Все спуски, лестницы, откосы
Сбегают к бухте, а по ним
Бегут влюбленные матросы
Один вприпрыжку за другим.В кульках, как дети, держат сласти,
А то курчавый виноград,
На корабли свои и в части
К двенадцати часам спешат.А где подруги? Вот они,
Уходят по домам одни.
Гася поспешно папиросы,
Бегут влюбленные матросы,
Каждый вечер, только солнышко зайдет —
Из тюрьмы несется голос молодой.
Что за голос! Что за песни он поет,
Этот юноша с кудрявой головой!
Он высок и строен, гибок как лоза,
В арестантской куртке — смотрит королем.
Гордо блещут, усмехаются глаза,
Грива львиная, а голос — точно гром!
В пятый раз уж попадает он сюда:
Только выйдет — и опять ведут назад.
Бьют часы. Бегут мгновенья.
Вечер вспыхнул и погас.
И настойчивы мученья
В этот поздний горький час.
Луч Луны кладет узоры
На морозное стекло.
Сердца трепетные взоры
Ищут правды, видят зло.
Нет отрады, нет привета
Вне Земли и на Земле,
Прелестный вечер! В сладком обаянье
Душа притихла, словно в чудном сне.
И небеса в безоблачном сиянье,
И вся земля почила в тишине.
Куда б глаза пытливо ни смотрели,
Таинственной завесой мир одет,
Слух звука ждет — но звуки онемели;
Движенья ищет взор — движенья нет.
В очарованье русского пейзажа
Есть подлинная радость, но она
Открыта не для каждого и даже
Не каждому художнику видна.
С утра обремененная работой,
Трудом лесов, заботами полей,
Природа смотрит как бы с неохотой
На нас, не очарованных людей.
И лишь когда за темной чащей леса
Вечерний луч таинственно блеснет,
Резкий звон ворвался в полутьму,
И она шагнула к телефону,
К частому, настойчивому звону.
Знала, кто звонит и почему.
На мгновенье стала у стола,
Быстро и взволнованно вздохнула,
Но руки вперед не протянула
И ладонь на трубку не легла.
Дни и ночи я безволен,
Жду чудес, дремлю без сна.
В песнях дальних колоколен
Пробуждается весна.
Чутко веет над столицей
Угнетенного Петра.
Вечерница льнет к деннице,
Несказанней вечера.
И зарей — очам усталым
Предстоит, озарена,
1.
Три битых брели генерала,
был вечер печален и сер.
Все трое, задавшие драла
из
РСФСР.
2.
Юденич баском пропи́тым
скулит: «Я, братцы, готов.
Прогнали обратно побитым,
Тихий ветер. Вечер сине-хмурый.
Я смотрю широкими глазами.
В Персии такие ж точно куры,
Как у нас в соломенной Рязани.
Тот же месяц, только чуть пошире,
Чуть желтее и с другого края.
Мы с тобою любим в этом мире
Одинаково со всеми, дорогая.
Из поэтовой мастерской,
не теряясь в толпе московской,
шел по улице по Тверской
с толстой палкою Маяковский.Говорлива и широка,
ровно плещет волна народа
за бортом его пиджака,
словно за бортом парохода.Высока его высота,
глаз рассерженный смотрит косо,
и зажата в скульптуре рта
грубо смятая папироса.Всей столице издалека
В этот мой благословенный вечер
Собрались ко мне мои друзья,
Все, которых я очеловечил,
Выведя их из небытия.Гондла разговаривал с Гафизом
О любви Гафиза и своей,
И над ним склонялись по карнизам
Головы волков и лебедей.Муза Дальних Странствий обнимала
Зою, как сестру свою теперь,
И лизал им ноги небывалый,
Золотой и шестикрылый зверь.Мик с Луи подсели к капитанам,
Солнечный свет. Перекличка птичья.
Черемуха — вот она, невдалеке.
Сирень у дороги. Сирень в петличке.
Ветки сирени в твоей руке.Чего ж, сероглазая, ты смеешься?
Неужто опять над любовью моей?
То глянешь украдкой. То отвернешься.
То щуришься из-под широких бровей.И кажется: вот еще два мгновенья,
и я в этой нежности растворюсь, -
стану закатом или сиренью,
а может, и в облако превращусь.Но только, наверное, будет скушно
Георгу фон Гуку
Это было в тот вечер, в тот вечер.
Дома закипали как чайники.
Из окон рвалось клокотанье любви.
И «любовь не картошка»
И «твои обнаженные плечи»
Кружились в паническом вальсе,
Летали и пели как львы.
Но вот грохнул подезд и залаял звонок.
Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.
До вечера она их ласкала,
Причесывая языком,
И струился снежок подталый
Под теплым ее животом.
О, цветы красоты! Вы с какой высоты?
В вас неясная страстная чара.
Пышный зал заблистал, и ликуют мечты,
И воздушная кружится пара.
«Не живи как цветок. Он живет краткий срок,
От утра и до вечера только.
Так прожить — много ль жить? Жизнь его лишь намек.
О, красивая нежная полька!»
«Лишь намек, говоришь. Но и сам ты горишь,
Закружил ты свой бешеный танец.
Мы слишком молоды, чтобы простить
Тому, кто в нас развеял чары.
Но, чтоб о нем, ушедшем, не грустить,
Мы слишком стары!
Был замок розовый, как зимняя заря,
Как мир — большой, как ветер — древний.
Мы были дочери почти царя,
Почти царевны.
Мой день певуче-безмятежен,
Мой час, как облачко, плывет,
И то, что вечер неизбежен,
Меня к унынью не зовет...
В лесу ли вихрь листвой играет,
Иль мчит поток волну свою,—
Все, все мой дух вооружает
Живым доверьем к бытию...
По целым дням чего-то все желать,
Чего? не понимая;
Зарадоваться вдруг и вслед за тем — вздыхать,
О чем, не очень зная;
Все утро проскучать и вечера хотеть,
А вечером об утре сожалеть;
Страшить себя, когда надеждой можно льститься;
Надеждой льстить себе, как надобно страшиться;
Всем жертвовать и трепетать,
Не мало ли еще пожертвовано было?
Как светел там янтарь луны,
Весь воздух палевым окрашен!
И нижутся кругом стены
Зубцы и ряд старинных башен.
Как там и вечером тепло!
Как в тех долинах ароматно!
Легко там жить, дышать приятно.
В душе, как на небе, светло;
Всё говор, отзывы и пенье.
Вот вечер, сладостный, весенний,
Августовские любовники,
августовские любовники проходят с цветами,
невидимые зовы парадных их влекут,
августовские любовники в красных рубашках с полуоткрытыми ртами
мелькают на перекрестках, исчезают в переулках,
по площади бегут.
Августовские любовники
в вечернем воздухе чертят
красно-белые линии рубашек, своих цветов,
Лиловые тени легли по последнему снегу,
Журча, по наклонам сбежали ручьями сугробы,
Развеял по воздуху вечер истому и негу,
Апрель над зимой торжествует без гнева и злобы.
Апрель! Но вокруг все объято предчувствием мая,
И ночь обещает быть ясной, и теплой, и звездной…
Ах, тысячи юношей, нежно подругу сжимая,
Свой взор наклоняют теперь над обманчивой бездной.
Весна их пьянит, как пьянила и в глубях столетий,
В жестокие темные годы пещерного века,
Запомню, оставлю в душе этот вечер -
Не встречу с друзьями, не праздничный стол:
Сегодня я сам — самый главный диспетчер,
И стрелки сегодня я сам перевел.
И пусть отправляю составы в пустыни,
Где только барханы в горячих лучах, -
Мои поезда не вернутся пустыми,
Пока мой оазис еще не зачах.
ПесняДней моих еще весною
Отчий дом покинул я;
Все забыто было мною —
И семейство и друзья.В ризе странника убогой,
С детской в сердце простотой,
Я пошел путем-дорогой —
Вера был вожатый мой.И в надежде, в уверенье
Путь казался недалек,
«Странник, — слышалось, — терпенье!
Прямо, прямо на восток.Ты увидишь храм чудесный;
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
Вдали над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
«Был чёрный небосвод светлей тех ног,
и слиться с темнотою он не мог».
В тот вечер возле нашего огня
увидели мы чёрного коня.
Не помню я чернее ничего.
Как уголь были ноги у него.
Он чёрен был, как ночь, как пустота.
Он чёрен был от гривы до хвоста.
Ночь без той, зовут кого
Светлым именем: Ленора.Эдгар По
Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный
Решал все тот же я — мучительный вопрос,
Когда в мой кабинет, огромный и туманный,
Вошел тот джентльмен. За ним — лохматый пес.
На кресло у огня уселся гость устало,
И пес у ног его разлегся на ковер.
Гость вежливо сказал: «Ужель еще вам мало?
Кто на лавочке сидел,
Кто на улицу глядел,
Толя пел,
Борис молчал,
Николай ногой качал.
Дело было вечером,
Делать было нечего.
Галка села на заборе,
«Ой, не вечoр, то-ли не вечор.
Мне малым мало спалось,
Ой мне малым мало спалось
Во сне виделося:
Ой будто конь мой вороной
Разыгрался подо мной,
Ой разыгрался, расплясался,
Под удалым, добрым молодцом
Понапрасну травушка измята
В том саду, где зреет виноград.
Понапрасну Любушке ребята
Про любовь, про чувства говорят.Семерых она приворожила,
А сама не знает — почему,
Семерым головушку вскружила,
А навстречу вышла одному.То была не встреча, а прощанье
У того ль студеного ключа.
Там давала Люба обещанье,
Что любовь навеки горяча.До рассвета Люба говорила,
Промокло небо и земля,
Душа и тело отсырели.
С утра до вечера скуля,
Циничный ветер лезет в щели.
Дрожу, как мокрая овца…
И нет конца, и нет конца! Не ем прекрасных огурцов,
С тоской смотрю на землянику:
Вдруг отойти в страну отцов
В холерных корчах — слишком дико…
Сам Мережковский учит нас,
Ты меня не любишь, не жалеешь,
Разве я немного не красив?
Не смотря в лицо, от страсти млеешь,
Мне на плечи руки опустив.
Молодая, с чувственным оскалом,
Я с тобой не нежен и не груб.
Расскажи мне, скольких ты ласкала?
Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?
Мы разогнем усталые тела.
Прекрасный вечер тает за окошком.
Приготовленье пищи так приятно —
кровавое искусство жить! Картофелины мечутся в кастрюльке,
головками младенческими шевеля,
багровым слизняком повисло мясо,
тяжелое и липкое, едва
его глотает бледная вода —
полощет медленно и тихо розовеет,
а мясо расправляется в длину
Горит закат, блистает янтарями,
Чуть дышит ветер, облачко гоня,
И светлый вечер с темными кудрями
Прильнул к немым устам бледнеющего дня.
Безмолвие и мгла, четой влюбленной,
Приходят из долины отдаленной,
Приносят дню последний свой привет.
Покорны власти их необычайной
Лазурь, земля, движенье, звук и свет;
Лечлэд, Глостершир.
Горит закат, блистает янтарями,
Чуть дышит ветер, облачко гоня,
И светлый вечер с темными кудрями
Прильнул к немым устам бледнеющего дня.
Безмолвие и мгла, четой влюбленной,
Приходят из долины отдаленной.
Приносят дню последний свой привет.
Покорны власти их необычайной
1
В Америке где-то
Судя по газетам,
Есть город такой – «Голливуд»...
И в городе этом,
Судя по газетам,
Лишь киноактеры живут!
И там неизменно