквилон полет —
Со стоном сей колосс свалился;
Единый миг — и кедра нет.
Когда кровавою косой
Неумолима смерть сверкает,
Не равно ль всех она сражает?
Где тот, кто был велик душой?
Где правимы сердца страстями?
Открой гробницы — взор найдет
Прах, вместе смешанный с костями.
В них раб и царь равно гниет.
Что жизнь? — мгновенье, слаба тень.
Едва родимся — умираем.
Мы жизнь годами исчисляем;
Но год пред веком только день.
Украсим юность сединами,
Чтоб боле жизни дни продлить;
Помножим веки мы веками —
И все не можно вечно жить.
Несчастные сыны судьбы,
Игралищем страстей родимся:
Стонаем, плачем, веселимся,
То вдруг цари, то вдруг рабы,—
Корабль в пучине, средь волнений,—
Парим отважно по валам;
И, не страшася грозных прений,
Подобны каменным горам.
Но долго ль будет сей полет?
Борей в ветрила ударяет —
Пловец у брега погибает.
Далек ли брег? — но силы нет.
Смятенны, слабы, торопливы,
Трепеща к пристани идем.
Что блеск? Что мысли горделивы?
Мечта! — в мечтаниях умрем.
Корона, скипетр и чины
От лютой смерти не избавят,
Они лишь горестей прибавят,
Что мы всем равно созданы.
И обладатель грозный мира,
И я сойду во гроб равно;
Того покроет прах порфира,
Мой — холст простой; но все одно.
В грядущи времена о нас
Воспомнят ли когда потомки?
Дела велики, славны, громки
Слезу исторгнут ли из глаз?
Мы зиждем горды обелиски,
Мы храмы в память создаем,
Но сколь к забвенью смертных близки!
Не помнят нас, едва умрем.
Сей час я жив, — чрез час вперед
Нить жизни парка прерывает;
Так время царства сокрушает
И помрачает яркий свет.
Где грозны, страшны Рима силы?
Где памятник деяний их?
Трофеи их побед — могилы;
А слава — пролетевший миг.
Где Спарта, Фивы, Вавилон?
Где гордая Семирамида?
Она исчезла, тех нет вида.
Паденье царств — судьбы закон.
Мы взор в прошедшее вперяем
На славу, блеск их, красоту
И, как во тьме густой, встречаем
Едва мелькнувшую мечту.
Но я в преданиях живу,
И смерть меня не поглощает, —
Любимец счастия вещает,
Подемля гордую главу.
Изрек — и время улыбнулось,
Косы играя лезвием,
К любимцу счастия коснулось.
Где он? — повержен вечным сном.
В преданиях людей живет
Едина только добродетель;
Кто блага смертных был содетель,
И после смерти тот не мрет.
Мелькнут, исчезнут круги звездны,
Пременит солнце гордый вид,
Миры в волнах потонут бездны;
Сократ — не будет век забыт.
Я был в Аксакове, и — грусть
Меня нигде не оставляла;
Мне все тебя напоминало,
Мне дом казался скучен, пуст…
Тебя везде недоставало.
И дружба братская, любовь
Осиротели будто вновь.
Ах! Так ли прежде все бывало?
Бывало, тягостных часов
Холодное сложивши бремя,
Освободившись от оков,
Желанного дождавшись время,
Умы и души обнажив,
Сердец взаимным излияньем
Или о будущем мечтаньем
Мы наслаждались — все забыв.
Сходны по склонностям, по нравам,
Сходны сердечной простотой,
К одним пристрастные забавам.
Любя свободу и покой,
Мы были истинно с тобою
Единокровные друзья…
И вот — завистливой судьбою —
Без друга и без брата я.
Я видел пруд: он в берегах
Отлогих мрачно расстилался,
Шумел в иссохших камышах,
Темнел, багровел, волновался,
Так хладно, страшно бушевал;
Небес осенних вид суровый
В волнах свинцовых отражал…
Какой-то мрак печали новой
По пруду томно разливал.
И грустное воспоминанье
Невинных радостей твоих,
Невинной страсти обоих
Мое умножило мечтанье.
Везде я видел все одно;
Везде следы твоей охоты
И дружеской о мне заботы:
Полоев в тинистое дно
Там колья твердою рукою
Глубоко втиснуты тобою,
Уединенные стоят,
Качаясь ветром и волнами…
Красноречивыми словами
Мне о прошедшем говорят.
Лежит там лодка на плотине
В грязи, с изломанным веслом,
Но кто ж на ней поедет ныне
Со мной, трусливым ездоком?
Кто будет надо мной смеяться,
Меня и тешить и пугать,
Со мною Пушкиным пленяться,
Со мной смешному хохотать.
Кто старшим лет своих рассудком
Порывы бешенства смирит
И нежным чувством или шуткой
Мою горячность укротит.
Кто, слабостям моим прощая,
Во мне лишь доброе ценя,
Так твердо, верно поступая,
Кто будет так любить меня!
И ты, конечно, вспоминаешь
Нередко друга своего,
Нередко обо мне мечтаешь!..
Я знаю, сердца твоего
Ни петербургские забавы,
Ни новые твои друзья,
Ни служба, ни желанье славы,
Ни жизни суетной отравы
В забвение не увлекут…
Но годы вслед годам идут,
И, если волей провиденья
Мы встретимся опять с тобой… —
Найдем друг в друге измененье.
Следы десницы роковой,
Сатурна грозного теченья,
Увидим мы и над собой.
Прошедшее сокрылось вечно,
Его не возвратит ничто;
И как ни больно, но, конечно,
Все будет то же — да не то.
Кто знает будущего тайны?
Кто знает о своей судьбе?
Дела людей всегда случайны,
Но будем верны мы себе!
Пойдем, куда она укажет,
Так будем жить, как бог велит!
Страдать — когда страдать прикажет,
Но философия нам щит!
Мы сохраним сердца прямые,
Мы будем с совестью в ладу;
Хотя не попадем в святые,
Но все не будем же в аду.
Прости, храни святую дружбу
И братскую ко мне любовь;
Будь счастлив и цареву службу
Начни, благословяся, вновь!
Пиши ко мне, ты очень знаешь,
Как письма дороги твои…
Уверен также, что читаешь
Ты с удовольствием мои!
Да всем, что услаждает младость
Ты насладишься в жизни сей!..
Неукоризненная радость
Да будет спутницей твоей.
Сегодня масса разных знаков
— и в небесах, и на воде —
сказали мне, что быть беде:
что я напьюсь сегодня, Яков.
Затем, что день прохладный сей
есть твоего рожденья дата
(о чем, конечно, в курсе Тата
и малолетний Алексей).
И я схватил, мой друг, едва
отбросив утром одеяло,
газету «Правда». Там стояло
под словом «Правда» — Двадцать Два.
Ура! — воскликнул я. — Ура!
Я снова вижу цифры эти!
И ведь не где-нибудь: в газете!
Их не было еще вчера.
Пусть нету в скромных цифрах сих
торжественности (это ясно),
но их тождественность прекрасна
и нет соперничества в них!
Их равнозначность хороша!
И я скажу, друг Яков, смело,
что первая есть как бы тело,
вторая, следственно, душа.
К чему бросать в былое взгляд
и доверять слепым приметам?
К тому же, это было летом
и двадцать девять лет назад.
А ты родился до войны.
Зимой. Пускай твой день рожденья
на это полусовпаденье
глядит легко, со стороны.
Не опускай, друг Яков, глаз!
Ни в чем на свете нету смысла.
И только наши, Яков, числа
живут до нас и после нас.
При нас — отчасти… Жизнь сложна.
Сложны в ней даже наслажденья.
Затем она лишь и нужна,
чтоб праздновать в ней день рожденья!
Зачем еще? Один твердит:
цель жизни — слава и богатство.
Но слава — дым, богатство — гадство.
Твердящий так — живым смердит.
Другой мечтает жить в глуши,
бродить в полях и все такое.
Он утверждает: цель — в покое
и в равновесии души.
А я скажу, что это — вздор.
Пошел он с этой целью к черту!
Когда вблизи кровавят морду,
куда девать спокойный взор?
И даже если не вблизи,
а вдалеке? И даже если
сидишь в тепле в удобном кресле,
а кто-нибудь сидит в грязи?
Все это жвачка: смех и плач,
«мы правы, ибо мы страдаем».
И быть не меньшим негодяем
бедняк способен, чем богач.
И то, и это — скверный бред:
стяжанье злата, равновесья.
Я — homo sapiens, и весь я
противоречий винегрет.
Добро и Зло суть два кремня,
и я себя подвергну риску,
но я скажу: союз их искру
рождает на предмет огня.
Огонь же — рвется от земли,
от Зла, Добра и прочей швали,
почти всегда по вертикали,
как это мы узнать могли.
Я не скажу, что это — цель.
Еще сравнят с воздушным шаром.
Но нынче я охвачен жаром!
Мне сильно хочется отсель!
То свойства Якова во мне —
его душа и тело или
две цифры — все воспламенили!
Боюсь, распространюсь вовне.
Опасность эту четко зря,
хочу иметь вино в бокале!
Не то рванусь по вертикали
Двадцать Второго декабря!
Горю! Но трезво говорю:
Твое здоровье, Яков! С Богом!
Да-с, мы обязаны во многом
Природе и календарю.
Игра. Случайность. Может быть,
слепой природы самовластье.
Но разве мы такое счастье
смогли бы логикой добыть?
Жаме! Нас мало, господа,
и меньше будет нас с годами.
Но, дни влача в тюрьме, в бедламе,
мы будем праздновать всегда
сей праздник! Прочие — мура.
День этот нами изберется
дним Добродушья, Благородства —
Днем Качеств Гордина — Ура!
1
Больная птичка запертая,
В теплице сохнущий цветок,
Покорно вянешь ты, не зная,
Как ярок день и мир широк,
Как небо блещет, страсть пылает,
Как сладко жить с толпой порой,
Как грудь высоко подымает
Единство братское с толпой.
Своею робостию детской
Осуждена заглохнуть ты
В истертой жизни черни светской.
Гони же грешные мечты,
Не отдавайся тайным мукам,
Когда лукавый жизни дух
Тебе то образом, то звуком
Волнует грудь и дразнит слух!
Не отдавайся… С ним опасно,
Непозволительно шутить…
Он сам живет и учит жить
Полно, широко, вольно, страстно!
2
Твои движенья гибкие,
Твои кошачьи ласки,
То гневом, то улыбкою
Сверкающие глазки…
То лень в тебе небрежная,
То — прыг! поди лови!
И дышит речь мятежная
Всей жаждою любви.
Тревожная загадочность
И ледяная чинность,
То страсти лихорадочность,
То детская невинность,
То мягкий и ласкающий
Взгляд бархатных очей,
То холод ужасающий
Язвительных речей.
Любить тебя — мучение,
А не любить — так вдвое…
Капризное творение,
Я полон весь тобою.
Мятежная и странная —
Морская ты волна,
Но ты, моя желанная,
Ты киской создана.
И пусть под нежной лапкою
Кошачьи когти скрыты —
А все ж тебя в охапку я
Схватил бы, хоть пищи ты…
Что хочешь, делай ты со мной,
Царапай лапкой больно,
У ног твоих я твой, я твой —
Ты киска — и довольно.
Готов я все мучения
Терпеть, как в стары годы,
От гибкого творения
Из кошачьей породы.
Пусть вечно когти разгляжу,
Лишь подойду я близко.
Я по тебе с ума схожу,
Прелестный друг мой — киска!
3
Глубокий мрак, но из него возник
Твой девственный, болезненно-прозрачный
И дышащий глубокой тайной лик…
Глубокий мрак, и ты из бездны мрачной
Выходишь, как лучи зари, светла;
Но связью страшной, неразрывно-брачной
С тобой навеки сочеталась мгла…
Как будто он, сей бездны мрак ужасный,
Редеющий вкруг юного чела,
Тебя обвил своей любовью страстной,
Тебя в свои объятья заковал
И только раз по прихоти всевластной
Твой светлый образ миру показал,
Чтоб вновь потом в порыве исступленья
Пожрать воздушно-легкий идеал!
В тебе самой есть семя разрушенья —
Я за тебя дрожу, о призрак мой,
Прозрачное и юное виденье;
И страшен мне твой спутник, мрак немой;
О, как могла ты, светлая, сродниться
С зловещею, тебя объявшей тьмой?
В ней хаос разрушительный таится.
4
О, помолись хотя единый раз,
Но всей глубокой девственной молитвой
О том, чья жизнь столь бурно пронеслась
Кружащим вихрем и бесплодной битвой.
О, помолись!..
Когда бы знала ты,
Как осужденным заживо на муки
Ужасны рая светлые мечты
И рая гармонические звуки…
Как тяжело святые сны видать
Душам, которым нет успокоенья,
Призывам братьев-ангелов внимать,
Нося на жизни тяжкую печать
Проклятия, греха и отверженья…
Когда бы ты всю бездну обняла
Палящих мук с их вечной лихорадкой,
Бездонный хаос и добра и зла,
Все, что душа безумно прожила
В погоне за таинственной загадкой,
Порывов и падений страшный ряд,
И слышала то ропот, то моленья,
То гимн любви, то стон богохуленья, —
О, верю я, что ты в сей мрачный ад
Свела бы луч любви и примиренья…
Что девственной и чистою мольбой
Ты залила б, как влагою целебной,
Волкан стихии грозной и слепой
И закляла бы силы власть враждебной.
О, помолись!..
Недаром ты светла
Выходишь вся из мрака черной ночи,
Недаром грусть туманом залегла
Вкруг твоего прозрачного чела
И влагою сияющие очи
Болезненной и страстной облила!
5
О, сколько раз в каком-то сладком страхе,
Волшебным сном объят и очарован,
К чертам прозрачно-девственным прикован,
Я пред тобой склонял чело во прахе.
Казалось мне, что яркими очами
Читала ты мою страданий повесть,
То суд над ней произнося, как совесть,
То обливая светлыми слезами…
Недвижную, казалось, покидала
Порой ты раму, и свершалось чудо:
Со тьмой, тебя объявшей отовсюду,
Ты для меня союз свой расторгала.
Да! Верю я — ты расставалась с рамой,
Чело твое склонялось надо мною,
Дышала речь участьем и тоскою,
Глядели очи нежно, грустно, прямо.
Безумные и вредные мечтанья!
Твой мрак с тобой слился нераздечимо,
Недвижна ты, строга, неумолима…
Ты мне дала лишь новые страданья!
(Монолог из комедии)
Что город наш? Как прежде, вечно хмурен,
Бесхаракте́рен в самых мелочах;
Больницы полны, тюрьмы также полны,
Есть новые дома, казармы, кабаки.
На улицах спешат, на кладбищах рыдают,
Толпятся в лавках, но не в книжных, целый день.
Здесь умирают люди, там родятся,
Здесь день не спят, а там не спят ночей.
По департаментам с потертыми локтями,
Но в бархатных зато воротниках,
Сидят чиновники угрюмо за столами,
Скребут бумагу, думают, молчат.
Обята думами о будущем отчизны,
До лбов завернута в бобровые меха,
Стоит полиция на перекрестках улиц
И точно так же мало говорит;
Сидят вороны на крестах церковных;
Сидят учителя в гимназиях и школах,
Десятки дней толкуя молодежи,
Что старших нужно крепко уважать...
Всегда невежливы и горды офицеры,
Довольные и миром и собой,
Проводят жизнь в каком-то странном сне,
Держась за фалдочки родных и гувернеров,
За юбки матерей и парики отцов,
Вприпрыжку бегают отечества надежды,
Кумы на кумовьях, стегая кумовством.
Навстречу утру с вялою молитвой
У душных спален окна открывают,
И от обеда вплоть до нового обеда
Бранятся, ссорятся, мошенничают, лгут.
С утра идут визиты и поклоны,
По вечерам роскошные балы,
Концерты для больных и в пользу бедных,
И карты, карты, карты без конца.
На каждом вечере свой маленький геройчик
О глупости других как с кафедры кричит,
И самохвальствует в науке и искусстве,
Рак общества и язва наших дней,
Растут и множатся божки-авторитеты:
Разинув рты и выпучив глаза,
Внимают им покорнейшие слуги,
И затираются громадным большинством,
Порывы честные и дельные нападки.
Обезображена, болезненно нема,
Вся сплетнями живет литература.
Из старых кирпичей по новым образцам
Кладет фундаменты и поднимает арки.
Театры полны пестрою толпой,
Но без толку молчат или орут в партере,
В райке актеров дико поощряют.
В кондитерских за кипами журналов
С клеймом почтамтским рьяные сидят
Политики и дружно пьют настойки,
Хваля морозы и родную грязь,
Перед каминами бушуют патриоты,
Гордятся миром, слабостью Европы,
И смело рассуждают вкривь и вкось,
О пользе пьянства, акций и подарков,
О том как сильно войско, страж закона.
Пудовые замки, саженные заводы
Красноречиво смертным говорят:
Вот это точно собственность, не кража.
А брошки жен, браслеты и брильянты,
Не вывески, знак собственности тоже?
А наши женщины — тюки шелков и лент,
Боящиеся чорта и скандала,
Поклонницы Дюма, балов и маскарадов;
А наши девушки, боящиеся ветра,
Виц-матери сомнительных детей,
Летучий эскадрон болотных амазонок,
Живая мебель мертвых бальных зал!
А этот пошлый торг сердец и убеждений,
А эти фразы, вечные цитаты...
Сильны теперь и не в одной России
Авторитеты Рудиных, Ноздревых;
Сквозник, Коробочка, Петух и Собакевич,
Добчинский с Бобчинским, Молчалин, Простаков,
И Фамусов, и Чичиков, и Плюшкин.
Порядок стар и жизнь дряхла в Европе,
Заштукатурена она стоит еще,
Но ей упасть не от отдельных взрывов
Еще недоработанных идей.
Ей не пришла пора переродиться.
Далек тот день, со дна народной жизни
Еще не всплыл общественный вопрос,
Спадут не скоро тяжкие колодки,
Заговорит развязанный язык,
И побегут кряхтя и спотыкаясь,
Спеша, один цепляясь за других,
Герои старые и старые идеи
За вечной памятью громадных похорон,
За катафалками отпетых убеждений.
В духовный Днепр опустится народ,
Заявится начало новой жизни,
Могучим отпрыском могучего зерна,
И все грехи и заблужденья духа —
Все смоют слезы счастья и любви!
Чаши рдеют словно розы,
И в развал их вновь и вновь
Винограда брызжут слезы,
Нервный сок его и кровь.
Эти чаши днесь воздымем,
И склонив к устам края,
Влагу светлую приимем
В честь и славу бытия.
Общей жизни в честь и славу;
За ее всесветный трон
И всемирную державу —
Поглотим струю кроваву
До осушки в чашах дон! Жизнь… Она средь прозы чинной
Увядала бы, как злак,
Как суха она, пустынна
Без поэзии: итак —
Сей фиал за муз прекрасных,
За богинь сих сладкогласных,
За возвышенных певцов —
сих изящного жрецов,
За присяжников искусства —
Вечных мучеников чувства,
Показавших на земле
Свет небес в юдольной мгле,
Бронзу в неге, мрамор в муках,
Ум в аккордах, сердце в звуках,
Бога в красках, мир в огне,
Жизнь и смерть на полотне. Жизнь! Сияй! — Твой светоч — разум.
Да не меркнет над тобой
Свет сей, вставленный алмазом
В перстень вечности самой.
Венчан лавром или миртом,
Наподобие сих чаш
Будто налит череп наш
Соком дум и мысли спиртом!
Да от запада на юг. На восток и юг — вокруг,
Чрез века и поколенья,
Светит солнце просвященья
И созвездие наук!
Други! Что за свет без тени?
День без вечера? — Итак:
Да не будет изгнан мрак
Сердцу милых заблуждений!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да не дремлет их царица,
Кем изглажена граница
Между смертных и богов, —
Пьем: да здравствует любовь!
Пьем за милых — вестниц рая,
За красы их начиная
с полны мрака и лучей
зажигательных очей,
томных, нежных и упорных,
Цветом всячески цветных
серых, карих, адски — черных:
И небесно — голубых!
За здоровье уст румяных,
бледных алых и багряных —
Этих движущихся струй,
Где дыхание пламенеет,
речь дрожит, улыбка млеет,
Пышет вечный поцелуй!
В честь кудрей благоуханных,
Легких, дымчатых, туманных,
Свелорусых, золотых,
темных, черных, рассыпных,
С их неистовым извивом,
С искрой, с отблеском, с отливом
И закрученных, как сталь,
В бесконечную спираль!
Так — восчествуем сей чашей
Юный дев и добрых жен
И виновниц жизни нашей,
Кем был внят наш первый стон,
Сих богинь огнесердечных,
кем мир целый проведен
Чрез святыню персей млечных,
Колыбели пелен,
В чувстве полных совершенства
Вне размеров и границ,
Эти горлиц, этих львиц,
Расточительниц блаженства
И страдания цариц!
и взлелеяны любовью,
Их питомцы и сыны
Да кипят душой и кровью
В честь родимой стороны —
Сей страны, что, с горизонта
Вскинув глыбою крутой
С моря льдяного до Понта
Мост Рифея златой,
Как слезу любви из ока,
Как холодный пот с чела,
Из Тверской земли широко,
Волгу в Каспий пролила!
Без усилий в полобхвата
У нее заключено
Все, что господом дано
С финских скал до Арарата.
Чудный край! Через Алтай
Бросив локоть на Китай,
темя впрыснув океаном,
В Балт ребром, плечом в Атлант.
В полюс лбом, пятой к Балканам —
Мощный тянется гигант.
Русь, — живи! — В тени лавровой
Да парит ее орел!
Да цветет ее престол!
Да стоит ее штыковый
Перекрестный частокол!
Да сыны ее родные
Идут, грудью против зла,
На отрадные дела
И на подвиги благие!
Но чтоб наш тост в меру стал
Девятнадцатого века —
Человеки! — сей фиал
Пьем за здравье человека!
За витающих в дали!
За здоровие земли —
Всей, — с Камчатки льдяно-реброй,
От отчаянных краев
До брегов Надежды доброй
И Счастливых островов,
От долин глубоко-темный
До высот, где гор огромных
В снежных шапках блещут лбы,
Где взнесли свои верхушки
Выше туч земли-старушки
Допотопные горбы,
Лавы стылые громады —
Огнеметные снаряды
Вулканической пальбы.
Да, стара земля: уж дети
Сей праматери людей
Слишком семьдесят столетий
Горе мыкают на ней.
А она? — ей горя мало:
Ныне так же, как бывало,
Мчится в пляске круговой
В паре с верною луной,
Мчит с собою судьбы, законы.
Царства, скипетры и троны
На оси своей крутит
И вкруг солнца их вертит;
В стройной пляске не споткнется,
И в круженьи не прольется
И не станет кверху дном
Ни один бокал с вином.
Вознесем же в полноте мы
Сей зачашный наш привет
В славу солнечной системы
В честь и солнца и планет,
И дружин огнекрылатых,
Длиннохвостых, бородатых,
Быстрых, бешенных комет,
Всех светил и масс небесных,
В здравье жителей безвестных
Светоносных сил шаров, —
Пьем в сей час благословенной
За здоровье всей вселенной,
В честь и славу всех миров —
До пределов, где созвездья
Щедро сыплют без возмездья
Света вечного дары;
Где горит сей огнь всемирной,
Будто люстры в зале пирной;
Где танцуют все миры,
Нам неслышным внемля арфам;
Где роскошным белым шарфом
Облекая неба грудь,
Перекинут млечный путь;
Где последней искрой свода
Замкнут дивный сей чертог;
Где ликует вся природа,
Где владычествует бог —
Жизнедавец, светодержец
Тученосец, громовержец,
Кто призвал нас в этот мир
На великий жизни пир,
И в делах себя прославил
И торжественно поставил
Над землей, как над столом,
Чашу неба к верху дном.
Ужель свирепства все ты, рок, на мя пустил?
Ужель ты злобу всю с несчастным совершил?
Престанешь ли меня теперь уж ты терзати?
Чем грудь мою тебе осталось поражати?
Лишил уж ты меня именья моего,
Лишил уж ты меня и счастия всего,
Лишил, я говорю, и — что всего дороже —
(Какая может быть сей злобы злоба строже?)
Невинность разрушил! Я в роскошах забав
Испортил уже мой и непорочный нрав,
Испортил, развратил, в тьму скаредств погрузился, —
Повеса, мот, буян, картежник очутился;
И вместо, чтоб талант мой в пользу обратил,
Порочной жизнию его я погубил;
Презрен теперь от всех и всеми презираем, —
От всех честных людей, от всех уничижаем.
О град ты роскошей, распутства и вреда!
Ты людям молодым и горесть и беда!
Москва, хотя в тебе забавы пребывают,
Веселья, радости живущих восхищают;
Но самый ты, Москва, уж тот же Вавилон:
Ты так же слабишь дух, как прежде слабил он.
Ты склонности людей отравой напояешь,
Ко сластолюбию насильно привлекаешь.
Надлежит мрамора крепчае сердцу быть,
Как бывши молоду, в тебе бесстрастным жить.
По имени в тебе лишь мужество известно;
А что порок и срам, то всем в тебе прелестно.
Безумная тобой владеет слепота,
Мечтанье лживое, суетств всех суета.
Блестящие в сердцах и во умах прельщенья
Под видом доброты сугубят потемненья.
Ступаю на стези и ими в тму иду.
Прелестну нету сил преодолеть беду!
О лабиринт страстей, никак неизбежимых,
Борющих разумом, но непреодолимых!
Доколе я в тебе свой буду век влачить?
Доколе мне, Москва, в тебе распутно жить?
Покинуть я тебя стократно намеряюсь
И, будучи готов, стократно возвращаюсь.
Против желания живу, живя в тебе;
Кляну тебя, и в том противлюсь сам себе.
Магнитная гора, котора привлекает,
Живой в тебе пример, Москва, изображает:
Ты силою забав нас издали влечешь,
А притянув к тебе, ты крепко нас прижмешь.
Железо как та рвет, к себе та присвояет,
В тебе у нас так жизнь именье обирает.
Отдай скорей, прошу, отдай свободу мне,
И счастия искать не льсти в твоей стране:
Не милы мне в тебе и горы золотыя;
Но токмо б избежать лишь жизни сей мне злыя
И прежнее мое спокойство возвратить,
И независимость от счастья получить.
Я сердцем и душой, мне в том сам Бог свидетель,
Нелестно что люблю святую добродетель.
1770
Навстречу вещего пророка
И с ним грядущего суда —
Еще в ночи, еще востока
Дрожала яркая звезда —
Он вышел, град покинув сонный,
Не взяв ни пищи, ни одежд,
В тоске святой, неугомонной,
Свершенья чающей надежд!
Кругом лишь темь да влага ночи,
Не скоро светлый день взойдет...
Но он, во мрак вонзая очи,
Стоит и ждет; стоит и ждет.
И мыслит: "Чаемый, молимый
День наступает. Близок срок.
Узрю тебя, досель гонимый,
Но ныне судящий пророк!
Не призрак ты: с костьми и кровью,
Как мы, в плоти идешь ты к нам...
С каким стенаньем и любовью
Я припаду к твоим ногам!
И все, что в эти дни и годы
Терзаний, мук изведал я,
Все в этот миг, пророк свободы,
Благословит душа моя!
Какое утро миру встанет!
Какая вера вспыхнет в нем!
С каким позором зло отпрянет
Перед святым твоим челом!
Свершишь ты жертвы очищенья —
И в жизнь оденутся слова:
Освобожденья, обновленья,
Любви и правды торжества!..
Оттуда путь ему, с востока...
Придет, смиренен и могуч,
Под пыльным рубищем пророка
Скрывая слова острый луч!
О, эту пыль одежды бедной
Как я слезами орошу!
Какою праздничной, победной
Я песнью воздух оглашу!
Но близко, боже!.. Ныне, ныне!..
Вся кровь отхлынула в груди;
Ужасен ты в своей святыне,
Великий бог!.. Гряди, гряди,
О жизни новое начало,
О царства нового рассвет!.."
Заря пылает. Солнце встало,
Проснулся дол. Пророка нет.
"Нет! но придет он в сроке скором,
Я верю, знаю — он придет!"
И смотрит, даль пытая взором...
Сменился день. Пророк нейдет.
Но, сердцем скорбь приняв покорным,
Он все зовет, он все глядит;
Все тем же гордым и упорным
В нем вера пламенем горит.
И дни бегут, — за днями годы
Неудержимой чередой;
Над ним бушуют непогоды,
Его сжигает солнца зной;
Он миг за мигом время мерит,
Мольбу призывную твердя,
И с каждым мигом ждет и верит,
Очей с востока не сводя.
И лет несчетных ряд промчался...
Он старцем стал. От мужа сил
Один лишь остов воздвигался.
Как тень, как выходец могил,
Снедаем тайною тоскою —
Видали странники, — порой
Дрожащей, старческой рукою
Он тусклый взор прикроет свой.
Но веры пламенной гордыни
Душа не свергнула его:
Стоит до днесь он средь пустыни
И ждет пророка своего!
Безумец! страстными мольбами
Вотще зовешь пророка ты!
Давно он ходит между вами,
Но скрыты вам его черты.
Как знать — с полудня ль, иль с востока,
В начале ль дня, или в конце, —
Но он не в рубище пророка,
Пришел не в царственном венце!
И речь его не идет мимо,
И правит царство он свое,
И мира нашего незримо
Преображает бытие!..
Когда ты к встрече нас готовил,
Он близ тебя, с тобою был;
Когда ты пел и славословил,
Не он ли песнь тебе внушил?
Когда ты ждал зари начала,
Чтоб новой жизни встретить день,—
Уж целый век заря пылала,
Ночи веков сгоняя тень!
Взгляни назад. Смотри: в то время,
Пока ты взор стремил вперед,
Взошло посеянное семя, —
Не те уж люди, мир не тот!
Безумец! тайный ход творенья
Как подстеречь и уловить,
В пределы зыбкие мгновенья
Жизнь мира вечную втеснить?
А ты хотел чертой отметить
Начало новых, лучших дней,
И песнь пропеть, и громко встретить,
Упиться радостью своей!..
Нет! верь, кто божье слово сеет,
Что, как древесное зерно,
Оно неслышно, тихо зреет
И всходит медленно оно,
И туго стебель свой подемлет,
Пока корней могучих сеть
Охватит мир...
Но он не внемлет,
Мечту бессильный одолеть,
И, несказанной полон муки,
Уж слыша жизни скорый срок,
Стоит и ждет, простерши руки,
Подемля очи на восток!
Природы действия, причины;
Внутри нас вопиющий глас —
Сознательность, наш друг единый
В изгибах умственных зараз;
Пять наших чувств — орудья жизни;
Ход основательный мысли;
Его в бессмертности конец, —
Все нам доказывает ясно,
Твердит, внушает ежечасно,
Что мудр великий наш творец.
Премудрый может ли без цели
Создать на свете что-нибудь?
Ужели громы загремели,
Ужели дан светилам путь
Лишь только для игры единой,
И бытия существ причиной
Могла лишь праздность быть одна?
Премудрости ли то желанье,
Чтоб, видя твари пресмыканье,
Сказать: хоть есть, хоть нет она?
Соделав кое-что отлично,
Заставя мир себя хвалить,
И человеку неприлично
Свой плод стараний истребить.
Не только гений в восхищеньи
Ценит свое произведенье,
Хранит его, как сам себя, —
Любитель всяк своей заботы,
Никто и средственной работы
Не бросит, труд употребя.
Внушит ли мудрость Рафаэлю,
Чтоб он свои картины сжег,
Чтоб столк статуи — Праксителю,
Чтоб стер Державин оду «Бог»,
Чтоб Нортоны часы топтали,
Чтоб Гайдны Времена марали,
Чтоб Гершель телескоп разбил?
Где слыханы тому примеры,
Чтоб шар гноили Монгольфьеры,
Компас Джиойа истребил?
Так судит ум несовершенный,
И он в своих расчетах прав.
Премудрости ль творца вселенной
Припишется такой устав,
Чтоб лучшее его творенье
Могло ниспасть в уничтоженье,
Влача короткой, жалкой век,
Обятый всюду хлопотами?
Ужель быть седенным червями
Здесь только создан человек?
Нет! мудрого творца желанью
Закон такой не будет люб,
Чтоб лучшему его созданью
Преобразиться в гнусный труп!
Не здесь лишь нашей жизни точка;
Плотская наша оболочка
Земля — и в землю отойдет,
Но дух, ей правящий, чудесный,
Сокрытый в ней, хоть неизвестный,
Конечно с ней не пропадет.
Нельзя иначе будет, здраво,
С творцом премудрость согласить, —
Прилично ль действию дать право
Своей причины лучше быть?
По правилам земли законов
Давно истлел уж труп Невтонов,
Но что он сделал, то живет
И будет жить на свете вечно;
Когда ж творенье бесконечно,
То как творец его умрет?
Природы сильный обладатель,
Стихий угрюмый властелин,
Зверей свирепых обуздатель,
Умом и делом исполин,
Которого лишь мановенье
Дает перунам направленье,
Уставы пишет естеству,
Который мыслию единой,
Связуя действия с причиной,
Себя приближил к божеству;
Кому прогулкой служат бездны,
Кто огнь палящий разделил,
Кто смерил верно округ звездный,
Кто выше облак воспарил,
Отверз природы сокровенность,
Постиг порядка постепенность,
Познал, что есть добро и зло;
Кто в глубь спускался океана,
Кто буйность испытал волкана,
В миры проник через стекло;
Кто образ творческия силы,
Рожденный светом обладать, —
Не может для одной могилы
Носить изящности печать, —
Достоин лучшего предмета.
Не наша бедная планета
Его всех подвигов венец, —
Все грубо здесь пред ним и мало, —
Не здесь стези его начало,
Не здесь ей будет и конец.
Но где ж тот край благословенный,
Обитель вечная духов,
Где в жизни прочной, непременной
Нет смерти, тления, веков;
Где бесконечность во мгновенье,
Где нам судьбы предназначенье,
Где мы узнаем, что мы суть,
Где совершатся все надежды
И наши собственные вежды
Чудесный узрят жизни путь?
Стой, слабый сын земли, доколе
Не смей завесы поднимать!
Тебе довольно здесь, в юдоле,
Бессмертие лишь угадать.
Велик ты в круге только тесном,
Но мал на поприще небесном;
Твой ум созреть еще не мог,
Чтоб тайны все понять судьбины:
Хоть можешь знать ты часть средины,
Конец с началом знает Бог.