Как счастлив я, когда могу покинуть
Докучный шум столицы и двора
И убежать в пустынные дубровы,
На берега сих молчаливых вод.
О, скоро ли она со дна речного
Подымется, как рыбка золотая?
Как сладостно явление ее
Из тихих волн, при свете ночи лунной!
Опутана зелеными власами,
Она сидит на берегу крутом.
У стройных ног, как пена белых, волны
Ласкаются, сливаясь и журча.
Ее глаза то меркнут, то блистают,
Как на небе мерцающие звезды;
Дыханья нет из уст ее, но сколь
Пронзительно сих влажных синих уст
Прохладное лобзанье без дыханья.
Томительно и сладко — в летний зной
Холодный мед не столько сладок жажде.
Когда она игривыми перстами
Кудрей моих касается, тогда
Мгновенный хлад, как ужас, пробегает
Мне голову, и сердце громко бьется,
Томительно любовью замирая.
И в этот миг я рад оставить жизнь,
Хочу стонать и пить ее лобзанье
А речь ее…. Какие звуки могут
Сравниться с ней — младенца первый лепет,
Журчанье вод, иль майской шум небес,
Иль звонкие Бояна Славья гусли.
Из Леших некто чуть уж не замерз зимою,
За лютостию стуж, да и за наготою.
Увидевший Мужик его взял в домик свой,
В избушку теплу ввел и местичко дал в той;
Сам руки приложив к устам своим, в них дует.
Дивился Леший тот; и, мня, что он балует,
Причины у него тому дутью спросил.
Мужик ему на то как гостю доносил,
Что руки он свои озяблые тем греет.
Сказал, а сам на стол, в печи что ни имеет,
То совокупно всё тогда вот начал несть,
И Лешего с собой за стол зовет он есть.
Сел Леший с ним тотчас. Мужик сперва из чаши
На ложку почерпнул себе горячей каши,
А ко рту своему принесши, дуть же стал.
Вот леший, пуще уж дивясь, ещё спрошал:
Чего б он ради дул, и так то жарко было?
Мужик тут отвечал: «Чтоб жаркое простыло».
Вскочил из-за стола тогда тот Леший вдруг,
И говорил: «Прощай, прощай навек, мой друг.
Я не хочу пробыть здесь только и наслеком,
Не то чтоб вовсе жить с таким мне человеком,
У коего из уст одних, да не одно,
А именно сказать: тепло и студёно».
I
Отец — огнь. Сын — огнь. Дух — огнь.
Три равны, три нераздельны.
Пламя и жар — сердце их.
Огнь — очи ихи.
Вихрь и пламя — уста их.
Пламя Божества — огнь.
Лихих спалит огнь.
Пламя лихих отвратит.
Лихих очистит.
Изогнет стрелы демонов.
Яд змия да сойдет на лихих!
Агламид — повелитель змия!
Артан, Арион, слышите вы!
Тигр, орел, лев пустынного
Поля! От лихих берегите!
Змеем завейся, огнем спалися,
сгинь, пропади,
лихой.
II
<Отец — Тихий, Сын — Тихий, Дух — Тихий.
Три равны, три нераздельны.
Синее море — сердце их.
Звезды — очи их.
Ночная заря — уста их.
Глубина Божества — море,
Идут лихие по морю.
Не видят их стрелы демонов.
Рысь, волк, кречет,
Уберегите лихих!
Расстилайте дорогу!
Кийос, Киойзави.
Допустите
лихих.
III
Камень знай. Камень храни.
Огонь сокрой. Огнем зажгися.
Красным смелым.
Синим спокойным.
Зеленым мудрым.
Знай один. Камень храни.
Фу, Ло, Хо, Камень несите.
Воздайте сильным.
Отдайте верным.
Иенно Гуйо Дья, —
прямо иди!
Две силы есть — две роковые силы,
Всю жизнь свою у них мы под рукой,
От колыбельных дней и до могилы, —
Одна есть Смерть, другая — Суд людской.
И та и тот равно неотразимы,
И безответственны и тот и та,
Пощады нет, протесты нетерпимы,
Их приговор смыкает всем уста…
Но Смерть честней — чужда лицеприятью,
Не тронута ничем, не смущена,
Смиренную иль ропщущую братью —
Своей косой равняет всех она.
Свет не таков: борьбы, разноголосья —
Ревнивый властелин — не терпит он,
Не косит сплошь, но лучшие колосья
Нередко с корнем вырывает вон.
И горе ей — увы, двойное горе, —
Той гордой силе, гордо-молодой,
Вступающей с решимостью во взоре,
С улыбкой на устах — в неравный бой,
Когда она, при роковом сознанье
Всех прав своих, с отвагой красоты,
Бестрепетно, в каком-то обаянье
Идет сама навстречу клеветы,
Личиною чела не прикрывает,
И не дает принизиться челу,
И с кудрей молодых, как пыль, свевает
Угрозы, брань и страстную хулу, —
Да, горе ей — и чем простосердечней,
Тем кажется виновнее она…
Таков уж свет: он там бесчеловечней,
Где человечно-искренней вина.
Все окна в нашем тереме огнем озарены,
Цветы на каждом дереве с лучом обручены,
Отметили все двери мы, поставив тайный знак,
Теперь, что будет в тереме — да будет это так.
Из кладезя глубокого вода принесена,
В той горнице, где горлицы, святая тишина,
Где голуби — как проруби, там чудится жерло,
И страшно так, и сладко так — что сказано, пришло.
Что сказано для разума, да будет наяву,
Дремотное — развязано, и дождь сечет траву.
Листы к листам, уста к устам, и тело к телу льнет,
И луч из вод туман зовет, как тучу, в Небосвод.
А там готова молния, и льются, за огнем,
Из облак ведра полные в надземный водоем.
Журчит в высоком тереме вспененный водомет.
Ужели в самом деле мы не вку́сим сладкий мед?
Раз в ульях есть обилие, мы их освободим.
Раскрой, душа, воскрылия! Теки, Река-Сладим!
Есть чувство адское: оно вскипит в крови
И, вызвав демонов, вселит их в рай любви,
Лобзанья отравит, оледенит обьятья,
Вздох неги превратит в хрипящий вопль проклятья,
Отнимет все — и свет, и слезы у очей,
В прельстительных власах укажет свитых змей,
В улыбке алых уст — геенны осклабленье
И в легком шепоте — ехиднино шипенье.
Смотрите — вот она! — Усмешка по устам
Ползет, как светлый червь по розовым листам.
Она — с другим — нежна! Увлажены ресницы;
И взоры чуждые сверкают, как зарницы,
По шее мраморной! Как молнии, скользят
По персям трепетным, впиваются, язвят,
По складкам бархата медлительно струятся
И в искры адские у ног ее дробятся,
То брызжут ей в лицо, то лижут милый след.
Вот — руку подала!.. Изменницы браслет
Не стиснул ей руки… Уж вот ее мизинца
Коснулся этот лев из модного зверинца
С косматой гривою! — Зачем на ней надет
Сей ненавистный мне лазурный неба цвет?
Условья нет ли здесь? В вас тайных знаков нет ли,
Извинченных кудрей предательные петли?
Вы, пряди черных кос, задернутые мглой!
Вы, верви адские, облитые смолой,
Щипцами демонов закрученные свитки!
Снаряды колдовства, орудья вечной пытки!
ЕваАдам! Адам! приникни ближе,
Прильни ко мне, Адам! Адам!
Свисают ветви ниже, ниже,
Плоды склоняются к устам.АдамПриникни ближе, Ева! Ева!
Темно. Откуда темнота?
Свисают ветви справа, слева,
Плоды вонзаются в уста.ЕваАдам! Адам! кто ветви клонит?
Кто клонит, слабую, меня?
В певучих волнах тело тонет,
Твои — касанья из огня! АдамЧто жжет дыханье, Ева! Ева!
Едва могу взглянуть, вздохнуть…
Что это: плод, упавший с древа,
Иль то твоя живая грудь? ЕваАдам! Адам! я — вся безвольна…
Где ты, где я?., все — сон иль явь?
Адам! Адам! мне больно, больно!
Пусти меня — оставь! оставь! АдамТак надо, надо, Ева! Ева!
Я — твой! Я — твой! Молчи! Молчи!
О, как сквозь ветви, справа, слева,
Потоком ринулись лучи! ЕваАдам! Адам! мне стыдно света!
О, что ты сделал? Что со мной?
Ты позабыл слова запрета!
Уйди! уйди! дай быть одной! АдамКак плод сорвал я, Ева, Ева?
Как раздавить его я мог?
О, вот он, знак Святого Гнева, —
Текущий красный, красный сок.
— Подойди ко мне, старушка,
Я давно тебя ждала. —
И косматая, в лохмотьях,
К ней цыганка подошла.
— Я скажу тебе всю правду;
Дай лишь на руку взглянуть:
Берегись, тебя твой милый
Замышляет обмануть… —
И она в открытом поле
Сорвала себе цветок,
И лепечет, обрывая
Каждый белый лепесток:
— Любит — нет — не любит — любит. —
И, оборванный кругом,
«Да» сказал цветок ей темным,
Сердцу внятным языком.
На устах ее — улыбка,
В сердце — слезы и гроза.
С упоением и грустью
Он глядит в ее глаза.
Говорит она: обман твой
Я предвижу — и не лгу,
Что тебя возненавидеть
И хочу и не могу.
Он глядит все так же грустно,
Но лицо его горит…
Он, к плечу ее устами
Припадая, говорит:
— Берегись меня! — я знаю,
Что тебя я погублю,
Оттого что я безумно,
Горячо тебя люблю!..
И засим, упредив заране,
Что меж мной и тобою — мили!
Что себя причисляю к рвани,
Что честно́ моё место в мире:
Под колёсами всех излишеств:
Стол уродов, калек, горбатых…
И засим, с колокольной крыши
Объявляю: люблю богатых!
За их корень, гнилой и шаткий,
С колыбели растящий рану,
За растерянную повадку
Из кармана и вновь к карману.
За тишайшую просьбу уст их,
Исполняемую как окрик.
И за то, что их в рай не впустят,
И за то, что в глаза не смотрят.
За их тайны — всегда с нарочным!
За их страсти — всегда с рассыльным!
За навязанные им ночи,
(И целуют и пьют насильно!)
И за то, что в учётах, в скуках,
В позолотах, в зевотах, в ватах,
Вот меня, наглеца, не купят —
Подтверждаю: люблю богатых!
А ещё, несмотря на бритость,
Сытость, питость (моргну — и трачу!)
За какую-то — вдруг — побитость,
За какой-то их взгляд собачий
Сомневающийся…
— не стержень
ли к нулям? Не шалят ли гири?
И за то, что меж всех отверженств
Нет — такого сиротства в мире!
Есть такая дурная басня:
Как верблюды в иглу пролезли.
…За их взгляд, изумленный на́-смерть,
Извиняющийся в болезни,
Как в банкротстве… «Ссудил бы… Рад бы —
Да»…
За тихое, с уст зажатых:
«По каратам считал, я — брат был»…
Присягаю: люблю богатых!
(Из М. Конопницкой)
О, звездочки-очи!
Затем ли, чтоб сердце уснувшей земли
Встревожить тоскою,—мерцанье зажгли
Вы в сумраке ночи?
Кто к чаше восторга устами приник
Среди бесконечности, в вихре мечтаний, —
Земного ничтожества мутный родник
Уж в том не угасит тревог и желаний…
О, тихий эфир!
Когда ж за безмолвным от века простором
Откроешь ты жадным, пылающим взорам
Таинственный мир?
Как будто от уст моих вьется с дыханьем
Прозрачная, легкая мглы пелена…
Ужель между правдой и нашим сознаньем
Останется вечной завесой она?
О, сумрак лазурный!
Зачем благодатный рассвет так далек?
Когда ж запылает дремотный восток
Зарею пурпурной?
Иль, вечно тоскливые взоры маня,
Неверным сияньем он только обманет, —
И солнце, навстречу счастливого дня,
Нескоро над тучами слез наших встанет?
О, грустная ночь!
Ты сходишь на землю, ей грудь усыпляя…
Зачем же не в силах душа огневая
Тоску превозмочь?
Проклятье ли шепчут, залог ли спасенья
Несут ей часы, когда муки скорбей,
Грядущих веков ускоряя рожденье,
Не могут уснуть под дыханьем ночей?
Еще, еще одно лобзанье!
Как в знойный день прохлада струй,
Как мотыльку цветка дыханье,
Мне сладок милой поцелуй.
Мне сладок твой невинный лепет
И свежих уст летучий трепет,
Очей потупленных роса
И упоения зарница…
Все, все, души моей царица,—
В тебе и прелесть, и краса!
Какой отрадой повевает
С твоих кудрей, с твоих ланит!
Дыханье — негою поит,
От взора — сотом сердце тает,
И быстро молния любви
Течет, кипит в моей крови.
Когда ж твой легкий стан обемлю,
Я, мнится, покидаю землю…
Оковы праха отреша,
Орлом ширяется душа!
Но целый мир светлеет раем,
Когда, восторженные, мы
Уста и чувства, и умы
В одно лобзание сливаем!
О, друг мой, если б в этот миг,
Неизяснимый, невозвратный,
Далекий горестей земных,
Дней наших факел благодатный
Погас в пучине светлых струй
И пал за нами смертный полог,—
Чтоб был последний поцелуй,
Как небо, чист, как вечность, долог.
Не вспоминай тех чудных дней,
Что вечно сердцу будут милы,—
Тех дней, когда любили мы.
Они живут в душе моей,
И будут жить, пока есть силы,—
До вечной, до могильной тьмы.
Забыть... все, что связало нас?
Как слушал я стук сердца страстный,
Играя золотом волос...
Клянусь, я помню, как сейчас,
Твой томный взор, твой лик прекрасный,
И нежных уст немой вопрос.
Как льнула ты к груди моей,
И глаз твоих полу-призыв,
Полу-испуг будил желанье...
И мы сближались все тесней,
Уста к устам, весь мир забыв,
Чтоб умереть в одном лобзанье!..
Потом склоняла ты чело,
И глаз лазоревую негу,
Густых ресниц скрывала сень.
Они — как ворона крыло,
Скользя по девственному снегу,
На блеск ланит кидали тень...
Вчера пригрезилась во сне
Любовь былая наша мне...
И слаще было сновиденье,
Чем в жизни новой страсти пыл;
Сиянье глаз иных — затмил
Твой взор в безумье наслажденья.
Не говори ж, не вспоминай
Тех дней, что снов дарят нам рай,
Тех дней, что сердцу будут милы,
Пока нас не забудет свет,
Как хладный камень у могилы,
Вещающий, что нас уж нет!..
Король Гаральд на дне морском
Сидит уж век, сидит другой,
С своей возлюбленной вдвоем,
С своей царевною морской.
Сидит он, чарой обойден,
Не умирая, не живя;
В блаженстве тихо замер он;
Лишь сердце жжет любви змея.
Склонясь к коварной головой,
Он в очи демонские ей
Глядит все с вящею тоской,
Глядит все глубже, все страстней.
Он, как пергамент, пожелтел,
В сухой щеке скула торчит;
Златистый локон поседел,
И только взгляд горит, горит…
И лишь когда гроза гремит,
И вкруг хрустального дворца
Хлябь, зеленея, закипит, —
Очнется бранный дух бойца;
В шуму и плеске слышит он
Норманнов оклик удалой —
И схватит меч, как бы сквозь сон,
И кинет прочь, махнув рукой.
Или когда над ним заря
Румянит свод прозрачных вод,
Он слышит песнь, как встарь моря
Гаральд браздил средь непогод, —
Его встревожит песня та;
Но злая дева сторожит,
И быстро алые уста
К его устам прижать спешит.
Волнистый сон лунящегося моря.
Мистическое око плоской камбалы.
Плывет луна, загадочно дозоря
Зеленовато-бледный лик сомнамбулы.
У старых шхун целует дно медуза,
Качель волны баюкает кораблики,
Ко мне во фьорд везет на бриге Муза
Прозрачно-перламутровые яблоки.
В лиловой влаге якорь тонет… Скрип.
В испуге колыхнулась пара раковин,
Метнулись и застыли стаи рыб,
Овин полей зовет и манит в мрак овин.
Вот сталью лязгнул бриг о холод скал,
И на уступ спустилась Муза облаком.
Фиорд вскипел, сердито заплескал
И вдруг замолк, смиренный строгим обликом.
Она была стройна и высока,
Как северянка, бледная и русая,
Заткала взор лучистая тоска,
Прильнув к груди опаловою бусою.
Нет, в Музе нет античной красоты,
Но как глаза прекрасны и приветливы!
В ее словах — намеки и мечты,
Ее движенья девственно-кокетливы.
Она коснулась ласково чела
Устами чуть холодными и строгими
И яблоки мне сыпать начала
Вдохновлена созвездьями высокими.
К лицу прижав лицо, вся — шорох струй,
Запела мне полярную балладу…
О Муза, Муза, чаще мне даруй
Свою неуловимую руладу.
И яблоко за яблоком к устам,
К моим устам любовно подносила.
По всем полям, по скалам и кустам
Задвигалась непознанная сила.
Везде заколыхались голоса,
И вскоре в мощный гимн они окрепли:
Запело все — и море, и леса,
И даже угольки в костровом пепле.
А утром встал, под вдохновенья гром,
Певец снегов с обманчивой постели,
Запечатлев внимательным пером
Виденья грез в изысканной пастели.
С одесского кичмана
Бежали два уркана,
Бежали два уркана да на волю.
На Средней на малине
Они остановились.
Они остановились отдохнуть.
Один — герой гражданской,
Махновец партизанский,
Добраться невредимым не сумел.
Он весь в бинты одетый
И водкой подогретый,
И песенку такую он запел:
— Товарищ, товарищ,
Болят мои раны,
Болят мои раны в животе.
Одна не заживает,
Другая нарывает,
А третья засела в глыбоке.
За что же мы боролись?
За что же мы сражались?
За что ж мы проливали свою кровь?
Они же там пируют,
Они же там гуляют,
Они же там имеют гроши вновь.
Товарищ, товарищ,
Зарой ты мое тело,
Зарой ты мое тело в глыбоке!
Покрой могилу камнем,
Улыбку на уста мне,
Улыбку на уста мне положи!
Товарищ, товарищ,
Скажи ты моей маме,
Что сын ее погибнул на войне, —
С винтовкою в рукою,
С винтовкою в другою
И с песнею веселой на губе.
Все тихо, все спит; с неба месяц глядит,
Песчаная отмель сияет,
На береге рыцарь прелестный лежит,
Лежит он исладко мечтает.
Блестящи, воздушны, одна за другой
Из моря русалки выходят,
Несутся все к юноше резвой толпой
И глаз с него светлых не сводят.
И вот уже рядом одна с ним сидит,
Пером в его шляпе играя,
На поясе цепь от меча шевелит
И перевязь гладит другая.
А вот уже и третья, лукаво смеясь,
У юноши меч отнимает,
Одною рукою на меч оперлась,
Другой его кудри ласкает.
Четвертая пляшет, порхает пред ним,
Вздыхает и шепчет уныло:
О, если б любовником был ты моим,
Цвет юношей, рыцарь мой милый!
А пятая за руку нежно берет
И белую руку целует,
Шестая устами к устам его льнет,
И грудь ей желанье волнует.
Хитрец не шелохнется… Что их пугать?
И крепче смыкает он очи…
Ему тут с русалками любо лежать
В сияньи скребрянной ночи.
Снова узрел я, Нева, твой ток величаво-спокойный,
Снова, как юная дева в обятьях любовника страстных,
Ты предо мною трепещешь, лобзая граниты седые.
Ныне, как прежде, ты блещешь волною кипучей;… но те ли
Думы, то ли веселье на душу мою навеваешь?…
Много светлых волн умчала ты в дань Океану…
Много дней незабвенных ушло в безпредельную вечность!
Помню тот сладостный вечер, когда над твоими волнами
В горький час разлученья бродил я с девою милой:
О, как игриво, как шумно волнуясь, тогда протекала
Ты в обятьях высоких брегов и, казалось,
К гордым гранитамь ласкаясь, шептала им с трепетом звуки,
Сладкие звуки любви неизменной.… Но что же? ужь тучи
Месяца лик покрывали в трепещущей влаге, и в тайне
Мрачно-спокойное недро твое зараждало ненастье!
Помню: вот здесь, на устах, разпаленных любовью, пылали
Девы коварной уста: убедительно, пламенно было
Полное неги ея лепетанье… И что же? ужь в сердце
Девы обман зараждался и перси изменой дышали.…
Радуйтесь!
Земля предстала
Новой купели!
Догорели
Синие метели,
И змея потеряла
Жало.
О Родина,
Мое русское поле,
И вы, сыновья ее,
Остановившие
На частоколе
Луну и солнце, —
Хвалите Бога!
В мужичьих яслях
Родилось пламя
К миру всего мира!
Новый Назарет
Перед вами.
Уже славят пастыри
Его утро.
Свет за горами…
Сгинь, ты, английское юдо,
Расплещися по морям!
Наше северное чудо
Не постичь твоим сынам!
Не познать тебе Фавора,
Не расслышать тайный зов!
Отуманенного взора
На устах твоих покров.
Все упрямей, все напрасней
Ловит рот твой темноту.
Нет, не дашь ты правды в яслях
Твоему сказать Христу!
Но знайте,
Спящие глубоко:
Она загорелась,
Звезда Востока!
Не погасить ее Ироду
Кровью младенцев…
«Пляши, Саломея, пляши!»
Твои ноги легки и крылаты.
Целуй ты уста без души, —
Но близок твой час расплаты!
Уже встал Иоанн,
Изможденный от ран,
Поднял с земли
Отрубленную голову,
И снова гремят
Его уста,
Снова грозят
Содому:
«Опомнитесь!»
Люди, братья мои люди,
Где вы? Отзовитесь!
Ты не нужен мне, бесстрашный,
Кровожадный витязь.
Не хочу твоей победы,
Дани мне не надо!
Все мы — яблони и вишни
Голубого сада.
Все мы — гроздья винограда
Золотого лета,
До кончины всем нам хватит
И тепла и света!
Кто-то мудрый, несказанный,
Всё себе подобя,
Всех живущих греет песней,
Мертвых — сном во гробе.
Кто-то учит нас и просит
Постигать и мерить.
Не губить пришли мы в мире,
А любить и верить!
День расцветал и был хрустальным,
В снегу скрипел протяжно шаг.
Висел над зданием вокзальным
Беспомощно нерусский флаг.
И помню звенья эшелона,
Затихшего, как неживой,
Стоял у синего вагона
Румяный чешский часовой.
И было точно погребальным
Охраны хмурое кольцо,
Но вдруг на миг в стекле зеркальном
Мелькнуло строгое лицо.
Уста, уже без капли крови,
Сурово сжатые уста!..
Глаза, надломленные брови,
И между них — Его черта,
Та складка боли, напряженья,
В которой роковое есть…
Рука сама пришла в движенье,
И, проходя, я отдал честь.
И этот жест в морозе лютом,
В той перламутровой тиши
Моим последним был салютом,
Салютом сердца и души!
И он ответил мне наклоном
Своей прекрасной головы…
И паровоз далеким стоном
Кого-то звал из синевы.
И было горько мне. И ковко
Перед вагоном скрипнул снег:
То с наклоненною винтовкой
Ко мне шагнул румяный чех.
И тормоза прогрохотали,
Лязг приближался, пролетел,
Умчали чехи Адмирала
В Иркутск — на пытку и расстрел!
Тебе знаком ли сын богов,
Любимец муз и вдохновенья?
Узнал ли б меж земных сынов
Ты речь его, его движенья? —
Не вспыльчив он, и строгий ум
Не блещет в шумном разговоре,
Но ясный луч высоких дум
Невольно светит в ясном взоре.
Пусть вкруг него, в чаду утех,
Бунтует ветреная младость, —
Безумный крик, холодный смех
И необузданная радость:
Все чуждо, дико для него,
На все безмолвно он взирает,
Лишь что-то редко с уст его
Улыбку беглую срывает.
Его богиня — простота,
И тихий гений размышленья
Ему поставил от рожденья
Печать молчанья на уста.
Его мечты, его желанья,
Его боязни, ожиданья —
Все тайна в нем, все в нем молчит:
В душе заботливо хранит
Он неразгаданные чувства.
Когда ж внезапно что-нибудь
Взволнует огненную грудь, —
Душа, без страха, без искусства.
Готова вылиться в речах
И блещет в пламенных очах.
И снова тих он, и стыдливый
К земле он опускает взор,
Как будто б слышал он укор
За невозвратные порывы.
О, если встретишь ты его
С раздумьем на челе суровом, —
Пройди без шума близ него,
Не нарушай холодным словом
Его священных, тихих снов!
Взгляни с слезой благоговенья
И молви: это сын богов,
Питомец муз и вдохновенья!
Когда на листья винограда
Слетала влажная прохлада
С недосягаемых вершин;
Когда вечерний звон Гелата
В румяных сумерках заката,
Смутив пустыни грустный сон,
Перелетал через Рион, —
Здесь, на кладбищах, позабытых
Потомством, посреди долин,
Во мгле плющами перевитых
Каштанов, лавров и раин {*},
{* Раина — дерево. (Прим. авт.)}
Мне снился рой теней, покрытых
Струями крови, пылью битв, —
Мужей и жен, душой сгоревших
В страстях — и в небо улетевших,
Как дым, без мысли и молитв…
Но тщетно посреди видений
Мой ум наставника искал:
В их тесноте народный гений
Лучом бессмертья не сиял! И проносился рой духов,
Как бы ища своих следов,
Над прахом тел, давно истлевших,
Под грудами не уцелевших
Соборов, башен и дворцов.
В устах, для мира охладевших,
На все звучал один ответ:
«Здесь было царство — царство пало…
Мы жили здесь — и нас не стало…
Но не скорби о нас, поэт!
Мы пили в жизни полной чашей;
Но вам из гроба своего,
В усладу бедной жизни вашей,
Не завещали ничего!..»И пронеслись… Но сквозь туманы
Протекших лет передо мной
Неотразимой красотой
Мелькает образ Дареджаны…
В ее глазах — любовь и мгла,
Тоска на мраморе чела,
В груди огонь желаний скрытых —
И возмутительных страстей
Зараза -и коварный змей
В улыбке уст полураскрытых.1850 (Кутаис)
Швейцар, поникнув головою,
Стоял у отпертых дверей,
Стучал ужасно булавою,
Просил на водку у гостей… Его жена звалась Татьяна…
Читатель! С именем таким
Конец швейцарова романа
Давно мы с Пушкиным крестим.
Он знал ее еще девицей,
Когда, невинна и чиста,
Она чулки вязала спицей
Вблизи Аничкова моста.
Но мимо! Сей швейцар ненужный
Помехой служит для певца.
Пускай в дверях, главой недужной
Склонясь, стоит он до конца… Итак… В гостиной пышной дома
Хозяйка — старая корга —
С законом светским незнакома,
Сидела, словно кочерга…
Вокруг сидели дамы кру? гом,
Мой взор на первую упал.
Я не хотел бы быть супругом
Ее… Такой я не видал
На всем пути моем недальном…
Но дале… Около стола,
Склонясь к нему лицом печальным,
Она сидела… и ждала…
Чего? Ждала ли окончанья,
Иль просто чаю, иль… Но вот
Зашевелилось заседанье:
В дверях явился бегемот… Какого пола или званья —
Никто не мог бы отгадать…
Но на устах всего собранья
Легла уныния печать… И заседанье долго длилось,
Лакеи чаю принесли,
И всё присутствие напилось
Питьем китайския земли…
К чему ж пришли, читатель спросит.
К чему? Не мне давать ответ.
Девятый вал ладью выносит,
Уста сомкнулись, и поэт
Умолк… По-прежнему швейцара
На грудь ложилась голова…
Его жена в карете парой
С его кузеном убегла.
Священный бог молчанья,
Которому, увы! невольно я служу,
Несчастлив я и счастлив,
Что на устах моих твою печать держу:
Несчастлив, коль безмолвен
В беседе с добрым я и с умным. Ни излить
Пред ним советно мысли,
Ни время с ним могу приятно разделить!
Язык имея связан,
Истолкователя сердечных чувств и нужд,
Я должен, сжавши сердце,
Полезных многих дел и радостей быть чужд,
Которыми владеет
Последний из людей, когда он получил
Божественный дар слова,
Сего слугу ума и движителя сил.
Но мне, его лишенну,
Роптать ли и других завидовать судьбе?
Нет, я не мене счастлив,
Что скрыться иногда могу в самом себе,
С тобою, бог молчанья!
Когда злословием бываю оглушен,
И диким пустословьем,
О радость! отвечать я им не принужден.
Могу лишь помаваньем
Главы иль знаками отделаться от них,
Ни в спорах бесполезных,
Ниже часы губя в учтивостях пустых.
И от пороков многих,
Молчанья строгий бог, меня ты оградил;
Я по неволе скромен,
Смирен и терпелив. Во мне ты притупил
Сей обоюду острый,
Опасный меч, — язык. Ах! может быть во зло
Он был бы мне и ближним?
Твое хранение меня от бед спасло.
Из сети искушенья
Не ты ли отрока меня еще извлек,
И в сень уединенья
Принес, и чистых муз служению обрек?
Священный бог молчанья,
Которому, увы! невольно я служу,
Несчастлив я и счастлив,
Что на устах моих твою печать держу!
Две силы есть, две роковыя силы,
Всю жизнь свою у них мы под рукой,
От колыбельных дней и до могилы,—
Одна есть смерть, другая—суд людской.
И та и тот равно неотразимы
И безответственны и тот и та.
Пощады нет, протесты нетерпимы,
Их приговор смыкает всем уста…
Но смерть честней, чужда лицеприятью,
Не тронута ничем, не смущена,
Смиренную иль ропчущую братью,
Своей косой равняет всех она.
Свет не таков: борьбы, разноголосья
Ревнивый властелин, не терпит он,
Не косит сплошь, но лучшие колосья
Нередко с корнем вырывает вон.
И горе ей—увы!—двойное горе
Той гордой силе, гордо-молодой,
Вступающей с решимостью во взоре,
С улыбкой на устах, в неравный бой!
Когда она при роковом сознанье
Всех прав своих, с отвагой красоты
Безтрепетно, в каком-то обаянье
Идет сама навстречу клеветы.
Личиною чела не прикрывает,
И не дает принизиться к челу,
И с ку́дрей молодых, как пыль, свевает,
Угрозы, брань и страшную хулу.
Да, горе ей! И чем простосердечней,
Тем кажется виновнее она…
Таков уж свет: он там безчеловечней,
Где человечно-искренней вина.
Блажен, кому судьба вложила
В уста высокий дар речей,
Кому она сердца людей
Волшебной силой покорила;
Как Прометей, похитил он
Творящий луч, небесный пламень,
И вкруг себя, как Пигмальон,
Одушевляет хладный камень.
Не многие сей дивный дар
В удел счастливый получают,
И редко, редко сердца жар
Уста послушно выражают.
Но если в душу вложена
Хоть искра страсти благородной, —
Поверь, не даром в ней она;
Не теплится она бесплодно;
Не с тем судьба ее зажгла,
Чтоб смерти хладная зола
Ее навеки потушила:
Нет! — что в душевной глубине,
Того не унесет могила:
Оно останется по мне.
Души пророчества правдивы.
Я знал сердечные порывы,
Я был их жертвой, я страдал
И на страданья не роптал;
Мне было в жизни утешенье,
Мне тайный голос обещал,
Что не напрасное мученье
До срока растерзало грудь.
Он говорил: «Когда-нибудь
Созреет плод сей муки тайной
И слово сильное случайно
Из груди вырвется твоей.
Уронишь ты его не даром;
Оно чужую грудь зажжет,
В нее как искра упадет,
А в ней пробудится пожаром».
В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла,
Чернея на черной скале.В той башне высокой и тесной
Царица Тамара жила:
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла.И там сквозь туман полуночи
Блистал огонек золотой,
Кидался он путнику в очи,
Манил он на отдых ночной.И слышался голос Тамары:
Он весь был желанье и страсть,
В нем были всесильные жары,
Была непонятная власть.На голос невидимой пери
Шел воин, купец и пастух;
Пред ним отворялися двери,
Встречал его мрачный евнух.На мягкой пуховой постели,
В парчу и жемчуг убрана,
Ждала она гостя… Шипели
Пред нею два кубка вина.Сплетались горячие руки,
Уста прилипали к устам,
И странные, дикие звуки
Всю ночь раздавалися там: Как будто в ту башню пустую
Сто юношей пылких и жен
Сошлися на свадьбу ночную,
На тризну больших похорон.Но только что утра сиянье
Кидало свой луч по горам,
Мгновенно и мрак и молчанье
Опять воцарялися там.Лишь Терек в теснине Дарьяла,
Гремя, нарушал тишину,
Волна на волну набегала,
Волна погоняла волну.И с плачем безгласное тело
Спешили они унести;
В окне тогда что-то белело,
Звучало оттуда: прости.И было так нежно прощанье,
Так сладко тот голос звучал,
Как будто восторги свиданья
И ласки любви обещал.
(Идиллия)
Пьет Силен за кубком кубок,
Славя Вакха торжество;
Нимфы вьются вкруг него
Стаей легкою голубок.
Тяготеющий к земле,
Он нуждается в опоре —
Но с безумием во взоре,
Гордо сидя на осле,
Потешается хвастливо
Над собравшейся толпой.
И к нему нетерпеливо
Все пристали: — песню пой! —
Дети с криками повисли,
Уцепились за него…
— Я спою, но для того,
Чтоб зерно высокой мысли
Вдохновеньем расцвело —
Розы пышными цветами
С виноградными листами
Увенчайте мне чело! —
Дети кинулись в долину:
Не оставили цветка, —
И, вскарабкавшись на спину,
Увенчали старика.
— Пой же! — Прежде пусть Аглая
И Неэра — красота,
Поцелуем вдохновляя,
Разомкнут мои уста! —
И прелестные созданья,
Словно пчел ревнивых рой,
Все спешат наперебой
Подарить ему лобзанье.
— Начинай же! — Рад бы я,
Но осел мой скачет шибко, —
И обманщика с улыбкой
В тень ветвей ведут друзья.
Выражая нетерпенье,
Все столпились вкруг него,
Ждут, — и что ж? Не звуки пенья —
Из раскрытых уст его
Льется громкое храпенье…
1894 г.
(Секстина)
Я безнадежность воспевал когда-то,
Мечту любви я пел в последний раз.
Опять душа мучительством объята,
В душе опять свет радости погас.
Что славить мне в предчувствии заката,
В вечеровой, предвозвещенный час?
Ложится тень в предвозвещенный час;
Кровь льется по наклонам, где когда-то
Лазурь сияла. В зареве заката
Мятежная душа, как столько раз,
Горит огнем, который не погас
Под пеплом лет, и трепетом объята.
Пусть тенью синей вся земля объята,
Пусть близок мглы непобедимый час,
Но в сердце свет священный не погас:
Он так же ярко светит, как когда-то,
Когда я, робкий мальчик, в первый раз,
Склонил уста к устам, в лучах заката.
Священны чары рдяного заката,
Священна даль, что пламенем объята.
Я вам молился много, много раз,
Но лишь опять приходит жданный час,
Молюсь я на коленях, как когда-то,
Чтоб нынче луч в миг счастия погас!
Безвестная Царица! Не погас
В душе огонь священный. В час заката
Душа старинным пламенем объята,
Твержу молитву, что сложил когда-то:
«Приди ко мне, хоть и в предсмертный час,
Дай видеть лик твой, хоть единый раз!»
Любви я сердце отдавал не раз,
Но знал, что Ты — в грядущем, и не гас
В душе огонь надежды ни на час.
Теперь, в пыланьи моего заката,
Когда окрестность сумраком объята,
Всё жду Твоей улыбки, как когда-то!
«Разстанься другь с унылыми мечтами…
«Влюбленный мир о счастье шепчет нам…
«Иди ко мне… горячими устами
«Прильну к твоим трепещущим устам…
«Согрета я надеждой и любовью…
«Ответь на зов ликующей весны…
«Я к твоему склонюся изголовью
«И на тебя навею счастья сны…
«Одета я волшебным блеском ночи…
«Душистыми цветами убрана…
«Лучами звезд мои сияют очи…
«Отрадных грез душа моя полна…
«Отдайся мне… в тебе воскреснет сила…
«Ты оживешь, надеясь и любя…
«Как ѳимиам текущий от кадила,
«Перед тобой польется песнь моя. —
Так песнь весны таинственно звучала,
Ей вторя мир, обятый страстью млел. —
Но нет! не ей душа моя внимала;
Иную песнь мне голос муки пел:
«Не верь весне! с улыбкою участья
«Она на всех свои восторги льет;
«Но только миг она блестит, как счастье,
«Как женщина обманет и уйдет.
«Не воскресить увянувшия силы…
«Огонь любви угас в душе твоей.
«Твой близок час; безстрастием могилы
«Ответишь ты на зов земных страстей…
«Не верь весне! ея внимая пенью,
«Напрасно ты свою тревожишь грудь…
«Скажи прости любви и вдохновенью,
«И песнь весны—волшебницы, забудь!..
Как ты божественно прекрасна,
О дева, рай моих очей!
Как ты без пламенных речей
Красноречиво сладострастна!
Для наслажденья и любви
Ты создана очарованьем;
Сама любовь своим дыханьем
Зажгла огонь в твоей крови!
Свежее розы благовонной
Уста румяные твои;
Лилейный пух твоей груди
Трепещет негой благосклонной!
И этой ножки белизна,
И эта темная волна
По лоску бархатного тела,
И этот стан зыбучий, смелый —
Соблазн и взора и руки —
Манят, и мучат, и терзают,
И безотрадно растравляют
Смертельный яд моей тоски!
Друзья мои! (Я своевольно
Хочу везде иметь друзей,
Хоть друг, предатель и злодей —
Одно и то же! Очень больно,
Но так и быть!) Друзья мои!
Я вижу часто эту пери:
Она моя! замки и двери
Меня не разлучают с ней!..,
И днем и позднею порою,
В кругу заветном и один
Любуюсь я, как властелин,
Ее волшебною красою!
Могу лобзать ее всегда
В чело, и в очи, и в уста
И тайны грации стыдливой
Ласкать рукою прихотливой.
«Счастливец!» — скажете вы мне.
Напрасно… Все мое блаженство,
Все милой девы совершенство
И вся она — на полотне!
Все кончено! я понял безнадежность
Меня издавна мучившей мечты…
«Все напевы»
Я безнадежность воспевал когда-то,
Мечту любви я пел в последний раз.
Опять душа мучительством объята,
В душе опять свет радости погас.
Что славить мне в предчувствии заката,
В вечеровой, предвозвещенный час?
Ложится тень в предвозвещенный час;
Кровь льется по наклонам, где когда-то
Лазурь сияла. В зареве заката
Мятежная душа, как столько раз,
Горит огнем, который не погас
Под пеплом лет, и трепетом объята.
Пусть тенью синей вся земля объята,
Пусть близок мглы непобедимый час,
Но в сердце свет священный не погас:
Он так же ярко светит, как когда-то,
Когда я, робкий мальчик, в первый раз,
Склонил уста к устам, в лучах заката.
Священны чары рдяного заката,
Священна даль, что пламенем объята.
Я вам молился много, много раз,
Но лишь опять приходит жданный час,
Молюсь я на коленях, как когда-то,
Чтоб нынче луч в миг счастия погас!
Безвестная Царица! Не погас
В душе огонь священный. В час заката
Душа старинным пламенем объята,
Твержу молитву, что сложил когда-то:
«Приди ко мне, хоть и в предсмертный час,
Дай видеть лик твой, хоть единый раз!»
Любви я сердце отдавал не раз,
Но знал, что Ты — в грядущем, и не гас
В душе огонь надежды ни на час.
Теперь, в пыланьи моего заката,
Когда окрестность сумраком объята,
Всё жду Твоей улыбки, как когда-то!
Уста-баш — то же, что голова или старшина.Базары спят… Едва взошла
Передрассветная денница. —
И что за шум на той горе!
Тифлисских нищих на заре
Куда плетется вереница? Как будто на церковный звон
Слепца ведет его вожатый,
Как будто свадьбы ждать богатой
Или богатых похорон
К монастырю бредут босые
В косматых шапках старики,
Сложить на камни гробовые
Свои порожние мешки.Не за копеечной добычей —
Чтоб завести иной обычай,
К монастырю, на этот раз,
Ватага нищих собралась.
Иная мучит их забота:
Забыв про медные гроши,
Они шумят: «Вай, вай! кого-то
Мы изберем в уста-баши!..»Восстав от сна, Тифлис хохочет
Над их оборванной толпой;
Прослыть в народе головой
У нищих каждый нищий хочет, —
Бранятся, спорят и шумят… Один Гит_о_ в дырявой шапке,
Прикрыв от ветра и дождей
Узлами обветшалой тряпки
Загар нагих своих плечей,
Стоит, свой посох упирая
В заржавый мох могильных плит,
И, грустно говору внимая,
Молчанье мертвое хранит.«Гит_о_, Гит_о_! скажи хоть слово…
И будь над нами уста-баш!..» —
«Нет, братья! — молвил он сурово: —
Спасибо вам за выбор ваш.Пусть выбор наш решает счастье:
Я укажу вам дом один,
Где вечно мрачный, как ненастье,
Живет богатый армянин,
Как мы, такой же бессемейный,
Похоронив недавно дочь,
Живет он жизнею келейной,
Считая деньги день и ночь.Кто, братья, к празднику Христову,
Во имя божеских наград,
Хоть пол-абаза на обнову
Своих изорванных заплат
У скряги выплачет, — недаром,
Как самый счастливый из нас,
Он будет править всем амкаром {*},
{* Амкар — община, в состав
которой входят ремесленники,
торговцы и др. (Прим. авт.)}
И я послушаюся вас!»И все в ответ сказали разом:
«Быть по совету твоему!
Навел ты нас на путь, на разум!»
И каждый взял свою суму…
Совет Гит_о_ пропал не даром:
Богатый армянин живет
И до сего дня за базаром,
Гоняя нищих от ворот —
Гит_о_ улегся на кладбище…
И вот, прошло уж много лет
С тех пор… Вай, вай! у братьи нищей
Уста-баши все нет как нет!..
Ты песен ждешь? — Царица, нет их!
В душе нет слов, огня — в уме.
А сколько громких, сколько спетых —
Все о тебе — в моей тюрьме!
Одна мечта, одна тревога
Была со мной в аду моем:
Сойдешь ли ты, как ангел Бога,
Ко мне, сегодня, с палачом?
И свет являлся. Там, у двери,
Рабы сдвигали копья в строй,
А ты, подобная пантере,
Свой бич взносила надо мной.
О, этот бич! Он был так сладок!
Пьянил он, как струя вина!
И ты, — загадка из загадок! —
Давала кубок пить до дна!
Восторг был — в каждом содроганьи,
И стон мой — исторгала страсть.
Я исчезал в одном желаньи:
Куда-то ниже, ниже пасть…
Ты уходила. На соломе
Я был простерт, чуть жив, в крови,
И пел в ласкательной истоме
Глаза прекрасные твои!
О, сколько песен! Эти звуки
Над ясным прошлым — как венцы.
Пусть эта грудь и эти руки
Хранят священные рубцы!..
....................
И вот я здесь, на нежном ложе.
К моим устам ты жмешь уста!
Ты вся со мной… Царица! что же!
Где боль? где песня? где мечта?
(Из Гейне)
Надежда и любовь — всё, всё погибло!..
И сам я, бледный, обнаженный труп,
Изверженный сердитым морем,
Лежу на берегу,
На диком, голом берегу!..
Передо мной — пустыня водяная,
За мной лежат и горе и беда,
А надо мной бредут лениво тучи,
Уродливые дщери неба!
Они в туманные сосуды
Морскую черпают волну,
И с ношей вдаль, усталые, влекутся,
И снова выливают в море!..
Нерадостный и бесконечный труд!
И суетный, как жизнь моя!..
Волна шумит, морская птица стонет!
Минувшее повеяло мне в душу –
Былые сны, потухшие виденья
Мучительно-отрадные встают!
Живет на севере жена!
Прелестный образ, царственно-прекрасный!
Ее, как пальма, стройный стан
Обхвачен белой сладострастной тканью;
Кудрей роскошных темная волна,
Как ночь богов блаженных, льется
С увенчанной косами головы
И в легких кольцах тихо веет
Вкруг бледного, умильного лица,
И из умильно-бледного лица
Отверсто-пламенное око
Как черное сияет солнце!..
О черно-пламенное солнце,
О, сколько, сколько раз в лучах твоих
Я пил восторга дикий пламень,
И пил, и млел, и трепетал, –
И с кротостью небесно-голубиной
Твои уста улыбка обвевала,
И гордо-милые уста
Дышали тихими, как лунный свет, речами
И сладкими, как запах роз…
И дух во мне, оживши, воскрылялся
И к солнцу, как орел, парил!..
Молчите, птицы, не шумите, волны,
Всё, всё погибло — счастье и надежда,
Надежда и любовь!.. Я здесь один, –
На дикий брег заброшенный грозою,
Лежу простерт — и рдеющим лицом
Сырой песок морской пучины рою!..
Надежда и любовь, все, все погибло!..
И сам я, бледный, обнаженный труп,
Изверженный сердитым морем,
Лежу на берегу,
На диком, голом берегу!..
Передо мной — пустыня водяная,
За мной лежит и горе и беда —
А надо мной бредут лениво тучи,
Уродливые дщери неба!..
Они в туманные сосуды
Морскую черпают волну,
И с ношей вдаль, усталые, влекутся,
И снова выливают в море!..
Нерадостный и бесконечный труд!..
И суетный, как жизнь моя!..
Волна шумит, морская птица стонет!
Минувшее повеяло мне в душу —
Былые сны, потухшие виденья,
Мучительно-отрадные встают!
Живет на Севере жена!..
Прелестный образ, царственно-прекрасный!
Ее, как пальма, стройный стан
Обхвачен белой, сладострастной тканью,
Кудрей роскошных темная волна,
Как ночь богов блаженных, льется
С увенчанной косами головы!
И в легких кольцах тихо веет
Вкруг бледного умильного лица,
И из умильно-бледного лица
Отверсто-пламенное Око
Как черное сияет Солнце!..
О черно-пламенное солнце,
О, сколько, сколько раз в лучах твоих
Я пил восторга дикий пламень,
И пил, и млел, и трепетал, —
И с кротостью небесно-голубиной
Твои уста улыбка обвевала,
И гордо-милые уста
Дышали тихими, как лунный свет, речами
И сладкими, как запах роз…
И Дух во мне, оживши, воскрылялся
И к Солнцу, как орел, парил…
Молчите, птицы, не шумите, волны,
Все, все погибло, счастье и надежда,
Надежда и любовь!.. Я здесь, один, —
На дикий брег заброшенный грозою,
Лежу простерт — и рдеющим лицом
Сырой песок морской пучины рою!..