За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
Овечкам от Волков совсем житья не стало,
И до того, что, наконец,
Правительство зверей благие меры взяло
Вступиться в спа́сенье Овец,—
И учрежден Совет на сей конец.
Большая часть в нем, правда, были Волки;
Но не о всех Волках ведь злые толки.
Видали и таких Волков, и многократ:
Примеры эти не забыты,—
Которые ходили близко стад
Смирнехонько — когда бывали сыты.
Так почему ж Волкам в Совете и не быть?
Хоть надобно Овец оборонить,
Но и Волков не вовсе ж притеснить.
Вот заседание в глухом лесу открыли;
Судили, думали, рядили
И, наконец, придумали закон.
Вот вам от слова в слово он:
«Как скоро Волк у стада забуянит,
И обижать он Овцу станет,
То Волка тут властна Овца,
Не разбираючи лица,
Схватить за шиворот и в суд тотчас представить,
В соседний лес иль в бор».
В законе нечего прибавить, ни убавить.
Да только я видал: до этих пор —
Хоть говорят: Волкам и не спускают —
Что будь Овца ответчик иль истец:
А только Волки все-таки Овец
В леса таскают.
В норе с голоду не сидится, —
Пошла по лесу лисица —
Счастья-удачи искать,
Корму себе промышлять.
— Ух, какой дух ядреный!
Глядь, под березкой зеленой,
На самой опушке,
Лежит мясо в ловушке…
Села на хвост лисица,
Левым глазом косится,
Правым — глядит в небеса:
Недаром лиса!
На ту самую пору
Шел волк голодный по бору,
Потянул носом, бездельник,
Продрался сквозь можжевельник,
Облизнулся и молвил: «Эхма!
Что ж ты не ешь, кума?»
«Мясное? Ах ты, балда,
Да ведь нонче у нас середа!»
А волк ей в ответ: «Плевать…»
Да мясо зубами — хвать…
Попал волк горлом в силок,
Разогнулась вершинка,
Как литая пружинка, —
Канат его вверх поволок!
Дрыгает волк ногами,
Лязгает волк зубами,
А лисица-сестрица, —
Ей не сидится, —
Скорее к мясу прыжком,
Ест и играет зрачком.Увидел бедняга-волк,
Зубами в воздухе щелк —
И хрипит: «А что ж середа?»
«Ничего, куманек, не беда…—
Отвечает лисица, —
Пусть тот попостится,
Кто под березой висит
И ножками дратву сучит…»
Воздушные бомбардировки городов
противоречат законам этики.
Заявление немецкого генерала авиации КвадеРасскажем басенку, тряхнём… не стариной.У деревушки у одной
На редкость лютый волк
в соседстве объявился:
Не то что, скажем, он травою не кормился,
А убивал ягнят
Или телят, —
Нет, он свирепостью был обуян такою,
Что людям не давал покою
И яростно грибной и ягодной порой
Охотился за детворой.
Не диво, что вошёл волк этот лютый в славу:
Мол, вепрю он сродни по силе и по нраву,
И в пасти у него впрямь бивни, не клыки.
Засуетились мужики.
На волка сделали облаву.
«Ату его! Ату!» — со всех сторон кричат.
Лишася вскорости волчихи и волчат,
Волк стал переживать, как говорится, драму:
«У мужиков коварный план.
Того и жди беды: не попадёшь в капкан,
Так угораздишь в волчью яму…
Нагрянут мужики… Возьмут тебя живьём…
Какой бессовестный приём!..
Бить будут!.. Насмерть бить!..»
Волк жалобным вытьём
Весь лес тут огласил, из глаз пуская жижу:
«И уверял ещё меня какой-то враль,
Что, дескать, у людей есть этика, мораль!
Ан этики у них как раз я и не вижу!»
Уравнены: как да и нет,
Как чёрный цвет — и белый цвет.
Как в творческий громовый час:
С громадою Кремля — Кавказ.
Не путал здесь — земной аршин.
Все равные — дети вершин.
Равняться в низости своей —
Забота черни и червей.
В час благодатный громовой
Все горы — братья меж собой!
Так, всем законам вопреки,
Сцепились наши две руки.
* * *
И оттого что оком — жёлт,
Ты мне орёл — цыган — и волк.
Цыган в мешке меня унёс,
Орёл на вышний на утёс
Восхи́тил от страды мучной.
— А волк у ног лежит ручной.
— Толокняный колобок,
Ты куда бежишь, дружок?
— А бегу я к волку в пасть.
— Верно, там тебе пропасть.
— Нет, я волка покормлю,
Но катиться я люблю.
Только волк меня поест, —
Я качусь до новых мест.
— Как же это, колобок?
Ты из пасти — прямо скок?
В брюхе волка — темноты
Не боишься, верно, ты?
— А в моих полях — овес,
Много зерен он принес.
Намесили толокна,
И в квашне не видно дна.
Волк от ночи до утра
Ест, — а молвлю я: «Пора!»
— И обглоданный — в квашню,
И круглюсь во славу дню.
— Ишь, а мне и невдомек,
Ты прехитрый колобок.
И кружить тебе не лень?
— Нет, я свежий каждый день.
Он был вождем. И шли за ним дружины,
Как за матерым волком сто волков.
Мы грабили селенья берегов,
И пили меда полные кувшины.
От вьюги вдаль. На Юг от белой льдины.
Всегда вперед, и никаких оков.
Он счастлив был, увидевши врагов,
Свист лезвия — восторг душе единый.
Семи мечей был поцелуй остер.
Обрушен дуб ударом дровосека.
Развязан узел волей Трех Сестер.
Вождю высокий разожжен костер.
Я взял свирель из кости человека,
И песнью славы грусть утраты стер.
Стог сена я ищу в иголке,
а не иголку в стоге сена.
Ищу ягнёнка в сером волке
и бунтаря внутри полена.
Но волк есть волк необратимо.
Волк — не из будущих баранов.
И нос бунтарский Буратино
не прорастает из чурбанов.
Как в затянувшемся запое,
я верю где-нибудь у свалки,
что на заплёванном заборе
однажды вырастут фиалки.
Но расцветёт забор едва ли,
прогнив насквозь, дойдя до точки,
когда на всём, что заплевали,
опять плевочки — не цветочки.
А мне вросли фиалки в кожу,
и я не вырву их, не срежу.
Чем крепче вмазывают в рожу,
тем глубже всё, о чём я брежу.
Ворота рая слишком узки
для богача и лизоблюда,
а я пройду в игольном ушке,
взобравшись на спину верблюда.
И, о друзьях тоскуя новых,
себе, как будто побратима,
из чьих-то лбов, таких дубовых,
я вырубаю Буратино.
Среди всемирных перепалок
я волоку любимой ворох
взошедших сквозь плевки фиалок
на всех заплёванных заборах.
И волк целуется как пьяный
со мной на Бронной — у «стекляшки».
и чей нахальный нос незваный
уже торчит из деревяшки?!
Какой порядок ни затей,
Но если он в руках бессовестных людей,
Они всегда найдут уловку,
Чтоб сделать там, где им захочется, сноровку.
В овечьи старосты у Льва просился Волк.
Стараньем кумушки Лисицы,
Словцо о нем замолвлено у Львицы.
Но так как о Волках худой на свете толк,
И не сказали бы, что смотрит Лев на лицы,
То велено звериный весь народ
Созвать на общий сход,
И расспросить того, другого,
Что в Волке доброго он знает иль худого.
Исполнен и приказ: все звери созваны.
На сходке голоса чин-чином собраны:
Но против Волка нет ни слова,
И Волка велено в овчарню посадить.
Да что же Овцы говорили?
На сходке ведь они уж, верно, были?—
Вот то-то нет! Овец-то и забыли!
А их-то бы всего нужней спросить.
Из стада серый Волк
В лес овцу затащил, в укромный уголок,
Уж разумеется, не в гости:
Овечку бедную обжора ободрал,
И так ее он убирал,
Что на зубах хрустели кости.
Но как ни жаден был, а сесть всего не мог;
Оставил к ужину запас и подле лег
Понежиться, вздохнуть от жирного обеда.
Вот, близкого его соседа,
Мышонка запахом пирушки привлекло.
Меж мхов и кочек он тихохонько подкрался,
Схватил кусок мясца — и с ним скорей убрался
К себе домой, в дупло.
Увидя похищенье,
Волк мой
По лесу поднял вой;
Кричит он: «Караул! разбой!
Держите вора! Разоренье:
Расхитили мое именье!»
Такое ж в городе я видел приключенье:
У Климыча судьи часишки вор стянул,
И он кричит на вора: караул!
Ветер. Мороз. Снеговая тоска.
Месяц смерзается в лед,
Волки выходят добычу искать,
Лес исходив напролет.
Север, в ночи обезлюдев, погас.
Сон на сугробах застыл.
Светится волчий дозорливый глаз
В синюю зимнюю стынь.
Волчья судьба и строга, и проста,
Голод, морозы, снега.
В очередь каждый ложится в кустах,
Не устояв на ногах.
Будет ослабший добычей другим,
Если заметят, как лег.
Каждый до смерти своей береги
Силу звериную ног!
Острые морды, глаза – огоньки,
Крепкие зубы в оскал.
Волку нельзя рассказать без тоски,
Как забирает тоска.
В диких просторах, в сугробах и льдах
Воет звериная сыть,
Как научилась она голодать,
Рыскать, бороться и выть.
Есть в этом вое глубокая ночь,
Месяц холодный и ширь.
Север не в силах его превозмочь
Или в снегах затушить.
Голодный волк нигде не мог сыскати пищи,
А волки без тово гораздо нищи.
Чтоб ужину найти,
Скитаться должен он ийти:
Не требуется толку,
Что надобно поесть чево нибудь и волку:
А в том нет нужды мне,
Когда ево за то дубины в две ударят,
И ловко отбоярятъ;
Вить ето не моей достанется сиине:
Пускай ево изжарят:
Какая ето мне печаль?
Вить волка мне не жаль.
Пришел к крестьянскому волк дому,
И скрывшись на гумне зарывшись под солому,
А на дворе в избе рабенка секла мать,
И волку, выбросив, грозилася отдать.
Волк рад, и ужина готова,
Да баба не здержала слова.
Утихла и война и шум в избе умолк,
Рабенка мать не устрашает,
Да утешает.
И говорит ему: когда придет лиш волк,
Так мы ему поправим рожу,
И чтоб он нас забыл, сдерем с нево мы кожу.
Худую ужину себе тут волк нашел,
И прочь пошел,
Сказав: и ожидать тут доброва напрасно,
Где мнение людей с речами не согласно.
Увидя волк что шерсть пастух с овец стрижет,
Мне мудрено, сказал: и я не понимаю
Зачем пастух совсем с них кожу не дерет.
Я например, так я всю кожу с них сдираю;
И тож в иных дворах господских примечаю.
Зачем бы и ему не так же поступать? —
Слон волчье слыша рассужденье,
Я должен, говорит: тебе на то сказать;
Ты судишь так как волк; а пастухово мненье
Овец своих не убивать.
С тебя, да и с господ иных примеры брать,
Не будет наконец с ково и шерсть снимать.
Жил да был на свете кадет.
В красную шапочку кадет был одет.
Кроме этой шапочки, доставшейся кадету,
ни черта в нем красного не было и нету.
Услышит кадет — революция где-то,
шапочка сейчас же на голове кадета.
Жили припеваючи за кадетом кадет,
и отец кадета и кадетов дед.
Поднялся однажды пребольшущий ветер,
в клочья шапчонку изорвал на кадете.
И остался он черный. А видевшие это
волки революции сцапали кадета.
Известно, какая у волков диета.
Вместе с манжетами сожрали кадета.
Когда будете делать политику, дети,
не забудьте сказочку об этом кадете.
Охотно мы дарим,
Что́ нам не надобно самим.
Мы это басней поясним,
Затем, что истина сноснее вполоткрыта.
Лиса, курятинки накушавшись до-сыта,
И добрый ворошок припрятавши в запас,
Под стогом прилегла вздремнуть в вечерний час.
Глядит, а в гости к ней голодный Волк тащится.
«Что, кумушка, беды!» он говорит:
«Ни косточкой не мог нигде я поживиться;
Меня так голод и морит;
Собаки злы, пастух не спит,
Пришло хоть удавиться!» —
«Неужли?» — «Право так».— «Бедняжка-куманек!
Да не изволишь ли сенца? Вот целый стог:
Я куму услужить готова».
А куму не сенца, хотелось бы мяснова —
Да про запас Лиса ни слова.
И серый рыцарь мой,
Обласкан по́-уши кумой,
Пошел без ужина домой.
Дует в поле ветер,
Шумит сердитый бор.
Жил да был на свете
Пионер Егор.
Под высокой елкой
Как-то повстречал
Он большого волка.
Серый волк рычал.
Он увидел волка,
Взял его за хвост,
Перекинул волка
В речку через мост.
К дому шел устало,
Спешил Егор домой.
Солнце догорало
Где-то за горой.
Он прошел недолго,
Вечер настает.
И увидел: Волга
Перед ним течет.
Он об эту Волгу
Ног не замочил,
Речку эту, Волгу
Он перескочил.
Он идет и слышит,
Как дрожат листы,
Ветер чуть колышет
Темные кусты.
А в кустах разбойник
Достает ружье,
Думает: спокойно
Застрелю его.
Но Егор от пули
Прочь не убежал,
Подскочил и пулю
В кулаке зажал.
Ночь уж на исходе.
В поля пошли стада.
К дому он подходит –
Тут опять беда.
В дом войти желает –
Дым валит столбом.
Видит он: пылает
Деревянный дом.
Он увидел пламя,
Глубоко вздохнул,
Дунул он на пламя –
И пожар задул.
Песню начинали
Вместе мы, друзья,
Врали, сочиняли
Он, и ты, и я.
Рвусь из сил — и из всех сухожилий,
Но сегодня — опять как вчера:
Обложили меня, обложили —
Гонят весело на номера!
Из-за елей хлопочут двустволки —
Там охотники прячутся в тень, —
На снегу кувыркаются волки,
Превратившись в живую мишень.
Идёт охота на волков,
Идёт охота —
На серых хищников
Матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу — и пятна красные флажков.
Не на равных играют с волками
Егеря, но не дрогнет рука:
Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно, наверняка.
Волк не может нарушить традиций —
Видно, в детстве, слепые щенки,
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали: нельзя за флажки!
И вот — охота на волков,
Идёт охота —
На серых хищников
Матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу — и пятна красные флажков.
Наши ноги и челюсти быстры —
Почему же — вожак, дай ответ —
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем через запрет?!
Волк не может, не должен иначе.
Вот кончается время моё:
Тот, которому я предназначен,
Улыбнулся и поднял ружьё.
Идёт охота на волков,
Идёт охота —
На серых хищников
Матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу — и пятна красные флажков.
Я из повиновения вышел:
За флажки — жажда жизни сильней!
Только — сзади я радостно слышал
Удивлённые крики людей.
Рвусь из сил — и из всех сухожилий,
Но сегодня — не так, как вчера:
Обложили меня, обложили —
Но остались ни с чем егеря!
Идёт охота на волков,
Идёт охота —
На серых хищников
Матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу — и пятна красные флажков.
Лишь только дневной шум замолк,
Надел пастушье платье волк
И взял пастушей посох в лапу,
Привесил к поясу рожок,
На уши вздел широку шляпу
И крался тихо сквозь лесок
На ужин для добычи к стаду.
Увидев там, что Жучко спит,
Обняв пастушку, Фирс храпит,
И овцы все лежали сряду,
Он мог из них любую взять;
Но, не довольствуясь убором,
Хотел прикрасить разговором
И именем овец назвать.
Однако чуть лишь пасть разинул,
Раздался в роще волчий вой.
Пастух свой сладкой сон покинул,
И Жучко с ним бросился в бой;
Один дубиной гостя встретил,
Другой за горло ухватил;
Тут поздно бедной волк приметил,
Что чересчур перемудрил,
В полах и в рукавах связался
И волчьим голосом сказался.
Но Фирс недолго размышлял,
Убор с него и кожу снял.
Я притчу всю коротким толком
Могу вам, господа, сказать:
Кто в свете сем родился волком,
Тому лисицой не бывать.
Эту сказку ты прочтёшь
Тихо, тихо, тихо…
Жили-были серый ёж
И его ежиха.
Серый ёж был очень тих
И ежиха тоже.
И ребёнок был у них —
Очень тихий ёжик.
Всей семьей идут гулять
Ночью вдоль дорожек
Ёж-отец, ежиха-мать
И ребёнок-ёжик.
Вдоль глухих осенних троп
Ходят тихо: топ-топ-топ…
Спит давно народ лесной.
Спит и зверь, и птица.
Но во тьме, в тиши ночной
Двум волкам не спится.
Вот идут на грабёжи
Тихим шагом волки…
Услыхали их ежи,
Подняли иголки.
Стали круглыми, как мяч, -
Ни голов, ни ножек.
Говорят:
— Головку спрячь,
Съёжься, милый ёжик!
Ёжик съёжился, торчком
Поднял сотню игол…
Завертелся волк волчком,
Заскулил, запрыгал.
Лапой — толк, зубами — щёлк.
А куснуть боится.
Отошёл, хромая, волк,
Подошла волчица.
Вертит ёжика она:
У него кругом спина.
Где же шея, брюхо,
Нос и оба уха?..
Принялась она катать
Шарик по дороге.
А ежи — отец и мать —
Колют волчьи ноги.
У ежихи и ежа
Иглы, как у ёлки.
Огрызаясь и дрожа,
Отступают волки.
Шепчут ёжику ежи:
— Ты не двигайся, лежи.
Мы волкам не верим,
Да и ты не верь им!
Так бы скоро не ушли
Восвояси волки,
Да послышался вдали
Выстрел из двустволки.
Пёс залаял и умолк…
Говорит волчице волк:
— Что-то мне неможется.
Мне бы тоже съёжиться…
Спрячу я, старуха,
Нос и хвост под брюхо!
А она ему в ответ:
— Брось пустые толки!
У меня с тобою нет
Ни одной иголки.
Нас лесник возьмёт живьём.
Лучше вовремя уйдем!
И ушли, поджав хвосты,
Волк с волчицею в кусты.
В дом лесной вернутся ёж,
Ёжик и ежиха.
Если сказку ты прочтешь
Тихо.
Тихо,
Тихо…
Однажды швейная Игла,
Которая всю жизнь без передышки шила,
К Игле Адмиралтейской взоры обратила
И речь такую повела:
«Скажи-ка, мать моя,— все не пойму я толком,
Какой работишкой ты занята?
Строчишь ли по атласу золотом и шелком,
Иль жемчугами шьешь заморские холста?
Поведай нам, несведущим иголкам!»
— «О хамы! - с высоты ответ к ней долетел. —
Судьбою каждому свое дано в удел,
И горе, коль блоха завоет волком,
А волк — блохою за ворот прыгнет!..»
Мораль сих слов читатель сам поймет:
Есть иглы у ежа — но бойся, друг, от скуки
Пытаться ими вышить брюки
(Затем, что переколешь руки!!)
Уж ты мать-тоска, горе-гореваньице!
Ты скажи, скажи, ты поведай мне:
На добычу-то как выходишь ты?
Как сживаешь люд божий со свету?
Ты змеей ли ползешь подколодною?
Ты ли бьешь с неба бурым коршуном?
Серым волком ли рыщешь по полю?
Аль ты, горе, богатырь могуч,
Выезжаешь со многой силою,
Выезжаешь со гридни и отроки?
Уж вскочу в седло, захвачу тугой лук,
Уж доеду тебя, горе горючее,
Подстрелю тебя, тоску лютую!
«Полно, полно, добрый молодец,
Бранью на ветер кидатися,
Неразумны слова выговаривать!
Я не волком бегу, не змеей ползу,
Я не коршуном бью из поднебесья,
Не с дружиною выезжаю я!
Выступаю-то я красной девицей,
Подхожу-то я молодицею,
Подношу чару, в пояс кланяюсь;
И ты сам слезешь с коня долой,
Красной девице отдашь поклон,
Выпьешь чару, отуманишься,
Отуманишься, сердцем всплачешься,
Ноги скорые-то подкосятся,
И тугой лук из рук выпадет!..»
Волк Льву пенял, что он не сделан кавалером,
Что Пифик с лентою, и с лентою Осел,
А он сей почести еще не приобрел
И стал его к себе немилости примером,
Когда их носит шут да и слуга простой,
А он не получил доныне никакой.
Лев дал ответ: «Ведь ты не токмо не служил,
Но даже никогда умно и не шутил».
1783
А за поступок твой с овцами алчный, грубый,
Не токмо с лентою, но будь же ты без шубы.
«Перед самим царем два года с половиной
Шутила всякий день» ...
— Шутила ты везде,
И чином наградить тебя бы было должно;
Твой также труд не мал!
Барсук ей отвечал:
Но произвесть тебя по службе невозможно:
Ты знаешь ведь, мой свет,
Что обер-шутов в службе нет.
В стране бурана и метели,
Где слышен только бури вой,
Где сосны старые да ели
Ведут беседу меж собой, —
Там человек бывает редко,
Его пустыни не влекут.
Лишь самоед, охотник меткий
Стрелой каленой, да якут,
Туда являясь для охоты,
Летят по снежным глубинам,
Чрез занесенные болота,
К пустынным моря берегам…
Там рыщет лось, да волк голодный
Себе добычу сторожит.
Да иногда лишь край холодный
Несчастных песня огласит.
Но что печальнее, она ли,
Или волков голодных вой,
Что долетал из снежной дали
До слуха тех певцов порой,
Решить нельзя… А песня льется,
Родной в ней слышится мотив…
Она про родину поется,
Про золото родимых нив,
Родных, оставленных далеко,
Навек покинутых друзей…
Звучит та песня одиноко
Под звон заржавленных цепей!
Волчонка Волк, начав помалу приучать
Отцовским промыслом питаться,
Послал его опушкой прогуляться;
А между тем велел прилежней примечать,
Нельзя ль где счастья им отведать,
Хоть, захватя греха,
На счет бы пастуха
Позавтракать иль пообедать!
Приходит ученик домой
И говорит: «Пойдем скорей со мной!
Обед готов; ничто не может быть вернее:
Там под горой
Пасут овец, одна другой жирнее;
Любую стоит лишь унесть
И сесть;
А стадо таково, что трудно перечесть». —
«Постой-ка», Волк сказал: «сперва мне ведать надо,
Каков пастух у стада?» —
«Хоть говорят, что он
Не плох, заботлив и умен,
Однако стадо я обшел со всех сторон
И высмотрел собак: они совсем не жирны,
И плохи, кажется, и смирны».—
«Меня так этот слух»,
Волк старый говорит: «не очень к стаду манит;
Коль подлинно не плох пастух,
Так он плохих собак держать не станет.
Тут тотчас попадешь в беду!
Пойдем-ка, я тебя на стадо наведу,
Где сбережем верней мы наши шкуры:
Хотя при стаде том и множество собак,
Да сам пастух дурак;
А где пастух дурак, там и собаки дуры».
Словно бритва, рассвет полоснул по глазам,
Отворились курки, как волшебный сезам,
Появились стрелки, на помине легки,
И взлетели стрекозы с протухшей реки,
И потеха пошла — в две руки, в две руки!
Мы легли на живот и убрали клыки.
Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,
Чуял волчие ямы подушками лап;
Тот, кого даже пуля догнать не могла б, —
Тоже в страхе взопрел, и прилёг, и ослаб.
Чтобы жизнь улыбалась волкам — не слыхал:
Зря мы любим её, однолюбы.
Вот у смерти — красивый широкий оскал
И здоровые, крепкие зубы.
Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу —
Псам ещё не намылены холки!
Но на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,
К небесам удивлённые морды задрав:
Или с неба возмездье на нас пролилось,
Или света конец — и в мозгах перекос…
Только били нас в рост из железных стрекоз.
Кровью вымокли мы под свинцовым дождём —
И смирились, решив: всё равно не уйдём!
Животами горячими плавили снег.
Эту бойню затеял не Бог — человек:
Улетающим — влёт, убегающим — в бег…
Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,
В равной сваре — за нами удача.
Волки мы — хороша наша волчая жизнь!
Вы собаки — и смерть вам собачья!
Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу,
Чтобы в корне пресечь кривотолки.
Но на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
К лесу — там хоть немногих из вас сберегу!
К лесу, волки, — труднее убить на бегу!
Уносите же ноги, спасайте щенков!
Я мечусь на глазах полупьяных стрелков
И скликаю заблудшие души волков.
Те, кто жив, затаились на том берегу.
Что могу я один? Ничего не могу!
Отказали глаза, притупилось чутьё…
Где вы, волки, былое лесное зверьё,
Где же ты, желтоглазое племя моё?!
…Я живу, но теперь окружают меня
Звери, волчьих не знавшие кличей.
Это псы, отдалённая наша родня,
Мы их раньше считали добычей.
Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу,
Обнажаю гнилые осколки.
А на татуированном кровью снегу
Тает роспись: мы больше не волки!
Тройка мчится. Тройка скачет…
П. Вяземский
Мчится тройка, скачет тройка,
Колокольчик под дугой
Разговаривает бойко.
Светит месяц молодой.
В кошеве широкой тесно;
Как на свадьбе, топоча,
Размахнулась, ходит песня
От плеча и до плеча!
Гармонист и запевала
Держит песню на ремне,
Эта песня побывала
И в станице и в Кремле.
Ветер по снегу елозит:
Закружит — и следу нет,
Но глубокие полозья
Оставляют в сердце след.
Как он близок, как понятен,
Как народ к нему привык.
Звонких песен, ярких пятен
Выразительный язык!
Мчится тройка, смех игривый
По обочинам меча.
Пламенеет в конских гривах
Яркий праздник кумача.
Кто навстречу: волк ли, камень?
Что косится, как дурной,
Половецкими белками
Чистокровный коренной?
Нет, не время нынче волку!
И, не тронув свежий наст,
Волк уходит втихомолку,
Русской песни сторонясь.
А она летит, лихая,
В белоснежные края,
Замирая, затихая,
Будто молодость моя…
Таксомоторная кибитка,
трясущаяся от избытка
былых ранений и заслуг,
по сопкам ткет за кругом круг.Миную я глухие реки,
и на каком-то там ночлеге
мне чудится
(хотя и слаб)
переселенческой телеги
скрип,
и коней усталых храп,
и мягкий стук тигриных лап,
напрягшихся в лихом набеге,
и крик степи о человеке,
и вдруг на океанском бреге —
краб,
распластавшийся как раб… С фантазиями нету сладу:
я вижу, как в чужом раю,
перемахнув через ограду,
отыскивая дичь свою,
под носом у слепой двустволки
ободранные бродят волки…
Я их сквозь полночь узнаю.А сторож-то! Со сторожихой
с семидесятилетней, тихой!
Они под жар печной — бока,
пока созревшей облепихой
дурманит их издалека,
пока им дышится,
пока
им любопытны сны и толки,
пока еще слышны им волки,
и августа мягка рука,
пока кленовый лист узорный
им выпадает на двоих…
Вот так я представляю их,
случайный бог таксомоторный,
невыспавшийся, тощий, черный,
с дорожных облаков своих.
Волков, милый певец! что ты молчишь тепе
Ты своею давно анакреонскою
Лирой нас не пленяешь
И парнасских не рвешь цветов!
Что ты, друг мой, молчишь, точно как летние
Птички зимней порой? Или под бременем
Тяжкой скуки страдаешь,
Спутан сетью забот лихих?
Сбрось их, юноша, с плеч! Жить независимо
Должен тот, кто любим чистыми музами:
Должен жить — наслаждаться
И нетщетно в груди питать
Огнь, влиянный в него небом на то, чтобы
Жар свой в ближних сердца, свет свой в умы их лил,
Волков! о, посети же
Круг приятный друзей твоих.
С ними можешь забыть всё, что крушит тебя,
Можешь перебирать резвыми перстами
Лиру, сладкие песни
Петь, любовь и весну хвалить!
Пусть декабрь оковал воды, в снега зарыл
Луг, на коем цвели розы и ландыши, —
Чаши налиты пуншем,
Щеки девушек лучше роз!
Два волка при одном каком-то льве служили
И должности одни и милости носили,
Так что завидовать, кто только не хотел,
Ни тот, ни тот из них причины не имел.
Один, однако, волк все-на́-все быть хотел
И не терпел,
Что наравне с своим товарищем считался.
И всеми средствами придворными старался
Товарища у льва в немилость привести,
Считая, например, до этого дойти
То тою,
То другою
На волка клеветою.
Лев, видя это все, однако все молчал,
С тем, до чего дойдет; а сверх того считал,
Как волчья клевета без действа остается,
Волк, больше клеветать устав, и сам уймется.
А этот лев, как всяк о том известен был,
Не так, как львы, его товарищи другие,
И в состоянии людском цари иные,
Наушников держать и слушать не любил.
Неймется волку; все приходит
И на товарища то то, то это взводит.
Наскучил наконец лев волчьей клеветой
И думает: «Не так я поступлю с тобой.
Ты хочешь клеветой подбиться,
Чтобы товарища в немилость привести
И милости один нести,—
На самого ж тебя немилость обратится.
Нет, ошибаешься, когда ты так считал».
И тотчас отдал повеленье,
Чтоб волк, которого другой оклеветал,
За службу получил двойное награжденье
И должность лучше той, какую исправлял;
Другого ж от двора под строгое смотренье
Сослав безо всего, двойную должность дал.
Я б после этого придворным всем сказал,
Как маленьких дворов, так и больших: «Смотрите!
Чтоб с волком не иметь вам участи одной,
Друг на друга не клевещите;
А вы частехонько живете клеветой!»
В городе волки по улицам бродят,
Ловят детей, гувернанток и дам,
Люди естественным это находят,
Сами они подражают волкам.
В городе волки, и волки на даче,
А уж какая их тьма по Руси!
Скоро уж там не останется клячи…
Ехать в деревню? Теперь-то? Mеrcи!
Прусский барон, опоясавши выю
Белым жабо в три вершка ширины,
Ездит один, изучая Россию,
По захолустьям несчастной страны:
«Как у вас хлебушко?» — Нет ни ковриги! —
«Где у вас скот?» — От заразы подох! —
А заикнулся про школу, про книги —
Прочь побежали.— Помилуй нас бог!
Книг нам не надо — неси их к жандарму!
В прошлом году у прохожих людей
Мы их купили по гривне за пару,
А натерпелись на тыщу рублей! —
Думает немец: «Уж я не оглох ли?..
К школе привешен тяжелый замок,
Нивы посохли, коровы подохли,
Как эти люди заплатят оброк?»
«Что наблюдать? что записывать в книжку?» —
В грусти барон сам с собой говорит…
Дай ты им гривну да хлеба коврижку,
И наблюдай, немчура, аппетит…
Не дойти мне! не дойти мне! я устал! устал! устал!
Сушь степей гостеприимней, чем уступы этих скал!
Всюду камни, только камни! мох да горная сосна!
Грудь гранита, будь мягка мне! спой мне песню, тишина!
Вот роняю посох пыльный, вот упал, в пыли простерт.
Вот лежит, как прах могильный, тот,
который был так горд.
Может быть, за серым кряжем цель моих заветных дней…
Я не встану первым стражем у Ее святых дверей!
Не склонюсь, целуя свято в храм ведущую ступень…
Злые завесы заката растянул над входом день.
Солнце канет за уступом, ночь протянет черный шелк,
И сюда за новым трупом поползет за волком волк.
Долго ль взор мой будет в силах отражать их натиск злой?
Стынет кровь в замерзших жилах!
словно факел предо мной!
Не дошел я! не свершил я подвиг свой! устал! упал!
Чу! шуршат угрюмо крылья духов мести между скал!
В реке пил волк, ягненок пил;
Однако в низ реки гораздо отступил;
Так пил он ниже ;
И следственно что волк к тому был месту ближе,
Отколе токи вод стремление влечет ;
Известно что вода всегда на низ течет.
Голодной волк ягненка озирает:
От ужаса ягненок обмирает,
И мнит : не буду я с ягнятками играть ;
Не станет на руки меня пастушка брать,
Не буду голоса я слышати свирели,
И птички для меня впоследние пропели,
Не на зеленом я скончаюся лугу.
Умру на сем пещаном берегу.
Волк почал говорить: бездельник, как ты смеешь
Питье мое мутить,
И в воду чистую мне сору напустить ?
Да ты ж такую мать имеешь,
Которая ко мне учтивства не храня,
Вчера блеяла на меня.
Ягненок отвечает,
Что мать ево дней стритцать умерла;
Так волка не она ко гневу привела:
А ток воды бежит на низ он чает,
Так волк ево опивок не встречает.
Волк третьею виной ягненка уличает:
Не мни что ты себя, бездельник, извинил,
Ошибся я, не мать, отец меня бранил.
Ягненок отвечал: тому уж две недели,
Что псы ево заели.
Так дядя твой иль брат,
Иль может быть и сват,
Бранил меня вчера, я ето знаю точно,
И говорю тебе я ето не нарочно.
Ягненков был ответ:
Всея моей родни на свете больше нет;
Лелеит лишь меня прекрасная пастушка.
А! а! вертушка,
Не отвертишся ты; вчера твоя пастушка
Блеяла на меня: комолыя рога,
И длинной хвост у етова врага,
Густая шерсть, копыты не велики;
Довольно ли тебе плутишка сей улики?
Пастушке я твоей покорнейший слуга,
За то что на меня блеять она дерзает,
А ты за то умри. Ягненка волк терзает.
Невеже пастуху, безмозглому детине,
Попался на картине
Изображенный мир.
Тут славный виден был Природы щедрой пир:
Зеленые луга, текущи чисты воды,
При них гуляющи зверей различных роды,
Которы, позабыв вражды свои,
Играли, прыгали, гуляли, пили, ели
И без коварности друг на друга глядели:
Как будто б были все они одной семьи.
Меж прочим, тут пастух увидел близко речки
Вкруг волка ластились две смирные овечки,
А он в знак дружества овечек сих лизал.
Собаки вдалеке от них спокойно спали.
Пастух, приметя то, сказал:
«Конечно, на волков всклепали.
Что будто бы они
Охотники кратить овечьи дни,
И будто бы еще про них вещает слава,
Овец в леса таскать
И тамо их гладать
В том волчья вся забава;
А мне так кажется, противно то уму,
Чтоб слуху веровать сему;
Вот волк и вот овца; они, резвясь, играют,
Здесь их не в ссоре вижу я.
Они, как будто бы друзья,
Друг к другу ластятся, друг друга обнимают.
Нет! слухам верить я не буду никогда;
Что волки бешены, пустые то лишь враки;
Коль ссорятся они с овцами иногда,
Так верно их мутят коварные собаки.
Сошлю собак из стада вон».
Как соврал мой пастух, так сделал после он.
Собак оставил,
И стадо без собак в леса гулять отправил;
За ними вслед
Сам издали идет
И видит волка с три бегущих к стаду прямо;
Но мой пастух не оробел
И подозрения нимало не имел;
Он мыслит: волки те резвиться будут тамо,
И что они идут к овечкам для игры;
Но волки те овец изрядно потазали
И доказали,
Что на картинах лишь к овцам они добры.
А мой совет: к словам пустым не прилепляйся,
Ни описаниям пристрастным не вверяйся,
Старайся боле сам людей ты примечать,
И истинну хвалу от ложной различать.
Ночь холодная мутно глядит
Под рогожу кибитки моей.
Под полозьями поле скрипит,
Под дугой колокольчик гремит,
А ямщик погоняет коней.
За горами, лесами, в дыму облаков
Светит пасмурный призрак луны.
Вой протяжный голодных волков
Раздается в тумане дремучих лесов. —
Мне мерещатся странные сны.
Мне все чудится: будто скамейка стоит,
На скамейке старуха сидит,
До полуночи пряжу прядет,
Мне любимые сказки мои говорит,
Колыбельные песни поет.
И я вижу во сне, как на волке верхом
Еду я по тропинке лесной
Воевать с чародеем-царем
В ту страну, где царевна сидит под замком,
Изнывая за крепкой стеной.
Там стеклянный дворец окружают сады,
Там жар-птицы поют по ночам
И клюют золотые плоды,
Там журчит ключ живой и ключ мертвой воды —
И не веришь и веришь очам.
А холодная ночь так же мутно глядит
Под рогожу кибитки моей,
Под полозьями поле скрипит,
Под дугой колокольчик гремит,
И ямщик погоняет коней.
Волк из лесу в деревню забежал,
Не в гости, но живот спасая;
За шкуру он свою дрожал:
Охотники за ним гнались и гончих стая.
Он рад бы в первые тут шмыгнуть ворота,
Да то лишь горе,
Что все ворота на запоре.
Вот видит Волк мой на заборе
Кота
И молит: «Васенька, мой друг! скажи скорее,
Кто здесь из мужичков добрее,
Чтобы укрыть меня от злых моих врагов?
Ты слышишь лай собак и страшный звук рогов!
Все это ведь за мной».— «Проси скорей Степана;
Мужик предобрый он», Кот-Васька говорит.
«То так; да у него я ободрал барана».—
«Ну, попытайся ж у Демьяна».—
«Боюсь, что на меня и он сердит:
Я у него унес козленка».—
«Беги ж, вон там живет Трофим».—
«К Трофиму? Нет, боюсь и встретиться я с ним:
Он на меня с весны грозится за ягненка!» —
«Ну, плохо ж!— Но авось тебя укроет Клим!» —
«Ох, Вася, у него зарезал я теленка!» —
«Что вижу, кум! Ты всем в деревне насолил»,
Сказал тут Васька Волку:
«Какую ж ты себе защиту здесь сулил?
Нет, в наших мужичках не столько мало толку,
Чтоб на свою беду тебя спасли они.
И правы,— сам себя вини:
Что ты посеял — то и жни».