Орфей
Слышу, слышу шаг твой нежный,
Шаг твой слышу за собой.
Мы идем тропой мятежной,
К жизни мертвенной тропой.
Эвридика
Ты — ведешь, мне — быть покорной,
Я должна идти, должна…
Но на взорах — облак черный,
Черной смерти пелена.
Орфей
Выше! выше! все ступени,
К звукам, к свету, к солнцу вновь!
Там со взоров стают тени,
Там, где ждет моя любовь!
Эвридика
Я не смею, я не смею,
Мой супруг, мой друг, мой брат!
Я лишь легкой тенью вею,
Ты лишь тень ведешь назад.
Орфей
Верь мне! верь мне! у порога
Встретишь ты, как я, весну!
Я, заклявший лирой — бога,
Песней жизнь в тебя вдохну!
Эвридика
Ах, что значат все напевы
Знавшим тайну тишины!
Что весна, — кто видел севы
Асфоделевой страны!
Орфей
Вспомни, вспомни! луг зеленый,
Радость песен, радость пляск!
Вспомни, в ночи — потаенный
Сладко-жгучий ужас ласк!
Эвридика
Сердце — мертво, грудь — недвижна.
Что вручу объятью я?
Помню сны, — но непостижна,
Друг мой бедный, речь твоя.
Орфей
Ты не помнишь! ты забыла!
Ах, я помню каждый миг!
Нет, не сможет и могила
Затемнить во мне твой лик!
Эвридика
Помню счастье, друг мой бедный,
И любовь, как тихий сон…
Но во тьме, во тьме бесследной
Бледный лик твой затемнен…
Орфей
— Так смотри! — И смотрит дико,
Вспять, во мрак пустой, Орфей.
— Эвридика! Эвридика! —
Стонут отзвуки теней.
Ну что ж! Простимся. Так и быть.
Минута на пути.
Я не умел тебя любить,
Веселая, — прости! Пора быть суше и умней…
Я терпелив и скуп
И той, кто всех подруг нежней,
Не дам ни рук, ни губ.За что ж мы чокнемся с тобой?
За прошлые года?
Раскрой рояль, вздохни и пой,
Как пела мне тогда.Я в жарких пальцах скрыл лицо,
Я волю дал слезам
И слышу — катится кольцо,
Звеня, к твоим ногам.Припомним все! Семнадцать лет.
В руках — в сафьяне — Блок.
В кудрях у яблонь лунный свет,
Озерный ветерок.Любовь, экзамены, апрель
И наш последний бал,
Где в вальсе плыл, кружа метель,
Белоколонный зал.Припомним взморье, дюны, бор,
Невы свинцовый скат,
Университетский коридор,
Куда упал закат.Здесь юность кончилась, и вот
Ударила война.
Мир вовлечен в водоворот,
Вскипающий до дна.В грозе и буре рухнул век,
Насилья ночь кляня.
Родился новый человек
Из пепла и огня.Ты в эти дни была сестрой,
С косынкой до бровей,
И ты склонялась надо мной,
Быть может, всех родней.А в Октябре на братский зов,
Накинув мой бушлат,
Ты шла с отрядом моряков
В голодный Петроград.И там, у Зимнего дворца,
Сквозь пушек торжество,
Я не видал еще лица
Прекрасней твоего! Я отдаю рукам твоим
Штурвал простого дня.
Простимся, милая! С другим
Не позабудь меня.Во имя правды до конца,
На вечные века
Вошли, как жизнь, как свет, в сердца
Слова с броневика.В судьбу вплелась отныне нить
Сурового пути.
Мне не тебя, а жизнь любить!
Ты, легкая, прости…
На ранней дней моих заре,
То было рано поутру, в Кремле,
То было в Чудовом монастыре,
В уютной келье, темной и смиренной,
Там жил тогда Жуковский незабвенный,
Я ждал его и, в ожиданье,
Колоколов Кремля я слушал завыванье.
За медною следил я бурей,
Поднявшейся с безоблачной лазури
И вдруг смененной пушечной пальбой…
Светло, хоругвью голубой
Весенний первый день, лазурно-золотой,
Так светозарен был над праздничной Москвой.
Тут первая меня достигла весть,
Что в мире новый житель есть,
И новый Царский гость в Кремле!
Ты в этот день дарован был земле!..
С тех пор воспоминанье это
В душе моей всю жизнь согрето;
В теченье стольких лет оно не изменяло,
Как верный спутник мой, повсюду провожало,
И ныне, в ранний утра час,
Оно еще, как столько раз,
Все так же дорого и мило.
И днесь, у самых дней моих заката,
Мой одр печальный посетило,
Мою всю душу осенило
И благодатный праздник возвестило.
И мнилось мне всегда,
Что этот ранняго событья час
Мне будет на всю жизнь благим знаменованьем.
И не ошибся я: вся жизнь моя прошла
Под этим кротким, благостным влияньем.
Благодарю мою судьбу,
Что ей мне было суждено
Весь век мой видеть над собою
Созвездие все то же и одно,
Созвездие Его, и будь же до конца оно
Моей единственной звездою,
И много, много раз порадуй этот день
И человечество и нас!..
Снова дорога. И с силой магической
Всё это: вновь охватило меня:
Грохот, носильщики, свет электрический,
Крики, прощанья, свистки, суетня… Снова вагоны едва освещенные,
Тусклые пятна теней,
Лица склоненные
Спящих людей.
Мерный, вечный,
Бесконечный,
Однотонный
Шум колес.
Шепот сонный
В мир бездонный
Мысль унес…
Жизнь… работа…
Где-то, кто-то
Вечно что-то
Всё стучит.
Ти-та… то-та…
Вечно что-то
Мысли сонной
Говорит.
Так вот в ушах и долбит, и стучит это:
Ти-та-та… та-та-та… та-та-та… ти-та-та…
Мысли с рыданьями ветра сплетаются,
Поезд гремит, перегнать их старается… Чудится, еду в России я…
Тысячи верст впереди.
Ночь неприютная, темная.
Станция в поле… Огни ее —
Глазки усталые, томные
Шепчут: «Иди…»
Страх это? Горе? Раздумье? Иль что ж это?
Новое близится, старое прожито.
Прожито — отжито. Вынуто — выпито…
Ти-та-та… та-та-та… та-та-та… ти-та-та… Чудится степь бесконечная…
Поезд по степи идет.
В вихре рыданий и стонов
Слышится песенка вечная.
Скользкие стены вагонов
Дождик сечет.
Песенкой этой всё в жизни кончается,
Ею же новое вновь начинается,
И бесконечно звучит и стучит это:
Ти-та-та… та-та-та… та-та-та… ти-та-та… Странником вечным
В пути бесконечном
Странствуя целые годы,
Вечно стремлюсь я,
Верую в счастье,
И лишь в ненастье
В шуме ночной непогоды
Веет далекою Русью.
Мысли с рыданьями ветра сплетаются,
С шумом колес однотонным сливаются.
И безнадежно звучит и стучит это:
Ти-та-та… та-та-та… та-та-та… ти-та-та…
Каждый миг запечатленный,
Каждый атом Вещества,
В этой жизни вечно пленной,
Тайно просится в слова.
Мысль подвигнута любовью,
Жизнь затеплилась в любви,
Ветхий век оделся новью,
Хочешь ласк моих,—зови.
Я приду к тебе венчанный
Всею тайной Вещества,
Вспыхнет пламень первозданный,
Сквозь давнишния слова.
Что̀ бы ты мне ни сказала,
Если я к тебе приник,
В пене полнаго бокала
Будет первой страсти вскрик.
Что̀ бы я тебе, вскипая,
Жадным сердцем ни шепнул,
Это—сказка мировая,
Это—звезд поющий гул.
И как будто не погасли
Много раз костры планет,
Мы стихом восхвалим ясли,
Славя Новый наш Завет.
И как будто в самом деле
В мире любят в первый раз,
На девической постели
Вспыхнет пламень щек и глаз.
И как будто Фараону
Не являла страсть сестра,
Сердце к сердцу, лоно к лону,
Мы шепнем себе: „Пора!“
Точно так же, точно то же,
Будет новым потому,
Что сокровищ всех дороже
Та она тому ему.
И столетья замыкая,
Поглядят зрачки в зрачки,
Та же сказка, и другая,
Нескончаемой Реки.
И не буду, и не стану
Я гадать, что дальше там,—
Вспыхнув каплей, Океану
Все свое, вскипев, отдам.
В Смоленской губернии, в хате холодной,
Зимою крестьянка меня родила.
И, как это в песне поется народной,
Ни счастья, ни доли мне дать не могла.Одна была доля — бесплодное поле,
Бесплодное поле да тощая рожь.
Одно было счастье — по будням ненастье,
По будням ненастье, а в праздники — дождь.Голодный ли вовсе, не очень ли сытый,
Я все-таки рос и годов с десяти
Постиг, что одна мне наука открыта —
Как лапти плести да скотину пасти.И плел бы я лапти… И, может быть, скоро
Уже обогнал бы отца своего…
Но был на земле человек, о котором
В ту пору я вовсе не знал ничего.Под красное знамя бойцов собирая,
Все тяготы жизни познавший вполне,
Он видел меня из далекого края,
Он видел и думал не раз обо мне.Он думал о том о бесправном народе,
Кто поздно ложился и рано вставал,
Кто в тяжком труде изнывал на заводе,
Кто жалкую нивку слезой поливал; Чьи в землю вросли захудалые хаты,
Чьи из году в год пустовали дворы;
О том, кто давно на своих супостатов
Точил топоры, но молчал до поры.Он стал и надеждой и правдой России,
И славой ее и счастливой судьбой.
Он вырастил, поднял могучие силы
И сам их повел на решительный бой.И мы, что родились в избе при лучине
И что умирали на грудах тряпья, -
От Ленина право на жизнь получили —
Все тысячи тысяч таких же, как я.Он дал моей песне тот голос певучий,
Что вольно плывет по стране по родной.
Он дал моей ниве тот колос живучий,
Который не вянет ни в стужу, ни в зной.И где бы я ни был, в какие бы дали
Ни шел я теперь по пути своему, -
и в дни торжества, и в минуты печали
Я сердцем своим обращаюсь к нему.И в жизни другого мне счастья не надо, -
Я счастья хотел и хочу одного:
Служить до последнего вздоха и взгляда
Живому великому делу его.
Куда так проворно, жидовка младая?
Час утра, ты знаешь, далек…
Потише, распалась цепочка златая,
И скоро спадет башмачок.
Вот мост! Вот чугунные влево перилы
Блестят от огня фонарей;
Держись за них крепче, устала, нет силы!..
Вот дом — и звонок у дверей.
Безмолвно жидовка у двери стояла,
Как мраморный идол бледна;
Потом, за снурок потянув, постучала…
И кто-то взглянул из окна!..
И страхом и тайной надеждой пылая,
Еврейка глаза подняла,
Конечно, ужасней минута такая
Столетий печали была;
Она говорила: «Мой ангел прекрасный!
Взгляни еще раз на меня…
Избавь свою Сару от пытки напрасной,
Избавь от ножа и огня…
Отец мой сказал, что закон Моисея
Любить запрещает тебя.
Мой друг, я внимала отцу не бледнея,
Затем, что внимала любя…
И мне обещал он страданья, мученья,
И нож наточил роковой;
И вышел… Мой друг, берегись его мщенья,
Он будет, как тень, за тобой…
Отцовского мщенья ужасны удары,
Беги же отсюда скорей!
Тебе не изменят уста твоей Сары
Под хладной рукой палачей.
Беги!..» Но на лик, из окна наклоненный,
Блеснул неожиданный свет…
И что-то сверкнуло в руке обнаженной,
И мрачен глухой был ответ;
И тяжкое что-то на камни упало,
И стон раздался под стеной;
В нем всё улетающей жизнью дышало
И больше, чем жизнью одной!
Поутру, толпяся, народ изумленный
Кричал и шептал об одном:
Там в доме был русский, кинжалом пронзенный,
И женщины труп под окном.
С той поры, как погибла навеки любовь,
Протекло много дней и ночей, —
Но надежда меня не порадует вновь!..
И во сне я мечтаю о ней!
Расцветала весна, и свистал соловей, —
И шептались в лесу ветерки…
Вспоминая о ней, о голубке моей,
Я страдал, изнывал от тоски…
Но печальная жизнь оковала меня
И оковами тяжко гнетет…
Не влечет меня счастье, величьем маня,
И богатство меня не влечет.
О, зачем ты, величие жалкое, мне?!
Ты не в силах мой дух оживить!
Оборвется навек в этой скорбной стране
Этой жизни печальная нить!
Пусть обнимет меня упоительный сон,
И навеки погаснет звезда!
Скорбный дух удручен, и не ведает он,
Что с ним будет за гробом, тогда?!
Если тленная плоть распадется во прах,
Если бренное тело умрет, —
Неужели мой дух воспарит в небесах,
Совершая духовный полет?!
О, тогда вспомни ты про былого певца
И слезу на могилу пролей.
Полюбил он тебя, и любил до конца, —
До конца этих сумрачных дней!..
Ты, быть может, теперь веселишься вдали,
Веселишься, другого любя, —
И рыданья мои долететь не могли, —
Долететь не могли до тебя!..
Хвала вам, девяти Каменам!
ПушкинКогда мечты любви томили
На утре жизни, — нежа их,
Я в детской книге «Ювенилий»
Влил ранний опыт в робкий стих.
Мечту потом пленили дали:
Японский штрих, французский севр,
Все то, об чем века мечтали, —
Чтоб ожил мир былой — в «Chefs d’Oeuvre».
И, трепет неземных предчувствий
Средь книг и беглых встреч тая,
Я крылий снам искал в искусстве
И назвал книгу: «Это — я!»
Но час настал для «Третьей Стражи».
Я, в шуме улиц, понял власть
Встающих в городе миражей,
Твоих звенящих зовов, страсть!
Изведав мглы блаженств и скорби,
Победы пьяность, смертный страх,
Я мог надменно «Urbi et Orbi»
Петь гимн в уверенных стихах.
Когда ж в великих катастрофах
Наш край дрожал, и кликал Рок, —
Венчая жизнь в певучих строфах,
Я на себя взложил «Венок».
В те дни и юноши и девы
Приветом встретили певца,
А я слагал им «Все напевы»,
Пленяя, тайной слов, сердца,
Но, не устав искать, спокойно
Я озирал сцепленья дней,
Чтоб пред людьми, в оправе стройной,
Поставить «Зеркало Теней».
Я ждал себе одной награды, —
Предаться вновь влеченью снов,
И славить мира все услады,
И «Радуги» все «семь цветов»!
Но гром взгремел. Молчать — измена,
До дна взволнован мой народ…
Ужель «Девятая Камена»
Победных песен не споет?
А вслед? Конец ли долгим сменам?
Предел блужданьям стольких лет?
«Хвала вам, девяти Каменам!»
Но путь укажет Мусагет!
1В этих темных узеньких каналах
С крупными кругами на воде,
В одиноких и пустынных залах,
Где так тихо-тихо, как нигде,
В зелени, измученной и блеклой,
На пустых дворах монастырей,
В том, как вечером слезятся стекла
Кованых чугунных фонарей,
Скрыто то, о чем средь жизни прочей
Удается иногда забыть,
Что приходит средь бессонной ночи
Темными догадками томить.2Ночью в Брюгге тихо, как в пустом музее,
Редкие шаги звучат еще сильнее,
И тогда святые в каждой черной книге,
Черепичные закопченные крыши
И каналы с запахом воды и гнили,
С черными листами задремавших лилий,
Отраженья тусклых фонарей в канале,
И мои надежды, и мои печали,
И любовь, которая, вонзивши жало,
Как оса приникла и потом упала.
Все мне кажется тогда музеем чинным,
Одиноким, важным и таким старинным,
Где под стеклами лежат камеи и эмали,
И мои надежды, и мои печали,
И любовь, которая, вонзивши жало,
Как оса приникла и упала.3Мельниц скорбные заломленные руки
И каналы, уплывающие вдаль,
И во всем ни радости, ни муки,
А какая-то неясная печаль.
Дождик набежал и брызжет, теплый, летний,
По каналу частые круги пошли,
И еще туманней, и еще бесцветней
Измельченные квадратики земли.
У старушки в белом головном уборе
Неподвижный и почти стеклянный взгляд,
Если в нем когда-то отражалось горе,
То оно забылось много лет назад.
В сердце места нет ни злу, ни укоризне,
И легко былые годы вспоминать,
Если к горечи, к тревоге, даже к жизни
Начинаешь понемногу привыкать.
Милый сон, души пленитель,
Гость прекрасный с вышины,
Благодатный посетитель
Поднебесной стороны,
Я тобою насладился
На минуту, но вполне:
Добрым вестником явился
Здесь небесного ты мне.Мнил я быть в обетованной
Той земле, где вечный мир;
Мнил я зреть благоуханный
Безмятежный Кашемир;
Видел я: торжествовали
Праздник розы и весны
И пришелицу встречали
Из далекой стороны.И блистая и пленяя —
Словно ангел неземной, -
Непорочность молодая
Появилась предо мной;
Светлый завес покрывала
Отенял ее черты,
И застенчиво склоняла
Взор умильный с высоты.Все — и робкая стыдливость
Под сиянием венца,
И младенческая живость,
И величие лица,
И в чертах глубокость чувства
С безмятежной тишиной —
Все в ней было без искусства
Неописанной красой! Я смотрел — а призрак мимо
(Увлекая душу вслед)
Пролетал невозвратимо;
Я за ним — его уж нет!
Посетил, как упованье;
Жизнь минуту озарил;
И оставил лишь преданье,
Что когда-то в жизни был! Ах! не с нами обитает
Гений чистой красоты;
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты;
Он поспешен, как мечтанье,
Как воздушный утра сон;
Но в святом воспоминанье
Неразлучен с сердцем он! Он лишь в чистые мгновенья
Бытия бывает к нам
И приносит откровенья,
Благотворные сердцам;
Чтоб о небе сердце знало
В темной области земной,
Нам туда сквозь покрывало
Он дает взглянуть порой; И во всем, что здесь прекрасно,
Что наш мир животворит,
Убедительно и ясно
Он с душою говорит;
А когда нас покидает,
В дар любви у нас в виду
В нашем небе зажигает
Он прощальную звезду.
Альбом, как жизнь, противоречий смесь,
Смесь доброго, худого, пустословья:
Здесь дружбы дань, тут светского условья,
Тут жар любви, там умничанья спесь.
Изящное в нём наряду с ничтожным,
Ум с глупостью иль истинное с ложным —
Идей и чувств пестреет маскарад;
Всё счётом, всё в обрез и по наряду;
Частёхонько ни складу нет, ни ладу.
Здесь рифм набор, а там пустой обряд.
Как в жизни, так не точно ль и в альбоме
Плоды души сжимает светский лёд,
Под свой аршин приличье всех гнетёт
И на цепи, как узник в жёлтом доме,
Которого нам видеть смех и жаль,
Иль тот зверок, что к колесу привязан,
В одном кругу вертеться ум обязан
И, двигаясь, не подвигаться вдаль?
Пусть отомстит мне пчёл альбомных жало,
Но я ещё сравненье им припас.
Поэзии и мёда в жизни мало,
А в сих стихах и менее подчас.
К цветным листкам альбомов стих болтливый
Рад применить пестреющие дни:
Есть светлые, как радуги отливы,
Есть тёмные, померкшие в тени!
Как на веку день на день не придётся
И будни вслед за праздником — равно
В альбоме то ж: здесь сердце улыбнётся,
А там зевнёт с рассудком заодно.
Иной листок для памяти сердечной
Дороже нам поэмы долговечной,
И день иной нам памятней, чем ряд
Бесплодных лет, что выдохлись, как чад.
Счастлив, кому, по милости фортуны,
Отсчитан день для сердца вечно юный!
Счастлив и тот, чей стих, любовь друзей,
Как сердца звук на сердце отзовётся, —
Тот без молвы стотрубной обойдётся
И без прислуг журнальных трубачей!
Боясь в дверях бессмертья душной давки,
Стремглав не рвусь к ступеням книжной лавки
И счастья жду в смиренном уголке.
Пусть гордый свет меня купает в Лете,
Лишь был бы я у дружбы на примете
И жив у вас на памятном листке.
Прекрасно, высоко твое предназначенье,
Святой завет того, которого веленье,
Премудро учредя порядок естества,
Из праха создало живые существа;
Но низко и смешно меж нас употребленье,
И недостойны мы подобья божества.
Чем отмечаем, жизнь, мы все твои мгновенья —
Широкие листы великой книги дел?
Они черны, как демон преступленья,
Стыдишься ты сама бездушных наших тел.
Из тихой вечери молитв и вдохновений
Разгульной оргией мы сделали тебя,
И гибельно парит над нами злобы гений,
Еще в зародыше всё доброе губя.
Себялюбивое, корыстное волненье
Обуревает нас, блаженства ищем мы,
А к пропасти ведет порок и заблужденье
Святою верою нетвердые умы.
Поклонники греха, мы не рабы Христовы;
Нам тяжек крест скорбей, даруемый судьбой,
Мы не умеем жить, мы сами на оковы
Меняем все дары свободы золотой…
Раскрыла ты для нас все таинства искусства,
Мы можем создавать, творцами можем быть;
Довольно налила ты в груди наши чувства,
Чтоб делать доброе, трудиться и любить.
Но чуждо нас добро, искусства нам не новы,
Не сделав ничего, спешим мы отдохнуть;
Мы любим лишь себя, нам дружество — оковы,
И только для страстей открыта наша грудь.
И что же, что они безумным нам приносят?
Презрительно смеясь над слабостью земной,
Священного огня нам искру в сердце бросят
И сами же зальют его нечистотой.
За наслаждением, по их дороге смрадной,
Слепые, мы идем и ловим только тень,
Терзают нашу грудь, как коршун кровожадный,
Губительный порок, бездейственная лень…
И после буйного минутного безумья,
И чистый жар души и совесть погубя,
Мы, с тайным холодом неверья и раздумья,
Проклятью придаем неистово тебя.
О, сколько на тебя проклятий этих пало!
Чем недовольны мы, за что они? Бог весть!..
Еще за них нас небо не карало:
Оно достойную приготовляет месть!
Ученый, брось свой труд! Теперь уж не до чтения,
Крестьянин, брось волов, соху и борону,
Страдает и скорбит несчастная Армения,
Пора, пора спасать родимую страну.
Родная нам земля средь тяжких мук рожденья,
И новый жизни строй дарует нам она,
Давно мы ждем его, горя от нетерпенья;
Свободна будет вновь родимая страна!
На время позабыв про прежние заботы,
Корыстные мечты оставим наконец,
И вырвем из сердец позорные расчеты,
И прежний рабский страх изгоним из сердец!
Потомки Гайка мы! И все мы христиане,
И к родине любовь живет у нас в крови!
Так пусть сольются все: паписты, лютеране, —
Забудем наш раздор для истинной любви!
Родимая земля средь тяжких мук рожденья,
Прекрасное дитя она рождает нам;
Так облегчим ее в ужасный миг мученья,
И нежное дитя не отдадим врагам!
Новорожденному мы все, стремясь ко благу,
Свои дары несем, пусть каждый армянин
Несет богатство, честь; храбрец — и жизнь и шпагу,
И пусть пришлет кондак святой Эчмиадзин.
Отверзлась матери бесплодная утроба,
Не тщетно Господа молили мы о том!
Коль есть в тебе душа — стремись, борись до гроба,
А если нет — навек останешься рабом!
Бордости голос, звенящий подобно трубе!
Отблеск пожара, враги в безпощадной борьбе,
Звезды из крови на золоте ратной кольчуги, —
Громко звучит он, смолкая подобно трубе.
Голос вражды! Заглушенный рыданием вьюги —
Колокол На море! В диком, безумном испуге
Мечется жизнь на своем берегу, а во мгле
Звон замирает в рыданиях бешеной вьюги.
Голос желаний! Гуляки… Вино на столе…
Призрак веселья, румянец на влажном челе…
Ночь наступает, и говор гуляк попу пьяных,
Крики и хохот стихают в удушливой мгле.
Голос нам чуждый! Простор, затонувший в туманах;
Жизнь и движение в пестрых идут караванах,
Браки, разсчеты… Под громкий мотив плясовой
Корчат носителей света шуты в балаганах.
Гнева, укоров, соблазна призыв роковой,
Все голосе, искушавшие душу собой —
Все да умолкнут в великом а грозном молчаньи,
Гнева, укоров, соблазна призыв роковой!
Звонкия фразы, реторики жалкой старанья
Все обелить, приискать для всего оправданья —
Смолкните вы, голоса, искушавшие нас,
Смолкните все в величавом и строгом молчаньи.
Мы уж не те! Наступает прозрения час;
В сердце собой заглушая смущающий глас—*
Громче звучит неподкупное истины слово,
Смолкните вы, голосе, соблазнявшие нас.
Стихнув, замрите пред силою дивнаго зова:
Он открывает нам двери чертога святого,
Света желаннаго льются оттуда струи;
Все голоса, искушенья вещавшие слово —
Все заглушает божественный голос!
О. Чюмина.
Еще не пал покров туманный
На заалевшие снега,
О свет вечерний, необманный,
Заливший жизни берега!
Ночная мгла еще покуда
Не охватила небеса,
И я туда гляжу, откуда
Сияет вечная краса.
Плывут виденья: башни, замки —
В пурпурном блеске облака…
И даль, раздвинувшая рамки —
Так бесконечно широка.
Все потонуло в блеске алом,
И говорят душе они
О незакатном, небывалом —
Заката яркие огни.
С тяжкой в сердце ношею
Трудно вам идти,
Замело порошею
В поле все пути.
Зыбкими туманами
Все заволокло,
И на вас обманами
Ополчилось зло.
Вам грозит засадою
Каждый смелый шаг:
Не знаком с пощадою
Беспощадный враг.
Но во мгле идущего
Ждеть заря побед.
Он борцам грядущего
Пролагает след.
Туман. Узоры чуть заметные
Мороз выводит на стекле…
Как грустны мысли предрассветные
В туманной предрассветной мгле!
Как тени сна, желанья тщетные,
Как призраки встают в уме,
И угасают — безответные
Они в холодной полу-тьме.
Ночною дремой заколдована,
При свете утренней звезды,
Жизнь просыпается — окована
Цепями скорби и нужды.
И вздох ее при пробуждении,
Проникший внутрь глухих домов —
И гул, и грохот, и гудение —
Звучит как лязг ее оков.
Три слова я молвлю — от сердца оне,
Велико их на свете значенье;
Три слова начало берут не извне,
Но завещаны нам от рожденья:
Человек на печальный конец обречен,
Если в эти три слова не верует он.
Он веровать должен, что с волей рожден,
Должен верить в свое назначенье:
Рабом своей воли останется он,
Если в душу проникнет сомненье.
Та свобода вне силы, вне власти земной,
И свободен лишь тот, кто владеет собой.
Он веровать должен в небесную дщерь —
Добродетелью дщерь та зовется;
Она не страшится ни бед, ни потерь;
Ее голос на все отзовется:
Это то, чего разум разумных поймет.
В простоте же рассудка младенец поймет.
Есть Бог! Его воля святая живет!
И за жизнью наступит ли тленье —
Из тленья начало той жизни встает,
Что почило в начале творенья:
Не смущайся же тем, что глупец говорит.
Ниже тем, что вседневная мудрость твердит.
Три слова я молвил, значенье им дал;
Пусть они далеко отзовутся,
И как бы кто низко душой ни упал,
Те три слова ему остаются:
Человек не погиб и всего не лишен,
Если в эти слова еще верует он.
Что повесил головку пустую?
В стороне от наук и труда?
Знать все манит тебя на Морскую,
Каждый день все туда да туда?
И зачем ты бежишь торопливо,
Вдруг накинув на плечи шинель?
На тебя, развалившись лениво,
Загляделась в коляске мамзель.
На тебя заглядеться не диво,
Полюбить тебя каждой не лень:
Вьется ус темнорусый игриво,
Ростом парень в косую сажень!
Хватит ей на наряд и на ленты,
А тебе впредь на горький урок,
За большие набитый проценты
Туго-на́туго твой кошелек.
Взгляд один да французские моды
Распалят в тебе русскую кровь
И отцовские хлопнешь доходы
На поддельную девы любовь.
Поживешь и попразднуешь вволю,
Будет жизнь и полна и легка...
Да не то тебе пало на долю:
Ведь именье пойдет с молотка.
Ты с шампанским и милой девицей,
Надорвавши и силы и грудь,
Спустишь все наконец за границей
И придется тут спину согнуть.
Познакомясь с работою трудной,
Отцветешь, не успевши разцвесть,
Погрузишься ты в сон непробудный,
Если нечего будет поесть.
И в лице твоем, полном движенья,
Полном жизни — появится вдруг
Горьких слез да стыда выраженье
И последний, тяжелый недуг.
И схоронят в сырую могилу,
И забудут в Морскую твой путь,
Где утратил и деньги и силу,
Истощил ты и разум и грудь.
Не гляди же с тоской на Морскую,
У Дюссо горькой чаши не пей.
Отправляйся к себе в Моховую
И подумай о жизни своей...
Егор Петрович Мальцев
Хворает, и всерьез:
Уходит жизнь из пальцев,
Уходит из желез.
Из прочих членов тоже
Уходит жизнь его,
И вскорости, похоже,
Не будет ничего.
Когда нагрянет свора
Савеловских родных,
То что же от Егора
Останется для них?
Останется пальтишко,
Подушка, чтобы спать,
И книжка, и сберкнижка
На девять двадцать пять.
И таз, и две кастрюли,
И рваный подписной,
Просроченный в июле
Единый проездной.
И все. И нет Егора!
Был человек, и нет!
И мы об этом скоро
Узнаем из газет.
Пьют газировку дети
И пончики едят,
Ему ж при диабете —
Все это чистый яд!
Вот спит Егор в постели,
Почти что невесом,
И дышит еле-еле,
И смотрит дивный сон:
В большом красивом зале,
Резону вопреки,
Лежит Егор, а сзади
Знамена и венки.
И алым светом залит
Большой его портрет,
Но сам Егор не знает,
Живой он или нет.
Он смаргивает мошек,
Как смаргивал живой,
Но он вращать не может
При этом головой.
И дух по залу спертый,
Как в общей душевой,
И он скорее мертвый,
Чем все-таки живой.
Но хором над Егором —
Краснознаменный хор
Краснознаменным хором
Поет — вставай, Егор!
Вставай, Егор Петрович,
Во всю свою длину,
Давай, Егор Петрович,
Не подводи страну!
Центральная газета
Оповестила свет,
Что больше диабета
В стране Советской нет!
Пойми, что с этим, кореш,
Нельзя озорничать,
Пойми, что ты позоришь
Родимую печать!
Вставай, Егор Петрович,
Во всю свою длину,
Давай, вставай, Петрович,
Загладь свою вину!»
И сел товарищ Мальцев,
Услышав эту речь,
И жизнь его из пальцев
Не стала больше течь.
Егор трусы стирает,
Он койку застелил,
И тает, тает, тает
В крови холестерин…
По площади по Трубной
Идет он, милый друг,
И все ему доступно,
Что видит он вокруг!
Доступно кушать сласти
И газировку пить…
Лишь при Советской власти
Такое может быть!
Портрет Н. В. Гоголя работы Александра Иванова
Ты, загадкой своенравной
Промелькнувший на земле,
Пересмешник наш забавный
С думой скорби на челе.
Гамлет наш! Смесь слез и смеха,
Внешний смех и тайный плач,
Ты, несчастный от успеха,
Как другой от неудач.
Обожатель и страдалец
Славы ласковой к тебе,
Жизни труженик, скиталец
С бурей внутренней в борьбе!
Духом схимник сокрушенный,
А пером Аристофан,
Врач и бич ожесточенный
Наших немощей и ран.
Но к друзьям, но к скорбным братьям
Полный нежной теплоты!
Ум, открытый всем понятьям,
Всем залетным снам мечты.
Жрец искусству посвященный,
Жрец высокого всего,
Так внезапно похищенный
От служенья своего!
В нем еще созданья зрели:
Смерть созреть им не дала!
Не достигнувшая цели
Пала смелая стрела.
Тенью смертного покрова
Дум затмилась красота:
Окончательного слова
Не промолвили уста.
Жизнь твоя была загадкой,
Нам загадкой смерть твоя,
Но успел ты, в жизни краткой,
Дар и подвиг бытия
Оправдать трудом и жертвой.
Не щадя духовных сил,
В суетах, в их почве мертвой
Ты таланта не зарыл.
Не алкал ты славы ложной,
Не вымаливал похвал —
Думой скорбной и тревожной
Высшей цели ты искал.
И порокам и нечестью
Обличительным пером
Был ты карой, грозной местью
Пред общественным судом.
Теплым словом убежденья
Пробуждал ты мудрый страх,
Святость слез и умиленье
В обленившихся душах.
Не погибнет — верной мздою
Плод воздаст в урочный час,
Добрый сеятель, тобою
Семя брошенное в нас.
Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть,
И жребий чуждого изгнанника иметь
На родине с названьем гражданина!
Но ты свершил свой подвиг, мой отец,
Постигнут ты желанною кончиной;
Дай бог, чтобы, как твой, спокоен был конец
Того, кто был всех мук твоих причиной!
Но ты простишь мне! Я ль виновен в том,
Что люди угасить в душе моей хотели
Огонь божественный, от самой колыбели
Горевший в ней, оправданный творцом?
Однако ж тщетны были их желанья:
Мы не нашли вражды один в другом,
Хоть оба стали жертвою страданья!
Не мне судить, виновен ты иль нет, –
Ты светом осужден. Но что такое свет?
Толпа людей, то злых, то благосклонных,
Собрание похвал незаслуженных
И стольких же насмешливых клевет.
Далеко от него, дух ада или рая,
Ты о земле забыл, как был забыт землей;
Ты счастливей меня; перед тобой
Как море жизни — вечность роковая
Неизмеримою открылась глубиной.
Ужели вовсе ты не сожалеешь ныне
О днях, потерянных в тревоге и слезах?
О сумрачных, но вместе милых днях,
Когда в душе искал ты, как в пустыне,
Остатки прежних чувств и прежние мечты?
Ужель теперь совсем меня не любишь ты?
О если так, то небо не сравняю
Я с этою землей, где жизнь влачу мою;
Пускай на ней блаженства я не знаю,
По крайней мере я люблю! Написано в связи со смертью отца. Ю.П. Лермонтов умер 1 октября 1831 г. в своей деревне Кропотово Тульской губернии. Стихотворение содержит намеки на семейные раздоры, которые привели к разлуке Лермонтова с отцом.
Дубравы пышные, где ваше одеянье?
Где ваши прелести, о холмы и поля,
Журчание ключей, цветов благоуханье?
Где красота твоя, роскошная земля?
Куда сокрылися певцов пернатых хоры,
Живившие леса гармонией своей?
Зачем оставили приют их мирных дней?
И всё уныло вкруг — леса, долины, горы!
Шумит порывный ветр между дерев нагих
И, желтый лист крутя, далеко завевает, —
Так всё проходит здесь, явление на миг:
Так гордый сын земли цветет и исчезает!
На крыльях времени безмолвного летят
И старость и зима, гроза самой природы;
Они, нещадные и быстрые, умчат,
Как у весны цветы, у нас младые годы!
Но что ж? крутитесь вы сей мрачною судьбой,
Вы, коих низкие надежды и желанья
Лишь пресмыкаются над бренною землей,
И дух ваш заключат в гробах без упованья.
Но кто за темный гроб с возвышенной душой,
С святой надеждою взор ясный простирает,
С презреньем тот на жизнь, на мрачный мир взирает
И улыбается превратности земной.
Весна украсить мир ужель не возвратится?
И солнце пало ли на вечный свой закат?
Нет! новым пурпуром восток воспламенится,
И новою весной дубравы зашумят.
А я остануся в ничтожность погруженный,
Как всемогущий перст цветок животворит?
Как червь, сей житель дня, от смерти пробужденный,
На крыльях золотых вновь к жизни полетит!
Сменяйтесь, времена, катитесь в вечность, годы!
Но некогда весна несменная сойдет!
Жив бог, жива душа! и, царь земной природы,
Воскреснет человек: у бога мертвых нет!
«Зови меня не жизнью, но душой,
Душа бессмертна, жизнь, как миг, крылата!..»
Зачем в вечерний час горящего заката
Два нежные стиха вдруг встали предо мной?!.
О, если б ты была моей невестой милой,
Я б повторял тебе два нежные стиха,
Чтоб ты прониклась вся возвышенной их силой,
И стала, как они, печальна и тиха!..
«Зови меня не жизнью, но душой!..» —
Неуловимо сладостным названьем
В тот час. когда, волнуемый признаньем.
У ног твоих склонюся я с мольбой!..
О, верь мне, верь, названия милее
Я никогда доселе не слыхал!..
Когда блеснут вдали и злато, и опал,
И солнце скроется, шепни его нежнее!
«Зови меня душой!..» — пусть грустно, грустно
Язык любви в душе моей звучит!..
Кто разум мой в бессмертьи убедит,
Но кто дерзнет назвать мой стон лишь ложью гнусной?!.
Когда в часы безумного сомненья
Скажу себе, — Бессмертье звук пустой,
Земли бесчувственной холодное забвенье!
Я все ж скажу тебе, «зови меня душой!»
Твоя душа… в ней искра неземная,
Печаль земли ее не осквернит,
Душа твоя живет, не умирая,
И в ней любовь бессмертная горит.
Все, чем я жил в дни детства золотого,
Когда орган, чаруя, в сердце мне
Вливал струи восторга неземного,
Проснулось вновь в сердечной глубине!..
«Зови меня душой!» — когда я в миг признанья,
Держа тебя в обятиях своих,
Как чародей лепечет заклинанья,
Шепну тебе заветный, нежный стих!..
И, весь горя в порывах упоенья,
Следя с тоской минут последних лет.
Восторженный и чуждый всех забот,
Скажу тебе: «Да, жизнь одно мгновенье!»
Впивая жизни яд и горькое томленье
И видя радостно, как прочь летит она,
Душа зажжется вновь, желания полна,
Вознаградит себя в последнее мгновенье…
И обоймемся мы нежнее вновь и вновь,
И небеса продлят восторги тех лобзаний,
Чтоб, слившись с красотой вечерних трепетаний,
Потоки чистых слез исторгнула любовь!..
Еще младенцу в колыбели
Мечты мне тихо песни пели,
И с ними свыклася душа,
Они, чудесной жизни полны,
Ко мне нахлынули как волны,
Напевом слух обворожа.
Вскипело сердце дивным даром,
Заклокотал огонь в груди,
И дух, согретый чистым жаром,
Преград не ведал на пути.
Отозвались желанья воле;
Однажды ею подыша,
В мир, мне неведомый дотоле,
Рванулась пылкая душа.
Отважно я взглянул, сын праха,
В широкий, радужный эфир;
Сроднилось сердце с ним без страха,
И разлюбил я дольний мир.
И долго там, в стране лазурной,
Его чуждаясь, пробыл я
И счастье пил из полной урны
Полуземного бытия.
Мое сродство с подлунным миром,
Казалось, рушилось навек;
Я, горним дышащий эфиром,
Был больше дух, чем человек…
Но пробил час — мечты как тени
Исчезли вдруг в туманной мгле,
И после сладких сновидений
Я очутился на земле.
Тогда рука судьбы жестоко
Меня к земному пригнела,
Оковы врезались глубоко,
А жизнь за муками пришла.
Печально было пробужденье,
Я молча слезы проливал,
И вот, посланник провиденья,
Незримый голос мне сказал:
«Ты осужден печать изгнанья
Носить до гроба на челе,
Ты осужден ценой страданья
Купить в стране очарованья
Рай, недоступный на земле.
В тюрьме, за крепкими замками,
Бледнеет мысль, хладеет ум,
Но ты железными цепями
Окуй волненье мрачных дум;
Не доверяй души сомненью,
За горе жизни не кляни,
Молись святому провиденью
И веру в господа храни.
Над ложем слез, как вестник славы,
Взойдет предсмертная заря,
И воспаришь ты величаво
В обитель горнего царя,
В свою небесную отчизну…»
Умолк. И ожил я душой,
И заглушили укоризну
Слова надежды золотой… И с той поры, изгнанник бедный,
Одной надеждой я живу,
Прошедшей жизни очерк бледный
Со мной во сне и наяву.
Порой, знакомый голос слыша,
Я от восторга трепещу,
Хочу лететь, подняться выше,
Но цепь звенит мне: «Не пущу!»
И я припомню, что в оковы
Меня от неба низвели,
Но проклинать в тоске суровой
Не смею жизни и земли.
И жизнь ли — цепь скорбей, страданий,
В которой каждое звено
Полно язвительных мечтаний
И ядом слез отравлено?
Наш мир — он место дикой брани,
Где каждый бьется сам с собой:
Кто — веры сын — с крестом во длани,
Кто в сердце с адскою мечтой.
Земля — широкая могила,
Где спор за место каждый час,
Пока всевластной смерти сила
Усопшим поровну не даст.Я похоронен в сей могиле,
Изгнанник родины моей,
Перегорел мой дух в горниле
Земных желаний и страстей.
Но я к страданьям приучился,
Всегда готовый встретить смерть,
Не жить здесь в мире я родился,
Нет, я родился умереть…
Счастливцу прежде без границы,
Теперь отрадно мне страдать,
Полами жесткой власяницы
Несчастий пот с чела стирать.
Я утешительного слова
В изгнаньи жизни не забыл,
Я видел небо без покрова,
Награды горние вкусил;
И что страданья перед ними!
Навек себя им отдаю,
Когда я благами земными
Куплю на небе жизнь мою
И, не смутясь житейской битвой,
Окончу доблестно свой век.
С надеждой, верой и молитвой
Чего не может человек?..
Мемуары о нас
Настанет день—Бульвар Свободы
Увидит жителей других.
А мы сойдем под мрачны своды,
Свершив деяний круг своих,
И больше в Риге нас не будет,
Мы будем отдыхать в гробах,
И превратимся мы во прах,
Но нас потомки не забудут—
И знаю я—в урочный час
Потомки нашей жизни старой
Очередные мемуары
Составят тщательно о нас.
Придет в урочный час сей Некто,
Как Нестор будущих времен,
И озарит не без эффекта
Он нашу жизнь со всех сторон,
И, как монах трудолюбивый,
Которого воспел поэт,
Он за столом засветит свет
И пыль веков стряхнет в архиве
С комплектов выцветших газет,
И, в них уйдя с душой и с носом,
Он восстановит весь наш быт
И, ознакомившись с вопросом,
Дни нашей жизни воскресит.
И все грядущие потомки
Придут в восторженный экстаз,
Когда, как будто в киносемке,
Увидят нас и без прикрас:
Историк многое расскажет,
Историк даже и покажет,
Отметив их значком креста,
Те знаменитые места,
Где годы наши пролетели,
Где мы сидели и седели:
— Вот здесь был старый парк когда-то,
Но вместо клумб, взамен куртин
Здесь можно было за два лата
Купить приличный кокаин!..
Здесь танцевали по субботам,
Здесь были сборища кутил,—
Здесь кой-кого снимали в фото,
И кто-то в прессу угодил!..
— Здесь часто собирались старцы
И толковали о делах,
Здесь файф-о-клоки Отто Шварца
Будили трепеты в сердцах!—
— Здесь выражался Каллистратов
И за Латгалию стоял!…
— А здесь упорствовал Юпатов
И Драме денег не давал!..
— Вот здесь в рассрочку шили шубы,
Чем занимался в душах дух,
— А здесь цвели ночные клубы,
И дули водку после двух!..
— А здесь трещали телефоны
И от зари и до зари—
— А здесь стихи и фельетоны
Писал на злобу дня Лери!..
И, прочитав про эти были,
Про повесть наших рижских лет,
Потомок, выключивши свет,
Не скажет с радостью: «Их нет.»—
Но с благодарностию,—"были!..
В неведомой глуши, в деревне полудикой
Я рос средь буйных дикарей,
И мне дала судьба, по милости великой,
В руководители псарей.
Вокруг меня кипел разврат волною грязной,
Боролись страсти нищеты,
И на душу мою той жизни безобразной
Ложились грубые черты.
И прежде чем понять рассудком неразвитым,
Ребенок, мог я что-нибудь,
Проник уже порок дыханьем ядовитым
В мою младенческую грудь.
Застигнутый врасплох, стремительно и шумно
Я в мутный ринулся поток
И молодость мою постыдно и безумно
В разврате безобразном сжег…
Шли годы. Оторвав привычные обятья
От негодующих друзей,
Напрасно посылал я поздние проклятья
Безумству юности моей.
Не вспыхнули в груди растраченные силы —
Мой ропот их не пробудил;
Пустынной тишиной и холодом могилы
Сменился юношеский пыл,
И в новый путь, с хандрой, болезненно развитой,
Пошел без цели я тогда
И думал, что душе, довременно убитой,
Уж не воскреснуть никогда.
Но я тебя узнал… Для жизни и волнений
В груди проснулось сердце вновь:
Влиянье ранних бурь и мрачных впечатлений
С души изгладила любовь…
Во мне опять мечты, надежды и желанья…
И пусть меня не любишь ты,
Но мне избыток слез и жгучего страданья
Отрадней мертвой пустоты…
Я Вас любил, как я умел один.
А Вы любили роковых мужчин.
Они всегда смотрели сверху вниз,
они внушать умели: «Подчинись!»
Они считали: по заслугам честь,
и Вам казалось: в этом что-то есть.
Да, что-то есть, что ясно не вполне…
Ведь Вам казалось — пали Вы в цене,
Вас удивлял мой восхищенный взгляд,
Вы знали: так на женщин не глядят.
Взгляд снизу вверх… на Вас!.. Да это бред!
Вы ж были для меня легки, как свет.
И это понимали Вы подчас.
Но Вам казалось, я похож на Вас,
поскольку от любви не защищен,
а это значит — мужества лишен.
И шли в объятья подлинных мужчин,
и снова оставался я один.
Век мужества! Дела пошли всерьез.
И трудно я свое сквозь жизнь пронес.
И вот я жив… Но словно нет в живых
мужчин бывалых Ваших роковых.
Их рок поблек, сегодня рок иной.
Все чаще Вы, грустя, гордитесь мной.
А впрочем, что же — суета, дела…
Виню Вас? нет. Но просто жизнь прошла.
Себя виню. Понятно мне давно,
что снизу вверх на Вас смотреть грешно.
О, этот взгляд! Он Вам и дал пропасть.
Я верю, как в маяк, в мужскую власть.
Но лишь найдет, и вновь — пусть это грех,
смотрю на Вас, как прежде — снизу верх.
И униженья сердцу в этом нет…
Я знаю — Вы и впрямь легки, как свет.
Я знаю, это так — я вновь богат…
Но снова память гасит этот взгляд.
И потухает взгляд, хоть, может, он
теперь Вам вовсе не был бы смешон.
Средь терема, в покое темном,
Под сводом мрачным и огромным,
Где тускло, меж столбов, мелькал
Светильник бледный, одинокий,
И слабым светом озарял
И лики стен, и свод высокий
С изображеньями святых, —
Князь Федор, окружен толпою
Бояр и братьев молодых.
Но нет веселия меж них:
В борьбе с тревогою немою,
Глубокой думою томясь,
На длань склонился юный князь,
И на челе его прекрасном
Блуждали мысли, как весной
Блуждают тучи в небе ясном.
За часом длился час, другой;
Князья, бояре все молчали —
Лишь чаши звонкие стучали
И в них шипел кипящий мед.
Но мед, сердец славянских радость,
Душа пиров и враг забот,
Для князя потерял всю сладость,
И Федор без отрады пьет.
В нем сердце к радости остыло:
Ты улетел, восторг счастливый,
И вы, прелестные мечты,
Весенней жизни красоты,
Ах! вы увяли, как средь нивы
На миг блеснувшие цветы!
Зачем, зачем тоске унылой
Младое сердце он отдал?
Давно ли он с супругой милой
Одну лишь радость в жизни знал?
Бывало, братья удалые
Сбирались шумною толпой:
Меж них младая Евпраксия
Была веселости душой,
И час вечернего досуга
В беседе дружеского круга,
Как чистый, быстрый миг, летел.
I
Она: Ах, любезный пастушок,
у меня от жизни шок.
Он: Ах, любезная пастушка,
у меня от жизни — юшка.
Вместе: Руки мёрзнут. Ноги зябнуть.
Не пора ли нам дерябнуть.
II
Она: Ох, любезный мой красавчик,
у меня с собой мерзавчик.
Он: Ах, любезная пастушка,
у меня с собой чекушка.
Вместе: Славно выпить на природе,
где не встретишь бюст Володи.
III
Она: До свиданья, девки-козы,
возвращайтесь-ка в колхозы.
Он: До свидания, бурёнки,
дайте мне побыть в сторонке.
Вместе: Хорошо принять лекарства
от судьбы и государства.
IV
Она: Мы уходим в глушь лесную.
Брошу книжку записную.
Он: Удаляемся от света.
Не увижу сельсовета.
Вместе: что мы скажем честным людям?
Что мы с ними жить не будем!
С государством щей не сваришь.
Если сваришь — отберёт.
Но чем дальше в лес, товарищ,
тем, товарищ, больше в рот.
Ни иконы, ни Бердяев,
ни журнал «За рубежом»
не спасут от негодяев,
пьющих нехотя боржом.
Глянь, стремленье к перемене
вредно даже Ильичу.
Бросить всё к едрене фене —
вот, что русским по плечу.
Власти нету в чистом виде.
Фараону без раба
и тем паче — пирамиде
неизбежная труба.
Приглядись, товарищ, к лесу!
И особенно к листве.
Не чета КПССу,
листья вечно в большинстве!
В чём спасенье для России?
Повернуть к начальству «жэ».
Волки, мишки и косые
это сделали уже.
Мысль нагнать четвероногих
нам, имеющим лишь две,
привлекательнее многих
мыслей в русской голове.
Бросим должность, бросим званья,
лицемерить и дрожать.
Не пора ль венцу созданья
лапы тёплые пожать?
Как жизни общие призывы,
Как увлеченья суеты,
Понятны вам страстей порывы
И обаяния мечты;
Понятны вам все дуновенья,
Которым в море бытия
Послушна наша ладия:
Вам приношу я песнопенья,
Где отразилась жизнь моя:
Исполнена тоски глубокой,
Противоречий, слепоты,
И между тем любви высокой,
Любви, добра и красоты.
Счастливый сын уединенья,
Где сердца ветреные сны
И мысли праздные стремленья
Разумно мной усыплены;
Где, другу мира и свободы,
Ни до фортуны, ни до моды,
Ни до молвы мне нужды нет;
Где я простил безумству, злобе
И позабыл, как бы во гробе,
Но добровольно, шумный свет:
Еще, порою, покидаю
Я Лету, созданную мной,
И степи мира облетаю
С тоскою жаркой и живой:
Ищу я вас, гляжу, что с вами?
Куда вы брошены судьбами,
Вы, озарявшие меня
И дружбы кроткими лучами,
И светом высшего огня?
Что вам дарует провиденье?
Чем испытует небо вас?
И возношу молящий глас:
Да длится ваше упоенье,
Да скоро минет скорбный час!
Звезда разрозненной плеяды!
Так из глуши моей стремлю
Я к вам заботливые взгляды,
Вам высшей благости молю;
От вас отвлечь судьбы суровой
Удары грозные хочу,
Хотя вам прозою почтовой
Лениво дань мою плачу.
Учитесь мечтать, учитесь дружить,
Учитесь милых своих любить
И жить горячо и смело.
Воспитывать душу и силу чувств
Не только труднейшее из искусств,
Но сверхважнейшее дело!
— Позвольте, — воскликнет иной простак, -
Воспитывать чувства? Но как же так?
Ведь в столбик они не множатся!
Главное в жизни без лишних слов —
Это найти и добыть любовь,
А счастье само приложится!
Спорщики, спорщики! Что гадать,
Реку времен не вернете вспять,
Чтоб заново жить беспечно.
Так для чего ж повторять другим
Всех наших горьких ошибок дым,
Жизнь-то ведь быстротечна.
Нельзя не учась водить самолет,
Но разве же проще любви полет,
Где можно стократ разбиться?
Веру, тепло и сердечность встреч
Разве легко на земле сберечь?
Как же тут не учиться?!
Учитесь, товарищи, уступать,
Учитесь по совести поступать
И где бы ни пить — не упиться.
Не просто быть честным всегда и везде,
И чтобы быть верным в любой беде,
Трижды не грех учиться!
С готовой, красивой душой навек
Отнюдь не рождается человек,
Ничто ведь само не строится,
Уверен, что скромником и бойцом,
Отзывчивым, умницей, храбрецом —
Учатся и становятся!
Но как это сделать? Легко сказать!
Как сделать? А душу тренировать
На искренность, на заботы.
Как в спорте, как в музыке, как в труде
Тренаж нужен людям везде-везде,
Вот так и берут высоты.
Высоты всяческой красоты,
Любви и действительной доброты,
И нечего тут стыдиться!
Ведь ради того, чтоб не зря весь век
Носили мы звание Человек —
Стоит, друзья, учиться!
Когда жалела я Бориса,
а он меня в больницу вёз,
стихотворение «Больница»
в глазах стояло вместо слёз.
И думалось: уж коль поэта
мы сами отпустили в смерть
и как-то вытерпели это, —
всё остальное можно снесть.
И от минуты многотрудной
как бы рассудок ни устал, —
ему одной достанет чудной
строки про перстень и футляр.
Так ею любовалась память,
как будто это мой алмаз,
готовый в черный бархат прянуть,
с меня востребуют сейчас.
Не тут-то было! Лишь от улиц
меня отъединил забор,
жизнь удивленная очнулась,
воззрилась на больничный двор.
Двор ей понравился. Не меньше
ей нравились кровать, и суп,
столь вкусный, и больных насмешки
над тем, как бледен он и скуп.
Опробовав свою сохранность,
жизнь стала складывать слова
о том, что во дворе — о радость! —
два возлежат чугунных льва.
Львы одичавшие — привыкли,
что кто-то к ним щекою льнёт.
Податливые их загривки
клялись в ответном чувстве львов.
За все черты, чуть-чуть иные,
чем принято, за не вполне
разумный вид — врачи, больные —
все были ласковы ко мне.
Профессор, коей все боялись,
войдет со свитой, скажет: «Ну-с,
как ваши львы?» — и все смеялись,
что я боюсь и не смеюсь.
Все люди мне казались правы,
я вникла в судьбы, в имена,
и стук ужасной их забавы
в саду — не раздражал меня.
Я видела упадок плоти
и грубо поврежденный дух,
но помышляла о субботе,
когда родные к ним придут.
Пакеты с вредоносно-сильной
едой, объятья на скамье —
весь этот праздник некрасивый
был близок и понятен мне.
Как будто ничего вселенной
не обещала, не должна —
в алмазик бытия бесценный
вцепилась жадная душа.
Всё ярче над небесным краем
двух зорь единый пламень рос.
— Неужто всё еще играет
со львами? — слышался вопрос.
Как напоследок жизнь играла,
смотрел суровый окуляр.
Но это не опровергало
строки про перстень и футляр.
Какое явленье? Не рушится ль мир?
Взорвалась земля, расседается камень;
Из области мрака на гибельный пир
Взвивается люто синеющий пламень,
И стелется клубом удушливый пар,
Колеблются зданья, и рыщет пожар. Не рушится мир, но Мессина дрожит:
Под ней свирепеют подземные силы.
Владения жизни природа громит,
Стремяся расширить владенья могилы.
Смотрите, как лавы струи потекли
Из челюстей ярых дрожащей земли! Там люди, исторгшись из шатких оград,
От ужаса, в общем смятеньи немеют;
Там матери, в блеске горящих громад
С безумной улыбкою нежно лелеют
Беспечных младенцев у персей своих
Потеряны мысли, но сердце при них! Взгляните: одна, как без жизни — бледна,
Едва оживает в объятьях супруга;
Вот дико очами блуждает она…
Узрела — и двинулась с воплем испуга:
Малютка родимый — души ее часть —
Стоит на балконе, готовом упасть; Стоит, и на бурные волны людей,
На лаву и пламя с улыбкой взирает
И к жалам неистовых огненных змей
Призывно ручонки свои простирает,
Как счастлив прекрасным неведеньем он!
Как счастлив! — Мгновенье — и рухнет балкон. Нет, он не погибнет: жива его мать.
Напрасно супруг всею силой объятий
Стремится порыв его сердца унять!
Бесплодно усилье мольбы и заклятий!
Смотрите — толпа, как стрелой, пронзена:
Тут матерней грудью рванулась жена! Она уж на лестнице — дымная мгла
Ее окружает; вдруг сыплется камень…
Уж вот на балконе… вот сына взяла —
Ее пощадили дождь камней и пламень!
Спасение близко… Но падает дом —
И дым заклубился могильным столбом.
О, ум мой холодный!
Зачем, уклоняясь
От кроткого света
Божественной веры,
Ты гордо блуждаешь
Во мраке сомненья?
Ответь, если можешь:
Кто дал тебе силу
Разумной свободы
И к истинам вечным
Любовь и влеченье?
Кто плотью животной
Покрыл мне так чудно
Скелет обнаженный,
Наполнил все жилы
Горячею кровью,
Дал каждому нерву
Свое назначенье
И сердце заставил
Впервые забиться
Досель ему чуждой,
Неведомой жизнью?
Кто дал тебе средство
Чрез малую точку
Подвижного ока
Усваивать знанье
О видимом мире?
И как назовешь ты
Тот дух в человеке,
Который стремится
За грани земного,
С сознаньем свободы
И сильным желаньем
Познаний и блага?
Который владеет
Порывами сердца,
Один торжествует
В страданиях тела,
Законы природы
Себе подчиняя?..
Кто дал это свойство
Цветущей природе, —
Что в ней разрушенье
Единого тела
Бывает началом
Для жизни другого?
Кто этот художник,
Рукой всемогущей
В цветке заключивший
Целебную силу,
И яд смертоносный,
И яркие краски,
И тени, и запах?..
Смирись же и веруй,
О, ум мой надменный:
Законы вселенной,
И смерть, и рожденье
Живущего в мире,
И мощная воля
Души человека
Дают мне постигнуть
Великую тайну,
Что есть Высший Разум,
Все дивно создавший,
Всем правящий мудро.
Мучительная мысль, престань меня терзати
И сердца больше не смущай.
Душа моя, позабывай
Ту жизнь, которой мне вовеки не видати!
Но, ах! драгая жизнь, доколе буду жить
В прекрасной сей пустыне,
Всё буду унывать, как унываю ныне.
Нельзя мне здесь, нельзя любезныя забыть!
Когда я в роще сей гуляю,
Я ту минуту вспоминаю,
Как в первый раз ее мне случай видеть дал.
При токе сей реки любовь моя открылась,
Где, слыша то, она хотя и посердилась,
Однако за вину, в которую я впал,
Казать мне ласки стала боле.
В сем часто я гулял с ней поле.
В сих чистых ключевых водах
Она свои мывала ноги.
На испещренных сих лугах
Все ею мнятся быть протоптаны дороги;
Она рвала на них цветы,
Подобие своей прелестной красоты.
Под тению сего развесистого древа,
Не опасаясь больше гнева,
Как тут случилось с ней мне в полдни отдыхать,
Я в первый раз ее дерзнул поцеловать.
Потом она меня сама поцеловала
И вечной верностью своею уверяла.
В дуброве сей
Я множество имел приятных с нею дней.
У сей высокой там березы
Из уст дражайших я услышал скорбный глас,
Что приближается разлуки нашей час,
И тамо проливал горчайшие с ней слезы,
Шалаш мой мук моих в ночи свидетель был.
На сей горе я с нею расставался
И всех своих забав и радостей лишался,
На ней из глаз моих драгую упустил.
Но здешняя страна наполнилася ею
И оттого полна вся горестью моею.