(В день 50-летия поэтической деятельности его.)
Разбросав свои кумиры,
Велики на взгляд,
Облаченные в порфиры
Царства древних спят.
Спят, умаявшись, другие,
Длинной чередой;
Тоже саваны большие,
Но покров другой.
Всем им жизнь далась иная!
Но была вечна
Нерушимая, живая
Красота одна...
Красота очей глубоких,
Вспыхнувших огнем:
Блеск небес тысячеоких
Над полночным сном;
Красота в живых стремленьях,
В радостях весны,
В чувстве дружбы, в песнопеньях,
В былях старины!
Только это — всюду вечно
И светло глядит
В жизни, рушащей беспечно
Бронзу и гранит...
Уловлять певучей тканью
Бестелесных слов
То, что обще мирозданью
В шествии веков,
В духе истинном народа
И родной земли,
Полстолетья, в год из года,
Многие ль могли?
Ты — ты мог!.. И вот, за это
Слышно, как идет
Облик вещего поэта
С песнею в народ;
Говорит душа устами...
Знать: тебе дано —
С морем, лесом и степями
Думать заодно!..
Тебе, тебе мой ангел нежный,
Я песнь прощальную дарю!
Тебя, в печали безнадежной,
В последний раз благодарю!
Когда я жизни злую сечу
Впервые вышел, — я не знал,
Чего хотел, чего искал,
И что тебя так скоро встречу.
Досада первая моя
Была утешена тобою,
И юность ранняя твоя
С моею связана судьбою.
Прости мне счастья краткий час,
Прости невольную разлуку,
И первый пыл, и эту муку,
Разединяющую нас...
Страницы мрака или света
Твоей я жизни подарил,—
Не знаю; спрашивать ответа
Теперь я не имею сил.
Но если дальше как-нибудь
Мне радость снова улыбнется—
Твой образ ярко встрепенется
И громко скажет: не забудь!
О, нет! Я позабыть могу ли
Тебе мной отданный обет!
И грезы чистые, мой свет,
Когда б в груди моей уснули, —
Тогда твой образ с сожаленьем,
Из сердца вырву я, любя,
Чтобы своим прикосновеньем
Оно не пачкало тебя!
Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла.
Всего с лихвой дано мне было
В дорогу — света и тепла.
И сказок в трепетную память,
И песен стороны родной,
И старых праздников с попами,
И новых с музыкой иной.
И в захолустье, потрясенном
Всемирным чудом новых дней, -
Старинных зим с певучим стоном
Далеких — за лесом — саней.
И весен в дружном развороте,
Морей и речек на дворе,
Икры лягушечьей в болоте,
Смолы у сосен на коре.
И летних гроз, грибов и ягод,
Росистых троп в траве глухой,
Пастушьих радостей и тягот,
И слез над книгой дорогой.
И ранней горечи и боли,
И детской мстительной мечты,
И дней, не высиженных в школе,
И босоты, и наготы.
Всего — и скудости унылой
В потемках отчего угла…
Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла.
Ни щедрой выдачей здоровья
И сил, что были про запас,
Ни первой дружбой и любовью,
Что во второй не встретишь раз.
Ни славы замыслом зеленым,
Отравой сладкой строк и слов;
Ни кружкой с дымным самогоном
В кругу певцов и мудрецов -
Тихонь и спорщиков до страсти,
Чей толк не прост и речь остра
Насчет былой и новой власти,
Насчет добра
И недобра…
Чтоб жил и был всегда с народом,
Чтоб ведал все, что станет с ним,
Не обошла тридцатым годом.
И сорок первым,
И иным…
И столько в сердце поместила,
Что диву даться до поры,
Какие резкие под силу
Ему ознобы и жары.
И что мне малые напасти
И незадачи на пути,
Когда я знаю это счастье -
Не мимоходом жизнь пройти.
Не мимоездом, стороною
Ее увидеть без хлопот,
Но знать горбом и всей спиною
Ее крутой и жесткий пот.
И будто дело молодое -
Все, что затеял и слепил,
Считать одной ничтожной долей
Того, что людям должен был.
Зато порукой обоюдной
Любая скрашена страда:
Еще и впредь мне будет трудно,
Но чтобы страшно -
Никогда.
На первой дней моих заре
То было рано поутру в Кремле,
То было в Чудовом монастыре.
Я в келье был, и тихой и смиренной,
Там жил тогда Жуковский незабвенный.
Я ждал его, и в ожиданье
Кремлевских колколов я слушал завыванье,
Следил за медною бурей,
Поднявшейся в безоблачной лазури —
И вдруг смененной пушечной пальбой —
Все вздрогнули, понявши этот вой.
Хоругвью светозарно-голубой
Весенний первый день лазурно-золотой
Так и пылал над праздничной Москвой.
Тут первая меня достигла весть,
Что в мире новый житель есть
И новый царский гость в Кремле
Ты в этот час дарован был земле.
С тех пор воспоминанье это
В душе моей согрето
Так благодатно и так мило —
В теченье стольких лет не изменив жило,
Меня всю жизнь так верно провожало.
И ныне, в ранний утра час,
Оно все так же дорого и мило,
Мой одр печальный посетило,
И благодатный праздник возвестило.
И мнилось мне всегда,
Что этот раннего событья самый час
Мне будет на всю жизнь благим предзнаменованьем.
И не ошибся я: вся жизнь моя прошла
Под этим кротким благостным влияньем.
И милосердою судьбою
Мне было счастье суждено,
Что весь мой век я над собою
Созвездье видел все одно —
Его созвездье — и будь же до конца оно
Моей единственной звездою.
И много, много раз
Порадуй этот день и этот мир, и нас…
На мирно голубевший рейд
был, как перчатка, кинут крейсер,
от утомительного рейса
спешивший отдохнуть скорей… Но не кичитесь, моряки,
своею силою тройною:
тайфун взметает здесь пески —
поэт идет на вас войною! Пусть взор, склоняющийся ниц
покорный силе, вас встречает,
но с опозоренных границ
вам стих свободный отвечает. Твоей красе никто не рад,
ты гость, который не был прошен,
о серый, сумрачный пират,
твой вызов — будущему брошен. Ты, седовласый капитан,
куда завел своих матросов?
Не замечал ли ты вопросов
в очах холодных, как туман? Пусть твой хозяин злобно туп,
но ты, свободный англичанин,
ужель не понял ты молчаний,
струящихся со стольких губ? И разве там, средь бурь и бед,
и черных брызг, и злого свиста,
не улыбалося тебе
виденье Оливера Твиста? И разве там, средь бурь и бед,
и клочьев мчащегося шторма,
не понял ты, что лишь судьбе
подвластна жизнь и жизни форма? Возьмешь ли на себя вину
направить яростные ядра
в разоруженную страну,
хранимую лишь песней барда? Матрос! Ты житель всех широт!..
Приказу ж: «Волю в море бросьте» —
Ответствуй: «С ней и за народ!» —
И — стань на капитанский мостик!
На прошедший векОн совершил свое теченье
И в бездне вечности исчез…
Могилы пепел, разрушенье,
Пучина бедствий, крови, слез —
Вот путь его и обелиски! Тибулл! все под луною тленно!
Давно ль на холме сем стоял
Столетний дуб, густой, надменной,
И дол ветвями осенял?
Ударил гром — и дуб повержен! Давно ли сей любимец Славы
Народов жребием играл,
Вселенной подавал уставы
И небо к распре вызывал?
Дохнула смерть — что он? — горсть пыли.Тибулл! нам в мире жить не вечно:
Вся наша жизнь — лишь только миг.
Как молнья, время скоротечно! -
На быстрых крылиях своих
Оно летит, и все с ним гибнет.Едва на дневный свет мы взглянем,
Едва себя мы ощутим
И жизнью радоваться станем —
Уже в сырой земле лежим,
Уж мы добыча разрушенья! Тибулл! нельзя, чтобы Природа
Лишь для червей нас создала;
Чтоб мы, проживши два-три года,
Прешед сквозь мрачны дебри зла,
С лица земли, как тени, скрылись! На что винить богов напрасно?
Себя мы можем пережить:
Любя добро и мудрость страстно,
Стремясь друзьями миру быть —
Мы живы в самом гробе будем!..
И в том же парке, давнем, старом,
Где, отрок, ранний свой восход
Я праздновал, вверяясь чарам
Бестрепетных озерных вод,
Где я слагал впервые песни,
С мечтой неверной о любви,
Где жизнь все слаще, все чудесней
Шептала в ветре мне: «Живи!»
Я прохожу чрез годы, — годы,
Исполненные бурь и смут,
А вкруг — все тот же блеск природы,
Все тот же мерный бег минут!
Как будто не было безумий,
Позорных и блаженных лет:
Я узнаю в июльском шуме
Былой, божественный привет.
И мил мне чей-то взор манящий,
И алость чьих-то близких губ,
И дождь, чуть слышно моросящий,
И зелень острохвойных куп.
Вы живы, царственные ели!
Как вы, жива душа моя!
Напрасно бури тяготели
Годин шумящих бытия!
Я — тот же отрок, дерзко-юный,
Вся жизнь, как прежде, впереди,
И кедра сумрачные струны
Мне под дождем поют: «Иди!»
Иду я, полон прежней веры,
К безвестным далям, к новым снам,
И этот день, туманно-серый,
Векам покорно передам.
Он был, он есть, — без перемены
Он будет жить в стихе моем.
Как имя нежное Елены,
Сплетенное с мелькнувшим днем.
6–7 июля 1912
Петровское-Разумовское
Скажи! зачем, мечтатель юный,
Зачем умолкли так давно
Твои приманчивые струны?
Ужель в порывах стеснено,
Мой друг, твое воображенье?
Огнем бессмертным зажжено
В душах святое вдохновенье;
Храни его! Сей дивный жар
Творца доброт любимый дар.Когда, град пышный покидая,
В приюте сельском и родном
Ты, взор на волны устремляя,
Сидишь на берегу морском;
Когда безмолвно пред тобою
Волна несется за волною
Или, встревожена порой,
То зашумит, то засверкает, —
И невозвратно утекает,
Как радость жизни молодой;
Когда, явясь из тайной сени,
Луна мерцает в небесах,
И, может быть, усопших тени,
Мелькая, вьются в облаках,
И к нам от них эфирный шепот,
Как будто веет томный ропот, —
Ужели сердце не дрожит?
Ужель младой певец молчит? Ты цвел душой, ты наслаждался,
С утратой, с горем ты встречался;
Ты в юных летах обмечтал
Неверной жизни идеал;
Ты разлучен с сестрою милой,
Так рано схваченной могилой. —
Ее, мой друг, младая тень
Еще мрачит твой светлый день;
Так солнышко хотя сияет
И тучи бурные прошли,
Но молния видна вдали
И о грозе напоминает.Увы! на радость кто глядел
Сквозь слезы, — знай, того удел —
Поэзия; в тиши безвестной,
Она объемлет мир чудесный
Прекрасных дел, злодейств, страстей;
Она сердечной жизни повесть,
Минувших и грядущих дней
Урок, таинственная совесть.
Будь озарен ее красой,
Воспоминай, люби и пой!
Уехал он. В кружке, куда, бывало,
Ходил он выливать всю бездну скуки
Своей, тогда бесплодной, ложной жизни,
Откуда выносил он много желчи
Да к самому себе презренья; в этом
Кружке, спокойном и довольном жизнью,
Собой, своим умом и новой книгой,
Прочтенной и положенной на полку, —
Подчас, когда иссякнут разговоры
О счастии семейном, о погоде,
Да новых мыслей, вычитанных в новом
Романе Санда (вольных, страшных мыслей,
На вечер подготовленных нарочно
и скинутых потом, как вицмундир),
Запас нежданно истощится скоро, —
О нем тогда заводят речь иные
С иронией предоброй и преглупой
Или с участием, хоть злым, но пошлым
И потому нисколько не опасным,
И рассуждают иль о том, давно ли
И как он помешался, иль о том,
Когда он, сыну блудному подобный,
Воротится с раскаяньем и снова
Придет в кружок друзей великодушных
И рабствовать, и лгать…
Тогда она,
Которую любил он так безумно,
Так неприлично истинно, она
Что думает, когда о нем подумать
Ее заставят поневоле? — То ли,
Что он придет, склонив главу под гнетом
Необходимости и предрассудков,
И что больной, но потерявший право
На гордость и проклятие, он станет
Искать ее участья и презренья?
Иль то, что он, с челом, подъятым к небу,
Пройдет по миру, вольный житель мира,
С недвижною презрительной улыбкой
И с язвою в груди неизлечимой,
С приветом ей на вечную разлуку,
С приветом оклеветанного гордым,
Который первый разделил, что было
Едино, и подъял на раменах
Всю тяжесть разделения и жизни?
Осень листы ощипала с дерев,
Иней седой на траву упадал,
Стадо тогда журавлей собралося,
Чтоб прелететь в теплу, дальну страну,
За море жить. Один бедный журавль,
Нем и уныл, пригорюнясь сидел:
Ногу стрелой перешиб ему ловчий.
Радостный крик журавлей он не множит;
Бодрые братья смеялись над ним.
«Я не виновен, что я охромел,
Нашему царству, как вы, помогал.
Вам надо мной хохотать бы не должно,
Ни презирать, видя бедство мое.
Как мне лететь? Отымает возможность,
Мужество, силу претяжка болезнь.
Волны, несчастному, будут мне гробом.
Ах, для чего не пресек моей жизни
Ярый ловец!» — Между тем веет ветр,
Стадо взвилося и скорым полетом
За море вмиг прелететь поспешает.
Бедный больной назади остается;
Часто на листьях, пловущих в водах,
Он отдыхает, горюет и стонет;
Грусть и болезнь в нем все сердце снедают,
Мешкав он много, летя помаленьку,
Землю узрел, вожделенну душою,
Ясное небо и тихую пристань.
Тут всемогущий болезнь излечил,
Дал жить в блаженстве в награду трудов, -
Многи ж насмешники в воду упали.
О вы, стенящие под тяжкою рукою
Злосчастия и бед!
Исполнены тоскою,
Клянете жизнь и свет;
Любители добра, ужель надежды нет?
Мужайтесь, бодрствуйте и смело протекайте
Сей краткой жизни путь. На он-пол поспешайте:
Там лучшая страна, там мир вовек живет,
Там юность вечная, блаженство там вас ждет.
Вода в колеях среди тощей травы,
За тучею туча плывёт дождевая.
В зелёном предместье предместья Москвы
С утра моросит. И с утра задувает.
А рядом дорога. И грохот колёс.
Большие заводы. Гудки электрички.Я здесь задержался.
Живу.
Но не врос.
Ни дача, ни город,
Тоска без привычки.
Быть может, во мне не хватает огня,
Я, может, уже недостаточно молод…
Но осень не манит в дорогу меня —
В ней нынче одни только сырость и холод.И ноги ступают по тусклой траве.
Все краски пропали. Погода такая.
Но изредка солнце скользнёт по листве —
И желтым и красным листва засверкает.
Как знамя, она запылает в огне
Подспудного боя.
И станет мне ясно,
Что жизнь продолжается где-то вовне,
Всё так же огромна, остра и опасна.
Да! Осени я забываю язык.
Но всё ж временами
сквозь груз настроенья,
Сливаюсь,
как прежде сливаться привык,
С её напряжённым и грустным гореньем.
И, может быть, будет еще один год.
Год жизни —
борьбы с умираньем и скверной.
Пусть будет тоска. Но усталость пройдёт.
Пусть всё будет больно, но всё — достоверно.
Порывы свирепы. Не бойся. Держись.
Здесь всё на учете: и силы, и годы.
Ведь осень всегда беспощадна, как жизнь —
Контрольный налёт первозданной природы.
И в кронах горят желтизна и багрец.
Как отсвет трагедий,
доступных не очень…
Для дерева — веха.
Для листьев — конец.
А чем для меня ты окажешься, осень?
Я был, как лев, рожденный в пустыне, около оаза Хибиса, в зарослях.
Я стоял на колеснице позлащенной, как статуя бога на подножии своем.
Десницей я метал стрелы мои, шуйцей я опрокидывал врагов.
Я был, как Аммон, в свой час, пред сонмом врагов, лик мой страшен был им.
В груди у них не было мужества метать стрелы, они не осмеливались поднять дротик.
Три тысячи колесниц разбили кобылицы мои, спицы колес валялись, как солома.
Воинов я низвергал в воду, как прыгают в Нил крокодилы.
Падали ниц враги один за другим, не смели взглянуть, кто их разит.
Они, устрашенные, говорили друг другу: «Не человек, сам Сутеху славный меж нами.
Побежав, поспешим укрыться от него! спрятавшись, переведем дух еще раз в жизни!»
Я воззвал к отцу моему Аммону: «Отец, ты не забыл сына!
Храмы твои я наполнил пленными, тебе я воздвиг колонны, что простоят тысячу лет!
Для тебя я привез обелиски с Абу, за дарами тебе я посылал корабли в море.
Заповедей твоих я не преступал в жизни, славу твою я разнес по всему миру!»
Презренные побеждены были мною, враги мои были истреблены на земле.
Трупы лежали у ног моих, как сено, лучшие витязи врагов издыхали в крови своей.
Тогда около вечернего времени пришли военачальники мои, славословили имя мое тысячью похвал.
Но я, царь, — жизнь, здоровье, сила, — сказал им: «Вы видели, что совершил Аммон, отец мой.
Враги разбежались по пустыне, как тушканчики, я прошел сквозь их ряды, подобно носорогу.
Славьте Аммона, бога непобедимого: славьте сына его, фараона, одержавшего победу, — жизнь, здоровье, сила!»
1Кого благодарить мне за тебя?
Ты слышишь,
В небе зазвучала скрипка?
В печальном листопаде октября
Явилась мне твоя улыбка.
Явилась мне улыбка,
Как рассвет.
А как прекрасны мысли на
Рассвете!
И я забыл,
Что прожил
Столько лет
И что так мало
Ты живешь на свете.
Но что года?
Их медленный недуг
Я излечу
Твоей улыбкой нежной.
И возле чёрных глаз
И белых рук
Я чувствую биенье
Жизни вешней.
Кого мне за тебя благодарить?
Судьбу свою
Или нежданный случай?
И если хочешь
Жизнь мою продлить
И веруй,
И люби меня,
И мучай.2Выхода нет.
Есть неизбежность.
Наша любовь —
Это наша вина.
Не находящая выхода
Нежность
На вымирание обречена.
Выхода нет.
Есть безнадежность
И бесконечность
Разомкнутых рук.
Мне подарил твою нежность
Художник,
Чтобы спасти меня
В годы разлук.
Видимо, ты опоздала родиться,
Или же я в ожиданье устал.
Мы —
Словно две одинокие птицы —
Встретились в небе,
Отбившись от стай.
Выхода нет.
Ты страдаешь и любишь.
Выхода нет.
Не могу не любить.
Я и живу-то ещё
Потому лишь,
Чтобы уходом
Тебя не убить.3Сквозь золотое сито
Поздних лиственниц
Процеживает солнце тихий свет.
И всё, что —
ТЫ, —
Всё для меня
Единственно.
На эту встречу
И на много лет.
О, этот взгляд!
О, этот свет немеркнущий!
Молитву из признаний
Сотворю.
Я навсегда душой
И телом верующий
В твою любовь
И красоту твою.4Прости, что жизнь прожита…
И в этот осенний вечер
Взошла твоя красота
Над запоздавшей встречей.
Прости, что не в двадцать лет,
Когда всё должно случиться,
Я отыскал твой след
У самой своей границы.
Неистовый наш костёр
Высветил наши души.
И пламя свое простёр
Над будущим и минувшим.
Прости, что жизнь прожита
Не рядом… Но мне казалось,
Что, может, и жизнь не та…
А та, что ещё осталась?
Забайкалье. Зарево заката.
Запоздалый птичий перелет.
Мой попутчик, щурясь хитровато,
мятные леденчики сосет.
За окном бегут крутые сопки,
словно волны замерших морей,
стелются чуть видимые тропки —
тайный след неведомых зверей.
Он ученый малый, мой попутчик, —
обложился целой грудой книг.
Он читает, думает и учит —
сам, считает, все уже постиг.
Он твердит, что я не знаю жизни,
нет меж нами кровного родства,
и в его ленивой укоризне
сдержанные нотки торжества.
Мол, на мне горит густою краской
жительства московского печать,
мол, таким, избалованным лаской,
надо жизнь поглубже изучать.Я молчу, ему не возражая,
не желая спор вести пустой,
раз уж человеку жизнь чужая
кажется, как блюдечко, простой,
раз уж он о ней надменно судит,
не робеет, не отводит глаз…
Жизнь моя! Другой уже не будет!
Жизнь моя, что знает он о нас? Ничего не знает — и не надо.
Очевидно, интересу нет.
Дорогой мой, я была бы рада
выполнить ваш дружеский совет,
но, сказать по совести, не знаю,
как приняться мне за этот труд.
Почему, когда, с какого краю
изучают жизнь, а не живут? С дальнего заветного начала
тех путей, которыми прошла,
никогда я жизнь не изучала,
просто я дышала и жила…
Людям верила, людей любила,
отдавала людям, что могла,
никакой науки не забыла,
все, что мне дарили, берегла.
Словно роща осенью сквозная,
полная раздумья и огня,
жизнь моя, чего же я не знаю,
что ты утаила от меня?
Не лелеяла и не щадила
в непогоды лета и зимы,
по обходным тропкам не водила
напрямик,
как люди, так и мы.
Мне хватало счастья и печали.
На пирах и в битвах я была.
Вот ведь вы небось не изучали
то, что я сама пережила.
Или я опять не то сказала?
Вижу, вы нахмурились опять:
«Я сама… Ей-богу, это мало!
Надо жизнь чужую изучать!»
Изучать положено от века
ремесло, науки, языки.
Но живые чувства человека,
жар любви и холодок тоски,
негасимый свет, огонь горячий,
тот, который злу не потушить…
Это называется иначе.
Понимать все это — значит жить.Не умею, как бы ни старалась,
издали рассматривать людей,
их живая боль, живая радость
попросту становится моей.
Сколько ни стараюсь, не умею,
жизнь моя, делить тебя межой:
мол, досюда ты была моею,
а отсюда делалась чужой.
Своего солдата провожая
в сторону фашистского огня,
это жизнь моя или чужая, —
право, не задумывалась я.
Разве обошла меня сторонкой
хоть одна народная беда?
Разве той штабною похоронкой
нас не породнило навсегда?
Разве в грозный год неурожая
разная была у нас нужда?
Это жизнь моя или чужая —
я не размышляла никогда.
Словно роща осенью сквозная,
полная раздумья и огня,
жизнь моя, чего же я не знаю,
что ты утаила от меня? Буду ждать, гадая как о чуде,
веря в жизнь и обещая ей
жить неравнодушно, жить как люди,
просто жить с людьми и для людей.
Нету мне ни праздника, ни славы,
люди мои добрые, без вас.
Жизнь моя — судьба моей державы,
каждый сущий день ее и час.
Грозных бурь железные порывы,
лучезарных полдней синева,
все — мое,
и всем, чем люди живы,
я жива, покуда я жива!
Не прошу о льготе и защите,
жизнь моя, горю в твоем огне.
Так что, мой попутчик, не взыщите
и не сокрушайтесь обо мне.
Жизнь огромна, жизнь везде и всюду,
тем полней, чем больше человек.
Я уж изучать ее не буду.
Буду влюблена в нее навек!
Город холмов и оврагов,
Город зеленых садов,
Уличных пестрых зигзагов,
Чистых и всяких прудов.
Город — церквей не дочтешься:
Их колокольный напев
Слушая, к небу несешься,
Душу молитвой согрев.
Гордым величьем красуясь,
Город с кремлевских вершин
Смотрит в поляны, любуясь
Прелестью свежих картин.
Лентой река голубая
Тихо струится кругом,
Жатвы, леса огибая,
Стены боярских хором.
Иноков мирных жилища,
Веры народной ковчег, —
Пристани жизни — кладбища,
Общий семейный ночлег.
Город причудливо странный,
Красок и образов смесь:
Древности благоуханной
Веет поэзия здесь.
Город — восточная сказка!
Город — российская быль!
Хартий нам родственных связка!
Святы их ветхость и пыль.
Молча читает их время!
С заревом славных веков
Льется на позднее племя
Доблестный отблеск отцов.
Город минувшего! Старче
С вечно младою душой
Всё и священней, и ярче
Блещет своей сединой!
Город сердечных страданий!
Город — моя колыбель:
Здесь мне в года обаяний
Жизни мерещилась цель.
Сколько здесь жизни я прожил!
Сколько растратил я сил!
Мысли и чувства тревожил
Юный, заносчивый пыл.
Позже смирилась отвага,
Волны души улеглись,
Трезвые радость и блага
В светлом затишьи слились.
Думы окрепли, созрели
В опыте, в бденьи, в борьбе:
Новые грани и цели
Жизнь призывали к себе.
Дружбы звезда засияла,
Дружба согрела мне грудь,
Душу мою воспитала,
Жизни украсила путь.
Прелесть труда, наслажденье
Мысль в стройный образ облечь,
Чувству найти выраженье,
Тайнам сердечным дать речь!
Творчества тихая радость,
Внутренней жизни очаг,
Вашу вкусил я здесь сладость
В чистом источнике благ.
Ныне, когда мне на плечи
Тяжкие годы легли,
С ними надежды далече
В тайную глубь отошли.
В памяти набожной ныне
Прошлым нежней дорожу:
Старый паломник, к святыне
Молча к Москве подхожу.
Жертвы вечерней кадилом
Будет Москве мой привет,
В память о прошлом, мне милом,
Братьям, которых уж нет.
Манит меня их дружина,
Полный раздумья стою:
Благословила бы сына,
Милую матерь молю.
Уже одиннадцатый час!
Графиня, поздравляю вас
С веселым вашим возвращеньем
Из той печальной стороны,
Куда вы были сновиденьем
Обманчивым отвлечены
От милых света наслаждений,
От ясной младости своей,
От жизни, счастья и друзей!
Поверьте мне, тот мрачный гений,
Который весть вам приносил
О вашей трате невозвратной,
Не грозный гений смерти был,
Но жизни гений благодатный!
Он вашу душу испытал!
Ея невинности прекрасной
Изображением ужасной
Могилы он не испугал!
Вы с тихой твердостью взглянули
На чашу, поданную вам,
О свете, может быть, вздохнули,
Но поднесли ее к устам
С покорной верой в Провиденье...
Итак, забудьте сновиденье,
Смутившее напрасно вас!
Теперь вы заживо узнали,
Сколь мало страшен смертный час!
Вы на пороге том стояли,
К которому идет наш путь,
К которому невольно мчимся,
Но за который так боимся
Из бытия перешагнуть!
Смотрите! гений-испытатель
На сем пороге роковом
Стоит уж в образе ином!
Веселый блага прорицатель,
Дав руку младости живой,
Обнявшись с милою надеждой,
Он ужас двери гробовой
Своей волшебною одеждой
Для взора вашего закрыл!
Он факел жизни воспалил,
Он светит вам к земному счастью!
Он вас к прекрасному влечет
Своею дружественной властью!
Идите же, куда зовет
Его священное призванье!
Живите, веря небесам!
Для добрых жизнь очарованье —
Кому ж и жить, когда не вам!
Я всюду цепи строф лелеял,
Я ветру вслух твердил стихи,
Чтоб он в степи их, взвив, развеял,
Где спят, снам веря, пастухи;
Просил у эхо рифм ответных,
В ущельях гор, в тиши яйлы;
Искал черед венков сонетных
В прибое, бьющем в мол валы;
Ловил в немолчном шуме моря
Метр тех своих живых баллад,
Где ласку счастья, жгучесть горя
Вложить в античный миф был рад;
В столичном грозном гуле тоже,
Когда, гремя, звеня, стуча,
Играет Город в жизнь, — прохожий,
Я брел, напев стихов шепча;
Гудки авто, звонки трамвая,
Стук, топот, ропот, бег колес, —
В поэмы страсти, в песни мая
Вливали смутный лепет грез.
Все звуки жизни и природы
Я облекать в размер привык:
Плеск речек, гром, свист непогоды,
Треск ружей, баррикадный крик.
Везде я шел, незримо лиру
Держа, и властью струн храним,
Свой новый гимн готовя миру,
Но сам богат и счастлив им.
Орфей, сын бога, мой учитель,
Меж тигров так когда-то пел…
Я с песней в адову обитель,
Как он, сошел бы, горд и смел.
Но диким криком гимн Менады
Покрыли, сбили лавр венца;
Взвив тирсы, рвали без пощады
Грудь в ад сходившего певца.
Так мне ль осилить взвизг трамвайный.
Моторов вопль, рев толп людских?
Жду, на какой строфе случайной
Я, с жизнью, оборву свой стих.
20/7 февраля 1918
Дождемся ли мы жилья хорошего? Товарищи, стройте хорошо и дешево! Десять лет —
и Москва и Иваново
и чинились
и строили наново.
В одном Иванове —
триста домов!
Из тысяч квартир
гирлянды дымов.
Лачужная жизнь —
отошла давно.
На смывах
октябрьского вала
нам жизнь
хорошую
строить дано,
и много рабочих
в просторы домов
вселились из тесных подвалов.
А рядом с этим
комики
такие строят домики:
на песке стоит фундамент —
а какая ставочка!
Приноси деньгу фунтами —
не жилкооп,
а лавочка.
Помесячно
рублей двенадцать
плати из сорока пяти.
Проглотят
и не извинятся —
такой хороший аппетит!
А заплатившему
ответ:
«Зайти…
через 12 лет!»
Годы долго длятся-то —
разное болит.
На году двенадцатом
станешь —
инвалид.
Все проходит в этом мире.
Жизнь пройдет —
и мы в квартире.
«Пожалте, миленькая публика,
для вас
готов
и дом и сад.
Из ваших пенсий
в 30 рубликов
платите
в месяц 50!»
Ну и сшит,
ну и дом!
Смотрят стены решетом.
Ветерок
не очень грубый
сразу —
навзничь валит трубы.
Бурей —
крыша теребится,
протекает черепица.
Ни покрышки,
ни дна.
Дунешь —
разъедется,
и…
сквозь потолок видна
Большущая Медведица.
Сутки даже не дожив,
сундучки возьмут —
и вон!
Побросавши этажи,
жить
вылазят на балкон.
И лишь
за наличные
квартирку взяв,
живут отлично
нэпач и зав.
Строитель,
протри-ка глаз свой!
Нажмите,
партия и правительство!
Сделайте
рабочей и классовой
работу
заселения и строительства.
На старый он диван ничком
Ложился, протянувши ноги,
И говорил, дыша с трудом,
Такие монологи:
«Какая жизнь! о, Боже мой!
Какие страшные пигмеи!
Добро б глупцы, добро б злодеи
Неотразимою враждой
Меня терзали!.. Нет! с глупцами
Я б тратить слов не стал; с врагами
Я б вышел на открытый бой.
Кто бескорыстно правде служит,
Кто за себя стоит — не тужит!
Но как бороться с пустотой
Полуслепой, полуглухой,
Которая мутит и кружит?
Бороться рад бы, — силы нет…
Под бременем бесплодных лет
Изныл мой дух, увяла радость,
И весь я стал ни то, ни се…
И жизнь подчас такая гадость,
Что не глядел бы на нее!
Я только вздор один предвижу,
Какая-то галиматья
Выходит из того, что я
Вседневно слышу, или вижу!
Не только некого любить,
Мне даже некого сердить,
Мне даже глупо ненавидеть.
Я точно — личность без лица.
Такого даже нет глупца,
Кто б захотел меня обидеть!
Я вечно ною от заноз,
А разом вспыхнуть не умею;
Когда я плачу — стыдно слез,
Когда смеюсь — за смех краснею…
Какая жизнь! какой хаос!»
Не повторяй холодной укоризны:
Не суждено тебе меня любить.
Беспечный мир твоей невинной жизни
Я не хочу безжалостно сгубить.
Тебе ль, с младенчества не знавшей огорчений,
Со мною об руку идти одним путем,
Глядеть на зло и грязь и гаснуть за трудом,
И плакать, может быть, под бременем лишений,
Страдать не день, не два — всю жизнь свою страдать!..
Но где ж на это сил, где воли нужно взять?
И что тебе в тот час скажу я в оправданье,
Когда, убитая и горем и тоской,
Упреком мне и горькою слезой
Ответишь ты на ласки и лобзанье?
Слезы твоей себе не мог бы я простить…
Но кто ж меня бесчувствию научит
И, наконец, заставит позабыть
Все, что меня и радует и мучит,
Что для меня, под холодом забот,
Под гнетом нужд, печали и сомнений, —
Единая отрада и оплот,
Источник дум, надежд и песнопений?..
Не вовлечет никто меня в войну:
Моя страна для радости народа.
Я свято чту и свет и тишину.
Мой лучший друг — страны моей свобода.
И в красный цвет зеленую весну
Не превращу, любя тебя, природа.
Ответь же мне, любимая природа,
Ты слышала ль про красную войну?
И разве ты отдашь свою весну,
Сотканую для радости народа,
Рабыне смерти, ты, чей герб — свобода
И в красную войдешь ли тишину.
Я не устану славить тишину,
Не смерти тишину, — твою, природа, —
Спокойной жизни! Гордая свобода
Моей страны пускай клеймит войну
И пусть сердца свободного народа
Впивают жизнь — цветущую весну.
Прочувствовать и оберечь весну,
Ее полей святую тишину —
Счастливый долг счастливого народа.
Ему за то признательна природа,
Клеймящая позорную войну,
И бережет такой народ свобода.
Прекрасная и мудрая свобода!
Быть может, ты взлелеяла весну?
Быть может, ты впустила тишину?
Быть может, ты отторгнула войну?
И не тобой ли, дивная природа
Дарована для доброго народа?
Для многолетья доброго народа,
Для управленья твоего, свобода,
Для процветанья твоего, природа,
Я, королева, воспою весну,
Ее сирень и блеск, и тишину,
И свой народ не вовлеку в войну!
Что новый год, то новых дум,
Желаний и надежд
Исполнен легковерный ум
И мудрых и невежд.
Лишь тот, кто под землей сокрыт,
Надежды в сердце не таит!.. Давно ли ликовал народ
И радовался мир,
Когда рождался прошлый год
При звуках чаш и лир?
И чье суровое чело
Лучом надежды не цвело? Но меньше ль видел он могил,
Вражды и нищеты?
В нем каждый день убийцей был
Какой-нибудь мечты;
Не пощадил он никого
И не дал людям ничего! При звуках тех же чаш и лир,
Обычной чередой
Бесстрастный гость вступает в мир
Бесстрастною стопой —
И в тех лишь нет надежды вновь,
В ком навсегда застыла кровь! И благо!.. С чашами в руках
Да будет встречен гость,
Да разлетится горе в прах,
Да умирится злость —
И в обновленные сердца
Да снидет радость без конца! Нас давит времени рука,
Нас изнуряет труд,
Всесилен случай, жизнь хрупка,
Живем мы для минут,
И то, что с жизни взято раз,
Не в силах рок отнять у нас! Пускай кипит веселый рок
Мечтаний молодых —
Им предадимся всей душой…
А время скосит их? -
Что нужды! Снова в свой черед
В нас воскресит их новый год…
М. Горькому.
В мучительно-тесных громадах домов
Живут некрасивые бледные люди,
Окованы памятью выцветших слов,
Забывши о творческом чуде.
Всё скучно в их жизни. Полюбят кого,
Сейчас же наложат тяжёлые цепи.
«Ну, что же, ты счастлив?» — «Да что ж… Ничего…»
О, да, ничего нет нелепей!
И чахнут, замкнувшись в гробницах своих.
А где-то по воздуху носятся птицы.
Что птицы? Мудрей привидений людских
Жуки, пауки и мокрицы.
Всё цельно в просторах безлюдных пустынь,
Желанье свободно уходит к желанью.
Там нет заподозренных чувством святынь,
Там нет пригвождений к преданью.
Свобода! Свобода! Кто понял тебя,
Тот знает, как вольны разливные реки.
И если лавина несётся губя,
Лавина прекрасна навеки.
Кто близок был к смерти и видел её,
Тот знает, что жизнь глубока и прекрасна.
О, люди, я вслушался в сердце своё,
И знаю, что ваше — несчастно!
Да, если бы только могли вы понять…
Но вот предо мною захлопнулись двери,
И в клеточках гномы застыли опять,
Лепечут: «Мы люди, не звери».
Я проклял вас, люди. Живите впотьмах.
Тоскуйте в размеренной чинной боязни.
Бледнейте в мучительных ваших домах.
Вы к казни идёте от казни!
Как ни гнетет рука судьбины,
Как ни томить людей обман,
Как ни браздят чело морщины,
И сердце как ни полно ран,
Каким бы строгим испытаньям
Вы ни были подчинены —
Что устоит перед дыханьем
И первой встречею весны!
Весна — она о вас не знает,
О вас, о горе и о зле;
Безсмертьем взор ея сияет,
И ни морщины на челе…
Своим законам лишь послушна,
В условный час слетает к нам,
Светла, блаженно-равнодушна,
Как подобает божествам.
Цветами сыплет над землею,
Свежа, как первая весна:
Была ль другая перед нею —
О том не ведает она.
По небу много облак бродит,
Но эти облака ея:
Она ни следу не находит
Отцветших весен бытия.
Не о былом вздыхают розы
И соловей в ночи поет;
Благоухающия слезы
Не о былом Аврора льет…
И страх кончины неизбежной
Не свеет с древа ни листа…
Их жизнь, как океан безбрежный,
Вся в настоящем разлита.
Игра и жертва жизни частной,
Приди жь, отвергни чувств обман
И ринься, бодрый, самовластной,
В сей животворный океан!
Приди — струей его эфирной
Омой страдальческую грудь —
И жизни божески-всемирной
Хотя на миг причастен будь!
В далекий дом в то утро весть пришла,
Сказала так: «Потеря тяжела.
Над снежною рекой, в огне, в бою
Ваш муж Отчизне отдал жизнь свою».
Жена замолкла. Слов не подобрать.
Как сыну, мальчику, об этом рассказать?
Ему учиться будет тяжело.
Нет, не скажу… А за окном мело,
А за окном седой буран орал.
А за окном заводы, снег, Урал.
И в школу тоже весть в тот день пришла.
Сказала: «Школьники потеря тяжела.
Отец Володи вашего в бою
Отчизне отдал жизнь прекрасную свою».
И сын об этом от товарищей узнал.
Сидел среди друзей, весь вечер промолчал.
Потом пошел домой и думал он: «Как быть?»
И матери решил не говорить.
Ведь нынче в ночь ей на завод идти.
Об этом скажешь — не найдет пути.
С тех пор о нем и вечером и днем
Они друг другу говорят как о живом,
И вспоминают все его слова,
И как он песни пел, как сына целовал,
И как любил скорей прийти домой, —
И он для их любви действительно живой.
Вот только ночью мать слезу смахнет,
В подушку сын украдкою всплакнет,
А утром надо жить, учиться, побеждать.
Как силу их сердец мне передать!
Хочу постичь характер космонавта.
Сегодня он почти недосягаем,
Но, может быть, обычным станет завтра.
Хочу постичь все —
Вплоть до пустяка я.
Весь мир его улыбкой очарован.
И все сомненья сведены к нулю.
В его лицо я вглядываюсь снова
И сверстников по взгляду узнаю.
Как просто все и как же все не просто,
Когда приходит в сердце торжество.
И родина, умчавшаяся в космос,
Чтоб не оставить сына одного.
Он ни на миг не разлучался с нею.
И близостью ее он был силен.
Мы тоже стали на земле сильнее,
Когда на Землю возвратился он.
О, как бы мне все объяснить хотелось —
И твердость, и застенчивость его…
Хочу понять, где начиналась смелость,
А где ее сменило мастерство.
Хочу постичь характер космонавта,
На мир взглянуть хочу его глазами.
Что было первым — сказка или правда?
И где объединило их дерзанье.
Что в сердце от природы,
Что от жизни?
Какая капля начинала море?
И как они любили и дружили?
И он — и те, уже известных трое.
Смотрю, смотрю в его лицо простое
И обрываю рассуждений нить.
Вот так, как он,
Лишь только так и стоит
Всю жизнь прожить —
Как космос покорить.
Ю. ЛюбимовуТы скажи слезам своим «спасибо»,
их не поспешая утереть.
Лучше плакать, но родиться — ибо
не родиться — это умереть. Быть живым — пусть биту или гнуту, —
но в потёмках плазмы не пропасть,
как зеленохвостую минуту
с воза мироздания украсть. Вхрупывайся в радость, как в редиску,
смейся, перехватывая нож.
Страшно то, что мог ты не родиться,
даже если страшно, что живёшь. Кто родился — тот уже везучий.
Жизнь — очко с беззубою каргой.
Вытянутым быть — нахальный случай,
будто бы к семнадцати король. В качке от черёмушного чада,
пьяный от всего и ничего,
не моги очухаться от чуда,
чуда появленья своего. В небесах не ожидая рая,
землю ты попрёком не обидь,
ибо не наступит жизнь вторая,
а могла и первая не быть. Доверяй не тлению, а вспышкам.
Падай в молочай и ковыли
и, не уговаривая слишком,
на спину вселенную вали. В горе озорным не быть зазорно.
Даже на развалинах души,
грязный и разодранный, как Зорба,
празднуя позорище, пляши. И спасибо самым чёрным кошкам,
на которых покосился ты,
и спасибо всем арбузным коркам,
на которых поскользнулся ты. И спасибо самой сильной боли,
ибо что-то всё-таки дала,
и спасибо самой сирой доле,
ибо доля всё-таки была.
Униженьями и страхом
Заставляют быть нас прахом,
Гасят в душах божий свет.
Если гордость мы забудем,
Мы лишь серой пылью будем
Под колесами карет.Можно бросить в клетку тело,
Чтоб оно не улетело
Высоко за облака,
А душа сквозь клетку к богу
Все равно найдет дорогу,
Как пушиночка, легка.Жизнь и смерть — две главных вещи.
Кто там зря на смерть клевещет?
Часто жизни смерть нежней.
Научи меня, Всевышний,
Если смерть войдет неслышно,
Улыбнуться тихо ей.Помоги, господь,
Все перебороть,
Звезд не прячь в окошке,
Подари, господь,
Хлебушка ломоть —
Голубям на крошки.Тело зябнет и болеет,
На кострах горит и тлеет,
Истлевает среди тьмы.
А душа все не сдается.
После смерти остается
Что-то большее, чем мы.Остаемся мы по крохам:
Кто-то книгой, кто-то вздохом,
Кто-то песней, кто — дитем,
Но и в этих крошках даже,
Где-то, будущего дальше,
Умирая, мы живем.Что, душа, ты скажешь богу,
С чем придешь к его порогу?
В рай пошлет он или в ад?
Все мы в чем-то виноваты,
Но боится тот расплаты,
Кто всех меньше виноват.Помоги, господь,
Все перебороть,
Звезд не прячь в окошке,
Подари, господь,
Хлебушка ломоть —
Голубям на крошки.
Надрывается сердце от муки,
Плохо верится в силу добра,
Внемля в мире царящие звуки
Барабанов, цепей, топора.
Но люблю я, весна золотая,
Твой сплошной, чудно-смешанный шум;
Ты ликуешь, на миг не смолкая,
Как дитя, без заботы и дум.
В обаянии счастья и славы,
Чувству жизни ты вся предана,—
Что-то шепчут зеленые травы,
Говорливо струится волна;
В стаде весело ржет жеребенок,
Бык с землей вырывает траву,
А в лесу белокурый ребенок —
Чу! кричит: «Парасковья, ау!»
По холмам, по лесам, над долиной
Птицы севера вьются, кричат,
Разом слышны — напев соловьиный
И нестройные писки галчат,
Грохот тройки, скрипенье подводы,
Крик лягушек, жужжание ос,
Треск кобылок,— в просторе свободы
Все в гармонию жизни слилось…
Я наслушался шума инова…
Оглушенный, подавленный им,
Мать-природа! иду к тебе снова
Со всегдашним желаньем моим —
Заглуши эту музыку злобы!
Чтоб душа ощутила покой
И прозревшее око могло бы
Насладиться твоей красотой.
Так и жила бы ты в безвестности
Для ласки жаждущей души,
Когда б не встретил этой местности,
Полузаброшенной в глуши.
Так ты и свыклась бы с избушками
И коротала бы свой век,
Судьбой довольная, с подружками,
Как деревенский человек.
Так и не знала бы ты сладости,
Но и туманности идей,
Ценила б маленькие радости
И прожила бы без затей.
И жизнь растения убогая
Тебе была бы по плечу.
Прошла бы ты своей дорогою,
А я своей, — да не хочу!
Какой привлек тебя приманкою,
Иль сблизил нас с тобою Бог —
Я полюбил тебя крестьянкою,
А сделать «барыней» не мог.
А ты меня, моя желанная,
Не стала делать «мужиком».
Ты мне всегда казалась странною,
И странен я тебе — умом.
Ах, нет у нас единомыслия,
Да и не будет никогда:
Тебе я чужд пытливой мыслию,
Ты равнодушием чужда.
Всегда в когтях у цепкой бедности,
Не наживали мы добра.
Не хорошела ты — от бледности,
Я — от невзгоды серебра.
Так наши жизни мирно сгублены
Любовью глупою одной,
И силы силами притуплены:
Мои — тобой, твои же — мной.
Расстаться поздно, горемычная, —
Друг другом жизнь озарена…
Итак, история обычная
Здесь в сотый раз повторена.
* * *
О, люди, жалкие, бессильные,
Интеллигенции отброс,
Как ваши речи злы могильные,
Как пуст ваш ноющий вопрос!
Не виновата в том крестьянская,
Многострадальная среда,
Что в вас сочится кровь дворянская,
Как перегнившая вода.
Что вы, порывами томимые,
Для жизни слепы и слабы,
Что вы, собой боготворимые,
Для всех пигмеи и рабы.
Как вы смешны с тоской и мукою
И как несносны иногда…
Поменьше грез, рожденных скукою!
Побольше дела и труда!
День пылал, и в груди моей сердце пылало.
Я блуждал, и со мной мое горе блуждало,
А когда день потух, любопытством влеком,
К пышной розе подкрался я ночью тайком.
Я приблизился тихо и нем, как могила,
Лишь слеза за слезою струилась уныло…
Но едва я склонился над розою той —
В ее чашечке луч мне сверкнул золотой.
Я веселый заснул под кустом этой розы
И увидел манящие, чудные грезы:
Мне румяная девушка снилась; надет
Был у ней на груди ярко алый корсет.
Мне блестящее что-то она подарила;
Я подарок унес в светлый домик, где было
Шумно, весело; музыки слышался звук.
Суетился народец какой-то вокруг.
Там двенадцать танцоров без устали, в зале
Крепко за руки взявшись, кружились, мелькали,
И едва один танец кончался — опять
Начинали тотчас же другой танцевать.
И жужжала мне музыка танцев: «Обратно
Не воротится час, проведенный приятно,
И вся жизнь твоя, милый мой — грезы одне,
И теперешний час сон есть только во сне».
Сон умчался, заря загоралась лениво;
А когда я на розу взглянул торопливо —
Вместо искры, пылающей в чашке цветка,
Я холодного только нашел червяка.
Видно, так заведено навеки —
К тридцати годам перебесясь,
Все сильней, прожженные калеки,
С жизнью мы удерживаем связь.
Милая, мне скоро стукнет тридцать,
И земля милей мне с каждым днем.
Оттого и сердцу стало сниться,
Что горю я розовым огнем.
Коль гореть, так уж гореть сгорая,
И недаром в липовую цветь
Вынул я кольцо у попугая —
Знак того, что вместе нам сгореть.
То кольцо надела мне цыганка.
Сняв с руки, я дал его тебе,
И теперь, когда грустит шарманка,
Не могу не думать, не робеть.
В голове болотный бродит омут,
И на сердце изморозь и мгла:
Может быть, кому-нибудь другому
Ты его со смехом отдала?
Может быть, целуясь до рассвета,
Он тебя расспрашивает сам,
Как смешного глупого поэта
Привела ты к чувственным стихам.
Ну и что ж! Пройдет и эта рана.
Только горько видеть жизни край.
В первый раз такого хулигана
Обманул проклятый попугай.
Как всплывает алый щит над морем,
Издавна знакомый лунный щит, -
Юность жизни, с радостью и горем
Давних лет, над памятью стоит.Море — змеи светов гибких жалят
И, сплетясь, уходят вглубь, на дно.
Память снова нежат и печалят
Дни и сны, изжитые давно.Сколько ликов манят зноем ласки,
Сколько сцен, томящих вздохом грудь!
Словно взор склонен к страницам сказки,
И мечта с Синдбадом держит путь.Жжет еще огонь былой отравы.
Мучит стыд неосторожных слов…
Улыбаюсь детской жажде славы,
Клеветам забытых мной врагов… Но не жаль всех пережитых бредней,
Дерзких дум и гибельных страстей:
Все мечты приемлю до последней, -
Каждый стон и стих, как мать — детей.Лучший жребий взял я в мире этом:
Тайн искать в познаньи и любви,
Быть мечтателем и быть поэтом,
Признавать один завет: «Живи!»И, начнись все вновь, я вновь прошел бы
Те ж дороги, жизнь — за мигом миг:
Верил бы улыбкам, бросив колбы,
Рвался б из объятий к пыли книг! Шел бы к мукам вновь, большим и малым,
Чтоб всегда лишь дрожью дорожить,
Чтоб стоять, как здесь я жду, — усталым,
Но готовым вновь — страдать и жить!
I
С волнением касаюсь я пера,
И сердце горестным раздумьем сжато.
Больших поэм давно прошла пора
(Как Лермонтов нам указал когда-то).
Но я люблю их нынче, как вчера!
Бессмертная, мне помоги, Эрато,
Мой скромный дар прияв, благослови
Рассказ в стихах о жизни и любви.
II
Я пережил дни искушений тайных,
И все равно мне, будет ли мой стих
В десятках или сотнях рук случайных…
Сам для себя люблю в стихах своих
Стеченье рифм, порой необычайных,
Я для себя пишу — не для других.
Читатели найдутся — сердце радо;
Никто не примет песни — и не надо!
III
Гремит война. Газетные столбцы
Нам говорят о взятых пулеметах;
На поле брани падают бойцы.
И каждый о своих родных в заботах,
Меж тем подводят в книгах мудрецы
Итоги бойни роковой на счетах…
Теперь ли время Музу призывать?
— Теперь, как и всегда! Шумела рать
IV
Аргивян на брегах, у древней Трои;
Прошли герои, но живет Омир!
И нашей жизни твердые устои
Падут во прах, вновь изменится мир,
Не встанут, может быть, сверкая, строи,
Но будет вечно звучен ропот лир,
Поэзия над славой и над тленьем
Останется сияющим виденьем…
Дворцов и замков свет, дворцов и замков,
цветник кирпичных роз, зимой расцветших,
какой родной пейзаж утрат внезапных,
какой прекрасный свист из лет прошедших.
Как будто чей-то след, давно знакомый,
ты видишь на снегу в стране сонливой,
как будто под тобой не брег искомый,
а прежняя земля любви крикливой.
Как будто я себя и всех забуду,
и ты уже ушла, простилась даже,
как будто ты ушла совсем отсюда,
как будто умерла вдали от пляжа.
Ты вдруг вошла навек в электропоезд,
увидела на миг закат и крыши,
а я еще стою в воде по пояс
и дальний гром колес прекрасный слышу.
Тебя здесь больше нет. Не будет боле.
Забвенья свет в страну тоски и боли
слетает вновь на золотую тризну,
прекрасный свет над незнакомой жизнью.
Все так же фонари во мгле белеют,
все тот же теплоход в заливе стынет,
кружится новый снег, и козы блеют,
как будто эта жизнь тебя не минет.
Тебя здесь больше нет, не будет боле,
пора и мне из этих мест в дорогу.
Забвенья нет. И нет тоски и боли,
тебя здесь больше нет — и слава Богу.
Пусть подведут коня — и ногу в стремя,
все та же предо мной златая Стрельна,
как будто вновь залив во мгле белеет,
и вьется новый снег, и козы блеют.
Как будто бы зимой в деревне царской
является мне тень любви напрасной,
и жизнь опять бежит во мгле январской
замерзшею волной на брег прекрасный.