Кто в платке, а кто в платочке,
как на подвиг, как на труд,
в магазин поодиночке
молча женщины идут.О бидонов их бряцанье,
звон бутылок и кастрюль!
Пахнет луком, огурцами,
пахнет соусом «Кабуль».Зябну, долго в кассу стоя,
но покуда движусь к ней,
от дыханья женщин стольких
в магазине все теплей.Они тихо поджидают —
боги добрые семьи,
и в руках они сжимают
деньги трудные свои.Это женщины России.
Это наша честь и суд.
И бетон они месили,
и пахали, и косили…
Все они переносили,
все они перенесут.Все на свете им посильно, —
столько силы им дано.
Их обсчитывать постыдно.
Их обвешивать грешно.И, в карман пельмени сунув,
я смотрю, смущен и тих,
на усталые от сумок
руки праведные их.
Ее здесь считают счастливой: любовник батрачит,
Муж «лезет из кожи» — завидная участь для дам!
Ее называют красавицей здесь: это значит —
По формам кормилица, горничная по чертам.
Она здесь за умницу сходит легко и свободно:
Ее бережливость, рассудочность разве не ум?
И разве не ум отдаваться всем встречным за модный,
В других вызывающий зависть весенний костюм?
Ее отношенье к искусству одно чего стоит!
Она даже знает, что Пушкин был… чудный поэт!
Взгрустнется ль — «Разлукою» душу свою успокоит
И «Родину» любит просматривать прожитых лет…
Мы с Вами встречаем ее ежедневно, читатель,
Хотя и живем в совершенно различных краях,
Роскошная женщина, как говорит обыватель,
Тот самый, о ком повествуется в этих стихах…
Хоть отроческих снов грехи
Средь терпких ласк ей не рассказаны,
Но с женщиной тайно связаны
Струнами зычных мышц стихи.
Как в детстве струи жгли хрустальные
И в зное девочки, резвясь.
Рядили холмики овальные,
Как в волоса, в речную грязь.
Мне акробаток снилась лестница
Под куполом, и так легко
На мыльный круп коня наездница
С размаха прыгала в трико.
И помню срамные видения,
И в гари фабрик вечера,
Но я люблю тебя не менее,
Чем робким отроком, сестра.
Сойди, зрачками повелительных
И нежных глаз разрушь, разъяв,
Сцепленье жвачных глыб, стремительных
Средь вод, и зарослей, и трав.
Пусть дебрей случных мы наследники,
Вновь наши райские сады,
Неси же в лиственном переднике,
Как Ева, царские плоды.
Ты прекрасная, нежная женщина,
Но бываешь сильнее мужчин.
Тот, кому ты судьбой обещана,
На всю жизнь для тебя один.
Он найдет тебя, неповторимую,
Или, может, уже нашел.
На руках унесет любимую,
В мир, где будет вдвоем хорошо.
Ты сильна красотой и женственна
И лежит твой путь далеко.
Но я знаю, моя божественная,
Как бывает тебе нелегко.
Тают льдинки обид колючие
От улыбки и нежных слов.
Лишь бы не было в жизни случая,
Когда милый предать готов.
Назначеньем своим высокая,
Дочь, подруга, невеста, жена,
Невозможно постичь это многое,
Где разгадка порой не нужна.
А нужны глаз озера чистые
И твой добрый и светлый смех.
И смирюсь, покорюсь, не выстою
Перед тайной улыбок тех…
Как сквозь облачного дыма
Виден млечный лунный свет,
Так во тьме былого зрима
Ты, картина светлых лет!
Дружным кругом мы сидели…
Гордо Рейном плыл наш челн.
Под вечерним солнцем рдели
Берега лазурных волн.
Перед женщиной любимой
Я задумчиво сидел…
Блеском вечера палимый,
Бледный лик ее алел.
Все живее, веселее
Раздавалась песнь гребца;
Небо стало голубее,
И просторнее сердца́.
Чудным сном мелькали мимо
Замок, роща, горный склон…
Очи женщины любимой
Отражали этот сон.
Как сквозь облачнаго дыма
Виден млечный лунный свет,
Так во тьме былаго зрима
Ты, картина светлых лет!
Дружным кругом мы сидели…
Гордо Рейном плыл наш чолн.
Под вечерним солнцем рдели
Берега лазурных волн.
Перед женщиной любимой
Я задумчиво сидел…
Блеском вечера палимой,
Бледный лик ея алел.
Все живее, веселее
Раздавалась песнь гребца;
Небо стало голубее,
И просторнее сердца.
Чудным сном мелькали мило
Замок, роща, горный склон…
Очи женщины любимой
Отражали этот сон.
Я любил и женщин и проказы:
Что ни день, то новая была, -
И ходили устные рассказы
Про мои любовные дела.
И однажды как-то на дороге
Рядом с морем — с этим не шути -
Встретил я одну из очень многих
На моем на жизненном пути.
А у ней — широкая натура,
А у ней — открытая душа,
А у ней — отличная фигура, -
А у меня в кармане — ни гроша.
Ну, а ей — в подарок нужно кольца;
Кабаки, духи из первых рук, -
А взамен — немного удовольствий
От ее сомнительных услуг.
"Я тебе, — она сказала, — Вася,
Дорогое самое отдам!.."
Я сказал: "За сто рублей согласен, -
Если больше — с другом пополам!"
Женщины — как очень злые кони:
Захрипит, закусит удила!..
Может, я чего-нибудь не понял,
Но она обиделась — ушла.
…Через месяц улеглись волненья -
Через месяц вновь пришла она, -
У меня такое ощущенье,
Что ее устроила цена!
Чистокровные лошади распылились в припляске,
Любопытством и трепетом вся толпа сражена.
По столичному городу проезжает в коляске
Кружевная, капризная властелина жена.
Улыбаясь презрительно на крутые поклоны
И считая холопами без различия всех,
Вдруг заметила женщина — там, где храма колонны,
Нечто красочно-резкое, задохнувшее смех.
Оборванец, красивее всех любовников замка,
Шевелил ее чувственность, раболепно застыв,
И проснулась в ней женщина, и проснулась в ней самка,
И она передернулась, как в оркестре мотив.
Повелела капризница посадить оборванца
На подушку атласную прямо рядом с собой.
И толпа оскорбленная не сдержала румянца,
Хоть наружно осталася безнадежной рабой.
А когда перепуганный — очарованный нищий
Бессознательно выполнил гривуазный приказ,
Утомленная женщина, отшвырнув голенищи,
Растоптала коляскою марьонетку проказ…
От солнца я веду свой древний родМирра Лохвицкая
Есть что-то в ней, что красоты прекраснейЕ. Баратынский
До дня грядущего от сотворенья мира
(Кто скажет искренно?… Кому земли не жаль?…)
Кто знает женщину, прекрасную как лира
И ясномудрую, как горная скрижаль?
Их было несколько, великих как держава,
Прекрасных, доблестных и светлых, как эмаль.
Но я — про женщину, прекрасную, как слава!
Но я — про женщину, Синайскую скрижаль.
До дня грядущего от сотворенья мира
Подобной женщины на свете не цвело…
Ищите женщину, прекрасную, как лира,
И ясномудрую, как гения чело!
И лишь у Лохвицкой, чья мысль и греза — лава,
В поэме солнечной и жизненной, как май,
Я встретил женщину, прекрасную, как слава,
И ясномудрую, как царственный Синай.
До дня грядущего от сотворенья мира
Прекрасней не было от нищих до маркиз…
И эта женщина, прекрасная, как лира,
И ясномудрая, как заповедь, — Балькис!
Неверен некто был, жену имев дурную,
И не любил ее женився молодец.
Не сам ли своево нещаетья он творецъ?
Вить лутче б было то, когда бы взял иную.
Спросили, для чево он так себя связал,
Не любишь ты жены, с охотой кою взялъ?
Он на ето сказал:
В убожестве почти я помиру таскался;
Так я не жеищииой, но деньгами ласкался,
И больше бедности я ныне не терплю,
Я с харей хоть и сплю;
А что любил тогда, и ныне то люблю.
Жену люблю, жена моя, на все мне леты.
Дурной сей женщины монеты:
А ета женщина приданое монет,
Так и неверности моей супруге нет.
Порою вечером, куря свою сигару,
Я видел из окна, как шла по тротуару
Та женщина, что все продажною зовут.
А тут же, у ворот найдя себе приют,
Дремала девочка — фиалок продавщица,
Которыми полна блестящая столица.
И что же? Женщина без чести и стыда
Ждала, когда заснет бедняжка, и тогда,
Тогда лишь, подойдя походкой торопливой
К бездомной девочке, заснувшей мирным сном, —
Ей милостыню дать старалася тайком…
Ведь ты простишь ее, о Боже справедливый?
1888 г.
Мне странно сочетанье слов — «я сам»,
Есть внешний, есть и внутренний Адам.
Стихи слагая о любви нездешней,
За женщиной ухаживает внешний.
А внутренний, как враг, следит за ним,
Унылой злобою всегда томим.
И если внешний хитрыми речами,
Улыбкой нежной, синими очами
Сумеет женщину приворожить,
То внутренний кричит: «Тому не быть!
Не знаешь разве ты, как небо сине,
Как веселы широкие пустыни,
И что другая, дивно полюбя,
На ангельских тропинках ждет тебя?»
Но если внешнего напрасны речи
И женщина с ним избегает встречи,
Не хочет ни стихов его, ни глаз —
В безумьи внутренний: «Ведь в первый раз
Мы повстречали ту, что нас обоих
В небесных успокоила б покоях.
Ах ты, ворона!» Так среди равнин
Бредут, бранясь, Пьеро и Арлекин.
Среди цветов малокровных,
Теряющих к осени краски,
Пылает поздний шиповник,
Шипящий, закатно-красный.Годные только в силос,
Качаясь, как богдыханы,
Цветы стоят «безуханны»,
Как в старину говорилось.А этот в зеленой куще,
Лицом отражая запад,
Еще излучает ликующий
Высокомерный запах.Как будто, ничуть не жалея
Тебя со всей твоей братией,
Сейчас прошла по аллее
Женщина в шумном платье.Запах… Вдыхаю невольно
Это холодное пламя…
Оно омывает память,
Как музыкальные волны.Давно уже спит в могиле
Та женщина в каплях коралла,
Что раз назвала меня:
«милый» —
И больше не повторяла.Было ли это когда-то?
Прошли океаны
да рельсы…
Но вот
шиповник
зарделся,
Полный ее аромата, И, алой этой волною
Рванувшись ко мне отчаянно,
Женщина снова со мною
С лаской своей случайной.
В «двенадцатом году» – кавалерист-девица
И в «Крымскую войну» – отважная сестрица,
Она в дни Октября в «семнадцатом году»
Шла в Красной Гвардии в передовом ряду.
Да, русской женщине недаром мир дивится!
И не читали ль мы о немцах в эти дни,
Как напоролися они
На героиню-сталинградку.
Она, взамен того, чтоб указать пути
Врагам, как дом – для них опасный – обойти,
Их вывела на тесную площадку
Под самый наш огонь и крикнула бойцам:
«Стреляйте, милые, по этим подлецам!»
Пусть стала жертвою она немецкой мести.
Она пред миром всем раскрыла, как велик
Дух русской женщины и как прекрасен лик,
Суровый лик ее, готовой каждый миг
На подвиг доблести и чести!
Эту женщину я раз единый видел.
Мне всегда казалось: было то во сне.
Я ее любил; потом возненавидел;
Вновь ее увидеть не придется мне.С ней вдвоем мы были где-то на концерте,
Сближенные странно радостной мечтой.
Звуки ясно пели о блаженстве смерти,
О стране, где сумрак, тайна и покой.Кончилась соната. Мы перебежали
Яркий блеск фойе и залы тихой мглы.
Промелькнули лестниц темные спирали,
Нижних переходов своды и углы.Наконец, пред дверью, почернелой, низкой,
Словно сговорившись, стали мы вдвоем.
Кто-то мне твердил, что цель исканий близко.
Задыхаясь, тихо, я сказал: «умрем!»Женщина поспешно дверь открыла. Смутно
Озарились глуби сумрачных углов.
Комната была пустой и неприютной,
У стены направо высился альков.И движеньем быстрым, — делая мне знаки
Следовать за нею, — женщина вошла,
Распустила косы, хохоча во мраке,
На постель припав, любовника ждала.Раненное больно, сердце вдруг упало.
Помню вновь проходы, отблеск на стене…
Я вернулся к людям, к свету, к шуму зала.
Мне всегда казалось; было то во сне.
Рисую женщину в лиловом.
Какое благо — рисовать
и не уметь? А ту тетрадь
с полузабытым полусловом
я выброшу! Рука вольна
томиться нетерпеньем новым.
Но эта женщина в лиловом
откуда? И зачем она
ступает по корням еловым
в прекрасном парке давних лет?
И там, где парк впадает в лес,
лесничий ею очарован.
Развязный! Как он смел взглянуть
прилежным взором благосклонным?
Та, в платье нежном и лиловом,
строга и продолжает путь.
Что мне до женщины в лиловом?
Зачем меня тоска берет,
что будет этот детский рот
ничтожным кем-то поцелован?
Зачем мне жизнь ее грустна?
В дому, ей чуждом и суровом,
родимая и вся в лиловом,
кем мне приходится она?
Неужто розовой, в лиловом,
столь не желавшей умирать, —
все ж умереть?
А где тетрадь,
чтоб грусть мою упрочить словом?
Ты совсем не похожа на женщин других:
У тебя в меру длинные платья,
У тебя выразительный, сдержанный смех
И выскальзыванье из объятья.
Ты не красишь лица, не сгущаешь бровей
И волос не стрижешь в жертву моде.
Для тебя есть Смирнов, но и есть соловей,
Кто его заменяет в природе.
Ты способна и в сахаре выискать «соль»,
Фразу — в только намекнутом слове…
Ты в Ахматовой ценишь бессменную боль,
Стилистический шарм в Гумилеве.
Для тебя, для гурманки стиха, острота
Сологубовского триолета,
И, что Блока не поцеловала в уста,
Ты шестое печалишься лето.
А в глазах оздоравливающих твоих —
Ветер с моря и поле ржаное.
Ты совсем не похожа на женщин других,
Почему мне и стала женою.
Делили радости и беды,
Теперь опять делиться нам,
Опять нелегкий труд победы,
Как хлеб, мы делим пополам.
Опять в шинели и в кожанке,
Как в дни, когда мы брали власть,
На голос родины: «Гражданка!» —
Ты всей душой отозвалась.
Опять, знакомая до боли —
Товарищ, женщина и мать,
Ты, как на бой, выходишь в поле
Плоды бессмертья пожинать.
Спокоен взгляд, уверен голос,
И можно знать уже вперед,
Что ни один созревший колос
От наших дел не пропадет,
Что эти руки не устанут,
Как в поле рожь, косить врага,
Пока в родных полях не встанут
Победы тучные стога.
Я говорил: «Ты хочешь, хочешь?
Могу я быть тобой любим?
Ты счастье странное пророчишь
Гортанным голосом твоим.А я плачу за счастье много,
Мой дом — из звезд и песен дом,
И будет сладкая тревога
Расти при имени твоем.И скажут: «Что он? Только скрипка,
Покорно плачущая, он,
Ее единая улыбка
Рождает этот дивный звон».И скажут: «То луна и море,
Двояко отраженный свет, —
И после: — О какое горе,
Что женщины такой же нет!»»Но, не ответив мне ни слова,
Она задумчиво прошла,
Она не сделала мне злого,
И жизнь по-прежнему светла.Ко мне нисходят серафимы,
Пою я полночи и дню,
Но вместо женщины любимой
Цветок засушенный храню.
Раздвинув локтем тумана дрожжи,
цедил белила из черной фляжки
и, бросив в небо косые вожжи,
качался в тучах, седой и тяжкий.
В расплаве меди домов полуда,
дрожанья улиц едва хранимы,
дразнимы красным покровом блуда,
рогами в небо вонзались дымы.
Вулканы-бедра за льдами платий,
колосья грудей для жатвы спелы.
От тротуаров с ужимкой татьей
ревниво взвились тупые стрелы.
Вспугнув копытом молитвы высей,
арканом в небе поймали бога
и, ощипавши с улыбкой крысьей,
глумясь, тащили сквозь щель порога.
Восток заметил их в переулке,
гримасу неба отбросил выше
и, выдрав солнце из черной сумки,
ударил с злобой по ребрам крыши.
К чему слова и что перо,
Когда на сердце этот камень,
Когда, как каторжник ядро,
Я волочу чужую память?
Я жил когда-то в городах,
И были мне живые милы,
Теперь на тусклых пустырях
Я должен разрывать могилы,
Теперь мне каждый яр знаком,
И каждый яр теперь мне дом.
Я этой женщины любимой
Когда-то руки целовал,
Хотя, когда я был с живыми,
Я этой женщины не знал.
Мое дитя! Мои румяна!
Моя несметная родня!
Я слышу, как из каждой ямы
Вы окликаете меня.
Мы понатужимся и встанем,
Костями застучим — туда,
Где дышат хлебом и духами
Еще живые города.
Задуйте свет. Спустите флаги.
Мы к вам пришли. Не мы — овраги.
Третий год подезжаю к Сараеву,
И встречает меня в третий раз
С очевидной и нескрываемой
Лаской светоч встревоженных глаз.
Каждоразно цветами увенчанный
И восторженностью обогрет,
С превосходною русскою женщиной
День-другой коротает поэт.
Все-то улицы испоперечены
И извдолены, где — ввечеру —
Сербки те, что давно отуречены,
Иногда поднимают чадру.
На базар, по восточному красочный,
Уж заглянуто множество раз,
И весь город, нагорный и сказочный,
Претворен в полный прелести сказ.
Но всего остального пленительней
И конечно, милее всего
Облик женщины обворожительной
И встревоженных глаз торжество.
Над черным носом нашей субмарины
Взошла Венера — странная звезда.
От женских ласк отвыкшие мужчины,
Как женщину, мы ждем ее сюда.
Она, как ты, восходит все позднее,
И, нарушая ход небесных тел,
Другие звезды всходят рядом с нею,
Гораздо ближе, чем бы я хотел.
Они горят трусливо и бесстыже.
Я никогда не буду в их числе,
Пускай они к тебе на небе ближе,
Чем я, тобой забытый на земле.
Я не прощусь с опасностью земною,
Чтоб в мирном небе мерзнуть, как они,
Стань лучше ты падучею звездою,
Ко мне на землю руки протяни.
На небе любят женщину от скуки
И отпускают с миром, не скорбя…
Ты упадешь ко мне в земные руки,
Я не звезда. Я удержу тебя.
Она приезжала ко мне в голубом тюльбэри,
Когда утопленное солнце сменялось луною.
Встречал ее конюх, приняв от нее: «убери».
Она поспешала скорей повидаться со мною
И быстро взбегала, заставив шептаться батист,
На темный балкон, проходила поспешно вдоль зала
И — в мой кабинет. Улыбалась, как тонкий артист…
А сердце любило, хотя о любви не сказало!
Стихала в дверях. Я перо оживлял за столом,
Рисуя мгновенье… Глаза наслаждались глазами…
Затем подходила, склоняясь высоким челом,
И целовал ее губы, сверкая слезами.
Мы с ней говорили не много: зачем нам слова,
Когда мы сольемся в молчаньи чудесней и краше?
Я пил эти губы… Она успевала едва
Наполнить их страстью и вновь подносила, как чаши…
Белоликие монахини в покрывалах скорбно-черных,
Что в телах таите, девушки, духу сильному покорных?
И когда порханье запахов в разметавшемся жасмине,
Не теряете ли истины в ограждающем Амине?
Девушки богоугодные, да святятся ваши жертвы:
Вы мечтательны воистину, вы воистину усердны!
Но ведь плотью вы оплотены, и накровлены вы кровью, —
Как же совладать вы можете и со страстью, и с любовью?
Соловьи поют разливные о земном — не о небесном,
И о чувстве ночи белые шепчут грешном и прелестном…
И холодная черемуха так тепло благоухает,
И луна, луна небесная, по-земному так сияет…
Как же там, где даже женщины, даже женщины — вновь девы,
Безнаказанно вдыхаете ароматы и напевы?
Не живые ль вы покойницы? Иль воистину святые? —
Черные, благочестивые, белые и молодые!
Женщины, вы все, конечно, слабые!
Вы уж по природе таковы.
Ваши позолоченные статуи
со снопами пышными — не вы.И когда я вижу вас над рельсами
с ломами тяжелыми в руках,
в сердце моем боль звенит надтреснуто:
‘Как же это вам под силу, как? ’А девчонки с ломами веселые:
‘Ишь жалетель! Гляньте-ка каков! ’
И глаза синющие высовывают,
шалые глаза из-под платков.Женщин в геологию нашествие.
Что вы, право, тянетесь туда?
Это дело наше, а не женское.
Для мужчин, а не для вас тайга.Вы идете, губы чуть прикусывая,
не боясь загара и морщин,
и от ветки кедровой прикуривая,
шуткой ободряете мужчин.Вы, хозяйки нервные домашние,
Так порой на все ворчите зло
Над супами, над бельем дымящимся.…
Как в тайге, на кухне тяжело.Но помимо этой горькой нервности
слезы вызывающей подчас,
сколько в вас возвышенности, нежности,
сколько героического в вас! Я не верю в слабость вашу, жертвенность,
от рожденья вы не таковы.
Женственней намного ваша женственность
от того что мужественны вы.Я люблю вас нежно и жалеюще,
но на вас завидуя смотрю,
Лучшие мужчины — это женщины.
Это вам я точно говорю.
В то лето шли дожди и плакала погода.
Над тем, что впереди не виделось исхода.
И в стареньком плаще среди людей по лужам,
Как будто средь вещей, шагал я неуклюже.Не жалейте меня, не жалейте,
Что теперь говорить: «Чья вина?»
Вы вино по стаканам разлейте
И скажите: «Привет, старина!»
В кровь израненные именами,
Выпьем, братцы, теперь без прикрас
Мы за женщин, оставленных нами,
И за женщин, оставивших нас.В то лето шли дожди и рушились надежды,
Что Бог нас наградит за преданность и нежность,
Что спилим эту муть — гнилые ветви сада,
Что всё когда-нибудь устроится как надо.Не жалейте меня, не жалейте,
Что теперь говорить: «Чья вина?»
Вы вино по стаканам разлейте
И скажите: «Привет, старина!»
В кровь израненные именами,
Выпьем, братцы, теперь без прикрас
Мы за женщин, оставленных нами,
И за женщин, оставивших нас.В то лето шли дожди и было очень сыро,
В то лето впереди лишь осень нам светила.
Но пряталась одна банальная мыслишка:
Грядущая весна — неначатая книжка.Не жалейте меня, не жалейте,
Что теперь говорить: «Чья вина?»
Вы вино по стаканам разлейте
И скажите: «Привет, старина!»
В кровь израненные именами,
Выпьем, братцы, теперь без прикрас
Мы за женщин, оставленных нами,
И за женщин, оставивших нас.
Когда не удивляет красота
живительно зеленого листа,
когда тебя уже не потрясает
река, что никогда не иссякает.
И завязь, и налитый соком плод,
и женщина, что сына принесет!
Когда и сын — не сын,
когда и брат — не брат,
когда и дом — не дом,
когда отец не свят,
не милосердны дочка и сестра,
жена не слышит твоего ребра…
Когда случится униженье красоты,
от ран и боли кем спасешься ты? Не даст лекарства одичалый лист,
вода не напоит, не исцелит,
отравлен нелюбовью, горький плод
болезнь и разрушенье принесет.
Унижен сын — ему отец не свят,
унижен брат — уже не брат, а враг,
и женщина, унижена в любви,
возненавидит все пути твои…
Тогда и рухнут связи и мосты.
Да не случится униженье красоты.
В городишке тихом Таормина
стройно шла процессия с мадонной.
Дым от свеч всходил и таял мирно,
невесомый, словно тайна мига.Впереди шли девочки — все в белом,
и держали свечи крепко-крепко.
Шли они с восторгом оробелым,
полные собой и миром целым.И глядели девочки на свечи,
и в неверном пламени дрожащем
видели загадочные встречи,
слышали заманчивые речи.Девочкам надеяться пристало.
Время обмануться не настало,
но как будто их судьба, за ними
позади шли женщины устало.Позади шли женщины — все в черном,
и держали свечи тоже крепко.
Шли тяжелым шагом удрученным,
полные обманом уличенным.И глядели женщины на свечи
и в неверном пламени дрожащем
видели детей худые плечи,
слышали мужей тупые речи.Шли все вместе, улицы минуя,
матерью мадонну именуя,
и несли мадонну на носилках,
будто бы стоячую больную.И мадонна, видимо, болела
равно и за девочек и женщин,
но мадонна, видимо, велела,
чтобы был такой порядок вечен.Я смотрел, идя с мадонной рядом,
ни светло, ни горестно на свечи,
а каким-то двуединым взглядом,
полным и надеждою, и ядом.Так вот и живу — необрученным
и уже навеки обреченным
где-то между девочками в белом
и седыми женщинами в черном.
Как хорошо без женщин, без фраз,
Без горьких слов и сладких поцелуев,
Без этих милых слишком честных глаз,
Которые вам лгут и вас еще ревнуют!
Как хорошо без театральных сцен,
Без длинных «благородных» объяснений,
Без этих истерических измен,
Без этих запоздалых сожалений.
И как смешна нелепая игра,
Где проигрыш велик, а выигрыш — ничтожен,
Когда партнеры ваши — шулера,
А выход из игры уж невозможен.
Как хорошо с приятелем вдвоем
Сидеть и тихо пить простой шотландский виски
И, улыбаясь, вспоминать о том,
Что с этой дамой вы когда-то были близки.
Как хорошо проснуться одному
В своем веселом холостяцком «флете»
И знать, что вам не нужно никому
Давать отчеты, никому на свете!
А чтобы проигрыш немного отыграть,
С ее подругою затеять флирт невинный
И как-нибудь уж там постраховать
Простое самолюбие мужчины!
Каждый день в квартире глянец
Эта женщина наводит.
Каждый вечер иностранец
К этой женщине приходит.Встречи их ненарушимы, —
Всё обдумано заране.
До утра скрипят пружины
В перегруженном диване.Ну, а утром надевает
Он рубашки и подтяжки,
И у лампы «забывает»
В двадцать долларов бумажки.И хозяйка очень рада,
Да и есть на то причины:
Ничего ведь ей не надо,
Кроме денег и мужчины.Но когда нейдёт к ней мистер —
Сколько жалоб, сколько стонов! —
Не проси тогда амнистий
Для московских телефонов.Днём и ночью балабонит,
Днём и ночью рвётся к другу.
И, крича, с квартиры гонит
Неповинную прислугу.Велики её страданья,
Страсть её неугасима…
Наконец он ей свиданье
Назначает у Торгсина.Путь открыт. Конфликт улажен.
Заживает в сердце рана.
Приступают персонажи
К продолжению романа.
Видел я, как дорогу строили.
В землю камни вбивали женщины.
Повязавшись платками строгими,
Улыбались на солнце жемчугом.
И мелькали их руки медные,
И дорога ползла так медленно.
Рядом бегал прораб довольный,
Руки в брюках, не замозолены.
— Ну-ка, бабоньки! Раз-два, взяли! —
И совсем ничего — во взгляде.
Может, нет никакой тут сложности?
Человек при хорошей должности.
Среди них он здесь вроде витязя…
Ну, а женщины — это ж сменщицы,
Не врачи, не студентки ГИТИСа.
Даже вроде уже не женщины,
А простые чернорабочие,
В сапожищи штаны заправлены.
А что камни они ворочают,
Видно, кто-то считает правильным.
Всё рассчитано у прораба:
Сдаст дорогу прораб досрочно.
Где-то выше напишут рапорт.
Вгонят камень последний бабы,
Словно в рапорт поставят точку.
Но из рапорта не прочтут
Ни газетчики, ни начальство,
Как тяжёл этот женский труд,
Каково оно, бабье счастье.
Как, уставшие насмерть за день,
Дома будут стирать и стряпать.
От мозолей, жары да ссадин
Руки станут как старый лапоть.
Мы вас, женщины, мало любим,
Если жить вот так позволили.
Всё должно быть прекрасно в людях.
Ну, а в женщинах и тем более.
Не хочу, чтоб туристы гаденько
Вслед глядели глазами колкими,
Аппаратами вас ощелкивали:
«Вот булыжная, мол, романтика…»
Мы пути пролагаем в космосе,
Зажигаем огни во мгле.
И порою миримся с косностью
На земле.
Не надо…
Всё призрачно —
и тёмных окон матовость,
и алый снег за стоп-сигналами машин.
Не надо…
Всё призрачно,
как сквер туманный мартовский,
где нет ни женщин, ни мужчин —
лишь тени женщин и мужчин.
Не надо…
Стою у дерева,
молчу и не обманываю,
гляжу, как сдвоенные светят фонари,
и тихо трогаю рукой,
но не обламываю
сосульку тоненькую с веточкой внутри.
Не надо…
Пусть в бултыхающемся заспанном трамваишке
с Москвой,
качающейся мертвенно в окне,
ты,
подперев щеку рукою в детской варежке,
со злостью женской вспоминаешь обо мне.
Не надо…
Ты станешь женщиной,
усталой, умной женщиной,
по слову доброму и ласке голодна,
и будет март,
и будет мальчик, что-то шепчущий,
и будет горестно кружиться голова.
Не надо…
Пусть это стоит, как и мне, недёшево,
с ним не ходи вдвоём по мартовскому льду,
ему на плечи свои руки ненадёжные
ты не клади,
как я сегодня не кладу.
Не надо…
Не верь, как я не верю,
призрачному городу,
не то,
очнувшись, ужаснёшься пустырю.
Скажи: «Не надо!»,
опустивши низко голову,
как я тебе сейчас
«Не надо…»
говорю.
Греми, вдохновенная лира,
О том сокровенном звеня,
Что лучшая женщина мира
Три года любила меня.Она подошла, молодая,
В глаза посмотрела, светла,
И тихо сказала: «Я знаю,
Зачем я к тебе подошла.Я буду единственной милой,
Отняв, уведя, заслоня…»
О, лучшая женщина мира
Три года любила меня.Сияли от неба до моря
То золото, то синева,
Леса в листопадном уборе,
Цветущая летом трава.Мне жизнь кладовые открыла,
Сокровища блещут маня,
Ведь лучшая женщина мира
Три года любила меня.И время от ласки до ласки
Рекой полноводной текло,
И бремя от сказки до сказки
Нести было не тяжело.В разгаре обильного пира
Мы пьем, о расплате не мня…
Так лучшая женщина мира
Три года любила меня.Меня ощущением силы
Всегда наполняла она,
И столько тепла приносила —
Ни ночь, ни зима, не страшна.— Не бойся, — она говорила, —
Ты самого черного дня…—
Да, лучшая женщина мира
Три года любила меня.И радость моя и победа
Как перед падением взлет…
Ударили грозы и беды,
Похмелье, увы, настает.Бреду я понуро и сиро,
Вокруг ни былья, ни огня…
Но лучшая женщина мира
Три года любила меня! Не три сумасшедшие ночи,
Не три золотые денька…
Так пусть не бросается в очи
Ни звездочки, ни огонька, Замкнулась душа, схоронила.
До слова, до жеста храня,
Как лучшая женщина мира
Три года любила меня.
Стоят деревья у воды,
И полдень с берега крутого
Закинул облака в пруды,
Как переметы рыболова.Как невод, тонет небосвод,
И в это небо, точно в сети,
Толпа купальщиков плывет —
Мужчины, женщины и дети.Пять-шесть купальщиц в лозняке
Выходят на берег без шума
И выжимают на песке
Свои купальные костюмы.И наподобие ужей
Ползут и вьются кольца пряжи,
Как будто искуситель-змей
Скрывался в мокром трикотаже.О женщина, твой вид и взгляд
Ничуть меня в тупик не ставят.
Ты вся — как горла перехват,
Когда его волненье сдавит.Ты создана как бы вчерне,
Как строчка из другого цикла,
Как будто не шутя во сне
Из моего ребра возникла.И тотчас вырвалась из рук
И выскользнула из объятья,
Сама — смятенье и испуг
И сердца мужеского сжатье.