Артельщик с бородкой
Взмахнул рукавом.
И — конь за пролеткой,
Пролетка за конем! И — тумба! И цымба!
И трубы — туру!
И вольные нимбы
Берез на ветру.Грохочут тарелки,
Гремит барабан,
Играет в горелки
Цветной балаган.Он — звонкий и легкий
Пошел ходуном.
И конь за пролеткой,
Пролетка за конем.То красный, как птица,
То желтый, как лис.
Четыре копытца
Наклонно взвились.Летит за молодкой
Платочек вьюном.
И — конь за пролеткой,
Пролетка за конем!.. Сильнее на ворот
Плечом поднажать,
Раскрутишь весь город,
Потом не сдержать.За городом роща,
За рощею дол.
Пойдут раздуваться,
Как пестрый подол.Артельщик хохочет —
Ему нипочем:
Взял город за ворот
И сдвинул плечом.
Засветло встал я,
Лицо умывал я,
И в двери иду из дверей,
Из ворот я иду в ворота,
В чисто поле, к дремучему лесу, где между ветвей
Днем темнота.
А из лесу дремучего, темною,
Из лесу огромного,
Двадцать бегут ко мне дьяволов, сатанаилов, лесных,
И двадцать иных,
Пешие, конные, черные, белые,
Низкие,
Близкие,
Страшные видом, а сами несмелые,
Сатанаилы, и дьяволы, стали они предо мной,
На опушке лесной.
Сатанаилы, и лешие, дьяволы странные,
Низкие, близкие, темные,
Плоско-огромные,
И вы, безымянные,
Видом иные,
На остров идите,
Зверей мне гоните,
В мои западни поставные,
Ночные, вечерние, утренние,
И полуденные, и полуночные,
Идите, гоните,
Остановите,
В моих западнях примкните!
В тёмном лесе, за рекой
Стоит домик небольшой,
С двумя светлыми окнами,
С распашными воротами.
Под замко́м те ворота,
И калитка заперта —
Чтоб не вшёл туда рогатый,
Леший страшный и косматый;
Чтоб не вшёл туда упырь,
Ни проезжий богатырь.
Кто ж живёт тут одиноко,
От жилья кругом далёко?
Рыболов ли небогатый?
Иль разбойник бородатый?
В нём спасается мольбой,
С сундуками и казной,
Лесной староста, с женою,
С третьей дочкой молодою.
Он живёт здесь с давних пор,
Караулит царский бор.
И для ней старик седой
Замыкает домик свой, —
Чтобы в каменны палаты
Не увёз купец богатый;
Чтоб боярин окружной
Не прильнул бы к молодой
Безотвязной повиликой, —
Чтоб не быть ей горемыкой.
Глубокою ночью воздух морозный
Прорезал призыв твой тревожный и грозный:
«Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Смертельный твой враг — у ворот!» Твой голос, стозвучным подхваченный гудом,
Звучал, как набат, над трудящимся людом:
«Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Насильник стоит у ворот!» Твой клич повторил пролетарий всесветный,
Доносится к нам его голос ответный:
«Проклятье злодеям, творящим разбой!»
К оружью, народ трудовой!» Услышав твою боевую тревогу,
К нам рать трудовая спешит на подмогу,
И, слыша ее сокрушительный шаг,
Трепещет зарвавшийся враг. Священные храмы труда и свободы,
Застыли в суровом молчанье заводы,
Проходят пред ними в щетине штыков
Ряды пролетарских полков. Гуди же, гудок! Всему миру поведай,
Что все мы умрем иль вернемся с победой!
«Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Смертельный твой враг — у ворот!»
Занялась заря на небе,
В поле ясно и тепло;
Звонко ласточки щебечут;
Просыпается село.
Просыпается забота,
Гонит сон и будит лень.
Здесь и там скрипят ворота —
Настает рабочий день.
Из ворот пастух выходит,
Помолившись на восток,
Он рожок берет — и звонко
Залился его рожок.
Побрело на выгон стадо,
Звук рожка замолк вдали,
И крестьяне на работу
На поля свои пошли.
Зреет рожь и колосится,
Славный плод дала земля!
Солнце встало, разливая
Свет на хлебные поля.
И глядя на них, крестьяне
Жарко молятся, чтоб бог
Эти пажити от града
И засухи уберег;
Чтобы мог удачно пахарь
Все посеянное сжать
И не стал бы в эту зиму
Горевать и голодать.
Красные зори,
красный восход,
красные речи
у Красных ворот,
и красный,
на площади Красной,
народ.У нас пирогами
изба красна,
у нас над лугами
горит весна.И красный кумач
на клиньях рубах,
и сходим с ума
о красных губах.И в красном лесу
бродит красный зверь.
И в эту красу
прошумела смерть.Нас толпами сбили,
согнали в ряды,
мы красные в небо
врубили следы.За дулами дула,
за рядом ряд,
и полымем сдуло
царей и царят.Не прежнею спесью
наш разум строг,
но новые песни
все с красных строк.Гляди ж, дозирая,
веков Калита:
вся площадь до края
огнем налита! Краснейте же, зори,
закат и восход,
краснейте же, души,
у Красных ворот! Красуйся над миром,
мой красный народ!
Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке,
Все никак не мог проститься и листок держал в руке.
Свет растекся по брусчастке. На ресницы и на мех,
И на серые перчатки начал падать мокрый снег.
Шел фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажег,
Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский рожок.
И рассыпался неловкий, бестолковый разговор,
Легче пуха, мельче дроби… Десять лет прошло с тех пор.
Даже адрес потерял я, даже имя позабыл
И потом любил другую, ту, что горше всех любил.
А идешь — и капнет с крыши: дом и ниша у ворот,
Белый шар над круглой нишей, и читаешь: кто живет?
Есть особые ворота и особые дома,
Есть особая примета, точно молодость сама.
За окном, у ворот
Вьюга завывает,
А на печке старик
Юность вспоминает.
«Эх, была-де пора,
Жил, тоски не зная,
Лишь кутил да гулял,
Песни распевая.
А теперь что за жизнь?
В тоске изнываю
И порой о тех днях
С грустью вспоминаю.
Погулял на веку,
Говорят, довольно.
Размахнуть старину
Не дают раздолья.
Полно, дескать, старик,
Не дури ты много,
Твой конец не велик,
Жизнь твоя у гроба.
Ну и что ж, покорюсь,—
Видно, моя доля.
При́дет им тоже час
Старческого горя».
За окном, у ворот
Вьюга завывает,
А на печке старик
С грустью засыпает.
Повозка у ворот. Бледнеет луч денницы,
Заколосилися везде поля пшеницы,
Резвится фавн в лесу и нимфа — у ручья,
И, вместе с летнею таинственной порою,
Вернулась к нам опять бродячая семья
Затем, чтоб воскресить искусною игрою,
При помощи румян и маски изменив
Знакомые черты — наивный древний миф,
Иль басню старую, а также — прелесть вечной
Бессмертной сказки той, животной, человечной
И близкой божествам, которую в тени
Дубравы и пещер, исполненных прохлады,
Сатиры желтые и белые Дриады
Разыгрывают так, как и в былые дни.
Спешите, час настал, и ждет толпа в молчаньи.
Во взоре у детей и кротких стариков
Вам улыбается приветно ожиданье.
Ворота скрытые под тяжестью венков,
Гостеприимная открыла вам столица;
Вы приближаетесь, держа в руке цветок,
Нарядные плащи, расписанные лица…
И каждая из вас, чтоб он упасть не мог —
Шнурует свой котурн, переступив порог.
Нынче все срока закончены,
А у лагерных ворот,
Что крест-накрест заколочены, —
Надпись: «Все ушли на фронт».
За грехи за наши нас простят,
Ведь у нас такой народ:
Если Родина в опасности,
Значит всем идти на фронт.
Там год за три, если Бог хранит,
Как и в лагере — зачёт.
Нынче мы на равных с ВОХРами —
Нынче все ушли на фронт.
У начальника Берёзкина —
Ох и гонор, ох и понт!
И душа — крест-накрест досками,
Но и он пошёл на фронт.
Лучше было — сразу в тыл его:
Только с нами был он смел.
Высшей мерой «наградил» его
Трибунал за самострел.
Ну, а мы — всё оправдали мы,
Наградили нас потом:
Кто живые, тех — медалями,
А кто мёртвые — крестом.
И другие заключённые
Пусть читают у ворот
Нашу память застеклённую —
Надпись: «Все ушли на фронт»…
Глубокие рвы. Подъемные мосты.
Высокие стены с тяжелыми воротами,
Мрачные покои, где сыро и темно.
Высокие залы, где гулки так шаги.
Стены с портретами предков неприветных.
Пальцы, чтоб ткань все ту же вышивать.
Узкие окна. Внизу — подземелья.
Зубчатые башни, их серый цвет.
Серый их цвет, тяжелые громады.
Что тут делать? Сегодня — как вчера.
Что тут делать? Завтра — как сегодня.
Что тут делать? Завтра — как вчера.
Только и слышишь, как воет ветер.
Только и помнишь, как ноет сердце.
Только взойдешь на вершину башни.
Смотришь на дальнюю даль горизонта.
Там, далеко, страны другие.
Здесь все те же леса и равнины.
Там, далеко, новое что-то.
Здесь все те же долины и горы.
Замок, замок, открой мне ворота —
Сердце больше не может так жить.
У приказных ворот собирался народ
Густо;
Говорит в простоте, что в его животе
Пусто.
«Дурачье! — сказал дьяк. — Из вас должен быть всяк
В теле:
Еще в думе вчера мы с трудом осетра
Съели!»На базар мужик вез через реку обоз
Пакли;
Мужичок-то, вишь, прост, знай, везет через мост,
Так ли?
«Вишь, дурак! — сказал дьяк. — Тебе мост, чай, пустяк,
Дудки?
Ты б его поберег, ведь плыли ж поперек
Утки!»Как у Васьки Волчка вор стянул гусака,
Вишь ты!
В полотенце свернул, да поймал караул
Ништо!
Дьяк сказал: «Дурачье! Полотенце-то чье?
Васьки?
Стало, Васька и тать, стало, Ваське и дать
Таску!»Пришел к дьяку больной; говорит: «Ой, ой, ой,
Дьяче!
Очень больно нутру, а уж вот поутру
Паче.
И не лечь, и не сесть, и не можно мне съесть
Столько!»
— «Вишь, дурак! — сказал дьяк. — Ну не ешь натощак —
Только!»Пришел к дьяку истец, говорит: «Ты отец
Бедных;
Кабы ты мне помог — видишь денег мешок
Медных, —
Я б те всыпал, ей-ей, в шапку десять рублей,
Шутка!»
«Сыпь сейчас, — сказал дьяк, подставляя колпак, —
Ну-тка!»
Коль скоро умереть ты должен в утро лет,
Когда в окно твое вливается рассвет,
Являя, как в мечтах, слиянье тьмы и света —
Благодарение богам ты шли за это!
Друг с другом об руку, согласною четой,
Цветущее дитя и с ним — старик бессильный
Тебя проводят в путь до насыпи могильной,
Где будет ворковать голубка над плитой.
Меж тем, как шествие пройдет под воротами,
Под звуки пения, увенчано цветами,
Приветствуя весну блаженной смерти той,
Которая тебе предстала на пороге
Цветущем бытия — пусть ветер по дороге
Срывает белых роз увядшие листы.
Но если славный прах принять готова урна,
Где предстоит ему покоиться безбурно,
И если перейти в бессмертье должен ты
В сиянии меча и блеске ратной славы —
О, тень великая, пусть это будет в час
Когда, смятение будя в душе у нас,
Бушует ураган и небеса — кровавы,
Пусть у носильщиков, когда пойдут они
Под аркою ворот с твоим великим прахом,
Погасит ураган одним могучим взмахом —
Мерцанье светочей и факелов огни.
У ворот сосна раскачалася,
Ай, люли, люли, раскачалася;
Белая Дунюшка разыгралася,
Ай, люли, люли, разыгралася,
[Разыгралася, распотешилась,
Ай, люли, люли, распотешилась.]
Как боярский сын на крыльце стоит,
Ай, люли, люли, на крыльце стоит,
На крыльце стоит, Дуне речь говорит,
Ай, люли, люли, Дуне речь говорит.
«Поиграй, Дунюшка, поиграй, белая,
Ай, люли, люли, поиграй, белая.
Я тебя, Дунюшка, к себе возьму,
Ай, люли, люли, к себе возьму».
Белая Дунюшка испугалася,
Ай, люли, люли, испугалася,
Испугалася, встрепенулася,
Ай, люли, люли, встрепенулася.
Как со вечера голова болит,
Ай, люли, люли, голова болит,
Ко полуночи она попа просит;
Ай, люли, люли, попа просит;
Как по утру-то в большой колокол звонят,
Ай, люли, люли, в большой колокол звонят,
Белую Дунюшку хоронить несут,
Ай, люли, люли, хоронить несут,
Боярский сын на крыльце стоит,
Ай, люли, люли, на крыльце стоит,
Прости, Дунюшка, прости, белая,
Ай, люли, люли, прости, белая!
Глубокие рвы. Подемные мосты.
Высокия стены с тяжелыми воротами.
Мрачные покои, где сыро и темно.
Высокие залы, где гулки так шаги.
Стены с портретами предков неприветных.
Пальцы, чтоб ткань все ту же вышивать.
Узкия окна. Внизу—подземелья.
Зубчатыя башни, их серый цвет.
Серый их цвет, тяжелыя громады.
Что тут делать? Сегодня—как вчера.
Что тут делать? Завтра—как сегодня.
Что тут делать? Завтра—как вчера.
Только и слышишь, как воет ветер.
Только и помнишь, как ноет сердце.
Только взойдешь на вершину башни.
Смотришь на дальнюю даль горизонта.
Там, далеко, страны другия.
Здесь все те же леса и равнины.
Там, далеко, новое что-то.
Здесь все те же долины и горы.
Замок, замок, открой мне ворота—
Сердце больше не может так жить.
Я нынешней ночью
Не спал до рассвета,
Я слышал — проснулись
Военные ветры.
Я слышал — с рассветом
Девятая рота
Стучала, стучала,
Стучала в ворота.
За тонкой стеною
Соседи храпели,
Они не слыхали,
Как ветры скрипели.
Рассвет подымался,
Тяжелый и серый,
Стояли усталые
Милиционеры,
Пятнистые кошки
По каменным зданьям
К хвостатым любовникам
Шли на свиданье.
Над улицей тихой,
Большой и безлюдной,
Вздымался рассвет
Государственных будней.
И, радуясь мирной
Такой обстановке,
На теплых постелях
Проснулись торговки.
Но крепче и крепче
Упрямая рота
Стучала, стучала,
Стучала в ворота.
Я рад, что, как рота,
Не спал в эту ночь,
Я рад, что хоть песней
Могу ей помочь.
Крепчает обида, молчит,
И внезапно
Походные трубы
Затрубят на Запад.
Крепчает обида.
Товарищ, пора бы,
Чтоб песня взлетела
От штаба до штаба!
Советские пули
Дождутся полета…
Товарищ начальник,
Откройте ворота!
Туда, где бригада
Поставит пикеты, -
Пустите поэта!
И песню поэта!
Знакомые тучи!
Как вы живете?
Кому вы намерены
Нынче грозить?
Сегодня на мой
Пиджачок из шевиота
Упали две капли
Военной грозы.
Ворота тесовы
Растворилися,
На конях, на санях,
Гости въехали;
Им хозяин с женой
Низко кланялись,
Со двора повели
В светлу горенку.
Перед спасом святым
Гости молятся;
За дубовы столы,
За набранные,
На сосновых скамьях
Сели званые.
На столах кур, гусей
Много жареных,
Пирогов, ветчины
Блюда полные.
Бахромой, кисеёй
Принаряжена,
Молодая жена,
Чернобровая,
Обходила подруг
С поцелуями,
Разносила гостям
Чашу горькова;
Сам хозяин за ней
Брагой хмельною
Из ковшей вырезных
Родных подчует;
А хозяйская дочь
Мёдом сыченым
Обносила кругом
С лаской девичьей.
Гости пьют и едят,
Речи гуторят:
Про хлеба, про покос,
Про старинушку;
Как-то бог и господь
Хлеб уродит нам?
Как-то сено в степи
Будет зелено?
Гости пьют и едят,
Забавляются
От вечерней зари
До полуночи.
По селу петухи
Перекликнулись;
Призатих говор, шум
В темной горенке;
От ворот поворот
Виден по снегу.
Собирались лодыри
На урок,
А попали лодыри
На каток.
Толстый ранец с книжками
На спине,
А коньки под мышками
На ремне.
Видят, видят лодыри:
Из ворот
Хмурый и ободранный
Кот идёт.
Спрашивают лодыри
У него:
— Ты чего нахмурился,
Отчего?
Замяукал жалобно
Серый кот:
— Мне, коту усатому,
Скоро год.
И красив я, лодыри,
И умён,
А письму и грамоте
Не учён.
Школа не построена
Для котят.
Научить нас грамоте
Не хотят.
А теперь без грамоты
Пропадёшь,
Далеко без грамоты
Не уйдёшь.
Ни попить без грамоты,
Ни поесть,
На воротах номера
Не прочесть!
Отвечают лодыри:
— Милый кот,
Нам пойдёт двенадцатый
Скоро год.
Учат нас и грамоте
И письму,
А не могут выучить
Ничему.
Нам учиться, лодырям,
Что-то лень.
На коньках катаемся
Целый день.
Мы не пишем грифелем
На доске,
А коньками пишем мы
На катке!
Отвечает лодырям
Серый кот:
— Мне, коту усатому,
Скоро год.
Много знал я лодырей
Вроде вас,
А с такими встретился
В первый раз!
Гладя голову мою,
Говорила мать:
«Должен ты сестру свою,
Мальчик, отыскать.
На груди у ней коралл,
Красный и сухой;
Черный кот ее украл
Осенью глухой».
Мать в окно глядит; слеза
Падает; молчим;
С поля тянутся воза,
И доносит дым…
Ходит, ходит черный кот,
Ночью у ворот.
Многие прошли года,
Но светлы мечты;
Выплывают города,
Солнцем залиты.
Помню тихий сон аллей,
В час, как дремлет Лель.
Шум кареты и коней,
И рука не мне ль
Белый бросила цветок?
(Он теперь истлел…)
Долго розовый песок
Вдалеке хрустел.
В узких улицах тону,
Где уныла глушь;
Кто измерил глубину
Сиротливых душ!
Встречи, словно звоны струй,
Полнят мой фиал;
Но не сестрин поцелуй
Я всегда встречал.
Где же ты, моя сестра?
Сдержан ли обет?
Знаю, знаю — дать пора
В сумерки ответ.
За окном мой сад затих,
Долог скрип ворот…
А у ног уснул моих
Старый черный кот.
Солнце вешнее с дождем
Строят радугу вдвоем —
Семицветный полукруг
Из семи широких дуг.
Нет у солнца и дождя
Ни единого гвоздя,
А построили в два счета
Поднебесные ворота.
Радужная арка
Запылала ярко,
Разукрасила траву,
Расцветила синеву.
Блещет радуга-дуга.
Сквозь нее видны луга.
А за самым дальним лугом —
Поле, вспаханное плугом.
А за полем сквозь туман —
Только море-океан,
Только море голубое
С белой пеною прибоя.
Вот из радужных ворот
К нам выходит хоровод,
Выбегает из-под арки,
Всей земле несет подарки.
И чего-чего здесь нет!
Первый лист и первый цвет,
Первый гриб и первый гром,
Дождь, блеснувший серебром,
Дни растущие, а ночи —
Что ни сутки, то короче.
Эй, ребята, поскорей
Выходите, из дверей
На поля, в леса и парки
Получать свои подарки!
Поскорей, поскорей
Выбегай из дверей,
По траве босиком,
Прямо в небо пешком.
Ладушки!
Ладушки!
По радуге
По радужке,
По цветной
Дуге
На одной ноге,
Вниз по радуге верхом —
И на землю кувырком!
Вставал рассвет балтийский
ясный,
когда воззвали рупора:
— Над нами грозная опасность.
Бери оружье, Ленинград! —
А у ворот была в дозоре
седая мать двоих бойцов,
и дрогнуло ее лицо,
и пробежал огонь во взоре.
Она сказала:
— Слышу, маршал.
Ты обращаешься ко мне.
Уже на фронте сын мой старший,
и средний тоже на войне.
А младший сын со мною рядом,
ему семнадцать лет всего,
но на защиту Ленинграда
я отдаю теперь его.
Иди, мой младший, мой любимый,
зови с собой своих друзей.
Да не падет на дом родимый
бесчестье плена и плетей!
Нет, мы не встанем на колени!
Не опозорить, не попрать
тот город, где Владимир Ленин
учил терпеть и побеждать.
Нет, осиянный ратной славой,
великий город победит,
мстя за Париж, и за Варшаву,
и за твою судьбу, Мадрид. …На бранный труд, на бой, на муки,
во имя права своего,
уходит сын, целуя руки,
благословившие его. И, хищникам пророча горе,
гранаты трогая кольцо, —
у городских ворот в дозоре
седая мать троих бойцов.
Щенок соседский так подрос.
Его зовут Малюткой,
Но он теперь огромный пёс,
С трудом влезает в будку.
Сидит Малютка на цепи.
Что тут поделаешь? Терпи!
Такая уж работа!
Пройдёт ли мимо кто-то,
Откроют ли ворота,
Он глядит по сторонам —
Вы куда идёте? К нам?
Лает как положено
На каждого прохожего.
На кошку тявкает всегда,
Распугивает кур…
Да только вот одна беда —
Спит крепко чересчур.
Пусть во двор въезжает кто-то,
Пусть гремят грузовики,
Пусть врываются в ворота
Посторонние щенки,
Он не вылезет из будки,
Позабудьте о Малютке.
— Ну-ка вылезай-ка! —
Сердится хозяйка.
Говорит: — Тебя продам,
Ты ленив не по годам,
Я возьму щенка другого,
Не такого лодыря!
Нет, совсем не хочет Вова,
Чтоб Малютку продали.
Что тогда с беднягой будет?
Уведут куда-нибудь?..
Он теперь собаку будит,
Стоит только ей заснуть.
Спит собака на цепи,
Он кричит: — Не спи, не спи!
Хочет он помочь собаке,
Он дежурит у ворот,
Подаёт Малютке знаки:
— Появился пешеход,
Показалась кошка,
Ну, полай немножко!
Ну, проснись,
Ты на работе!
Лай скорей —
Идут две тёти!
Ты полай им!
А потом
Помаши скорей хвостом!
Так пристанет он к Малютке, —
Пёс как выскочит из будки,
Как залает! А потом
Машет весело хвостом.
Был дождик, слякоть, мокрота,
Вдруг около ворот
Нашла вожатая крота:
— Какой красивый крот!
Немножко он подслеповат,
Но в этом он не виноват.
Все голосуют за крота:
— Он оказался неспроста
У лагерных ворот!
Пусть в лагере живет!
А для живого уголка
Он настоящий клад:
Там нету жителей пока,
Хотя висит плакат
На стенке около дверей:
«Не забывай кормить зверей!»
И вот мальчишки для крота
Несут червей из-под куста.
Он открывает рот —
Он очень умный крот.
С утра девчонки на посту,
Приносят гусениц кроту,
Он открывает рот —
Он очень умный крот.
Но разнеслась однажды весть —
Крот ничего не хочет есть!
Съедал жука в один присест
И вдруг теперь не пьет, не ест.
Дневник вожатая вела
Про все отрядные дела
И написала и о том,
Что были трудности с кротом:
В отряде сорок октябрят,
И все кормить его хотят,
А он один всего!
Ему-то каково?
Бедняга крот! Он жив пока,
Но для живого уголка
Придется нам скорей
Искать других зверей.
Глубокие рвы. Подемные мосты.
Высокие стены с тяжелыми воротами.
Мрачные покои, где сыро и темно.
Высокие залы, где гулки так шаги.
Стены с портретами предков неприветных.
Пальцы, чтоб ткань все ту же вышивать.
Узкие окна. Внизу — подземелья.
Зубчатые башни, их серый цвет.
Серый их цвет, тяжелые громады.
Что тут делать? Сегодня — как вчера.
Что тут делать? Завтра — как сегодня.
Что тут делать? Завтра — как вчера.
Только и слышишь, как воет ветер.
Только и помнишь, как ноет сердце.
Только взойдешь на вершину башни.
Смотришь на дальнюю даль горизонта.
Там, далеко, страны другие.
Здесь все те же леса и равнины.
Там, далеко, новое что-то.
Здесь все те же долины и горы.
Замок, замок, открой мне ворота —
Сердце больше не может так жить.
Вот революция в футболе:
вратарь выходит из ворот
и в этой новой странной роли
как нападающий идет.
Стиль Яшина
мятеж таланта,
когда под изумленный гул
гранитной грацией гиганта
штрафную он перешагнул.
Захватывала эта смелость,
когда в длину и ширину
временщики хотели сделать
штрафной площадкой
всю страну.
Страну покрыла паутина
запретных линий меловых,
чтоб мы,
кудахтая курино,
не смели прыгнуть через них.
Внушала,
к смелости ревнуя,
Ложно-болелыцицкая спесь:
вратарь,
не суйся за штрафную!
Поэт, в политику не лезь!
Ах, Лев Иваныч,
Лев Иваныч,
но ведь и любят нас за то,
что мы
куда не след совались
и делали незнамо что.
Ведь и в безвременное время
всех грязных игр договорных
не вывелось в России племя
пересекателей штрафных!
Купель безвременья
трясина.
Но это подвиг,
а не грех
прожить и честно,
и красиво
среди ворюг
и неумех.
О радость
вытянуть из схватки,
бросаясь будто в полынью,
мяч,
обжигающий перчатки,
как шаровую молнию!
Ах, Лев Иваныч,
Лев Иваныч,
а вдруг,
задев седой вихор,
мяч,
и заманчив и обманчив,
перелетит через забор?
Как друг ваш старый,
друг ваш битый,
прижмется мяч к щеке
небритой,
шепнет, что жили вы не зря.
И у мячей бывают слезы,
на штангах расцветают розы
лишь для такого вратаря!
О жрицы, до колен вы поднимите ваши
Одежды легкие, залитые светло
Заката отблеском румяным, и чело
Венчайте розами. С собой возьмите чаши,
Где черных бабочек и пчелок золотых
Изображенья есть. Волну кудрей густых
Пред зеркалом, смеясь, вы заплетите в пряди;
Кристал разбейте тот, из чьей зеркальной глади
Ваш лик смеющийся глядел лишь миг назад,
В лучистом сумраке из храма по две в ряд
Вы выйдите затем. Пускай зефир свободно
Играет тканями покровов дорогих;
Молчание храня, и на плечах нагих
Богини статую неся поочередно,
Пройдите городом, где с нею ежегодно
Вы совершаете медлительный обход.
Напейтесь из ручья под пальмою высокой,
Когда же двинетесь обратно в тьме глубокой,
О жрицы, бойтесь вы неровностей дорог.
Склоните голову у каменного входа,
Дабы вы не могли переступив порог —
Богини статую разбить об арку свода.
Ворота тесовы
Растворилися,
На конях, на санях,
Гости вехали;
Им хозяин с женой
Низко кланялись,
Со двора повели
В светлу горенку.
Перед Спасом святым
Гости молятся;
За дубовы столы,
За набранные,
На сосновых скамьях
Сели званые.
На столах кур, гусей
Много жареных,
Пирогов, ветчины
Блюда полные.
Бахромой, кисеей
Принаряжена,
Молодая жена,
Чернобровая,
Обходила подруг
С поцелуями,
Разносила гостям
Чашу горькова;
Сам хозяин за ней
Брагой хмельною
Из ковшей вырезных
Родных подчует;
А хозяйская дочь
Медом сыченым
Обносила кругом
С лаской девичьей.
Гости пьют и едят,
Речи гуторят:
Про хлеба, про покос,
Про старинушку;
Как-то Бог и Господь
Хлеб уродит нам?
Как-то сено в степи
Будет зелено?
Гости пьют и едят,
Забавляются
От вечерней зари
До полуночи.
По селу петухи
Перекликнулись;
Призатих говор, шум
В темной горенке;
От ворот поворот
Виден по снегу.
Бог, внемли рабе послушной!
Цельный век мне было душно
От той кровушки-крови.
Цельный век не знаю: город
Что ли брать какой, аль ворот.
Разорвать своей рукой.
Все гулять уводят в садик,
А никто ножа не всадит,
Не помилует меня.
От крови моей богатой,
Той, что в уши бьет набатом,
Молотом в висках кует,
Очи застит красной тучей,
От крови сильно-могучей
Пленного богатыря.
Не хочу сосновой шишкой
В срок — упасть, и от мальчишки
В пруд — до срока — не хочу.
Сулемы хлебнув — на зов твой
Не решусь, — да и веревка
— Язык высуня — претит.
Коль совет тебе мой дорог, —
Так, чтоб разом мне и ворот
Разорвать — и город взять —
— Ни об чем просить не стану! —
Подари честною раной
За страну мою за Русь!
Примите дивное посланье
Из края дальнего сего;
Оно не Павлово писанье –
Но Павел вам отдаст его.Увы! Как скучен этот город,
С своим туманом и водой!..
Куда ни взглянешь, красный ворот, Как шиш, торчит перед тобой;
Нет милых сплетен — всё сурово,
Закон сидит на лбу людей;
Всё удивительно и ново –
А нет не пошлых новостей!
Доволен каждый сам собою,
Не беспокоясь о других,
И что у нас зовут душою,
То без названия у них!..
И наконец я видел море,
Но кто поэта обманул?..
Я в роковом его просторе
Великих дум не почерпнул;
Нет! Как оно, я не был волен;
Болезнью жизни, скукой болен
(Назло былым и новым дням),
Я не завидовал, как прежде,
Его серебряной одежде,
Его бунтующим волнам. Третий и четвертый стихи заключают каламбур, основанный на сопоставлении имен апостола Павла и Павла Евреинова, родственника Лермонтова со стороны бабушки поэта Е.А. Арсеньевой. С Евреиновым Лермонтов отправил свое письмо в Москву. «Красный ворот» — речь идет о полицейских мундирах. Петербург, куда переехал Лермонтов в это время из Москвы, оттолкнул поэта своей столичной официальностью.
Лубянская площадь.
На площади той,
как грешные верблюды в конце мира,
орут папиросники:
«Давай, налетай!
«Мурсал» рассыпной!
Пачками «Ира»!
Никольские ворота.
Часовня у ворот.
Пропахла ладаном и елеем она.
Тиха,
что воды набрала в рот,
часовня святого Пантеле́ймона.
Против Никольских — Наркомвнудел.
Дела и люди со дна до крыши.
Гремели двери,
авто дудел.
На площадь
чекист из подъезда вышел.
«Комиссар!» — шепнул, увидев
наган,
мальчишка один,
юркий и скользкий,
а у самого
на Лубянской одна нога,
а другая —
на Никольской.
Чекист по делам на Ильинку
шел,
совсем не в тот
и не из того отдела, —
весь день гонял,
устал как вол.
И вообще —
какое ему до этого дело?!
Мальчишка
с перепугу
в часовню шасть.
Конспиративно закрестились папиросники.
Набились,
аж яблоку негде упасть!
Возрадовались святители,
апостолы
и постники.
Дивится Пантеле́ймон:
— Уверовали в бога! —
Дивится чекист:
— Что они,
очумели?! —
Дивятся мальчишки:
— Унесли, мол, ноги! —
Наудивлялись все,
аж успокоились еле.
И вновь по-старому.
В часовне тихо.
Чекист по улицам гоняет лих.
Черт его знает какая неразбериха!
А сколько их,
таких неразберих?!
С темной зарею, с вечерней зарею,
Спать я ложилась, заря закатилась,
Было темным-темно.
Вставала я с утренней красной зарею,
Умывалась я свежей водой ключевою,
Было светлым-светло.
Из двери во дверь, из ворот воротами,
Пошла я дорогой, сухими путями,
До Моря, где остров на нем.
От Моря смотрела, а Море горело,
На поле смотрела, и в поле узрела: —
Стоит Семибашенный Дом.
Пою я, и вижу, под слово напева: —
Там Красная Дева, там ясная дева
На кресле сидит золотом.
Твердит заговоры, на скорби, недуги,
И стала молить я о милом, о друге,
Вошла в Семибашенный Дом.
Сердцем смирилась, до ног поклонилась,
Вот, говорю, я к Могучей явилась,
Ты мне с моим помоги.
Чарой скрути призороки, недуги,
Злые шептанья, намеки, испуги,
Все, что готовят враги.
Все за двенадцатью спрячь ты замками,
Красная Дева, будь ласкова с нами,
В Море ключи опусти.
Белая рыбица пусть их проглотит,
Все пусть двенадцать ключей не воротит,
Дай нам любить и цвести.
С темной зарею, с вечерней зарею,
Пусть он смеется со мною одною,
Будет темным-темно.
С утренней мглою, с красной зарею,
Пусть он подольше помедлит со мною,
Будет светлым-светло.
Забрежжила заря в дали небес прозрачной,
Возьми расписанный светильник восковой,
Который озарял восторги ночи брачной.
Вчера, когда обряд исполнив вековой,
Мы вместе с шествием порог переступили,
То провожатые нам факел засветили
И ими уголь был возложен на очаг.
Сулит грядущее нам радость или мрак —
Оно для нас одно и тоже с той минуты,
Хотя бы выросли одни кусты цикуты,
Там, где любуемся мы розами теперь.
Пробрался первый луч в растворенную дверь.
Вставай! Горит восток в сияньи бледно-алом,
Надень дорожный плащ и перстень твой с опалом,
И с факелом в руке — мы выйдем за порог.
А если над землей лежит покров тумана —
Дай руку мне твою, чтоб поддержать я мог
В пути шаги твои. Вкруг старого фонтана
Мы трижды обойдем, где вся обнажена,
Спит нимфа юная, в струи погружена.
Вот разливается заря по небосводу,
Светильник погрузи, ненужный больше, в воду.
Пойдем на взморье мы иль в лиственную сень,
За аркою ворот нам блещет ясный день,
И пусть легко звучит под аркой из гранита
Певучий шаг людей, которым жизнь открыта.
Сон волшебный. Мне приснился древний Город Вод,
Что иначе звался — Город Золотых Ворот.
В незапамятное время, далеко от нас,
Люди Утра в нем явили свой пурпурный час.
Люди Утра, Дети Солнца, Духи Страсти, в нем
Обвенчали Деву-Воду с золотым Огнем.
Деву-Воду, что, зачавши от лучей Огня,
Остается вечно-светлой, девственность храня.
Дети Страсти это знали, строя Город Вод,
Воздвигая стройный Город Золотых Ворот.
Яркость красок, мощность зданий, вал, над валом вал,
Блеск цветов, глядящих в Воду, в эту глубь зеркал.
Город-Сказка. С ним в сравненьи людный Вавилон
Был не так похож на пышный предрассветный сон.
С ним в сравнении Афины, Бенарес и Рим
Взор души не поражают обликом своим.
Это — сказки лет позднейших, отрезвленных дней,
Лет, когда душа бледнеет, делаясь умней.
В них не чувствуешь нежданных очертаний сна,
Уж не сердце в них, а разум, лето, не весна.
В них не чувствуешь безумья утренней мечты,
Властелинской, исполинской, первой красоты.
В тех, в забытых созиданьях, царствовала Страсть,
Ей, желанной, предается, вольно, все во власть.
Оттого-то Дети Солнца, в торжестве своем,
Башней гордою венчали каждый храм и дом.
Оттого само их имя — золото и сталь,
Имя гордое Атланта — Тольтек, Рмоагаль.
В будни жизнь не превращая, мир любя, они
Яркой краской, жарким чувством наполняли дни.
До монет не унижая золото, они
Из него ковали входы в царственные дни.
Вход Огнем обозначался в древний Город Вод,
Что иначе звался — Город Золотых Ворот.
Нас гонит ураган и леденят морозы,
И лица нам кропят холодным ливнем слезы.
Нет ничего для нас ужаснее зимы,
Когда готовые упасть среди дороги,
С мольбою к путнику взываем тщетно мы.
Собаки яростно у нас кусают ноги
И ласточка задеть старается крылом.
В лесу сторонятся от нищих боязливо,
Хотя мы никому за зло не платим злом —
Затем, что слышали мы часто, как тоскливо
Шумит и плачет вихрь в прибрежных тростниках.
И часто видели, как в алых облаках
Над лесом и холмом вдруг загорались зори
И как светило дня закатывалось в море.
Терновник был для нас безжалостным врагом,
Когда ж мы на пути порой встречали камень,
Отказывался он служить нам очагом:
Похож на золото расплавленное пламень,
Из нас же каждый нищ, беспомощен и наг.
Закрыты все дома для нищих и бродяг.
Ты, город роскоши и царственных чертогов,
Ты принимаешь всех: гетер и астрологов,
И дверь железная для тех лишь заперта,
Кого преследует и гонит нищета.
Проклятие тебе! Проклятие отныне
И во веки веков в слепой твоей гордыне!
Здесь у ворот твоих, о медный их замо́к
Швырнул я данный мне с презрением кусок.
Осень морская приносит нам
Гулко клокочущее раздолье.
Ворот рубахи открыт ветрам,
Ветер лицо обдувает солью.
Я в это утро открыл глаза,
Полные тьмы и смолистой дрёмы, —
Вижу: прозрачное, как слеза,
Море стоит полосой знакомой.
Хворост по дачам приятель мой
С ночи собрал — и теперь протяжно
Чайник звенит… А над головой
Небо обмазано синькой влажной.
Нынче в редакцию не пойду
(Не одолеть мне осенней дури).
В пыльном сарае свой прут найду,
Леску поправлю на самодуре…
Снова иду на рыбачий труд,
К старому вновь возвращаюсь делу;
Вьется, звенит за кормою прут,
Воду врезает лесиной белой.
«Что же, — приятель мне говорит, —
Нет скумбрии, искупаться надо!»
В море с размаху! И вот кипит
Солью пропитанная прохлада.
Ветер за солнцем идет кругом:
Утром — низовый, горышний — ночью.
В сети залезем и спим вдвоем.
Холод шевелит рубахи клочья.
Солнце приветствуют петухи,
Мрак улетает, и месяц тонет;
Так начинаются стихи, —
Ветер случайную рифму гонит.
Слово за словом, строка к строке,
Сердце налито соленой брагой.
Крепко зажат карандаш в руке,
Буквами кроется бумага.
Осень морская приносит нам
Песенный дух и зыбей раздолье.
Ворот рубахи открыт ветрам,
Ветер лицо обдувает солью.