Раздумье знахаря-заклинателяЛишь только закат над волнами
Погаснет огнем запоздалым,
Блуждаю один я меж вами,
Брожу по рассеченным скалам.И вы, в стороне от дороги,
Застывши на каменной груде,
Стоите, недвижны и строги,
Немые, громадные люди.Лица мне не видно в тумане,
Но знаю, что страшно и строго.
Шепчу я слова заклинаний,
Молю неизвестного бога.И много тревожит вопросов:
Кто создал семью великанов?
Кто высек людей из утесов,
Поставил их стражей туманов? Мы кто? — Жалкий род без названья!
Добыча нам — малые рыбы!
Не нам превращать в изваянья
Камней твердогрудые глыбы! Иное — могучее племя
Здесь грозно когда-то царило,
Но скрыло бегучее время
Все то, что свершилось, что было.О прошлом никто не споет нам.
Но грозно, на каменной груде,
Стоите, в молчаньи дремотном,
Вы, страшные, древние люди! Храня океан и утесы,
Вы немы навек, исполины!..
О, если б на наши вопросы
Вы дали ответ хоть единый! И только, когда над волнами
Даль гаснет огнем запоздалым,
Блуждаю один я меж вами,
По древним, рассеченным скалам.
Лишь только закат над волнами
Погаснет огнем запоздалым,
Блуждаю один я меж вами,
Брожу по рассеченным скалам.
И вы, в стороне от дороги,
Застывши на каменной груде,
Стоите, недвижны и строги,
Немые, громадные люди.
Лица мне не видно в тумане,
По знаю, что страшно и строго.
Шепчу я слова заклинаний,
Молю неизвестного бога.
И много тревожит вопросов:
Кто создал семью великанов?
Кто высек людей из утесов,
Поставил их стражей туманов?
Мы кто? — Жалкий род без названья!
Добыча нам — малые рыбы!
Не нам превращать в изваянья
Камней твердогрудые глыбы!
Иное — могучее племя
Здесь грозно когда-то царило,
Но скрыло бегучее время
Все то, что свершилось, что было.
О прошлом никто не споет нам.
Но грозно, на каменной груде,
Стоите, в молчаньи дремотном,
Вы, страшные, древние люди!
Храня океан и утесы,
Вы немы навек, исполины!..
О, если б на наши вопросы
Вы дали ответ хоть единый!
И только, когда над волнами
Даль гаснет огнем запоздалым,
Блуждаю один я меж вами,
По древним, рассеченным скалам.
15 ноября 1895
Отвсюду обятый равниною моря,
Утес гордо высится, — мрачен, суров,
Незыблем стоит он, в могуществе споря
С прибоями волн и с напором веков.
Валы только лижут могучего пяты;
От времени только бразды вдоль чела;
Мох серый ползет на широкие скаты, —
Седая вершина — престол для орла.
Как в плащ исполин весь во мглу завернулся,
Поник, будто в думах, косматой главой;
Бесстрашно над морем всем станом нагнулся
И грозно нависнул над бездной морской.
Вы ждете — падет он, — не ждите паденья!
Наклонно он стал, чтобы сверху взирать
На слабые волны с усмешкой презренья
И смертного взоры отвагой пугать.
Он хладен, но жар в нем закован природный:
Во дни чудодейства зиждительных сил
Он силой огня — сын огня первородный —
Из сердца земли мощно выдвинут был! —
Взлетел и застыл он твердыней гранита;
Ему не живителен солнечный луч;
Для нег его грудь вековая закрыта;
И дик и угрюм он: зато он могуч!
Зато он неистовой радостью блещет,
Как ветры помчатся в разгульный свой путь,
Когда в него море бурунами хлещет
И прыгает жадно гиганту на грудь. —
Вот молнии пламя над ним засверкало.
Перун свой удар ему в темя нанес —
Что ж? — огненный змей изломил свое жало,
И весь невредимый хохочет утес.
На ветру осыпаются листья лещины
И, как яркие птицы, несутся в простор.
Покрываются бронзой сухие лощины
И горбатые древние выступы гор.
Над кривым дубняком, на крутом перевале,
Опереньем сверкая, взлетает фазан.
В окаймленье вершин, как в гранитном бокале,
Беспокойное озеро — светлый Хасан —
Расшумелось у сопок, шатая утесы,
Поднимая у берега пенный прибой.
И волна, рассыпая тяжелые слезы,
Бьется глухо о камни седой головой.
Так о сыне убитом, единственном сыне,
Плачет старая мать, будто волны у скал,
И в глазах ее выцветших долгая стынет
Напоенная скорбью великой тоска.
Молчаливые горы стоят над Хасаном,
Как тяжелые створы гранитных дверей,
И повиты вершины белесым туманом,
И разбиты утесы огнем батарей.
И на склонах исхлестанной пулями сопки,
На камнях обомшелых, в покое немом,
Под косыми камнями ржавеют осколки
Отвизжавших снарядов с японским клеймом.
Угасает закат, ночь идет на заставы.
Грозовое молчанье тревогу таит.
Нерушимой вовек, будто памятник славы,
Высота Заозерная гордо стоит.
Вот клятва Мойны молодой:
«Не буду графу я женой!
Хотя б от всех людских племен
Остались в мире я да он,
Хотя б он мне в награду дал
Алмазы, жемчуг и коралл,
Хотя б владел он всей страной, —
Не буду графу я женой!»
— «Обеты дев, — сказал старик, —
Все вмиг даны, забыты вмиг;
Обняв крутые высоты,
Алеют вереска цветы,
И скоро ветр с утеса прочь
Их унесет в осенню ночь;
Но Мойна, прежде ночи той,
Уж может графу быть женой».
— «Пусть лебедь, — Мойна говорит, —
В гнездо орлиное взлетит,
Назад пойдут потоки гор,
Пусть упадет утес Бенмор,
И битвы в час наш грозный клан
Пусть побежит от англичан, —
Но я не изменюсь душой:
Не буду графу я женой!»
Еще доселе в тростнике
Гнездится лебедь на реке,
Бенмор огромный не падет,
Крутой поток бежит вперед,
Клан все слывет, каким он слыл,
И пред врагом он не дал тыл, —
Но Мойна любит всей душой,
И Мойну граф зовет женой!
Риторнель1
Который день?.. Не день, а третий год, —
А через месяц — даже и четвертый, —
Я в Эстии живу, как в норке крот.
Головокружный берег моря крут,
И море влажной сталью распростертой
Ласкается к стране, где — мир и труд.
Я шлю привет с эстийских берегов
Тому, в ком обо мне воспоминанье,
Как о ловце поэзожемчугов.
Лишь стоило мне вспомнить жемчуга,
В душе возникло звуков колыханье:
Prelude Бизе, — иные берега…2
В мечтах плыву на красочный восток:
Там, где Надир целует знойно Лейлу,
Растет священный сказочный цветок.
Он — мира мир, желанная мечта.
И не она ль мою чарует Тойлу
И оживляет здешние места?
Но север мне и ближе, и родней:
Здесь по ночам мне напевает Сканда.
Люблю ее и счастлив только с ней!
Пусть бьется мир, как некий Громобой, —
Тиха моя тенистая веранда.
О, Балтика! о, Сканда! я с тобой! 3
По вечерам вернувшись в свой шатрок, —
Я целый день обычно рыбу ужу, —
Я говорю себе: исходит срок,
Когда скажу я Эстии: «Прости, —
Весенний луч высушивает лужу:
Пора домой. Сестра моя, расти!
Спасибо, благородная страна,
Любимая и любящая братски, —
В гостеприимстве ты была нежна…»
До полночи я пью Creme de prunelles
И, позабыв бич современья адский,
Плести, как сеть, кончаю риторнель.
Тигры стонали в глубоких долинах.
Чампак, цветущий в столетие раз,
Пряный, дышал между гор, на вершинах.
Месяц за скалы проплыл и погас.
В темной пещере, задумчивый йоги,
Маг-заклинатель, бледней мертвеца,
Что-то шептал, и властительно-строги
Были черты сверхземного лица.
Мантру читал он, святое моленье;
Только прочел — и пред ним, как во сне,
Стали качаться, носиться виденья,
Стали кружиться в ночной тишине.
Тени, и люди, и боги, и звери,
Время, пространство, причина, и цель,
Пышность восторга, и сумрак потери,
Смерть на мгновенье, и вновь колыбель.
Ткань без предела, картина без рамы,
Сонмы враждебных бесчисленных «я»,
Мрак отпаденья от вечного Брамы,
Ужас мучительный, сон бытия.
К самому небу возносятся горы,
Рушится с гулом утес на утес,
Топот и ропот, мольбы и укоры,
Тысячи быстрых и звонких колес.
Бешено мчатся и люди и боги…
«Майя! О, Майя! Лучистый обман!
Жизнь — для незнающих, призрак — для йоги,
Майя — бездушный немой океан!»
Скрылись виденья. На горных вершинах
Ветер в узорах ветвей трепетал.
Тигры стонали в глубоких долинах.
Чампак, цветок вековой, отцветал.
Не полон наш разгул, не кончен пир ночной;
Не всех нас обошел звук песни круговой,
Не всем поднесены приветственные чаши;
Смелей и радостней заблещут взоры наши,
Смелей и радостней воспламенится ум;
Шумнее закипят избытком чувств и дум
И разбушуются живые наши речи.
Но вот, златого дня воздушные предтечи,
Краснеют облаков прозрачные струи.
Покинем шум сует, товарищи мои,
Прервем бренчанье чаш и песни удалые!
Туда, где небеса просторней голубые,
И солнечный восход пышнее из-за гор
Над скатами лесов и купами озер,
Туда, на высь холма! Там, утренней прохлады
В живительных волнах омоем наши взгляды;
Горячие уста и груди освежим.
Пойдем, товарищи! Оттоле мы узрим,
Как с розовым лицом, с веселыми очами,
Перед широкими своими зеркалами,
Восточной роскошью и негой убрана,
Красуется земля, восставшая от сна.* * *Вам нравится обычай амазонской,
Наполнив грудь отвагою мужской,
Коня смирять надежною рукой
И бойко по полям носиться прытью конской.Предвижу я — придет веселый час,
Как вы, пустив бразды наудалую,
Обгоните подругу молодую
И утомите взор, преследующий вас; Как сладостно, усталы от ристанья,
Умерив ход послушного коня,
Вы будете мерцающего дня
Прохладные в себя вдыхать благоуханья.О да хранят властители небес
Вас, едущих в раздолье думы тихой,
Вас, по долам рисующихся лихо,
Вас, гордо скачущих с утеса на утес! И этот хлыст — символ самодержавья —
Примите вы — пускай его удар
Дает коню ретивый бег и жар,
И разом ставит их в границы благонравья!
Был мальчик. Вам знаком он был, утесы
И острова Винандра! Сколько раз,
По вечерам лишь только над верхами
Холмов зажгутся искры ранних звезд
В лазури темной, он стоял, бывало
В тени дерев, над озером блестящим.
И там, скрестивши пальцы и ладонь
Сведя с ладонью на подобье трубки,
Он подносил ее к губам и криком
Тревожил мир в лесу дремавших сов.
И на призыв его, со всех сторон,
Над водною равниной раздавался
Их дикий крик, пронзительный и резкий.
И звонкий свист, и хохот, и в горах
Гул перекатный эха — чудных звуков
Волшебный хор! Когда же, вслед затем,
Вдруг наступала тишина, он часто
В безмолвии природы, на скалах,
Сам ощущал невольный в сердце трепет,
Заслышав где-то далеко журчанье
Ключей нагорных. Дивная картина
Тогда в восторг в нем душу приводила
Своей торжественной красой, своими
Утесами, лесами, теплым небом,
В пучине вод неясно отраженным.
Его уж нет! Бедняжка умер рано,
Лет девяти он сверстников оставил.
О, как прекрасна тихая долина,
Где он родился! Вся плющем увита,
Висит со скал над сельской школой церковь.
И если мне случится в летний вечер
Идти через кладбище, я готов
Там целый час стоять с глубокой думой
Над тихою могилой, где он спит.
(Дорогою)
Морского берега стена сторожевая,
Дающая отбой бушующим волнам,
В лазурной глубине подошву омывая,
Ты гордую главу возносишь к облакам.
Рукой неведомой иссеченные горы,
С их своенравною и выпуклой резьбой!
Нельзя от них отвлечь вперившиеся взоры,
И мысль запугана их дикой красотой.
Здесь в грозной прелести могуществом и славой
Природа царствует с первоначальных дней;
Здесь стелется она твердыней величавой,
И кто помериться осмелился бы с ней?
Уж внятно, кажется, природа человеку
Сказала: здесь твоим наездам места нет,
Здесь бурям и орлам одним испокон веку
Раздолье и простор! А ты будь домосед.
Но смертный на земле есть гость неугомонный,
Природы-матери он непослушный сын;
Он с нею борется, и волей непреклонной
Он хочет матери быть полный властелин.
Крамольный сын, ее он вызывает к бою;
Смельчак, пробил ее он каменную грудь,
Утесам он сказал: раздвиньтесь предо мною
И прихотям моим свободный дайте путь!
И с русской удалью, татарски-беззаботно,
По страшным крутизнам во всю несемся прыть,
И смелый лозунг наш в сей скачке поворотной:
То bе or not to bе — иль быть, или не быть…
Здесь пропасть, там обрыв: все трынь-трава,
все сказки!
Валяй, ямщик, пока не разрешен вопрос:
Иль в море выскочим из скачущей коляски,
Иль лбом на всем скаку ударимся в утес!
На высоте, у каменной глыбы, охваченной корнями альпийской ели, на краю темного, бурями поломанного леса цветет фиалка. За отрогами гор, на горизонте, светится утро. На синеве розовыми пятнами мелькают вечные снега заоблачных вершин; из глубоких ущелий, как голубой дым, ползут туманы…
Из-за них, высокий каменный утес сияет таким ослепительно-алым блеском, что фиалке чудится, что он пылает к ней самой возвышенной, вдохновенной любовью, и фиалка любуется красотой его и испаряется нежным благоуханием.
Вдруг, что-то промелькнуло… На сухой, желтый прутик села серая птичка и зачиликала…
— А я знакома с одной из сестриц твоих,— чиликала птичка.— Там, далеко, на северо-востоке, в березовой роще, за кустами дикой малины, у канавки, цветет она. И так она мила была тогда, как пели соловьи, капал дождь, а я выглядывала из своего притаившегося в бузинном кусте гнездышка…
— Ах! если ты знакома с тою далекой сестрой моей и если ты опять когда-нибудь с нею встретишься, скажи ей, что из всех утесов, меня окружающих, есть один утес… он раньше всех встречает Бога, несущего свет; цари орлы прилетают отдыхать на груди его: они знают, что никакие бури, никакие дождевые, пенистые потоки не в силах одолеть его… Скажи милой сестрице, что я каждое утро любуюсь им, и счастлива, когда мечтаю, что до него, изредка, с ранним ветерком, долетает аромат благоговейной любви моей.
— Там, где цветет сестра твоя,— чиликает птичка,— нет ни заоблачных высот, ни стремнин, ни утесов, озаренных блеском алого утра, и никакие орлы не летают там.
— Так для кого же она благоухает?
— Она без аромата, бедная, далекая сестра твоя.
— Без аромата!..
— Красный мухомор, с белыми, точно серебряными пятнами, стоит от нее в двух шагах; она любуется им и ревнует, когда зеленые мухи садятся на грудь его…
— Мухомор — это тоже утес?..
— Нет? Это гриб… толстый и жирный гриб, и тот, кто прилетает целовать его — улетает отравленный…
Фиалка повесила головку и задумалась…
— Ну, так ничего, ничего не говори ты далекой сестре моей… Она не поймет меня… Прощай, перелетная птичка!
О ты, вечно юный!
Ты мчишься, исторгшись
Из бездны скалистой,
И смертное око
Не зрело могучей
Твоей колыбели,
Не слышало ухо,
Как ты лепетал, благородный,
В клубящемся, бурном истоке.
О, как ты прекрасен
В кудрях серебристых!
О, как ты ужасен
Гремящий по звонким утесам!
Ты трепет наводишь на сосны:
Ты их исторгаешь
С стволом и корнями;
Тебя убегают утесы:
Твой бегь раздробляет их ребра
И мчит их в кипящих волнах.
Румяное, ясное солнце
Сиянием славы тебя облекает
И красит цветами небесной дуги
Летящия брызги твои.
Чего жь ты спешишь так упорно
К зеленому морю?
Под ясным ли небом тебе не свободно?
В ущельях ли звонких тебе не привольно?
Под сенью нависших дубрав не прохладно?
О, нет! не спеши так упорно
К зеленому морю:
Еще ты югучь, вечно-юный, как Бог,
И так же свободен, как Он!
Отрадный покой улыбается там
И тихо колышется спящее море,
То кротким одетое светом луны,
То пурпуром ярким вечерняго солнца.
Но что вечно юный и сладкий покой,
И блеск, и сиянье луны дружелюбной,
И пурпур, и злато вечерняго солнца
Тому, кто неволи оковы влачит?
Ты дико стремишься,
Покорствуя сердца желанью;
Но морем коварные властвуют ветры
И часто сон смерти летает над ним.
О, нет! не спеши так упорно
К зеленому морю:
Еще ты могучь, вечно-юный, как Бог,
И также свободен, как Он!
Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.
То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и — тучи слышат радость в смелом крике птицы.
В этом крике — жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике.
Чайки стонут перед бурей, — стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей.
И гагары тоже стонут, — им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает.
Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах… Только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем!
Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому.
Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.
Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает.
Вот он носится, как демон, — гордый, черный демон бури, — и смеется, и рыдает… Он над тучами смеется, он от радости рыдает!
В гневе грома, — чуткий демон, — он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца, — нет, не скроют!
Ветер воет… Гром грохочет…
Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний!
— Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:
— Пусть сильнее грянет буря!..
Мертвое море пустыни безбрежной…
В ней одиноко стоит
Старый угрюмый утес, безнадежной,
Темною грустью грустит.
Там — за песками, где мутною мглою
Стелется знойный туман,
Город, блеснувший крылатой мечтою,
Видел утес-великан.
К синему небу высоко вздымались
Куполы белых дворцов;
Гордыя, стройныя пальмы качались
В зелени пышных садов.
А между ними змеился, сверкая,
Синий хрустальный ручей,
Небо, сады и дворцы отражая
В зеркале ленты своей.
Миг — все растаяло… Мутною мглою
Стелется знойный туман.
В мертвую даль с безысходной тоскою
Смотрит утес-великан.
Дрогнуло сердце его — он впервые
Понял, что он одинок,
Возненавидел он дали немыя,
Знойный туман и песок…
Мертвая тишь… Солнце жадно ла-
[скает
Грудь его полную дум…
Вихрем взметая пески, пролетает
Дышащий смертью самум…
Воздух недвижный разрежет кры-
[лами
Вольный орел — и в туман
Скроется синий… Немыми песками
Шумный пройдет караван…
Мертвая тишь… Одиноко тоскует
В знойной пустыне утес.
В каменной груди безсильно бушует
Море несбыточных грез:
Если бы пальмы над ним разметали
Листья резные свои
И одинокому нежно шептали
Светлыя сказки любви!
Если б молчанье пустыни печальной
Звонкий ручей разбудил,
Звонко журчал-бы и влагой хру-
[стальной
Грудь великана поил!
Нет ничего! Нет исхода печали!
Пусто все… Он — одинок.
Морем уходит в свинцовыя дали
Желтый горячий песок.
Свидетель мук моих безгласный,
Поросший мхом седым утес!
Услышь еще мой голос страстный,
Узри потоки горьких слез!
. . . . . . . . . . . . . . .
Давно ль с Емилией прелестной,
Предавшись сладостным мечтам,
С любовью пламенной, небесной
Сидели здесь по вечерам?
10 Давно ль в приятных разговорах,
При нежных, милых птичьих хорах,
Забывши грозную напасть,
Благословляли нашу часть?
Давно ль окрестности безмолвны,
Взирав на счастливу чету,
Любви обетов наших полны,
Благословляли красоту?
. . . . . . . . . . . . . . .
Давно ли ты, утес мой мшистый,
20 Цветами полн, благоухал?
Давно ль ручей кристальный, чистый
Внизу с приятностью журчал?
Давно ль, давно ль? — и нет недели,
Как я с Емилией своей
На мягкой мураве твоей,
Блаженства полные, сидели?..
Давно ли соловей над нами
То трелил звонко, то щелкал,
То перливался, то свистал,
30 И нас, сидящих меж кустами,
Своей гармонией пленял?
Давно ль я счастлив был?.. А ныне!
Давно ль, утес, меня ты зрел,
Как я блажен к тебе летел;
А днесь иду к тебе в кручине!
Иду к тебе в кручине злой,
Иду сказать, что мой покой
И счастье, коим наслаждался,
Надежда, коею питался, —
40 Навек похищены судьбой!..
Похищены — и невозвратно —
Блаженство юных, красных дней,
Блаженство всей души моей!
И я, утес, и невозвратно
Иду на родину обратно!
Иль нет, иль нет: я возвращуся
И буду вновь блаженство пить,
В объятья милой погружуся,
Чтоб слезы радостны пролить!..
5
0.
. . . . . . . . . . . . . .
Но рок велит, — утес зеленый,
Навеки простимся скорей;
И я, разлукою сраженный,
Увяну в цвете юных дней!..
Над вороным утесом —
Белой зари рукав.
Ногу — уже с заносом
Бега — с трудом вкопав
В землю, смеясь, что первой
Встала, в зари венце —
Макс! мне было — так верно
Ждать на твоем крыльце!
Позже, отвесным полднем,
Под колокольцы коз,
С всхолмья да на восхолмье,
С глыбы да на утес —
По трехсаженным креслам:
— Тронам иных эпох! —
Макс! мне было — так лестно
Лезть за тобою — Бог
Знает куда! Да, виды
Видящим — путь скалист.
С глыбы на пирамиду,
С рыбы — на обелиск…
Ну, а потом, на плоской
Вышке — орлы вокруг —
Макс! мне было — так просто
Есть у тебя из рук,
Божьих или медвежьих,
Опережавших «дай»,
Рук неизменно-брежных,
За воспаленный край
Раны умевших браться
В веры сплошном луче.
Макс, мне было так братски
Спать на твоем плече!
(Горы… Себе на горе
Видится мне одно
Место: с него два моря
Были видны по дно
Бездны… два моря сразу!
Дщери иной поры,
Кто вам свои два глаза
Преподнесет с горы?)…
Только теперь, в подполье,
Вижу, когда потух
Свет — до чего мне вольно
Было в охвате двух
Рук твоих… В первых встречных
Царстве — о сам суди,
Макс, до чего мне вечно
Было в твоей груди!
* * *
Пусть ни единой травки,
Площе, чем на столе —
Макс! мне будет — так мягко
Спать на твоей скале!
Отшатнувшись от родимых
Гор, утес ушел далеко
В море, и стоит высоко
Над разливом волн, гонимых
То с заката, то с востока…
Волны мчатся, волны ропщут,
Волны, злясь, друг друга топчут,
И опять встают и блещут,
И в утес сердито хлещут.
Что ему?!— Пришлец недужный,
Он молчит,— уже с разбитой
Грудью, всем ветрам открытой,
Посреди чужих — не нужный,
Посреди своих — забытый.
Иногда взлетает пена
С бурей на его колена
И трепещет, извиваясь,
И шипит, к нему ласкаясь…
Ей одной свои стремленья,
Ей одной свои мученья
Тщетно высказать он хочет;
Буря свищет и хохочет,
Пена в брызгах улетает,
Буря брызгами играет,
Улетая буря плачет.
«Боги! что все это значит?!»
Говорит утес, и снова
День и ночь молчит сурово.
Иногда, порой ночною,
Море дышит тишиною,—
Даже чем-то светлым дышит,
И обломок камня слышит,
Как волна на нем колышет
Мох, повисший бахромою;
Спят над морем гор громады,
Звезды светят, как лампады,
И серебряной каймою
Шевеля, как рыба плесом,
Шепчется волна с утесом,
Вечный мир ему пророчит,
К сердцу льнет и — сердце точит,—
Душу каменную гложет;
И внимать он ей не хочет,
И прогнать ее не может.
Иногда, в лучах рассвета
Море в мгле еще росистой,
Ходит зыбью чешуистой,
И волна, вся в блеск одета,
Манит розовой улыбкой,
Гонит пену грудью зыбкой,
В щели камня жемчуг мечет
И насмешливо лепечет:
«О, утес! герой мой милый!
Надышись моею силой
Позабудь свои проклятья,
Упади в мои обятья!
Или — воротись к великим
Тем горам, глухим и диким,
К тем, когда-то милым братьям,
К их цепям и к их обятьям…
Видишь, как они могучи!—
Обступили нас как тучи,
И все те же ледяные
Светятся на них короны…
И какие-то другие,
Чем у нас, у них законы.
Но, зато — они родные!..
Воротись к ним, друг любезный,
Или,— раб наш,— стой над бездной!»
Точит, гложет, тянет, манит
Бездна эта,— и настанет
Срок, когда своей кручины
Тяжесть он держать устанет,—
Свалит все на дно пучины.
Кресла,
Чехлы,
Пьянино…
Всё незнакомо мне!..
Та же
Висит
Картина —
На глухой, теневой стене…
Ожила —
И с прежним
Приветом,
Закурчавясь у ног, —
Пеной,
Кипеньем,
Светом
Хлынул бурный поток.
Из
Раздвинутых
Рамок
Грустно звали «проснись!» —
Утес,
Забытый
Замок,
Лес, берега и высь.
Просыпался:
Века
Вставали…
Рыцарь, в стальной броне, —
Из безвестных,
Безвестных
Далей
Я летел на косматом коне.
В облаке
Пыли
Бились
Плаща моего края…
Тускло
Мне
Открылись
С башни два огня.
Кричал,
Простирая
Объятья:
«Я вернулся из дальних стран!
Омойте
Мне, —
О братья! —
Язвы старых ран!
Примите
В приют
Укромный!..»
Но упало сердце мое,
Как с башни
Рыцарь
Темный
На меня направил копье.
Уставился
Остро,
Грозно
Злой клювовидный шлем…
Сказал,
Насмехаясь:
«Поздно!..
Путник — куда, зачем?
Мы — умерли,
Мы —
Поверья:
Нас кроют столетий рвы».
Потел…
(Закачались
Перья
Вкруг его стальной головы.)
Глухо
Упали
Ворота…
Угасал — и угас чертог…
Изредка
Плакал
Кто-то
С каменной башни в рог, —
Да порой
Осыпали
Светом
Голубые взрывы зарниц, —
Острие
На копье
Воздетом, —
Бастион, черепицу, шпиц; —
Да порой
Говорила
Уныло
С прежним — с прошлым: вода…
Всё это —
Было,
Было!
Будет —
Всегда,
Всегда!
А
Из
Темных
Бездомных
Далей
На
Косматых,
Черных
Конях —
Рыцари
К замку скакали — в густых,
Густых
Тенях!..
Ночь играла над их головами —
Переливчивым
Блеском
Звезд…
Грохоча
Над сырыми
Рвами, —
Опустился подъемный мост.
_____
Я вернулся:
— Кресла,
Пьянино —
Всё незнакомо мне!
Обернулся:
— Висит
Картина
На глухой, теневой стене.
Из
Раздвинутых
Рамок —
Опять
Позвали:
«Вернись!»
Утес,
Забытый
Замок —
Лес,
Берега —
И высь!..
Как А,
Как башенный ответ — который час?
Железной палкой сотню раз
Пересеченная Игла,
Серея в небе, точно Мгла,
Жила. Пастух железный, что он пас?
Прочтя железных строк записки,
Священной осению векши,
Страну стадами пересекши,
Струили цокот, шум и писки.
Бросая ветку, родите стук вы!
Она, упав на коврик клюквы,
Совсем как ты, сокрывши веко,
Молилась богу другого века.
И тучи проволок упали
С его утеса на леса,
И грозы стаями летали
В тебе, о, медная леса.
Утеса каменные лбы,
Что речкой падали, курчавясь,
И окна северной избы —
Вас озарял пожар-красавец.
Рабочим сделан из осей,
И икс грозы закрыв в кавычки,
В священной печи жег привычки
Страны болот, озер, лосей.
И от браг болотных трезв,
Дружбе чужд столетий-пьяниц,
Здесь возник, быстер и резв,
Бог заводов — самозванец.
Ночью молнию урочно
Ты пролил на города,
Тебе молятся заочно
Труб высокие стада.
Но гроз стрела на волосок
Лишь повернется сумасшедшим,
Могильным сторожем песок
Тебя зарыть не сможет — нечем.
Железных крыльев треугольник,
Тобой заклеван дола гад,
И разум старший, как невольник,
Идет исполнить свой обряд.
Но был глупец. Он захотел,
Как кость игральную, свой день
Провесть меж молний. После, цел,
Сойти к друзьям — из смерти тень.
На нем охотничьи ремни
И шуба заячьего меха,
Его ружья верны кремни,
И лыжный бег его утеха.
Вдруг слабый крик. Уже смущенные
Внизу столпилися товарищи.
Его плащи — испепеленные.
Он обнят дымом, как пожарище.
Толпа бессильна; точно курит
Им башни твердое лицо.
Невеста трупа взор зажмурит,
И, после взор еще… еще…
Три дня висел как назидание
Он в вышине глубокой неба.
Где смельчака найти, чтоб дань его
Безумству снесть на землю, где бы?
Мой замок стоит на утесе крутом
В далеких, туманных горах,
Его я воздвигнул во мраке ночном,
С проклятьем на бледных устах.
В том замке высоком никто не живет,
Лишь я его гордый король,
Да ночью спускается с диких высот
Жестокий, насмешливый тролль.
На дальнем утесе, труслив и смешон,
Он держит коварную речь,
Но чует, что меч для него припасен,
Не знающий жалости меч.
Однажды сидел я в порфире златой,
Горел мой алмазный венец —
И в дверь постучался певец молодой,
Бездомный, бродячий певец.
Для всех, кто отвагой и силой богат,
Отворены двери дворца;
В пурпуровой зале я слушать был рад
Безумные речи певца.
С красивою арфой он стал недвижим,
Он звякнул дрожащей струной,
И дико промчалась по залам моим
Гармония песни больной.
«Я шел один в ночи беззвездной
В горах с уступа на уступ
И увидал над мрачной бездной,
Как мрамор белый, женский труп.
«Влачились змеи по уступам,
Угрюмый рос чертополох,
И над красивым женским трупом
Бродил безумный скоморох.
«И смерти дивный сон тревожа,
Он бубен потрясал в руке,
Над миром девственного ложа
Плясал в дурацком колпаке.
«Едва звенели колокольца,
Не отдаваяся в горах,
Дешевые сверкали кольца
На узких, сморщенных руках.
«Он хохотал, смешной, беззубый,
Скача по сумрачным холмам,
И прижимал больные губы
К холодным, девичьим губам.
«И я ушел, унес вопросы,
Смущая ими божество,
Но выше этого утеса
Не видел в мире ничего».
Я долее слушать безумца не мог,
Я поднял сверкающий меч,
Певцу подарил я кровавый цветок
В награду за дерзкую речь.
Цветок зазиял на высокой груди,
Красиво горящий багрец…
«Безумный певец, ты мне страшен, уйди».
Но мертвенно бледен певец.
Порвалися струны, протяжно звеня,
Как арфу его я разбил
За то, что он плакать заставил меня,
Властителя гордых могил.
Как прежде в туманах не видно луча,
Как прежде скитается тролль,
Он бедный не знает, бояся меча,
Что властный рыдает король.
Попрежнему тих одинокий дворец,
В нем трое, в нем трое всего:
Печальный король и убитый певец
И дикая песня его.
Зачем зарницею без гула
Исчезла ты, любви пора,
И птичкой юность упорхнула
В невозвратимое «вчера»?
Давно ль на юношу, давно ли,
Обетом счастия горя,
Цветами радости и воли
Дождила светлая заря?
Давно ль с родимого порога
Сманила жизнь на пышный пир
И, как безгранная дорога,
Передо мной открылся мир?
И случай, преклоняя темя,
Держал мне золотое стремя,
И, гордо бросив повода,
Я поскакал туда, туда!..
Летим — сорвал бразды шелковы
Неукротимый конь судьбы,
И брызжут пламенем подковы,
Гремя о плиты и гробы.
Я обезумел, воздух свищет —
Все вдаль и вдаль, надежда прочь.
И вот на нас упала ночь,
И под скалою бездна прыщет,
Над головой расшибся гром,
И конь, и всадник, прянув с края,
Кусты и глыбы отрывая,
В пучину ринулись кольцом.
Замлело сердце! Вихрь кончины
Мне обуял и взор, и ум.
Раздавлен на брегу пучины,
Едва я слышу рев и шум.
Вот набегают грозно, жадно
За валом вал наперерыв;
Уж мой отчаянный призыв
Стихает, залит пеной хладной…
И вдруг с утеса на утес,
Как зверь, поток меня понес
Очнулся я от страшной грезы,
Но все душа тоски полна,
И мнилось, гнут меня железы
К веслу убогого челна.
Вдаль отуманенным потоком,
Меж сокрушающихся льдин,
Заботно озираясь оком,
Плыву я грустен и один.
На чуждом небе тьма ночная;
Как сон, бежит далекий брег,
И, шуму жизни чуть внимая,
Стремлю туда невольный бег,
Где вечен лед и вечны тучи,
И вечносеемая мгла,
Где жизнь, зачахнув, умерла
Среди пустынь и тундр зыбучих,
Где небо, степь и лоно вод
В безрадостный слияны свод,
Где в пустоте блуждают взоры
И даже нет стопе опоры!
Плыву. На тихом сердце хлад,
Дремотой лени тяжки вежды,
И звезды искрами надежды
В угрюмом небе не горят.
Забвенья ток меня лелеет,
Мечта уснула над веслом,
И время в тихий парус веет
Своим мирительным крылом.
Все мертво у меня кругом…
И близко бездна океана
Белеет саваном тумана.
На Рейне, в Бахарахе
Волшебница жила;
Красой своей чудесной
Сердца к себе влекла —
И многих погубила.
Уйти любви сетей
Нельзя тому ужь было,
Кто раз увлекся ей.
Призвал ее епископ.
Он думал осудить,
Но сам красой пленился
И должен был простить.
Растроганный, он молвил:
— Бедняжка, не таись:
Кто колдовать заставил
Тебя? мне повинись.
«Отец святой, пощады
У вас я не прошу!
Мне жизнь не в жизнь: собою
Я гибель приношу.
«Глаза мои как пламя,
И жгут сердца людей,
Сожгите же скорее
Колдунью Лору Лей!»
— Нет, Лора, не могу я
Тебя на смерть обречь.
Скажи: как ты сумела
Мне в сердце страсть зажечь?
— Казнить тебя нет силы,
Красавица моя:
Ведь вместе с этим сердце
Свое разбил бы я.
«Отец святой, не смейтесь
Над бедной сиротой,
Молите лучше Бога,
Чтоб дал он мне покой.
«Не жить ужь мне на свете,
Никто мне здесь не мил,
Молить пришла о смерти,
Терпеть не стало сил.
«Обманута я другом:
Покинул он меня,
Уехал на чужбину
В далекие края.
«Румянцем, белизною
И прелестью очей,
Да кроткими речами
Прельщаю я людей.
«А мне самой не легче:
Душа моя болит;
Красы моей блистанье
Мне сердце леденит
«Дозвольте христианкой
Покинуть здешний свет!
Ha что мне жизни бремя?
Его со мною нет!»
«Трех рыцарей епископ
Зовет и им велит
Свести ее в обитель,
А сам ей говорит:
— Молися Богу, Лора,
В обигели святой,
Черницею готовься
Свершить свод путь земной.
Вот рыцари все трое
Садятся на коней
И едут; с ними рядом
Красотка Лора Лей.
«О, рыцари! дозвольте
На тот утес взбежать,
Чтоб милаго мне за̀мок
Оттуда увидать,
«И с Рейном полрощаться;
A там я удалюсь
В обитель, где черницей
От мира схоронюсь.»
Утес угрюм и мрачен
И гладок как стена;
Но легче серны дикой
Взбегает вверх она.
Глядит вперед и молвит:
«Вот лодочка летит,
A в зтой лодке, вижу,
Мой милый друг сидит.
«О, сердце как забилось!
И жизнь мне вновь красна!»
И с этим словом в воду
Вдруг бросилась она.
Здесь я снова далек от всего прожитого,
Я бежал от друзей, от Парижа родного,
Где повсюду встают предо мной
Пролетевших часов молчаливые тени,
Где унылые сонмы забытых видений
Жмут мне руки холодной рукой…
Там о счастье, навек изменившем, мечты
Из щелей мостовой разрослись, как цветы,
Ароматом дыша ядовитым;
Там, едва лишь захлопнул я дверь за собой,
Катафалк погребальный предстал предо мной
И помчался по каменным плитам,
В нем Надежда почила… Я прочь убегал,
Словно трус, я сражения пыл покидал,
Все забыть лишь желанием полный,
Словно зверь, я скрывал свой померкнувший взор,—
Между мной и Парижем безбрежный простор,
Океана холодные волны!..
Но и здесь прожитое стоит предо мной,
И по-прежнему чужд мне желанный покой!..
Как убийца, забыв у забора
Окровавленный труп, прочь бежит от него
(Но преследует всюду проклятье его),
Я бегу, полный муки позора.
Там, где остров сияет на лоне зыбей,
Как провал, беспощадной пучины черней,
Я нашел себе кров одинокий
И, как филин в дупле, здесь живу я один —
Ложь бесстыдная женщин и хохот мужчин
Не тревожат приют мой далекий…
Здесь я горько рыдаю в безумной тоске,
Здесь я слышу, как катится вал на песке,
Это — с ветром сражается море,
Об утесы изранены длани его,
Но рыданье валов мне отрадней всего,
В нем хочу я забыть свое горе!..
Тщетно ветр заунывную песню поет,
Тщетно море мне волны-чудовища шлет,
Нет в душе моей сна и покоя!
Как в грозу альбатрос, пораженный стрелой,
Шлю я вопли и стоны пучине морской,
Не боясь ее дикого воя!..
И течет в моих жилах минувшего яд,
В реве ветра все прежние песни звучат —
Это шепот часов пережитых,
Снова призраков сонмы встают предо мной
И былые беседы заводят с душой,
Снова полон я звуков забытых!..
Те же страшные грезы погибшей души
Вырастают, как в городе шумном, в тиши,
И опять я безумно рыдаю…
И под ропот печальный пучины морской,
Как жемчужины, каплет слеза за слезой,
По гранитным утесам спадая…
Я напрасно приюта ищу для себя,
И я знаю, печаль безутешна моя!
И напрасно забвенья ищу я,
Знаю я, что былого нельзя позабыть,
Что всегда страшный призрак во мне будет жить,
Возмущаясь, стеня, негодуя!..
Ночью бурной и беззвездною
Даль морская темной бездною
Глазу кажется. Валы,
В упоенье злобы мстительном,
Бьются с ревом оглушительным
У подножия скалы.
И с тревогой возрастающей,
Песне бури надрывающей,
Внемлют жены рыбаков.
Их преследуют видения:
Рифы грозные, крушения…
Гибель смелых рыбаков…
Словно чайки над утесами,
Над песчаными откосами
Забелели их чепцы.
И томима думой горькою,
Плачет мать… С румяной зорькою
Возвратятся ли пловцы?
Тьма глухая, непроглядная!
Ни одна звезда отрадная
Не сияет сквозь туман.
И тоскою безысходною,
Вместе с влагою холодною,
Обдает их ураган.
Иногда с глухими стонами,
Шумом ветра заглушенными,
Непонятные слова
Шепчут: дочь осиротевшая,
И невеста побледневшая,
И печальная вдова…
Так, томяся ожиданием,
Внемля бури завываниям,
Часто бодрствует село.
И сияют в ночи мрачные,
Как звезда, огни маячные
Деревушки Сен-Мало.
И многим, сквозь сумрак и тучи,
Подобною ночью беззвездной,
Скользящий над темною бездной —
Являлся «голландец летучий».
Пусть жалобно плачется море —
Все тихо на судне проклятом,
Зловещим покоем обятом, —
Но встречным — погибель и горе!
Он был у полярных окраин,
И вмиг он явился оттуда,
Им правят: предатель Иуда
И страхом терзаемый Каин.
Проходят века чередою,
Но так же, во мраке ненастья,
Скользит он, и смерть и несчастье
Повсюду влача за собою.
Как сердце пловцов ни отважно —
Оно замирает тоскою,
И колокол сам над кормою
Уныло звонит и протяжно…
Безмолвного ужаса полный,
Несется он полночью бурной,
И, кажется, кровью пурпурной
Окрашены самые волны…
Рыдает и плачется море,
И всем роковое виденье
Пророчит погибель и горе, —
И нет для несчастных спасенья!
Над утесами суровыми,
Словно залпами громо́выми,
Разразился ураган.
Море стонет, будто скованный,
Злою силой заколдованный
И поверженный титан.
А рыбачки ждут в волнении,
Не мелькнет ли в отдалении
Лодка старая во мгле?
Вспоминают о чудовищах
Дна морского, о сокровищах,
О зловещем корабле…
Дождь и мрак… Валы огромные
Омывают камни темные,
Но светлеют небеса.
И, в начале чуть приметная,
Забелела предрассветная,
На востоке полоса.
Исчезает мгла туманная,
Скоро вновь заря румяная
Улыбнется с высоты.
Легче — муки ожидания,
Страх сменили упования,
Проясняются черты.
Что же там, за далью зыбкою,
Показалось им?.. Ошибкою
Это не было? В тоске
И в томительном сомнении
Ждут они… Еще мгновение —
Парус, парус вдалеке!
(Подражание Гете)
До зари сидел я на утесе,
На туман глядел я, недвижимый;
Простирался, будто холст бесцветный,
Покрывал седой туман окрестность.
Вдруг подходит незнакомый мальчик.
«Что сидишь ты, — говорит мне, — праздный?
Что глядишь на этот холст бесцветный,
Или ты навек утратил жажду
Бодрой кистью вызывать картины?»
На него взглянул я и помыслил:
«Ныне уж учить и дети стали!»
«Брось тоску, — сказал он, — лень и скуку!
Или с ними в чем успеть мечтаешь? —
Посмотри, что здесь я нарисую;
Перейми, мой друг, мои картины!»
Тут он поднял пальчик, алый пальчик,
Схожий цветом с юной, свежей розой:
Им он водит по ковру тумана,
Им он пишет на холсте бесцветном.
Сверху пишет ясный образ солнца
И слепит мой взор его сияньем,
И лучи сквозь облака проводит,
И огнем края их обливает;
Он рисует зыбкие вершины
Леса, напоенного росою;
Протянув прелестный ряд пригорков,
Не забыл он и воды сребристой;
В даль он пролил светлый ручеечек,
И, казалось, в нем сверкали блески,
В нем струи кипели, будто жемчуг.
Вдруг цветочки всюду распустились:
Берег ими, дол, холмы пестреют,
В них багрец, лазурь и злато блещут;
Дерн под ними светит изумрудом,
Горы бледной сединой оделись,
Свод небес подялся васильковый…
Весь дрожал я — и, восторга полный,
На творца смотрел и на картину.
«Не совсем дурной я живописец, —
Молвил он, — признайся же, приятель!
Подожди: конец венчает дело».
Вот он снова нежною ручонкой
Возле леса рисовать принялся:
Губки закусил, трудился долго,
Улыбался, и чертил, и думал.
Я взглянул, — и что же вдруг увидел?
Возле рощи милая пастушка:
Лик прелестный, грудь под снежной дымкой;
Стройный стан, живые щечки с ямкой;
Щечки те под прядью темных кудрей
Отражали сладостный румянец,
Отражали пальчик живописца.
«Мальчик! мальчик! — я тогда воскликнул, —
Так писать, скажи, где научился?» —
Восклицанья продолжать хотел я;
Но зефир повеял вдруг и, тронув
Рощу и подернув рябью воду,
Быстрый, заклубил покров пастушки, —
И тогда (о, как я изумился!)
Вдруг пастушка поднимает ножку,
Вдруг пошла и близится к утесу,
Где сидел я и со мной проказник!
Что же тут, когда все всколебалось —
Роща и ручей, цветы и ножка,
Дымка, кудри, покрывало милой?
Други, верьте, что и я не пробыл
На скале один скалой недвижной!
Ах, наверно, сегодняшним утром
Слишком громко звучат барабаны,
Крокодильей обтянуты кожей,
Слишком звонко взывают колдуньи
На утесах Нубийского Нила,
Потому что сжимается сердце,
Лоб горяч и глаза потемнели
И в мечтах оживленная пристань,
Голоса смуглолицых матросов,
В пенных клочьях веселое море,
А за морем ущелье Дарфура,
Галереи-леса Кордофана
И великие воды Борну.Города, озаренные солнцем,
Словно склады в зеленых трущобах,
А из них, как грозящие руки,
Минареты возносятся к небу.
А на тронах из кости слоновой
Восседают, как древние бреды,
Короли и владыки Судана,
Рядом с каждым, прикованный цепью,
Лев прищурился, голову поднял
И с усов лижет кровь человечью,
Рядом с каждым играет секирой
Толстогубый, с лоснящейся кожей,
Чёрный, словно душа властелина,
В ярко-красной рубашке палач.Перед ними торговцы рабами
Свой товар горделиво проводят,
Стонут люди в тяжелых колодках
И белки их сверкают на солнце,
Проезжают вожди из пустыни,
В их тюрбанах жемчужные нити,
Перья длинные страуса вьются
Над затылком играющих коней,
И надменно проходят французы,
Гладко выбриты, в белой одежде,
В их карманах бумаги с печатью,
Их завидя, владыки Судана
Поднимаются с тронов своих.А кругом на широких равнинах,
Где трава укрывает жирафа,
Садовод Всемогущего Бога
В серебрящейся мантии крыльев
Сотворил отражение рая:
Он раскинул тенистые рощи
Прихотливых мимоз и акаций,
Рассадил по холмам баобабы,
В галереях лесов, где прохладно
И светло, как в дорическом храме,
Он провел многоводные реки
И в могучем порыве восторга
Создал тихое озеро Чад.А потом, улыбнувшись, как мальчик,
Что придумал забавную шутку,
Он собрал здесь совсем небывалых,
Удивительных птиц и животных.
Краски взяв у пустынных закатов,
Попугаям он перья раскрасил,
Дал слону он клыки, что белее
Облаков африканского неба,
Льва одел золотою одеждой
И пятнистой одел леопарда,
Сделал рог, как янтарь, носорогу,
Дал газели девичьи глаза.И ушёл на далекие звёзды —
Может быть, их раскрашивать тоже.
Бродят звери, как Бог им назначил,
К водопою сбираются вместе,
И не знают, что дивно-прекрасны,
Что таких, как они, не отыщешь,
И не знает об этом охотник,
Что в пылающий полдень таится
За кустом с ядовитой стрелою
И кричит над поверженным зверем,
Исполняя охотничью пляску,
И уносит владыкам Судана
Дорогую добычу свою.Но роднят обитателей степи
Иногда луговые пожары.
День, когда затмевается солнце
От летящего по ветру пепла
И невиданным зверем багровым
На равнинах шевелится пламя,
Этот день — оглушительный праздник,
Что приветливый Дьявол устроил
Даме Смерти и Ужасу брату!
В этот день не узнать человека,
Средь толпы опаленных, ревущих,
Всюду бьющих клыками, рогами,
Сознающих одно лишь: огонь! Вечер. Глаз различить не умеет
Ярких нитей на поясе белом;
Это знак, что должны мусульмане
Пред Аллахом свершить омовенье,
Тот водой, кто в лесу над рекою,
Тот песком, кто в безводной пустыне.
И от голых песчаных утесов
Беспокойного Красного Моря
До зеленых валов многопенных
Атлантического Океана
Люди молятся. Тихо в Судане,
И над ним, над огромным ребенком,
Верю, верю, склоняется Бог.
Из темного ущелия Кармила
На солнце выполз Агасвер. Другое
Тысячелетье шло к концу с тех пор,
Как он бродил, бичуемый тревогой,
По всем странам.—Когда, идя на казнь,
Христос под крестной ношею склонился
И отдохнуть у двери Агасвера
На миг остановился, Агасвер
Его сурово оттолкнул,—и дальше
Пошел Христос и пал под тяжкой ношей
Без слова, без стенанья. Тут предстал
Пред Агасвера грозный ангел Смерти
И с гневным взглядом молвил: «Отдохнуть
Ты сыну человеческому не дал;
Не знай же сам ты отдыха отныне,
Бесчеловечный, до его второго
Пришествия!»
И черный адский демон
Гнал Агасвера из страны в страну,—
И не было гонимому ни сладкой
Надежды умереть, ни утешенья
Найти успокоение в могиле.
Из темного ущелия Кармила
На солнце вышел Агасвер. С лица
И с бороды стряхнул он пыль; из груды
Костей, нагроможденных тут, взял череп
И по горе метнул его с размаха.
Запрыгал череп, зазвенел о камни—
И разлетелся вдребезги. «То был
Отец мой!»—Агасвер проскрежетал.
Еще схватил он череп—и еще…
Семь черепов, кружася, покатились
С утеса на утес. «А это—это…—
Он восклицал с налившимися кровью
Безумными глазами,—это были
Мои все жены!» Черепа катились…
Еще… Еще… «А это—это были
Мои все дети!—скрежетал несчастный. —
И умерли! Они могли… а я,
Отверженный, я не могу! нет смерти!
Грознейший суд мучительнейшей карой
Навеки надо мной отяготел.
И пал Ерусалим. Я с лютой злобой
Смотрел, как мрут другие,—и кидался
В обятья пламени, и ярой бранью
Дразнил меч римлян. Грозное проклятье
Меня как бронь хранило: я не умер!
И рухнул Рим, всесветный исполин.
Я голову и грудь свою подставил.
Он рухнул и меня не раздавил.
Передо мною нации рождались
И умирали; я же оставался,
Не умирал! С вершин, одетых в тучи,
Кидался я в пучину; но прилив
Меня волною выносил на сушу,
И жгучий яд существованья снова
Меня палил. К запекшемуся зеву
Волкана я взобрался. Я скатился
В его утробу. Там стонал и выл
Я десять месяцев в чаду и мраке;
Ногтями рыл курящееся устье…
И огненная матка разродилась
Потоком лавы, и меня опять
Из пламенного выкинула зева,
И в пепле шевельнулся я—живой!
В горящий лес я бросился. Я бегал,
Беснуясь, средь пылающих деревьев.
С волос своих они меня кропили
Огнем,—и пухло тело у меня,
И ныла кость. Но не сгорел я! жив!
И ринулся я в дикий пыл войны.
В грозе кровавых битв с врагом сходился
Лицом к лицу. Ругательством поносным
Я разжигал и галла и германца;
Но от меня отскакивали стрелы,
Обламывались копья об меня.
Об череп мой в осколки разлетались
Кривые сабли сарацинов. Пули
В меня летели градом—как горох
В железный панцирь. Молнии сраженья,
Змеясь, мне опоясывали тело,
И—как утес, зубчатою вершиной
Поднявшийся за тучи,—оставался
Я невредим. Напрасно слон меня
Топтал; напрасно конь своим железным
Копытом бил, дыбясь средь ярой сечи!—
Пороховой подземный взрыв меня
Высоко взбросил; оглушенный, тяжко
Упал на землю я—и очутился
Средь изможженных трупов, весь обрызган
Их кровью, мозгом,—жив и невредим!
На мне ломались молот и топор;
У палачей мертвели руки; зубы
У тигров притуплялись. В цирке лев
Голодный растерзать меня не мог.
Я подползал к норе гремучих змей;
Кровавый гребень щекотал дракону.
И жало змей меня не заражало;
Терзал и грыз дракон, не умерщвляя.
И я пошел плевать хулой и бранью
В лицо тиранам. Говорил Нерону:
«Ты пес! ты кровопийца!» Христиерну
Я говорил: «Ты пес! ты кровопийца!»
Мулею Измаилу говорил:
«Ты пес! ты кровопийца!» И тираны
Мне злейшие придумывали пытки
И казни… Но меня не умертвили.
О, ужас! умереть не мочь! покоя
Не мочь найти, томясь и изнывая!
И все влачить иссохшее, как труп,
И тлением пропахнувшее тело!
Столетья и тысячелетья—видеть
Перед собой зияющую пасть
Чудовища _Одно и тоже_! видеть,
Как Время, в ненасытном любодействе
И в вечном голоде детей рождает
Иль пожирает! Умереть не мочь!
О беспощадный мститель! есть ли казнь
Грознейшая в твоей всевластной воле?
Казни меня, казни меня ты ею!
О, если б пасть от одного удара
И с этой выси покатиться вниз,
И у подошвы горной растянуться,
И, вздрогнув,—прохрипеть и умереть!"
И Агасвер шатнулся: смутный гул
Ему наполнил уши; тьма покрыла
Горячие зеницы.—Светлый ангел
Взял на руки его и снес в ущелье,
И там сложил и молвил: «Агасвер!
Спи мирным сном! Не вечен божий гнев».
A Worm, a God!
Yong.«Ничтожный человек! что жизнь твоя? -
Мгновенье.
Взглянул на дневный луч — и нет тебя, пропал!
Из тьмы небытия злой рок тебя призвал
На то лишь, чтоб предать в добычу разрушенья;
Как быстра тень, мелькаешь ты! Игралище судьбы, волнуемый страстями,
Как ярым вихрем лист, — ужасный жребий твой
Бороться с горестью, болезньми и собой!
Несчастный, поглощен могучими волнами,
Ты страшну смерть находишь в них.В бессилии своем, пристанища лишенный,
Гоним со всех сторон, ты странник на земли!
Что твой парящий ум? что замыслы твои?
Дыханье ветерка, — и где ты, прах надменный?
Где жизни твоея следы? Ты дерзкой мыслию за небеса стремишься! -
Сей низложенный кедр соперник был громам;
Но он разбит, в пыли, добыча он червям.
Где мощь корней его?.. Престань, безумец, льститься;
Тебе ли гордым, сильным быть? Ты ныне, обольщен надеждой, зиждешь стены, -
Заутра же они, рассыпавшись, падут;
И персти твоея под ними не найдут…
Сын разрушения! мечта протекшей тени!
И настоящий миг не твой.Ты веселишь себя надеждой наслаждений:
Их нет! их нет! Сей мир вертеп страданий, слез;
Ты с жизнию в него блаженства не принес;
Терзайся, рвись и будь игрою заблуждений,
Влачи до гроба цепи зол! Так — в гробе лишь твое спокойство и отрада;
Могила — тихий сон; а жизнь — с бедами брань;
Судьба — невидимый, бесчувственный тиран,
Необоримая ко счастию преграда!
Ничтожность страшный твой удел! Чего ж искать тебе в сей пропасти мучений?
Скорей, скорей в ничто! Ты небом позабыт,
Один перун его лишь над тобой гремит;
Его проклятием навеки отягченный,
Твое убежище лишь смерть!»Так в гордости своей, слепой, неправосудной,
Безумец восстает на небо и на рок.
Всемощный! гнев твой спит!.. Сотри кичливый рог,
Воздвигнись, облечен во славе неприступной,
Грянь, грянь! — и дерзкий станет пыль.Или не знаешь ты, мечтатель напыщенный!
Что неприметный червь, сокрывшийся во прах,
И дерзостный орел, парящий в небесах,
Превыше черных туч и молний вознесенный,
Пред взором вечного ничто?.. Тебе ли обвинять премудрость провиденья?
Иль таинства его открыты пред тобой?
Или в делах его ты избран судией?
Иль знаешь ты вещей конец, определенье
И взором будощность проник? В страданиях своих ты небо укоряешь —
Творец твой не тиран: ты страждешь от себя;
Он благ: для счастия он в мир призвал тебя;
Из чаши радостей ты горесть выпиваешь:
Ужели рок виновен в том? Безумец, пробудись! воззри на мир пространный!
Все дышит счастием, все славит жребий свой;
Всему начертан круг Предвечного рукой, -
Ужели ты один, природы царь избранный,
Краса всего, судьбой забвен? Познай себя, познай! Коль в дерзком ослепленье
Захочешь ты себя за край миров вознесть,
Сравниться со Творцом — ты неприметна персть!
Но ты велик собой; сей мир твое владенье,
Ты духом тварей властелин! Тебе послушно все — ты смелою рукою
На бурный океан оковы наложил,
Пронзил утесов грудь, перуны потушил;
Подоблачны скалы валятся пред тобою;
Твое веление — закон! Все бедствия твои — мечты воображенья;
Оружия на них судьбой тебе даны!
Воздвигнись в крепости — и все побеждены!
Великим, мудрым быть — твое определенье;
А ты ничтожны слезы льешь! Сей дерзостный утес, гранитными плечами
Подперши небеса, и вихрям и громам
Смеется, и один противится векам,
У ног его клубит ревущими волнами
Угрюмый, грозный океан.Орел, ужаленный змеею раздраженной,
Терзает, рвет ее в своих крутых когтях
И, члены разметав, со пламенем в очах,
Расширивши крыла, весь кровью обагренный,
Парит с победой к небесам! Мужайся! — и попрешь противников стопою;
Твой рай и ад в тебе!.. Брань, брань твоим страстям! -
Перед тобой отверст бессмертья вечный храм;
Ты смерти сломишь серп могучею рукою, -
Могила — к вечной жизни путь!
Магомет
… Я вслушивался жадно
И в разговор монахов христианских,
И в шумный спор запальчивых жидов,
И в чудные рассказы бедуинов.
Я двадцать лет молчал и только слушал.
Ячмень в одну весну и расцветет,
И отцветет на плодоносной ниве;
Но много лет потребно для того,
Чтоб выросла в степи, на чахлой почве,
Широколиственная пальма…
Так замысла великого зерно
Медлительно росло и вкоренялось
У сердца моего, на жаркой почве!
Из Антиохии однажды, помню, я
Вел караван, и на песчаном море
Меня застал крылатый ураган.
Он быстро, заслоняя солнце, двигал
Свои столпы. Сыпучего песку
Сухие волны на меня катились,
И мой верблюд, зажмурившись невольно,
Стал утопать. Сопутников моих
Неясные вблизи мелькали тени.
Я им кричал; но буря заглушала,
Подобно тысяче низверженных потоков,
Мои слова: и сам я не слыхал
Моих призывных криков. На колени,
От ужаса загородив руками
Мое лицо, упал я и молился,
И говорил: «Аллах, Аллах, помилуй!
Клянусь твоим блистательным престолом,
Я разнесу твое святое имя
По всей Аравии… Аллах, помилуй!»
Но в этот миг песчаная гора
Обрушилась и на моих плечах
Рассыпалась, и я оцепенел.
Когда же я очнулся, надо мною
Уже вечернее сияло солнце.
Вокруг меня попрежнему мелькали
Товарищей сияющие лица,
И двигался по степи караван,
И я лежал, качаясь, на верблюде;
И горы белые верхушки поднимали
Из-под земли, и весело мне было,
Что я воскрес. Когда же ночь пришла,
Остановились мы на отдых у подошвы
Одной горы, и я пошел искать
Ключа, чтоб напоить моих верблюдов.
Луна, как брачная лампада, над пустыней
Сияла ярким светом. Мой кувшин
У ног моих поставил я на камень
И, прислонясь к махровой пальме, долго
Стоял и слушал. Мне казалось, где-то
Журчал источник. Долго я глядел,
Не замелькает ли серебряная точка
На месяце играющей воды.
И, к удивленью моему, в пещере,
У каменной подошвы двух утесов,
Я увидал, горит огонь. Проворно
Я взял кувшин, и смело побежал
В пещеру. И казалось мне, что духи
Передо мной летели и кружились,
И на огонь протягивали руки…
И там-то в первый раз я увидал
Пустынника Габиба…
Он в белой мантии стоял, читая
Развернутый пергаментовый список;
Чугунная лампада озаряла
И свиток, и рубцы его чела…
И молча, с ног до головы обятый
Невольным ужасом благоговенья,
Я созерцал таинственного старца.
«Ты, Магомет, из племени Гашем!
Я жду давно тебя!» сказал мне старец…
И, между прочим, говорил мне: «Слушай!
Я научу тебя премудрости великой;
Великие тебе открою тайны
Аллаха, чрез его пророков
Открытые народам. По лицу
И по походке ног твоих проворных,
Которых каждый шаг в моей пещере
Был повторен гранитным сводом,
Я узнаю того, кто мне обещан!»
Дрожа, я сел и стал вести беседу
С одним из тех премудрых на земле,
Кто слышит тайную гармонию природы
И голоса привратников небесных;
Кто отдаленное очами осязает
И по звездам читает повесть мира.
Две ночи я внимал речам Габиба,
И думали товарищи мои,
Что унесен я львицей иль растерзан
Голодным тигром, и рыдали горько…
Когда ж увидели, что я иду
И на плече несу кувшин с водою,
От радости не знали что подумать,
И, как родного брата, обнимали…
И для меня с тех пор преобразился,
Роскошней стал широкий Божий мир,
На золотой цепи повешенное солнце,
И прикрепленные к хрустальным сводам
Горящие планеты…
И начал я завидовать пророкам,
И стал просить пророческого дара.
Тому прошло уже шесть лет;
И близок день, назначенный свиданью!
Премудрый ждет меня в пустынях Геры,
Там, где стоят утесы на утесах
И упираются в пылающее небо;
Где бьет вода из камня день и ночь
И никогда не сякнет — та вода,
Которую приносит ангел, в виде
Громовых туч, и поливает горы.
Туда иду. Прощай, родная Мекка!
Я ворочусь не тем, чем вышел,
Иль никогда к тебе не ворочусь…
Отрывок из Сельмских песней.
О коль прелестно ты очам моим,
О светило нощи мирное!
Ты блестящую главу свою
Из седых подемлешь облаков,
И величественно шествуешь
По зыбям небес лазоревым.
Что, вещай мне, зришь в долин сей?
Тихо, с нежною улыбкою,
На нее ты преклоняешься.
Стихли ветры полуночные,
Слышен шум вдали источника,
Тихо волны разбиваются
Об утесы отдаленные,
И вечернее жужжание
Насекомых в поле слышится.
Что ж, скажи, светило кроткое,
Что ты зришь?… но ты с улыбкою
Погрузилось в недра запада;
Волны зыблются окрест тебя,
И власы твои прекрасныя
Орошают светлой пеною.
Удались, звезда любезная!
Пусть угаснет лучь вечерний твой,
Пусть сияет свет души моей!
Так! сияет он во тьм ночной!
Зрю, на Лоре собираются
Тени легкия друзей моих.
Царь Морвена тихо шествует,
Как тумана столп по воздуху;
Вкруг его теснятся витязи,
Юных дней его товарищи.
Бардов лик за ними следует;
Арфы слышатся волшебныя!
В сонме их Альпин возвышенный!
Зрю Уллиса седовласаго,
С ними рядом Рино шествует,
И Минона, дщерь Торманова.
Сколь, друзья, переменились вы
С тех времен, как в Сельме шумные
Раздавались гласы пиршества;
Как со мной вы в пеньи спорили:
Ветеркам весны, подобные,
Разтворенным благовонием,
Кои, тихо вея с запада,
Чуть колеблют злаки холмные.
Се узрили мы грядущую
Дщерь прекрасную Торманову!
Полон слез был взор потупленный,
На плечах ея разметаны
В безпорядк были волосы.
При унылом звуке голоса,
При воззреньи на красавицу
Души витязей смягчилися.
Часто зрели мы Сальгаров гроб,
И жилище Кольмы мрачное,
С темной ночью возвратиться к ней
Дал Сальгар ей обещание.
Ночь сошла—и Кольма скорбная
Зрит себя одну, оставленну
На холму в уединении,
Кольмы жалобы плачевныя
Так в пустыне раздавалися:
Кольма.
Ночь грядет—a я на холме сем
Друга жду одна с печалию!
Бури с ревом собираются,
Страшно воют меж утесами,
С гор шумят потоки быстрые.
Тщетно взорами слезящими
Я ищу себе убежища!
Где от нощи я укроюся?
Выйди, месяц, из-за облаков!
Вы прогляньте, звезды ясныя!
Осветите вы тропинку мне
К тем местам пустыни дикия,
Где любезный мой покоится,
Утомлен звериной ловлею,
Где лежат его псы верные,
Где с калеными стрелами лук,
Но, увы, напрасны жалобы!
Гром сильнее! буря ближится!
Звероловец мой возлюбленный
Не услышит воплей Кольминых.
О! почто так долго медлишь ты
К сердцу верному прижать меня?
Знаешь верную любовь мою;
Знаешь, Кольма с нетерпением,
С горем ждет тебя на холм сем.
Вот скала, и дуб развесистой,
Бот источник, где любезный мой
Слово дал со мною видеться!
Ах, ужель Сальгар неверен мне?
Ил покинуть хочет бедную?
Для кого я дом родительской,
Для кого ж родных оставила,
Позабыла несогласия,
Наши домы разделявшия?
Для тебя—a ты забыл меня!
Не спешишь со мною встретиться!
Не бушуй ты ветр полуночный!
Не шумите вы источники!
Да услышит звероловец мой
Голос Кольмин… я зову его!
Чтожь он медлит, не спешит ко мне?
Кольма ждет давно любезнаго!
Вот и месяц всходит на небе,
И унылые лучи его
По дубраве разливаются;
Но Сальгара не видать еще!
Я не слышу лая псов его!
Я одна сижу в печали здесь!
Что такое?—Точно ль?—Кажется,
Нам, на холм спят два витязя!
Подойду, узнаю, кто они,
Не мечта-ль?—В одном я брата зрю,
A в другом Сальгара милаго.
Отвечайте мне, друзья мои!
Но они не пробуждаются.
Страх обемлет душу Кольмину.
Ах! они почиют вечным сном,
Их мечи дымятся кровию.
Милый брат! за что лишил меня
Звероловца, мне любезнаго, —
Как, Сальгар, ты мог оружие
Устремишь на брата Кольмина?
Вы равно любезны оба мне!
Но, увы! они безмолвствуют,
Смертный сон смыкает очи их;
В них сердца не бьются хладныя!
Тени милыя! вещайте мне
С высоты скалы сей мшистыя,
(Зрак любезных не страшит меня)
Где жилище ваше мирное?
На каких холмах вы любите
Отдыхать в часы полуденны?
Нет!—они мне не ответствуют
Ни в безмолвии полуночном,
Ни в дыханьи бурь порывистых!
Я сижу одна с тоскою здесь,
И в слезах жду утра яснаго.
Вы, друзья моих возлюбленных!
Славный памятник воздвигните
Над гробами юных витязей;
Но доколе я жива еще,
Вы могил не закрывайте их,
Дни мои, во цвете юности,
Протекли, как сновидение.
Для чегожь одной скитаться здесь?
Что увижу, что услышу я
Мне знакомаго, сердечнаго?
Здесь засну я при источнике,
Посреди двух милых витязей!
Здесь, когда порой осеннею
Темна ночь на холмы спустится,
Тень моя в пустынном облаке
Принесется на могилу их,
И в унылом бурь стенании
Будет горестно оплакивать
Смерть безвременну друзей своих!
Звероловец в мирной хижин
Глас услышит Кольмы скорбныя,
И в душе своей почувствует
Страх, с печалью сладкой смешанный!
Песни Кольмы будут жалобны
Над могилою возлюбленных! —
Так воспела дщерь Торманова.
Свод неба мраком обложился;
В волнах Варяжских лунный луч,
Сверкая меж вечерних туч,
Столпом неровным отразился.
Качаясь, лебедь на волне
Заснул, и всё кругом почило;
Но вот по темной глубине
Стремится белое ветрило,
И блещет пена при луне;
Летит испуганная птица,
Услыша близкий шум весла.
Чей это парус? Чья десница
Его во мраке напрягла?
Их двое. На весло нагбенный,
Один, смиренный житель волн,
Гребет и к югу правит челн;
Другой, как волхвом пораженный;
Стоит недвижим; на брега
Глаза вперив, не молвит слова,
И через челн его нога
Перешагнуть уже готова.
Плывут…
«Причаливай, старик!
К утесу правь» — и в волны вмиг
Прыгнул пловец нетерпеливый
И берегов уже достиг.
Меж тем, рукой неторопливой
Другой ветрило опустив,
Свой челн к утесу пригоняет,
К подошвам двух союзных ив
Узлом надежным укрепляет,
И входит медленной стопой
На берег дикой и крутой.
Кремень звучит, и пламя вскоре
Далеко осветило море.
Суровый край! Громады скал
На берегу стоят угрюмом;
Об них мятежный бьется вал
И пена плещет; сосны с шумом
Качают старые главы
Над зыбкой пеленой пучины;
Кругом ни цвета, ни травы,
Песок да мох; скалы, стремнины,
Везде хранят клеймо громов
И след потоков истощенных,
И тлеют кости — пир волков
В расселинах окровавленных.
К огню заботливый старик
Простер немеющие руки.
Приметы долголетной муки,
Согбенны кости, тощий лик,
На коем время углубляло
Свои последние следы,
Одежда, обувь — всё являло
В нем дикость, нужду и труды.
Но кто же тот? Блистает младость.
В его лице; как вешний цвет
Прекрасен он; но, мнится, радость
Его не знала с детских лет;
В глазах потупленных кручина;
На нем одежда славянина
И на бедре славянский меч.
Славян вот очи голубые,
Вот их и волосы златые,
Волнами падшие до плеч…
Косматым рубищем одетый,
Огнем живительным согретый,
Старик забылся крепким сном.
Но юноша, на перси руки
Задумчиво сложив крестом,
Сидит с нахмуренным челом…
Уста невнятны шепчут звуки.
Предмет великий, роковой
Немые чувства в нем объемлет,
Он в мыслях видит край иной,
Он тайному призыву внемлет…
Проходит ночь, огонь погас,
Остыл и пепел; вод пучина
Белеет; близок утра час;
Нисходит сон на славянина.
Видал он дальные страны,
По суше, по морю носился,
Во дни былые, дни войны,
На западе, на юге бился,
Деля добычу и труды
С суровым племенем Одена,
И перед ним врагов ряды
Бежали, как морская пена
В час бури к черным берегам.
Внимал он радостным хвалам
И арфам скальдов исступленных,
В жилище сильных пировал
И очи дев иноплеменных
Красою чуждой привлекал.
Но сладкий сон не переносит
Теперь героя в край чужой,
В поля, где мчится бурный бой,
Где меч главы героев косит;
Не видит он знакомых скал
Кириаландии печальной,
Ни Альбиона, где искал
Кровавых сеч и славы дальной;
Ему не снится шум валов;
Он позабыл морские битвы,
И пламя яркое костров,
И трубный звук, и лай ловитвы;
Другие грезы и мечты
Волнуют сердце славянина:
Перед ним славянская дружина;
Он узнает ее щиты,
Он снова простирает руки
Товарищам минувших лет,
Забытым в долги дни разлуки,
Которых уж и в мире нет…
Он видит Новгород великий,
Знакомый терем с давних пор;
Но тын оброс крапивой дикой,
Обвиты окна повиликой,
В траве заглох широкий двор.
Он быстро храмин опустелых
Проходит молчаливый ряд,
Все мертво… нет гостей веселых,
Застольны чаши не гремят.
И вот высокая светлица…
В нем сердце бьется: «Здесь иль нет
Любовь очей, душа девица,
Цветет ли здесь мой милый цвет,
Найду ль ее?» — и с этим словом
Он входит; что же? страшный вид!
В достеле хладной, под покровом
Девица мертвая лежит.
В нем замер дух и взволновался.
Покров приподымает он,
Глядит: она! — и слабый стон
Сквозь тяжкий сон его раздался…
Она… она… ее черты;
На персях рану обнажает.
«Она погибла, — восклицает, —
Кто мог?..» — и слышит голос: «Ты…»
Меж тем привычные заботы
Средь усладительной дремоты
Тревожат душу старика:
Во сне он парус развивает,
Плывет по воле ветерка,
Его тихонько увлекает
К заливу светлая река,
И рыба сонная впадает
В тяжелый невод старика;
Всё тихо: море почивает,
Но туча виснет; дальный гром
Над звучной бездною грохочет,
И вот пучина под челном
Кипит, подъемлется, клокочет;
Напрасно к верным берегам
Несчастный возвратиться хочет,
Челнок трещит и — пополам!
Рыбак идет на дно морское,
И, пробудясь, трепещет он,
Глядит окрест: брега в покое,
На полусветлый небосклон
Восходит утро золотое;
С дерев, с утесистых вершин,
Навстречу радостной денницы,
Щебеча, полетели птицы
И рассвело…— но славянин
Еще на мшистом камне дремлет,
Пылает гневом гордый лик,
И сонный движется язык.
Со стоном камень он объемлет…
Тихонько юношу старик
Ногой толкает осторожной —
И улетает призрак ложный
С его главы, он восстает
И, видя солнечный восход,
Прощаясь, старику седому
Со златом руку подает.
«Чу, — молвил, — к берегу родному
Попутный ветр тебя зовет,
Спеши — теперь тиха пучина,
Ступай, а я — мне путь иной».
Старик с веселою душой
Благословляет славянина:
«Да сохранят тебя Перун,
Родитель бури, царь полнощный,
И Световид, и Ладо мощный;
Будь здрав до гроба, долго юн,
Да встретит юная супруга
Тебя в веселье и слезах,
Да выпьешь мед из чаши друга,
А недруга низринешь в прах».
Потом со скал он к челну сходит
И влажный узел развязал.
Надулся парус, побежал.
Но старец долго глаз не сводит
С крутых прибрежистых вершин,
Венчанных темными лесами,
Куда уж быстрыми шагами
Сокрылся юный славянин.
До рассвета поднявшись, коня оседлал
Знаменитый Смальгольмский барон;
И без отдыха гнал, меж утесов и скал,
Он коня, торопясь в Бротерстон.Не с могучим Боклю совокупно спешил
На военное дело барон;
Не в кровавом бою переведаться мнил
За Шотландию с Англией он; Но в железной броне он сидит на коне;
Наточил он свой меч боевой;
И покрыт он щитом; и топор за седлом
Укреплен двадцатифунтовой.Через три дни домой возвратился барон,
Отуманен и бледен лицом;
Через силу и конь, опенен, запылен,
Под тяжелым ступал седоком.Анкрамморския битвы барон не видал,
Где потоками кровь их лилась,
Где на Эверса грозно Боклю напирал,
Где за родину бился Дуглас; Но железный шелом был иссечен на нем,
Был изрублен и панцирь и щит,
Был недавнею кровью топор за седлом,
Но не английской кровью покрыт.Соскочив у часовни с коня за стеной,
Притаяся в кустах, он стоял;
И три раза он свистнул — и паж молодой
На условленный свист прибежал.«Подойди, мой малютка, мой паж молодой,
И присядь на колена мои;
Ты младенец, но ты откровенен душой,
И слова непритворны твои.Я в отлучке был три дни, мой паж молодой;
Мне теперь ты всю правду скажи:
Что заметил? Что было с твоей госпожой?
И кто был у твоей госпожи?»«Госпожа по ночам к отдаленным скалам,
Где маяк, приходила тайком
(Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам
Не прокрасться во мраке ночном).И на первую ночь непогода была,
И без умолку филин кричал;
И она в непогоду ночную пошла
На вершину пустынную скал.Тихомолком подкрался я к ней в темноте;
И сидела одна — я узрел;
Не стоял часовой на пустой высоте;
Одиноко маяк пламенел.На другую же ночь — я за ней по следам
На вершину опять побежал, -
О творец, у огня одинокого там
Мне неведомый рыцарь стоял.Подпершися мечом, он стоял пред огнем,
И беседовал долго он с ней;
Но под шумным дождем, но при ветре ночном
Я расслушать не мог их речей.И последняя ночь безненастна была,
И порывистый ветер молчал;
И к маяку она на свиданье пошла;
У маяка уж рыцарь стоял.И сказала (я слышал): «В полуночный час,
Перед светлым Ивановым днем,
Приходи ты; мой муж не опасен для нас:
Он теперь на свиданье ином; Он с могучим Боклю ополчился теперь:
Он в сраженье забыл про меня —
И тайком отопру я для милого дверь
Накануне Иванова дня».«Я не властен прийти, я не должен прийти,
Я не смею прийти (был ответ);
Пред Ивановым днем одиноким путем
Я пойду… мне товарища нет».«О, сомнение прочь! безмятежная ночь
Пред великим Ивановым днем
И тиxa и темна, и свиданьям она
Благосклонна в молчанье своем.Я собак привяжу, часовых уложу,
Я крыльцо пересыплю травой,
И в приюте моем, пред Ивановым днем,
Безопасен ты будешь со мной».«Пусть собака молчит, часовой не трубит,
И трава не слышна под ногой, -
Но священник есть там; он не спит по ночам;
Он приход мой узнает ночной».«Он уйдет к той поре: в монастырь на горе
Панихиду он позван служить:
Кто-то был умерщвлен; по душе его он
Будет три дни поминки творить».Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел,
Он ужасен стоял при огне.
«Пусть о том, кто убит, он поминки творит:
То, быть может, поминки по мне.Но полуночный час благосклонен для нас:
Я приду под защитою мглы».
Он сказал… и она… я смотрю… уж одна
У маяка пустынной скалы».И Смальгольмский барон, поражен, раздражен,
И кипел, и горел, и сверкал.
«Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец?
Он, клянусь небесами, пропал!»«Показалося мне при блестящем огне:
Был шелом с соколиным пером,
И палаш боевой на цепи золотой,
Три звезды на щите голубом».«Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой;
Сей полуночный мрачный пришлец
Был не властен прийти: он убит на пути;
Он в могилу зарыт, он мертвец».«Нет! не чудилось мне; я стоял при огне,
И увидел, услышал я сам,
Как его обняла, как его назвала:
То был рыцарь Ричард Кольдингам».И Смальгольмский барон, изумлен, поражен
И хладел, и бледнел, и дрожал.
«Нет! в могиле покой; он лежит под землей
Ты неправду мне, паж мой, сказал.Где бежит и шумит меж утесами Твид,
Где подъемлется мрачный Эльдон,
Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам
Потаенным врагом умерщвлен.Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд:
Оглушен был ты бурей ночной;
Уж три ночи, три дня, как поминки творят
Чернецы за его упокой».Он идет в ворота, он уже на крыльце,
Он взошел по крутым ступеням
На площадку, и видит: с печалью в лице,
Одиноко-унылая, тамМолодая жена — и тиха и бледна,
И в мечтании грустном глядит
На поля, небеса, на Мертонски леса,
На прозрачно бегущую Твид.«Я с тобою опять, молодая жена».
«В добрый час, благородный барон.
Что расскажешь ты мне? Решена ли война?
Поразил ли Боклю иль сражен?»«Англичанин разбит; англичанин бежит
С Анкрамморских кровавых полей;
И Боклю наблюдать мне маяк мой велит
И беречься недобрых гостей».При ответе таком изменилась лицом
И ни слова… ни слова и он;
И пошла в свой покой с наклоненной главой,
И за нею суровый барон.Ночь покойна была, но заснуть не дала.
Он вздыхал, он с собой говорил:
«Не пробудится он; не подымется он;
Мертвецы не встают из могил».Уж заря занялась; был таинственный час
Меж рассветом и утренней тьмой;
И глубоким он сном пред Ивановым днем
Вдруг заснул близ жены молодой.Не спалося лишь ей, не смыкала очей…
И бродящим, открытым очам,
При лампадном огне, в шишаке и броне
Вдруг явился Ричард Кольдингам.«Воротись, удалися», — она говорит.
«Я к свиданью тобой приглашен;
Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит, -
Не страшись, не услышит нас он.Я во мраке ночном потаенным врагом
На дороге изменой убит;
Уж три ночи, три дня, как монахи меня
Поминают — и труп мой зарыт.Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной!
И ужасный теперь ему сон!
И надолго во мгле на пустынной скале,
Где маяк, я бродить осужден; Где видалися мы под защитою тьмы,
Там скитаюсь теперь мертвецом;
И сюда с высоты не сошел бы… но ты
Заклинала Ивановым днем».Содрогнулась она и, смятенья полна,
Вопросила: «Но что же с тобой?
Дай один мне ответ — ты спасен ли иль нет?.
Он печально потряс головой.«Выкупается кровью пролитая кровь, -
То убийце скажи моему.
Беззаконную небо карает любовь, -
Ты сама будь свидетель тому».Он тяжелою шуйцей коснулся стола;
Ей десницею руку пожал —
И десница как острое пламя была,
И по членам огонь пробежал.И печать роковая в столе возжжена:
Отразилися пальцы на нем;
На руке ж — но таинственно руку она
Закрывала с тех пор полотном.Есть монахиня в древних Драйбургских стенах:
И грустна и на свет не глядит;
Есть в Мельрозской обители мрачный монах:
И дичится людей и молчит.Сей монах молчаливый и мрачный — кто он?
Та монахиня — кто же она?
То убийца, суровый Смальгольмский барон;
То его молодая жена.
И.
Дул ветер с утра… Как свинцом налита,
Сердито вздувалась река за кормою:
Еще раз проведать хотел я места,
Любимыя некогда мною.
Вдоль стройных, одетых в гранит, берегов
Я плыл с затуманенным сердцем и взором;
И тускло светилась фаланга дворцов
За водным широким простором.
Застыли гиганты в таинственном сне
Среди величавой, унылой пустыни…
Вон, серой змеею в другой стороне
Стена притаилась твердыни.
И долго туда я, и жадно глядел…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О, годы проклятые, мимо!
Лениво тянулся холодный гранит, —
И слезы в груди закипали невольно:
От старых страданий и старых обид
Так было и сладко, и больно!..
Чу, свист… Пароход меня дальше понес.
Угрюмые своды из камня и стали,
С рокочущим гулом копыт и колес,
Не раз надо мной пролетали,
И грозно в пролетах шипела волна.
Исакия шлем замелькал золоченый…
Вот узкая красная лента видна
Средь липовой рощи зеленой.
Как дрогнуло сердце опять!—Я узнал:
Здесь, в этих стенах незабвенных, когда-то
Я воздух познанья так жадно вдыхал,
Так в Истину веровал свято.
Но с гордых, заоблачно-льдистых высот
Она, как царица, на землю глядела;
До боли вседневных скорбей и забот
Владычице не было дела.
А мы… Мы любили отчизну, как мать,
Всем пылом сердец беззаветно-влюбленных;
За братьев всю душу хотели отдать,
За братьев, судьбой обойденных!
И душен нам стал величавый чертог…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но вот уж и сфинксы… Пришельцы из Ѳив
Загадочным взором глядят друг на друга;
Все снится им желтаго Нила разлив
Под солнцем сверкающим юга.
В чужбине холодной уж семьдесят зим
Вкруг них отшумело… Все длится изгнанье!
О, бедные сфинксы! Я болен другим,
Но ваше ценю я страданье.
Мы старые с вами знакомцы… Не раз
Вверял я вам тайну святого обета, —
И долго бродил здесь, и спрашивал вас
О часе, минуте разсвета.
Свинцовое небо грозило дождем;
Мне горькое в душу сомненье закралось:
Здесь камни повсюду твердят о былом,
Но люди… Что в людях осталось?!
ИИ.
В огромной столице один уголок
Я вспомнил,—душе дорогой и заветный.
Безшумно катился там жзни поток
Теснился в нужде безпросветной
Рабочий народ. Там и мы, молодежь,
Ютились по скромным мансардам и кельям,
Враждою встречая лишь трусость и ложь,
А муки лишений—весельем.
В средину беседы там бледный разсвет
Врывался нередко холодной волною;
Там зрели герои, дивившие свет
Душевной своей красотою…
Все сразу узнал я,—ту улицу, дом,
В котором окошко до света мелькало,
Как звездочкой ясной, маня огоньком
В укромный приют идеала.
Но каменный вырос гигант впереди,
Исчезло окно за стеною огромной…
С безумно забившимся сердцем в груди
Бегу я по лестнице темной!
Минута—и юность вернется назад:
Отворится дверь—ярко солнце засветит —
С серебряным смехом, с косою до пят
Меня моя милая встретит!..
Я долго звонил… В нетерпеньи рванул
Заветную дверь—и во тьме корридора
Один очутился… Несдержанный гул
Услышал я жаркаго спора.
Звенела толпа молодых голосов.
Обрывки речей до меня долетали…
Спадала завеса, из мрака годов
Знакомыя тени вставали!
Я кашлянул. Выглянул стройный брюнет:
Глаза удивленно и строго глядели…
Мелькнула головка кудрявая вслед
С глазами пугливой газели.
Еще и еще, точно в поле цветы…
В смущеньи стоял я, слова подбирая,
А в сердце победныя пели мечты:
Да здравствует жизнь молодая!
П. Я.
СОН.
В небе странно-высоком, зловеще-немом
Гас кровавый вечерний закат.
Умирал я от ран,—в гаоляне густом
Позабытый своими солдат.
Как ребенок, затеряяный в чаще лесной,
Я кричал, я отчаянно звал —
И на помощь ни свой не пришел, ни чужой,
Гаолян только глухо шуршал!
Да орел целый день над горою парил, —
Хищный клекот носился кругом…
Все на север, в безвестную даль уходил
Затихающих выстрелов гром.
И скользил угасающий взор мой, в тоске,
По менявшим наряд облакам:
Что там парусом белым стоит вдалеке--
Не села ли родимаго храм?
Вон старуха с клюкой… Не моя-ль это мать
«По кусочки» с сумой побрела?
Горе-горькая! Сына тебе не дождать —
Ты на муку его родила!
Злобно лязгают цепи… В дыму и в огне,
Будто стая всполошенных птиц,
Вьется лента вагонов,—и в каждом окне
Сколько бледных, измученных лиц!
Безконечен ваш путь, и тяжел, и суров:
Мертвой степи пустынная гладь,
Выси грозныя гор, темень диких лесов…
Вас в чужбину везут умирать!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Умирал я от ран на чужой стороне…
Так хотелось мучительно жить, —
О проклятой, безумно-кровавой войне,
Как о грезе больной позабыть!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ночь сошла. Или смерть? Сеть туманов сырых
Поползла над ущельями гор;
В черном небе невиданно-ярких, больших,
Странных звезд засветился узор.
И в зловещей тиши, мне казалось, не я —
Кто-то чуждый безсильно стонал…
И от жалости в сердце больном у меня
Слез кипучих родник клокотал!
П. Я.
Бог благости щедрой, Бог правды великой!
Меч силы в деснице ль твоей?
Считал ли Ты слезы, кровавыя слезы
Смиренной отчизны моей?
Что-ж медлишь сойти Ты с грозою и гневом
Из вечных чертогов своих?
Даров ли свободной и радостной доли
Она недостойней других?
Иль мало она безответно страдала,
Томилась, как в келье глухой?
О цепи все тело свое истерзала,
Ослепла от тьмы вековой!
Не хватит уж скоро отваги орлиной,
Могучия крылья в крови…
Пощады!.. Пощады!.. Дай луч хоть единый,
Дай каплю живую любви!
Мне чудится кругом какой-то шорох странный,
Тревожно-радостный, как веянье весны:
Так узник сторожит свиданья час желанный,
Проснувшись до зари, средь чуткой тишины…
Я жду, кого-то жду со страхом и любовью,
Кого-то, чья рука чудесное свершить,
Кто образумит нас, залитых братской кровью,
Залечит раны все и скорби облегчит.
«Пора! --я слышу стон в безмолвьи тяжком ночи, —
Довольно злых угроз! Раскройся, мир—тюрьма!»
Во мрак вперяю я расширенныя очи:
Вот дрогнет, наконец, испуганная тьма!
Миг—и разсвет блеснет, и защебечут птицы,
И развернется даль, заманчиво-пестра…
И крылья распахнет проснувшейся орлицы,
Быть может, песнь моя…
— Скорей! Пора, пора!
П. Я.
На чужбине далекой тоскуя вдвоем,
Мы, как дети, однажды тихонько болтали
В полумраке вечернем о горьком былом
(Нашей старой, но все еще свежей печали!).
"Нет, тех дней я забыт не могу никогда,
Никогда не прощу!—ты, бледнея, шептала:
Ни одна впереди не мерцала звезда,
Ум мешался, душа замирала.
"Днем и ночью шумела река под окном
Шевелясь, точно лапы чудовищ враждебных.
Рек таких мы в краю не видали родном--
Разве в грезах иль сказках волшебных.
"Величавый, холодный, безлюдный простор…
Наша лодка, да влажныя, черныя бездны,
Да по берегу стены отвесныя гор…
О возврате мечты безполезны!
"За утесом-громадой вздымался утес,
Все безмолвней, угрюмей, печальней…
Все на север поток нас безжалостный нес
Дальше, дальше от родины дальней!
"Раз, я помню, под гнетом безумной тоски,
Вся пропитана влагой холодной,
Я заснула, под мерные всплески реки;
И приснилось мне: вновь я свободна…
"Я лечу, будто птица,—мелькают вокруг
Занесенныя снегом равнины…
Я лечу на желанный сверкающий юг
Из холоднаго мрака чужбины.
"Ближе, ближе родная схрана--
Небо блещет лазурью и светом…
Сердце чует: весна, золотая весна!
Пахнет белой акации цветом.
"Вот и Днепр, утонувший в вишневых садах,
Засверкал бирюзою… Я вся задрожала
И, на берег родимый упавши в слезах,
Долго, жадно его целовала!..
"Я очнулась на мрачной, холодной реке —
Волны с грозным нахлынули плеском.
Сердце билось в груди, точно птица в силке,
Еще полное радостным блеском.
«И казалось в тот миг: если б родину я
Не во сне—на яву увидала,
Я упала-б на землю и, слез не тая,
Целовала ее, целовала!..»
Милый голос во тьме, как струна зазвенел —
Ты внезапно замолкла угрюмо.
И утешить тебя я, мой друг, не умел,
Полон той же мучительной думой!..
П. Я.