Мимо созвездия Девы,
Созвездий Льва и Весов
Несется по темному небу
Созвездие Гончих Псов.
Клубится, шурша по следу их,
Космическая пурга.
Комету ль они преследуют?
Иль гонят во тьме врага?
Я видел их тени тугие
Сквозь дымку мальчишьих снов,
И были они как живые,
К тому же слова какие:
«Созвездие Гончих Псов»!
Детство прошло, умчалось,
Растаяло без следа,
А песня в душе осталась,
И, кажется, навсегда.
Несется собачья стая
Мильоны веков вперед.
И я, как в детстве, гадаю:
Куда они? Кто их ждет?
Какая их гонит тайна
Средь стужи и тишины?
А вдруг они там отчаянно
Ищут во тьме хозяина,
С которым разлучены?
Он добрый, веселый, звездный,
Но с очень дальних времен
Где-то во мгле морозной
Чудищами пленен.
В безбрежье миров и столетий,
Где не был ни звук, ни взгляд,
Он к черной гигантской планете
Магнитным кольцом прижат.
Там странные измерения:
Сто верст — только малый шаг,
Столетье — одно мгновение,
А озеро — жидкий мрак…
Чудища, плавая в реках,
И после, сушась на скале,
Звездного человека
Держат в пещерной мгле.
Столапые электриды —
В каждой лапище — мозг,
Внушают ему, чтоб выдал
Он все, что когда-то видел,
А главное — тайну звезд!
Как они загораются,
Стужу гоня с планет?
Чем они остужаются?
Как погасить их свет?
Так, молча и некрасиво,
Жуя студенистую тьму,
Волю свою терпеливо
Они внушают ему.
А он не дает ответа.
И только упрямое: SOS!
С черной, как мрак, планеты
Шлет светлому миру звезд!
Зов по вселенной несется,
И все, что хоть где-то живет,
Говорит: — Високосный год. —
Или: — Год активного солнца.
И только в бездонном мраке,
Где нет ни ночей, ни дней,
Огненные собаки
Мчатся еще быстрей!
Все ярче глаза сверкают,
Струной напряглись хребты,
И жаркие искры роняют
Пламенные хвосты.
Вселенная бьет клубами
Космической пыли в грудь,
И тонко звенит под когтями
Серебряный Млечный Путь…
Но сквозь века и пространства
Домчат они и найдут
Планету Черного Царства
И чудищ перегрызут.
Лапы — на плечи хозяину,
И звездный вздохнет человек.
Вот она, главная тайна,
Основа всего мирозданья:
В любви при любом испытанье
И преданности навек!
Невзгодам конец! Победа!
Гремите, звезд бубенцы.
Пусть волны тепла и света
Помчатся во все концы!
И вправо помчат и влево,
Неся серебристый гам.
И радостно вскрикнет Дева,
Поверить боясь вестям!
Рукою за сердце схватится,
Щекою прильнет к Тельцу,
И звездные слезы покатятся
По вспыхнувшему лицу!
Фантазия? Пусть! Я знаю!
И все-таки с детских лет
Я верю в упрямую стаю,
Что мчится за другом вслед!
Спадает с души все бренное,
Истории бьют часы,
Звенит серебром вселенная,
Летят по вселенной псы…
Горят причудливо краски,
И, как ни мудра голова,
Вы все-таки верьте сказке.
Сказка всегда права!
К СТАТУЕ АРИАДНЫ.
Неверный, разлюбив меня в тоске оставил;
Отныне престаю оплакивать его:
Мой образ изваян, художник мне доставил
Влюбленных тысячу на место одного.
Илличевский
К ФАНТАЗИИ.
(Подражание английскому).
О ты, чьи динымя прельщенья,
Волшебный разливая свет,
Являют райския виденья
Нам в мире скорби и суеть;
Которой яркия одежды
Пестреют тысячью цветов,
Дочь утешительной надежды
И мать веселых, легких снов!
Задумчивости ль принимаешь
Порой ты мрачныя черты —
Как сладко душу погружаешь
В воспоминанья и мечты;
Или, как искру в пепле хладном,
Порою возбуждаешь вновь
Ты чувство в сердце безотрадном,
Нашептывая про любовь;
И чуждый в мире утешенья,
Страдалец, упоен тобой,
Благословляет заблужденья,
На время примирясь с судьбой.
Над бурым жизни океаном
Сияй мне, гений мой, сияй,
И сладостным своимь обманом
От горьких истин избавляй.
Илличевский
СЕЛЬСКАЯ СИРОТА.
ЭЛЕГИЯ СУMЕ.
Покинув плен тяжелый сна
Без усладительных мечтаний,
Я упредила здесь одна
На холме луч денницы ранний
С зарею пробудясь,
На ветках пташечки семейно веселились,
Мать с кормом издали на щебет их неслась,
Глаза мои слезами оросились;
Чтож у меня родимой неш?
Зачем не похожу на птичек я судьбою,
Которых радует приветный солнца свет
И ветер с гнездышком колышет предо мною!
От всех отверженна, бедна,
Без колыбели в час рожденья,
Чужими я людьми на камне найдена
Близь церкви здешняго селенья,
Взросла без кровных я родных
И к сердцу никогда не прижимала их.
Из сельских девушек сестрою
Ни от одной я ни зовусь
И в хоророде их весною
О празднике не веселюсь;
В забавах, в играх ли проводят вечер зимний,
Я в них участья не беру,
Никто не вздумает, хоть из любви к добру,
Сиротку пригласить под кров гостеприимный.
Безпечно селянин поет у огонька,
Семейством окружен среди домашней сени:
Сторонняя, сквозь слез гляжу издалека,
Как дети ластятся к нему, обняв колени,
Моя отрада Божий храм,
Где услаждаю грусть, предавшися мольбам,
Одна лишь сень его святая
Не заперта пред сиротой,
И в сей обители одной
Кажусь я в мире не чужая,
Гляжу на камень часто я,
Где начались мои страданья,
И следа слез ищу, тобою, мать моя,
Пролитых, может быть, в час горький разставанья.
Порою шорохом шагов,
Скитаясь меж могил; тревожу сон гробов:
Не здесь ли вы, мои родныя?
Но и могилы мне чужия,
И я сиротка без родных,
Средь мертвых, как среди живых:
По матери, меня отринувшей, рыдая,
Томлюся жизнию с пятнадцатой весной:
Воротишься ль когда; я жду тебя, родная,
На камне, где была оставлена тобой.
Илличевский.
Из райской области навеки изгнан змей.
Подстреленный олень, терзаемый недугом,
Для боли ноющей своей
Не ищет нежных трав: и, брошенная другом,
Вдовица-горлинка летит от тех ветвей,
Где час была она с супругом.
И мне услады больше нет
Близ тех моих друзей, в чьей жизни яркий свет.
Я ненавистью горд, — презрением доволен;
А к равнодушию, что ранило меня,
Я сам быть равнодушным волен.
Но, коль забыть любовь и боль ее огня,
От сострадания тот дух измучен, болен,
Который жизнь влачит, стеня,
Взамену пищи, хочет яда,
Тот, кто познал печаль, кому рыдать — отрада.
И потому, когда, друзья, мой милый друг,
Я вас так тщательно порою избегаю,
Я лишь бегу от горьких мук,
Что встанут ото сна, раз я приближусь к раю,
И чаянья меня замкнут в свой лживый круг;
Им нет забвения, я знаю;
Так в сердце я пронзен стрелой,
Что вынете ее, и век окончен мой.
Когда я прихожу в свой дом, такой холодный,
Вы говорите мне, зачем я весь — другой.
Вы мне велите быть в бесплодной
Насильственной игре на сцене мировой, —
Ничтожной маскою прикрыв мой дух свободный,
Условной тешиться игрой.
И я — в разгуле карнавала,
И мира я ищу, вне вас его так мало.
Сегодня целый час, перебирая цвет
Различнейших цветков, я спрашивал ответа —
«Не любит — любит — нет».
Что́ возвещала мне подобная примета?
Спокойствие мечты, виденье прошлых лет,
Богатство, славу, ласку света,
Иль то… Но нет ни слов, ни сил:
Вам так понятно все, оракул верным был.
Журавль, ища гнезда, через моря стремится;
Нет птицы, чтоб она летела из гнезда,
Когда скитаньем утомится;
Средь океанских бездн безумствует вода,
Волна кипит, растет, и пеной разлетится,
И от волненья нет следа.
Есть место, есть успокоенье,
Где отдохну и я, где стихнут все томленья.
Я ей вчера сказал, как думает она,
Могу ль быть твердым я. О, кто быть твердым может,
Тому уверенность одна
Без этих лишних слов сама собой поможет,
Его рука свершит, что совершить должна,
Что он за нужное положит.
В строках я тешу скорбь мою,
Но вы так близки мне, я вам их отдаю.
Привет тебе, Ночь покоя,
Ты мир обняла величаво,
В печальном тревогу смягчаешь,
Приятной твоей темнотой.
Ручей вдалеке серебрится,
Теперь он лепечет тихонько,
И между ветвями певуче
Неясный шуршит ветерок.
Гора затянулась тенями,
Лужайки окутались в сумрак,
И звезды прерывистым светом
Чуть светят, заполнив простор.
Печального ропота полны
Потоки широкого Моря,
И в призрачном белом свеченьи
Огни проскользают волной.
Река в равномерном величьи
Теченье окутала в траур,
И в поле цветистые краски
Смешались, смягченные мглой.
К ночлегу овец своих гонит
Усталый пастух торопливо,
И пахарь бодилом торопит
Лениво-тяжелых быков.
Того, кто окончил работу,
Ждет с ужином скромным супруга,
Здоровые, крепкие дети,
Уют пред живым очагом.
В твоем примиренном покое,
О, Ночь, все находят свой отдых,
И даже, кто горестный плачет,
Глаза осушаешь ты сном.
Какая услада молчанья,
Какая приязнь затемненья!
Как тихо в душе от сознанья,
Что вот она только с собой!
Угрюмый вещательный филин
Вдруг крикнет, и хриплый тот голос,
Дойдя от могилы к могиле,
На краткость прервет их покой.
Вон там, на возвышенной башне,
Чуть теплится, млея, лампада,
И черные шаткие тени
Встают, возникают кругом.
Но вот уж с серебряным дышлом
Луны восстает колесница,
И светом ее безмятежным
Залиты вершины холмов.
С величьем она выплывает,
И звезды пред нею бледнеют,
Лазурь вознесенного неба
Наполнена светлым лучом.
Источник скользит безмятежный,
И, в зеркале ясном, качаясь,
Сиянье дрожит отраженьем
Среди успокоенных вод.
Речное чуть зыбится лоно,
Рыбак нагибается в лодке,
И слышится стройная песня,
И чуть ударяет весло.
Поет соловей для супруги,
Изменчиво-разною песней
Ее он баюкает нежно,
Единственный в чаще лесной.
Порою над крышею дома,
Над крышею дома другого,
Восходят колонны из дыма,
И прорваны дымы Луной.
Сквозь ветви сплетенные густо,
Лучи пробираются робко,
И листья, их ток преломляя,
Их делают смутной волной.
И вдруг ветерок умиленный
Прошепчет, летя над цветами.
И тотчас струей благовонной
Полей преисполнен простор.
Случайное эхо в ущельях
Подхватит блуждающий голос,
Немедленно эхо другое
Торопится с той же игрой.
Молчанье, покой умягченный
Сливаются с звуком неясным,
И образ темнеющей Ночи
Желанен вдвойне оттого.
Привет, о, подруга печальных,
Тоску огорченного сердца
Смягчаешь ты нежным бальзамом,
И только в тебе есть покой.
Волнуем воздухом, как легкая завеса,
С вершин альпийских гор спускается туман.
Уж высятся над ним кой-где макушки леса…
И вот — весь выступил он, красками убран,
В которые рядить деревья любит осень,
Не трогая меж них зеленых вечно сосен.Как много радости и света в мир принес,
Победу одержав над мглою, день прозрачный!
Не сумрачен обрыв, повеселел утес,
И празднично-светло по всей долине злачной;
Лишь около дерев развесистых на ней
Узоры темные колеблются теней.Казалось, что теперь небесное светило,
Вступив на зимний Путь, прощальный свет лило;
И, на него глядя, земля благодарила
За яркие лучи, за влажное тепло,
Что разносил, струясь над нею, воздух зыбкой,
И озарялась вся приветливой улыбкой.Красавица-земля! Не в этой лишь стране,
В виду гигантов-гор, склонюсь я пред тобою;
Сегодня ты была б везде прелестна мне, -
Лишь бы с деревьями, с кустами и с травою,
Где красок осени играл бы перелив,
Или хоть с бледною соломой сжатых нив.Чем дольше я смотрю, тем шире и сильнее
Всё разрастается к тебе моя любовь.
О, запах милый мне!.. То, сладостно пьянея,
Как бы туманюсь им, то возбуждаюсь вновь…
Землею пахнет!.. Я — твое, земля, созданье, -
И нет иного мне милей благоуханья.Земля-кормилица! Работница-земля!
Твой вечен труд; твои неистощимы недра…
Меж тем как чад своих ты, нуждам их внемля,
Плодами и зерном уж одарила щедро, -
Я вижу — требуя еще твоих услуг,
Тебя там на холме опять взрывает плуг.Я жизни путь прошел, топча тебя небрежно,
Как будто я не сын тебе, родимый прах.
Найти я вне тебя рвался душой мятежной
Причину тайную житейских зол и благ;
И мысль, страшась конца, не ведая начала,
Во тьме и пустоте, тоскливая, блуждала.Земля! Что ж так влекут меня стремленья дум
И сердца пыл к тебе? Не знаю… Оттого ли,
Что от меня далек тревожный жизни шум?
Иль правды я ищу? Иль я устал от боли
Разрушенных надежд, оплаканных потерь?
Иль твой к покою зов мне слышится теперь?.. О мать-земля! Я здесь один; людей не видно…
Хотел бы пасть я ниц и лобызать тебя!..
Увы! я не могу, и не людей мне стыдно…
Восторгом был я полн, красу твою любя;
Но лишь тебя признал я матерью моею, -
Печален и смущен, ласкать тебя не смею.Ты мне чужда еще, но я отныне твой.
Дай силы мне своей на бодрый подвиг жизни,
Чтоб я, на склоне лет, один с самим собой,
Отрады не искал в тоске и в укоризне;
И чтоб меня, когда наступит смерти мгла,
Ты, примиренного с тобою, приняла.Поднялся ветерок, свежея понемногу;
Я вижу на горах вечернюю зарю,
И тени длинные ложатся на дорогу…
Пора домой идти. Земля, благодарю!
Обязан я тебе, твоим осенним чарам,
Что уходящий день прожит был мной не даром.
Где от горести унылой,
Где спастись от лютых бед?
Нет в живых Плениры милой!
Милый друг! тебя уж нет!
Где от скорби ни скрываюсь,
Все в мечтах с тобой встречаюсь;
В смертну погруженный сень,
Зрю твой гроб, вопль слышу слезный.
Все в глазах твой вид любезный
Носится, дражайша тень!
Тень дражайшая! смягчися:
Возвратись хотя на час,
Хоть на миг остановися
И подай в последний раз
Белизной блестящу снежной
Руку, что с улыбкой нежной
Простирала к другу ты.
Но, увы! ты отлетаешь,
Дух мой в горесть погружаешь,
В мрак унылой пустоты.
Тщетно слез струя катится,
Не смягчает скорби злой.
В сердце кровь остановится,
Как лишь гроб представлю твой.
В душу мне он ужас сеет.
Все в глазах моих мертвеет.
Каждый милый мне предмет
В виде кажется увялом.
Смерть надгробным покрывалом
От меня скрывает свет.
В рощу ль скроюся густую —
Осень уж ее мертвит,
На жену ль взгляну драгую —
Смертный одр пред ней стоит.
На детей воззрю ли милых —
Вижу в них сирот унылых.
Сам, скитаясь меж гробов,
Мрачной, кажется, стезею,
Тенью предводим твоею,
Опускаюсь в смертный ров.
Вслед за скорбной сей мечтою
Скорбная летит мечта:
Вижу духом пред собою
Те печальные места,
Где теперь супруг твои страстный,
Удручен судьбой злосчастной,
Медленны часы влачит,
Где, от всех уединенный,
Мрачной мыслью отягченный,
С горестью один сидит.
Там он зрит перед собою
Скорбный вид мгновений тех,
Как, взмахнувши смерть косою,
Вкруг твоей постели всех
Ближних и друзей стеснила,
Как, прощаясь, ты вперила
На него померкший зрак;
К небу взведши взор, вздохнула
И глаза навек сомкнула
На драгих тебе руках.
О! почто же всем любезный,
Всех любя́щий человек,
Ближним, обществу полезный,
Кончит быстротечный век?
А злодей, как ястреб гладный,
Только крови ближних жадный,
В нечестивый путь течет
Средь утех, увеселений,
Без забот и огорчений
Сладкий, долгий век живет?
Но что жизнь? В родах — мученье,
В детстве — раболепства гнет,
В юности — страстей волненье,
В мужестве — труды сует.
Старость — возвращает в детство.
Смерть — рождения наследство.
Вот что жизнь — се нива зол!
Сеет смерть и пожинает,
Землю в гроб преобращает,
Гроб — во мрачный свой престол.
Что ж скорбим, что в свет отселе
Спешно перешел наш друг?
Здесь в ее прекрасном теле
Обитал небесный дух,
Сердце верою дышало,
Каждо чуждой скорби жало
И ее пронзало грудь.
Дружество с любовью нежной
В дебри жизни сей мятежной
Ей прокладывали путь.
Верь, мой друг! и скорбь отрыни,
Верь, что слез твоих предмет
Из сей мрачныя пустыни
В вечный преселилась свет,
Что теперь твоя супруга,
Верх земного темна круга,
На лиющих свет кругах,
В радость облачась, играет
И с отрадою взирает
На лежащий в гробе прах.
Верь, что миг тот нам плачевный,
Как померк в ней свет очес,
Очи ей открыл душевны
Зреть незримый свет небес;
В ров как гроб ее спускали,
На воздушных поднимали
Ангелы ее крылах;
Персть как с заступа ссыпалась,
Благодать преизливалась
На нее в златых лучах.
Верь и не скорби душою
О потере дорогой.
Радуйся: небес стезею
Уж она вошла в покой
В радужном венце победы.
Но от горныя беседы,
Как взойдет на холм луна,
В ризы скрывшися нетленны,
При́йдет в час уединенный
Утешать тебя она.
О, сниди, мой друг небесный!
Влей отраду в томну грудь.
К хижине моей безвестной
Ты легко приметишь путь:
Изваянный лик твой милый
Я поставлю над могилой,
Скрывшей прах отца, детей.
Там, сим видом привлеченна,
Снийдешь друга зреть смущенна
И мелькнешь в душе моей.
Гроб, где прежде взор мой бренный
Лишь пустыню находил,
Днесь мне зрится населенный
Сонмами небесных сил.
В них мне будешь ты мечтаться
И пред всеми отличаться
Лунно-видной белизной,
Как сияла между нами
Нежных прелестей чертами
И душевной красотой.
Мейербер! Все он, да он!
Что за шум со всех сторон!
Да неужли в самом деле
Ты на этой уж неделе
Разрешишься и на свет
После многих, многих лет,
Страшных болей в животе,
Выйдет в чудной красоте
Музыкальный плод великий —
И правдивы эти клики?
Неужели, наконец,
Ты действительно отец
Сына, в творчестве высоком
Нареченного «Пророком»?
Да, не выдумка газет
Эта новость! Да, на свет
Вышел он, ребенок чудный!
Да, процесс рожденья трудный
Совершился, наконец;
И родильница отец,
С облегченьем сладким в теле,
Распростерт в своей постели;
И припарки на живот
Друг Гуэн ему кладет.
Вдруг — средь тишины спокойной,
Раздается вой нестройный;
Звуки труб… Израиль здесь
Собрался, и этот весь
Дикий хор, обятый жаром
Воет (бо́льшей частью даром):
«Славься выше всяких мер,
Наш великий Мейербер!
Ты, страдавший так жестоко,
Чтоб родить для нас Пророка!»
Но из хора вот один
Очень юный господин
Выступает пред народом;
Брандус по фамильи; родом
Он из Пруссии; весьма
Скромен с виду (хоть ума
В нем палата — словно знает,
Где зимой рак обитает;
Научил его один
Знаменитый бедуин,
Крысолов, его приятель
И предшественник-издатель).
Барабан хватает он
И победой опьянен —
Как прославила когда-то
Мириам победу брата —
Он торжественно поет:
«Гениальный чудный пот
Осторожно, понемногу
Пролагал себе дорогу
В заперто́й бассейна круг;
Но раскрылись шлюзы вдруг —
И вода вовсю оттуда
Гордо хлынула… О, чудо!
Перед нами уж река!
Да, раздольна, глубока,
Образ мощи и свободы,
Как Ефрат, как Ганга воды,
Где купаются слоны,
Пальмами осенены; —
Как стремленье рейнских вод
У Шафгаузена с высот,
Где бурлит, кипит пучина,
И студенты из Берлина
В брюках вымокших глядят
На могучий водопад; —
Как той Вислы бег свободный,
Где сын Польши благородный,
Песнь поет, чешась от вшей,
О сынах земли своей,
О ее страданьях жгучих —
Под ветвями ив плакучих…
Да, как море, широка
Наша славная река,
Море то, где в годы оны
Сгибло войско Фараона,
Между тем, как нашим Бог
Выйти по суху помог…
Ширь-то, ширь и глубь какая!
Мир от края и до края
Исходите — никогда
Не найти вам, господа,
Водянистее творенья!
Сколько мощи, вдохновенья,
Поэтических красот,
Титанических высот!
Тут сам Бог и вся натура —
У меня же партитура!»
Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.
И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль —
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актеры, все бегут они, бегут —
по щекам их белым-белым слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет,
хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком черное от крови на руке твоей пятно…
Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона,
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
Я люблю твой свет и сумрак — старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
От люльки до могилы,
Покорные судьбе,
Чтоб хлеб добыть себе,
Мы тратим наши силы.
Без пользы люди мрут,
Растут без пользы дети;
Труд «избранных» на свете
Единственный есть труд.
Чтоб бедность не заела,
Ты, добрый наш народ,
Льешь часто кровь и пот…
Да разве это дело?
***
Кипит в своих раздорах
Бездельниками мир…
Напялив вицмундир,
Испишет целый ворох
Бумаг чиновный люд,
И гордостью обято
Все сердце бюрократа,
Окончившего труд.
На всех глядит он смело,
Строчить до смерти рад…
Наивный бюрократ!
Да разве это дело?
***
Жизнь Марcа без печали…
Мундир ему к лицу;
Он утром — на плацу,
А вечером — на бале.
Военный артикул
Он изучил серьезно;
Он даме грациозно
Подставит в клубе стул;
Он пулю без прицела,
Почти что за глаза,
Готов всадить в туза…
Да разве это дело?
***
Продажному писаке
Не мало есть труда:
Быть вовремя всегда
Там, где зимуют раки.
Как фиговым листком,
Прикрывшись фразой звонкой,
При случае, сторонкой,
Сфискалит он тайком.
Гнет спину, сушит тело,
Идей компрачикос,
Но вот один вопрос:
Да разве это дело?
***
Известности всемирной
Художник ждет за труд,
Создав «Сосны» этюд,
Иль торс вакханки жирной.
Давно не дорожа
Достоинством и честью,
Стихи разводит лестью,
Лирический ханжа.
Он выбрал для удела
Сан клубного певца.
Но спросим мы льстеца:
Да разве это дело?
***
Легально либерален
Салонный паразит.
Он общество дивит:
Все тайны модных спален
На Сене и Неве,
Скандалы всех стран света,
Двуногая газета,
Он носит в голове.
Напрасно б скрыть хотела
Одна из дам свой грех,
Он знает все и всех…
Да это разве дело?
***
«Народной подоплекой»
Пленен славянофил.
Но чем он осветил
Народный мрак глубокий?
Толкует филантроп
Всю жизнь о бедных лихо,
И тихо сходит в гроб,
А нищий гибнет тихо.
— «Тюрьма источник зла!»
Юрист решает зрело,
А тюрьмам — нет числа…
Так где же в мире дело?
***
Так где же в мире дело?
Есть груда дельных книг,
Но мир наш не привык
Еще читать их смело;
Есть гении, — народ
Не понял их при жизни:
Живой пророк в отчизне
Приюта не найдет.
Ложатся в гроб живые
За мертвыми во след;
Есть люди «деловые»,
А дела нет, — как нет.
Пенья дух чудесный,
Ты не птичка, нет!
С высоты небесной,
Где лазурь и свет,
Ты песней неземной на землю шлешь привет!
Тучкою огнистой
К небесам ты льнешь,
И в лазури чистой
Звук за звуком льешь,
И с песней ввысь летишь, и, ввысь летя, поешь.
В блеске золотистом
Гаснущего дня,
В облаке лучистом,
В море из огня,
Резвишься ты, как дух, порхая и звеня.
Бледный вечер, тая,
Вкруг тебя дрожит;
Как звезда, блистая,
Днем свой лик таит,
Так в небе ты незрим, но песнь твоя звучит.
Гимн твой серебристый
Как звезды привет: —
Блещет день лучистый,
Меркнет звездный свет;
С земли не видно нам, горит она иль нет.
Небеса с землею
Звуками полны;
Так порой ночною —
Вспыхнет луч луны, —
Вмиг ласкою его поля озарены.
Кто ты, дух чудесный?
Кто тебя нежней?
Радуги небесной
Красота — бледней,
Чем лучезарный дождь мелодии твоей.
Так поэт, плененный
Блеском светлых дум,
Песней отдаленной
Будит чуткий ум,
И мир ему дарит рукоплесканий шум.
Так прекрасной девы, —
Точно в полусне, —
Сладкие напевы
Льются в тишине;
В них — красота любви, в них светлый гимн весне.
Так в лесу росистом
В час ночной — светляк
Блеском золотистым
Рассекает мрак,
Невидимый горит цветов и трав маяк.
Так в саду, блистая,
Розы в полдень спят;
Ветерку внимая,
Дышат и дрожат;
Роняя лепестки, льют нежный аромат.
Солнца отблеск чудный,
Вешний цвет ветвей,
Дождик изумрудный
С музыкой своей, —
Бледнеет в мире все пред песнею твоей.
Музыки небесной
Тайну нам открой,
Птичка, дух чудесный,
Я молю с тоской,
Я не слыхал нигде гармонии такой.
Хоры Гименея
Нам дарят привет;
Пред тобой бледнея,
Меркнет этот свет;
Мы чувствуем душой, что в них чего-то нет.
Где родник кипучий
Песен золотых?
Волны или тучи
Нашептали их?
Иль ты сама любовь? Иль чужд ты мук земных?
В переливах ясных,
Что звенят вокруг,
Лишь восторгов страстных
Слышен яркий звук,
Любя, не знаешь ты любовных горьких мук.
Тайну смерти мрачной
Верно понял ты,
Оттого с прозрачной
Светлой высоты
Нам, смертным, шлешь свой гимн кристальной чистоты.
Жизнь мы полной чашей
Пьем, пока — весна;
Но в улыбке нашей
Искра слез видна,
Те песни любим мы, в которых грусть слышна.
Но когда б печали
К нам толпой не шли, —
Если б рай нам дали,
Пасынкам земли, —
Мы в радости с тобой сравняться б не могли.
Музыки нежнее,
Льющейся волной, —
Глубже и полнее
Мудрости земной, —
Та песнь, с которой ты несешься в мир иной.
Если б песни ясной
Часть я взял себе,
Лился б гимн прекрасный
Людям в их борьбе: —
Мне б целый мир внимал, как внемлю я тебе!
Зажглася искорка разсвета
В тумане севера ночном,
Зари алмазный отблеск света,
Неся с востока луч привета,
Встает на небе голубом.
И что за утро!.. кротко, нежно
Луч солнца просится в окно,
И в ризе листьев белоснежной
Зовет под сень свою мятежно
Аллея тополей давно.
Там, под недвижными тенями
Маститых, вековых дерев,
Укрылась робко за кустами,
Зари испугана лучами,
Царица неги, грез и снов.
Скорей туда!.. как будто слышу
Я шелест платья и шагов,
И страстный чудится мне зов,
И силуэт я стройный вижу
За клумбой дальнею цветов.
Скорей туда!.. Восток горит
Огней жемчужными кругами,
Мир потонул под их волнами,
И сердце нега вновь томит
Блаженства мукой и слезами.
Скорей! скорей!., там счастье мне,
Как прежде, снова улыбнется,
Вновь страсть забытая проснется,
И утра в томной тишине
На зов мой муза отзовется…
"Муза, о муза моя вдохновенная,
В пламени мысли и света рожденная,
Чудная, стройная, дивно прекрасная,
Муза, царица моя полновластная,
Вновь ты к певцу низлети!
"Снова чело его мыслью высокою,
Чистой, как небо, как море глубокою,
Мыслью живой освети.
"Сколько раз—помню я—грезой пленительной,
Легким виденьем, мечтой обольстительной,
Поздней вечерней порой,
"Вся совершенство, восторг, обаяние,
Полная жизни, любви и желания,
Ты появлялась пред мной!
"Сколько раз звуками песень могучими,
Сильными, чудными, нежно певучими,
Ты вдохновляла певца!
"С ним коротала ты ночи, счастливая.
И убегала в слезах, прихотливая,
Песни не спев до конца.
"Муза, я снова к тебе обращаюся,
С жаркой мольбою пред тобой склоняюся,
Жажду я песень твоих,
«Жажду глаголов я, муза, божественных,
Гимнов властительных, гимнов торжественных,
Звуков восторга святых»…
— «Нет!» отвечает мне муза смущонная,
Страстным воззваньем моим пробужденная,
«Ты уже мне изменил:
Мысли и думы, мечты сокровенныя,
Все ты к стопам чаровницы надменныя
Неги и снов положил…
С ней будь и счастлив!»…-- «Аминь!
Сгинь же, проклятая, сгинь!»…
И вот в тог миг, когда жизнь радостно вокруг
Ручьями через край из чаши полной плещет,
Столетних тополей сребристый лист трепещет, —
Волнуясь и холмясь, дымится синий луг,
И в капельке росы алмазом солнце блещет, —
Когда в лазури дня встает святая цель
И счастье мне сулит в грядущем безконечно,
И вьется и ползет вокруг тычинки хмель,
Рокочет и звучит в рыданиях свирель
И льется трель ея вдали волной безпечной, —
Когда мечты и мысль и самая любовь,
Любовь желанная, манят, в свои обятья,
И неги новый мир сулят безумцу вновь, —
Я мрачно злобствую, бушует жолчь и кровь
В моей больной груди, и льются с уст проклятья…
Ал. и В. М........й
Невольный гость в краю чужбины,
Забывший свет, забывший лесть,
Желал бы вам на именины
Цветов прелестнейших поднест:
Они — дыханию услада,
Они — веселие очей.
При них бы мне писать не надо
Вам поздравительных речей:
Желанье счастья без печали
В цветах вы сами б угадали…
Но — ах!— якутская весна
Не зелена и не красна!
И здешний май, холодной, дикой,
Одной подснежною брусникой,
А не лилеями богат.
Природа спит, и в поле целом
Я разжился одним пострелом,
А я слыхал, такой наряд
На именины не дарят.
Итак, по воле и неволе
Пришлось приняться за перо,
Хоть я забыл в угрюмой доле
Писать забавно и пестро.
Примите ж это благосклонно
И в шуме праздничного дня
Не осудите вы меня
За мой привет простой и сонной.
В нем правда — каждая черта;
Притом же ваша доброта
По слуху, по сердцу и дома
И вчуже страннику знакома…
В краю зимы и дружбы зимной,
Поверьте, только вы одне,
Ваш разговор гостеприимной
Напоминал друзьям и мне
О незабвенной стороне.
О, будь же добродетель та же
И с нею брат ее — покой,
Как неизменный часовой,
У сердца вашего на страже;
Да никакой печали тень
Не хмурит тихий свет забавы,
И, проводив веселый день,
Поутру встанете вы здравы…
Да будут ясны ваши сны,
Как небо южныя весны,
И необманчивы надежды,
И перед вами все невежды,
По крайней мере, хоть скромны;
Совет подруги чист и верен,
Знакомых круг нелицемерен,
Неутомителен бостон,
Ни бальных скрипок рев и стон!
Когда ж на берега великой,
На берега моей Невы,
Покинув край морозов дикой,
Стрелою полетите вы,
Да встретят путницу родные,
Беспечной юности друзья
И все по сердцу не чужие,
И вся родимая семья
Благополучны и здоровы,
И пылки, и разлукой новы,
И смех, и радость, и расспрос,
И сладкий дождь свиданья слез!!.
Зачем же, искра упованья —
Дожить до сладкого свиданья,—
В груди моей погасла ты?
Но я ступил из-за черты
Сорокаверстного посланья.
И мне, и вам унять пора
Болтливость моего пера,
Но знайте: это все с начала
По пунктам истина скрепляла,
Хоть неподкупна и строга;
Тут не сплетал из лести кружев
Ваш всепокорнейший слуга
в.
Хор земледельцев
Как не петь нам? Мы счастливы.
Славим барина отца.
Наши речи некрасивы,
Но чувствительны сердца.
Горожане нас умнее:
Их искусство — говорить.
Что ж умеем мы? Сильнее
Благодетелей любить.
Сельский любовник
Здесь сердца людей согласны
С их нельстивым языком,
Наши милые прекрасны
Не раскрашенным лицом,
А природными чертами;
Обмануть нас не хотят
Ни глазами, ни словами,
Лишь по чувству говорят.
Девушка
Как нам, девушкам, ни больно
Тайну сердца объявить,
Слово вылетит невольно:
Скажешь — поздно воротить!
Притворяться ввек не можно:
Все мы созданы любить;
Лишь держаться слова должно;
Стыдно, стыдно изменить.
Сельская любовница
Я с любовию играла
И с любовию росла;
С нею горе я узнала,
С нею счастие нашла;
И надеюсь без искусства
Сердце друга сохранить;
Верность, жар и нежность чувства
Мне помогут милой быть.
Городской житель
Если в городе имеют
Больше средств пленять мужчин,
Лучше здесь любить умеют.
Там любовь есть цвет один,
Здесь любовь есть цвет с плодами.
Время нравиться пройдет,
И кокетка с сединами
Есть завялый пустоцвет.
Горожанка
Тот живет благополучно,
Кто умеет жить в другом.
О себе лишь думать — скучно;
Счастье в двух, а не в одном.
Кто же бабочкой летает
С василька на василек,
Тот любви еще не знает;
Кто любил, тот любит ввек.
Горожанин
Если б было в нашей власти
Вечно бабочкой летать,
Не дивился бы я страсти
С тем любить, чтоб разлюблять.
Время крылья подсекает,
И придется сиднем быть.
Поздно ветреный узнает,
Каково на ветер жить!
Госпожа
Можно в самом шуме света
С тихим сердцем век прожить,
Святость брачного обета
И невинность сохранить.
Добродетель утешает,
Страсть к раскаянью ведет.
Пусть любовник нас пленяет —
Счастье лишь супруг дает.
Горожанка
Ах! во мраке заблужденья
Счастье — ложная мечта.
Нет для сердца наслажденья,
Если совесть нечиста.
Что жена без доброй славы?
Мужу, детям вечный стыд.
Как ни худы в свете нравы,
Всякий добродетель чтит.
Староста
Женихам, невестам должно
В песне правду объявить.
Ввек прельщаться невозможно:
Что же можно нам? любить.
С другом жить, не с красотою;
Будешь молод не всегда.
Кто же мил душе душою,
В том морщина не беда.
Бурмистр
Будем жить, друзья, с женами,
Как живали в старину.
Худо нам быть их рабами;
Воля портит лишь жену.
Дома им не посидится;
Всё бы, всё бы по гостям.
Это, право, не годится;
Приберите их к рукам.
Вахмистр
Наш бурмистр несет пустое;
Не указ нам старина.
Воля — дело золотое,
А закон — любовь одна.
Русский создан прославляться,
Государю верным быть,
Пули, смерти не бояться
И красавицам служить.
Горожанка
Может быть, не без причины,
Если правду говорить,
Вы браните нас, мужчины;
Но одни хотите ль жить?
Вам даны Природой силы,
Нам — искусство вас ловить;
Мы друг другу, право, милы —
Будем спорить и любить!
Уже врата отверзло лето,
Натура ставит общий пир,
Земля и сердце в нас нагрето,
Колеблет ветьви тих зефир,
Объемлет мягкий луг крилами,
Крутится чистый ток полями,
Брега питает тучный ил,
Древа и цвет покрылись медом,
Ведет своим довольство следом
10 Поспешно ясный вождь светил.Но о небес пресветло око,
Веселых дней прекрасный царь!
Как наша радость, встань высоко,
Пролей чистейший луч на тварь,
В прекрасну облекись порфиру,
Явись великолепен миру
И в новом блеске вознесись,
В златую седши колесницу,
В зенит вступи, прешед границу,
20 И позже в Океан спустись, И тем почти Петрова внука;
Сияй, как наш веселый дух
Горит от радостного звука,
Который в наш внушает слух
Младого шум Орла паряща
И предкам вслед взлететь спешаща,
На мир воззреть, искать побед.
Он выше бурь и туч промчится,
Против перунов ополчится,
30 Одним обозрит взглядом свет.Какой веселый лик приходит?
Се вечность от пространных недр
Великий ряд веков приводит:
В них будет жить Великий Петр
Тобой, великий князь российский.
К тебе весь норд и край азийский
Воскресшу прежню чтит любовь.
Как в гроб лице Петрово скрылось,
В сей день веселья солнце тмилось,
40 Но днесь тобою светит вновь.Тебе Россия вся открыла,
Клянущись вышнего рукой:
«Я в сердце много лет таила,
Что мне достоит жить тобой.
Мне полдень с утром вдруг вступает,
Весна цветы и плод являет
В возлюбленной душе твоей.
Но грудь пронзит народов льстивных
Ужасный луч в полки противных,
50 Блистая из твоих очей.Возвысится, как кедр высокий,
Над сильных всех твоя глава;
Ты, как змию, попрешь пороки,
Пятой наступишь ты на Льва.
Твоими сам господь устами
Завет вовек поставит с нами;
И крепче Мавританских гор
Твои плещи, Петром скрепленны
И силой свыше облеченны,
60 Надежный будут нам подпор.Прострешь свои державны длани
Ко вышнему за нас в церьквах.
Покажешь меч и страх в день брани,
Подобно как твой дед в полках.
Премудрость сядет в суд с тобою,
Изгонит лесть и ков с хулою.
И мужество твои чресла
Скрепит для общей нашей чести,
Защитит нас к противных мести,
70 Дабы исторгнуть корень зла.Под инну Трою вновь приступит
Российский храбрый Ахиллес,
Продерзкий меч врагов притупит,
Хвалой взойдет к верьху небес.
Отрада пойдет вслед отраде
В Петровом свету страшном граде,
И плески плескам весть дадут:
Господь щедроты в нас пробавит
И больше нас тобой прославит,
80 Как с трепетом враги падут.Мой дух течет к пределам света,
Охотой храбрых дел пленен,
В восторге зрит грядущи лета
И грозный древних вид времен:
Холмов ливанских верьх дымится!
Там Наввин иль Сампсон стремится!
Текут струн Евфратски вспять!
Он тигров челюсти терзает,
Волнам и вихрям запрещает,
90 Велит луне и солнцу стать.Фиссон шумит, Багдад пылает,
Там вопль и звуки в воздух бьют,
Ассирски стены огнь терзает,
И Тавр, и Кавказ в понт бегут.
Един трясет свирепым югом
И дальным веточных стран округом
Сильнейший гор, огня, ветров,
Отмститель храбр врагов сварливых,
Каратель стран, в союзе лживых,
100 Российский род и плод Петров.Однако если враг оставит
Коварну зависть сам собой,
То нас желанный мир прославит,
И тем возвысит нас герой.
Стихии, ярость укрочайте,
Туманы, в ясны дни растайте,
Являй веселый, небо, зрак,
Целуйтесь, громы, с тишиною,
Упейся, молния, росою,
110 Стань, ряд планет, в счастливый знак.В брегах да льются тихо реки,
Не смея чрез предел ступить;
Да придут все страны далеки
С концев земных тебе служить.
Воззри на света шар пространный,
Воззри на понт, тебе подстланный,
Воззри в безмерный круг небес:
Он зыблется и помавает
И славу зреть твою желает
120 Светящих тьмами в нем очес.Воззри на труд и громку славу,
Что свет в Петре неложно чтит;
Нептун познал его державу,
С Минервой сильный Марс гласит:
«Он бог, он бог твой был, Россия,
Он члены взял в тебе плотския,
Сошед к тебе от горьних мест;
Он ныне в вечности сияет,
На внука весело взирает,
130 Среди героев, выше звезд».Творец и царь небес безмерных,
Источник лет, веков отец,
Услыши глас россиян верных
И чисту искренность сердец!
Как если сей предел положен,
Что выше степень не возможен,
Куда делами Петр восшел,
Яви сию щедроту с нами,
Да превзойдет его летами
140 Наследник имени и дел.Лето 1743
Не каждый умеет петь,
Не каждому дано яблоком
Падать к чужим ногам.
Сие есть самая великая исповедь,
Которой исповедуется хулиган.
Я нарочно иду нечёсаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потёмках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы,
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь.
Так хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня.
Бедные, бедные крестьяне!
Вы, наверно, стали некрасивыми,
Так же боитесь бога и болотных недр.
О, если б вы понимали,
Что сын ваш в России
Самый лучший поэт!
Вы ль за жизнь его сердцем не индевели,
Когда босые ноги он в лужах осенних макал?
А теперь он ходит в цилиндре
И лакированных башмаках.
Но живёт в нём задор прежней вправки
Деревенского озорника.
Каждой корове с вывески мясной лавки
Он кланяется издалека.
И, встречаясь с извозчиками на площади,
Вспоминая запах навоза с родных полей,
Он готов нести хвост каждой лошади,
Как венчального платья шлейф.
Я люблю родину.
Я очень люблю родину!
Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.
Приятны мне свиней испачканные морды
И в тишине ночной звенящий голос жаб.
Я нежно болен вспоминаньем детства,
Апрельских вечеров мне снится хмарь и сырь.
Как будто бы на корточки погреться
Присел наш клён перед костром зари.
О, сколько я на нём яиц из гнёзд вороньих,
Карабкаясь по сучьям, воровал!
Все тот же ль он теперь, с верхушкою зелёной?
По-прежнему ль крепка его кора?
А ты, любимый,
Верный пегий пёс?!
От старости ты стал визглив и слеп
И бродишь по двору, влача обвисший хвост,
Забыв чутьём, где двери и где хлев.
О, как мне дороги все те проказы,
Когда, у матери стянув краюху хлеба,
Кусали мы с тобой её по разу,
Ни капельки друг другом не погребав.
Я всё такой же.
Сердцем я все такой же.
Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.
Стеля стихов злачёные рогожи,
Мне хочется вам нежное сказать.
Спокойной ночи!
Всем вам спокойной ночи!
Отзвенела по траве сумерек зари коса…
Мне сегодня хочется очень
Из окошка луну…
Синий свет, свет такой синий!
В эту синь даже умереть не жаль.
Ну так что ж, что кажусь я циником,
Прицепившим к заднице фонарь!
Старый, добрый, заезженный Пегас,
Мне ль нужна твоя мягкая рысь?
Я пришёл, как суровый мастер,
Воспеть и прославить крыс.
Башка моя, словно август,
Льётся бурливых волос вином.
Я хочу быть жёлтым парусом
В ту страну, куда мы плывём.
Я на ладонь положил без усилия
Туго спеленатый теплый пакет.
Отчество есть у него и фамилия,
Только вот имени все еще нет…
Имя найдем. Тут не в этом вопрос.
Главное то, что мальчишка родился!
Угол пакета слегка приоткрылся,
Видно лишь соску да пуговку-нос…
В сад заползают вечерние тени,
Спит и не знает недельный малец,
Что у кроватки сидят в восхищеньи
Гордо застывшие мать и отец!
Раньше смеялся я, встретив родителей,
Слишком пристрастных к младенцам своим.
Я говорил им: «Вы просто вредители,
Главное — выдержка, строгость, режим!»
Так поучал я. Но вот, наконец,
В комнате нашей заплакал малец,
Где наша выдержка? Разве ж мы строги?
вместо покоя — сплошные тревоги:
То наша люстра нам кажется яркой,
То сыну — холодно, то сыну — жарко,
То он покашлял, а то он вздохнул,
То он поморщился, то он чихнул…
Впрочем, я краски сгустил преднамеренно.
Страхи исчезнут, мы в этом уверены.
Пусть холостяк надо мной посмеется,
Станет родителем — смех оборвется.
Спит мой мальчишка на даче под соснами,
Стиснув пустышку беззубыми деснами…
Мир перед ним расстелился дорогами
С радостью, горем, покоем, тревогами…
Вырастет он и узнает, как я
Жил, чтоб дороги те стали прямее.
Я защищал их, и вражья броня
Гнула, как жесть, перед правдой моею!
Шел я недаром дорогой побед.
Вновь утро мира горит над страною!
Но за победу, за солнечный свет
Я заплатил дорогою ценою.
В гуле боев, десять весен назад.
Шел я и видел деревни и реки,
Видел друзей. Но ударил снаряд —
И темнота обступила навеки…
— Доктор, да сделайте ж вы что-нибудь!
Слышите, доктор! Я крепок, я молод! —
Доктор бессилен. Слова его — холод:
— Рад бы, товарищ, да глаз не вернуть…
— Доктор, оставьте прогнозы и книжки!
Жаль, вас сегодня поблизости нет.
Ведь через десять полуночных лет,
Из-под ресниц засияв, у сынишки
Снова глаза мои смотрят на свет!
Раньше в них было кипение боя,
В них отражались пожаров огни,
Нынче глаза эти видят иное,
Стали спокойней и мягче они,
Чистой ребячьей умыты слезою…
Ты береги их, мой маленький сын!
их я не прятал от правды суровой,
Я их не жмурил в атаке стрелковой,
Встретясь со смертью один на один.
Ими я видел и сирот и вдов:
Ими смотрел на гвардейское знамя,
Ими я видел бегущих врагов,
Видел победы далекое пламя.
С ними шагал я уверенно к цели,
С ними страну расчищал от руин.
Эти глаза для Отчизны горели!
Ты береги их, мой маленький сын!
Тени в саду все длиннее ложатся…
Где-то пропел паровозный гудок…
Ветер, устав по дорогам слоняться,
Чуть покружил и улегся у ног…
Спит мой мальчишка на даче под соснами,
Стиснув пустышку беззубыми деснами.
Мир перед ним расстелился дорогами
С радостью, горем, покоем, тревогами…
Нет! Не пойдет он тропинкой кривою.
Счастье себе он добудет иное:
Выкует счастье, как в горне кузнец!
Верю я в счастье его золотое.
Верю всем сердцем! На то я — отец!
В садах Элизия, у вод счастливой Леты,
Где благоденствуют отжившие поэты,
О Душенькин поэт, прими мои стихи!
Никак в писатели попал я за грехи
И, надоев живым посланьями своими,
Несчастным мертвецам скучать решаюсь ими.
Нет нужды до того! Хочу в досужный час
С тобой поговорить про русский наш Парнас,
С тобой, поэт живой, затейливый и нежный,
Всегда пленительный, хоть несколько небрежный,
Чертам заметнейшим лукавой остроты
Дающий милый вид сердечной простоты
И часто, наготу рисуя нам бесчинно,
Почти бесстыдным быть умеющий невинно. Не хладной шалостью, но сердцем внушена,
Веселость ясная в стихах твоих видна;
Мечты игривые тобою были петы.
В печаль влюбились мы. Новейшие поэты
Не улыбаются в творениях своих,
И на лице земли всё как-то не по них.
Ну что ж? Поклон, да вон! Увы, не в этом дело:
Ни жить им, ни писать еще не надоело,
И правду без затей сказать тебе пора:
Пристала к музам их немецких муз хандра. Жуковский виноват: он первый между нами
Вошел в содружество с германскими певцами
И стал передавать, забывши божий страх,
Жизнехуленья их в пленительных стихах.
Прости ему господь! Но что же! все мараки
Ударились потом в задумчивые враки,
У всех унынием оделося чело,
Душа увянула и сердце отцвело.
«Как терпит публика безумие такое?» —
Ты спросишь? Публике наскучило простое,
Мудреное теперь любезно для нее:
У века дряхлого испортилось чутье. Ты в лучшем веке жил. Не столько просвещенный,
Являл он бодрый ум и вкус неразвращенный,
Венцы свои дарил, без вычур толковит,
Он только истинным любимцам Аонид.
Но нет явления без творческой причины:
Сей благодатный век был век Екатерины!
Она любила муз, и ты ли позабыл,
Кто «Душеньку» твою всех прежде оценил?
Я думаю, в садах, где свет бессмертья блещет,
Поныне тень твоя от радости трепещет,
Воспоминая день, сей день, когда певца,
Еще за милый труд не ждавшего венца,
Она, друзья ее достойно наградили
И, скромного, его так лестно изумили,
Страницы «Душеньки» читая наизусть.
Сердца завистников стеснила злая грусть,
И на другой же день расспросы о поэте
И похвалы ему жужжали в модном свете. Кто вкуса божеством служил теперь бы нам?
Кто в наши времена, и прозе и стихам
Провозглашая суд разборчивый и правый,
Заведовать бы мог парнасскою управой?
О, добрый наш народ имеет для того
Особенных судей, которые его
В листах условленных и в цену приведенных
Снабжают мнением о книгах современных!
Дарует между нас и славу и позор
Торговой логики смышленый приговор.
О наших судиях не смею молвить слова,
Но слушай, как честят они один другого:
Товарищ каждого — глупец, невежда, враль;
Поверить надо им, хотя поверить жаль. Как быть писателю? В пустыне благодатной,
Забывши модный свет, забывши свет печатный,
Как ты, философ мой, таиться без греха,
Избрать в советники кота и петуха
И, в тишине трудясь для собственного чувства,
В искусстве находить возмездие искусства! Так, веку вопреки, в сей самый век у нас
Сладко поющих лир порою слышен глас,
Благоуханный дым от жертвы бескорыстной!
Так нежный Батюшков, Жуковский живописный,
Неподражаемый, и целую орду
Злых подражателей родивший на беду,
Так Пушкин молодой, сей ветреник блестящий,
Всё под пером своим шутя животворящий
(Тебе, я думаю, знаком довольно он:
Недавно от него товарищ твой Назон
Посланье получил), любимцы вдохновенья,
Не могут поделить сердечного влеченья
И между нас поют, как некогда Орфей
Между мохнатых пел, по вере старых дней.
Бессмертие в веках им будет воздаяньем! А я, владеющий убогим дарованьем,
Но рвением горя полезным быть и им,
Я правды красоту даю стихам моим,
Желаю доказать людских сует ничтожность
И хладной мудрости высокую возможность.
Что мыслю, то пишу. Когда-то веселей
Я славил на заре своих цветущих дней
Законы сладкие любви и наслажденья.
Другие времена, другие вдохновенья;
Теперь важней мой ум, зрелее мысль моя.
Опять, когда умру, повеселею я;
Тогда беспечных муз беспечного питомца
Прими, философ мой, как старого знакомца.
Свидетели явлений настоящих,
Мы видим целый ряд перед собой
Событий вопиющих, говорящих,
Как много в жизни плачущих, скорбящях,
Неволю, нищету не выносящих,
До дикого безумья доходящих,
Со дня рожденья проклятых судьбой.
Под тучею невидимого гнета,
Как ошалелый, мечется народ:
Что делает — не отдает отчета;
В веселье общем чуется забота,
Звучит всегда болезненная нота;
Жить, даже жить пропала в нас охота,
И в воздухе зловещее есть что-то,
Поющее про роковой исход.
***
Нет дня почти, чтоб весть не приходила,
Волнующая каждого из нас.
Какая-то таинственная сила,
Холодная, как самая могила,
Сердца людей, которым все постыло,
Самоубийства призраком смутила
И обрекла на жертву, каждый раз
Победой упиваясь с наслажденьем.
Под чарами той силы, человек
С горячечным, тоскливым исступленьем
Кончает жизнь безумным преступленьем,
Считая смерть единственным спасеньем,
Пускает пулю в лоб, иль по каменьям
Скользя, летит с крутых обрывов рек…
А этот мальчик бедный!.. Если слезы
Не выдумки поэтов, не удел
Лишь слабонервных женщин и не грезы
Мечтателей, и если кто кипел
Хоть раз один той злобой благородной,
В которой скрыта жгучая любовь,
То эта рано пролитая кровь
По прихоти судьбины безысходной
Иль в каждом злое чувство возродит,
Или заставит плакать всех навзрыд.
***
Он только начал жить и развиваться,
Несчастный этот мальчик… Детским снам,
Казалось бы, не должен был являться
Кровавый призрак смерти по ночам;
Но юноша ему сопротивляться
Не мог — и выстрел должен был раздаться…
Уж если дети начали стреляться,
То каково на свете жить всем нам!
***
Пусть разяснять стараются причины
Безвременной, насильственной кончины
Умы, всегда холодные… К чему?
Возврата в мир нет более ему,
Не оживут подкошенные силы
От размышлений мудрости седой;
Но из его вновь вырытой могилы
Протест мы слышим жизни молодой,
Проклятие всему, что в вихре света
Мешает мыслить, чувствовать, дышать,
И заставляет юность прибегать
К веревке или к дулу пистолета.
***
Куда ж бежать? Где скрыться, наконец,
От призрака зловещего? Напрасно!
Надевши свой отравленный венец,
За нами неотвязчиво и страстно
Следить он будет всюду, ежечасно,
Как женщина ревнивая, как тень,
Мозг воспалит, волнуя ночь и день,
Сумеет в душу каждого ворваться,
Самосознанье всякое губя,
И станет тихо, молча, дожидаться…
Уж если дети начали стреляться,
То как же нам ручаться за себя?!..
Орудье благости и сил,
Господня дщерь, Его подобье,
В которой мудро совместил
Он твердость, кротость, ум, незлобье
И к благу общему любовь,
О доблесть смертных! Добродетель!
О соль земли! — хоть сонм духов,
Разврату нравственну радетель,
И смеет звать тебя мечтой;
Но Бог, я мню, ты воплощенный.
Так, — ты наместница Творца,
Его зиждительница воли
В Его селеньях без конца,
И в сей борения юдоли
Добра и зла ты вождь един,
К высокой той чреде ведущий,
К которой избран Света сын.
О Ангел, в человеке сущий!
О человек, лицом, душой
На небеса взирать рожденный!
Ты, доблесть, — мужества пример,
Ты — целомудрия зерцало,
Незыблема подпора вер,
Несокрушимо стран забрало.
Ты в узах, в бедствах присный друг,
Клеврет в трудах, товарищ в бденьи,
Вождям и пастырям ты дух
Даешь, их паств и царств в храненьи,
Плод ратаям, талантам блеск,
Венец — всех нужд превозможеньям.
Ты, Добродетель, образец
Благодеяньев всех возможных,
Гармония благих сердец,
Источник сладостей неложных.
Ты, — если царствуешь с царем, —
С судом он милость сочетает,
Зло облистав своим лицом;
От сильных слабых защищает;
Покров наук и муз ты плеск,
Мать сирых, врач изнеможеньям.
Кто раз узрел твои черты,
Твоей пленился красотою,
Вкусил священных уст соты
И весь слился с тобой душою,
Тому других красот уж нет:
Прах — без тебя ему богатство,
Корона — в терниях цветет;
Но где узрить тебя, — препятство
И смерть ему уже ничто; —
Летит тобою насладиться.
Тогда ему и злой тиран
И все его прещенья, муки, —
Как будто знак к победе дан;
Все ужасы — торжеств как звуки
Манят на лобно место течь:
На пир, на брак как бы с невестой,
С улыбкою идет под меч.
Так Михаил шел в гроб отверзтой,
Чтя ханску ярость ни во что,
Чтоб идолам не поклониться.
Тогда, — как страстны мы тобой,
Каких свойств милосердья чужды?
Смягчаемся сирот слезой,
Не сносим хладно нищих нужды,
Воспитывать детей рачим,
Болезнь и старость облегчаем,
Цвет целомудрия храним,
Ум слепо верою пленяем.
Скорей царь бедность посетит,
Любя тебя, чем дом богатый.
Тогда в судилищах и суд
Дают бояры беспристрастно,
Отечество, царя блюдут
И правду говорить бесстрашно.
Тогда, о сладостный восторг!
Царицы — верных жен примеры:
Вершит свой Евпраксия рок!
Лилеей став царевна веры,
Сама дев сонму председит
И в души льет их нравы святы!
Но льзя ль исчислить лепоты
Твои, о доблесть всеблаженна!
Ты все вчиняешь в красоты,
Что тронет длань твоя священна:
Как соль творит вкусней все яства;
Тобой геройством — храбрость чтут,
Щедротою — урон богатства,
Прощеньем ты караешь месть,
Ты ненавидима, а любишь.
И, Добродетель, посему
Добротой Богу ты подобна,
Что, доброхотствуя всему,
Ты благородством превосходна:
Твой правда труд, твой польза плод;
Ты не себе, но всем радеешь,
Ко всем добра ты — для доброт,
Просить награды — не умеешь;
Всему предпочитаешь — честь
И о делах своих не трубишь.
Величия и славы цвет
Небес, о беспорочна Дева!
Тобой стоит сей только свет
Среди страстей кипящих рева.
Коль не было б в нем чад твоих,
Орлов, сквозь бурь лететь рожденных,
И голубиц, от чресл святых
Твоих на свет произведенных,
Чтоб зло кротить и побеждать, —
Мир пал давно бы в преисподню.
Цвети ж сильней эдемский крин,
Средь дебрь терновых здешня мира,
Да благовонием твоим
Моя всех услаждает лира.
Или во мне твоих доброт
Лицом благоволи явиться:
Тогда и солнце от красот
Не усумнюся отвратиться,
Твою чтоб только пальму взять
И к лону принести Господню.
Ты, коего искусство
Языку нашему вложило мысль и чувство,
Под тенью здешних древ — твой деятельный ум
Готовил в тишине созданье зрелых дум!
Покорный истине и сердца чистой клятве,
Ты мудрость вопрошал на плодовитой жатве
Событий, опытов, столетий и племен
И современником минувших был времен.
Сроднившись с предками, их слышал ты, их видел,
Дружился с добрыми, порочных ненавидел,
И совести одной, поработив язык,
Ты смело поучал народы и владык.
О Карамзин! Ты здесь с любимыми творцами;
В душе твой образ слит с священными мечтами!
Родитель, на одре болезни роковой,
Тебе вверял меня хладеющей рукой
И мыслью отдыхал в страданиях недуга,
Что сын его найдет в тебе отца и друга.
О, как исполнил ты сей дружества завет!
Ты юности моей взлелеял сирый цвет,
О мой второй отец! Любовью, делом, словом
Ты мне был отческим примером и покровом.
Когда могу, как он, избрав кумиром честь,
Дань непозорную на прах отца принесть,
Когда могу, к добру усердьем пламенея,
Я именем отца гордиться, не краснея,
Кого как не тебя благодарить бы мог?
Так, ты развил во мне наследственный залог.
Ты совращал меня с стези порока низкой
И к добродетели, душе твоей столь близкой,
Ты сердце приучал — любовию к себе.
Изнемогаю ль я в сомнительной борьбе
С страстями? Мучит ли желаний едких жало?
Душевной чистоты священное зерцало —
Твой образ в совести — упрека будит глас.
Как часто в лживых снах, как свет рассудка гас
И нега слабостей господствовала мною,
Ты совести моей был совестью живою.
Как радостно тебя воображаю здесь!
Откинув славы чин и авторскую спесь,
Счастливый семьянин, мудрец простосердечный,
В кругу детей своих, с весною их беспечной
Ты осень строгих лет умеешь сочетать.
Супруга нежная, заботливая мать
Перед тобой сидят в святилище ученья,
Как добрый гений твой, как муза вдохновенья;
В твой тихий кабинет, где мир желанный ваш,
Где мудрость ясная — любви и счастья страж,
Не вхож ни глас молвы, ни света глас мятежный.
Труд — слава для тебя, а счастье — труд прилежный,
О! Если б просиял желанный сердцем день,
Когда ты вновь придешь под дружескую сень
Дубравы, веющей знакомою прохладой,
Сочтясь со славою, полезных дел наградой,
От подвига почить на лоне тишины!
О! Если б наяву сбылись надежды сны!
Но что я говорю, блуждающий мечтатель!
Своих желаний враг, надежд своих предатель,
Надолго ли, и сам в себе уединясь,
Я с светом разорвал взыскательную связь?
Быть может, день еще — и ветр непостоянный
Умчит неверный челн от пристани желанной!
Прохладный мрак лесов, игривый ропот вод!
Надолго ли при вас, свободный от забот,
Вам преданный, вкушал я блага драгоценны!
Занятья чистые, досуг уединенный,
Душ прояснившихся веселье и любовь!
Иль с тем я вас познал, чтобы утратить вновь?
Прогнал ты Разина стоявшим войском твердо,
Синбирск, и удалил ты древнего врага,
Хоть он и наступал с огнем немилосердо
На Волгины брега! А Разин нынешний в твои падет, оковы,
И во стенах твоих окованный сидит.
Пристойные ему возмездия готовы,
Суд злобы не щадит.Москва и град Петров и все российски грады,
Российско воинство, и олтари, и трон
Стремятся, чтоб он был караем без пощады,
Гнушается им Дон.Сей варвар не щадил ни возраста, ни пола,
Пес тако бешеный что встретит, то грызет.
Подобно так на луг из блатистото дола
Дракон, шипя, ползет.Но казни нет ему довольныя на свете,
Воображенье он тиранством превзошел,
И все он мерзости, и в силе быв и цвете,
Во естестве нашел.Рожденна тварь сия на свет бессильной выдрой,
Но, ядом напоясь, который рыжет Нил,
Сравняться он хотел со баснословной гидрой, —
Явился крокодил.Сей дерзостный Икар ко солнцу возлетает
И тщится повредить блаженный жребий росск.
Под солнце подлетев, жжет крылья он и тает,
И растопился воск.Осетил Пугачев себе людей безумных,
Не знающих никак нимало божества.
Прибавил к ним во сеть людей, пиянством шумных,
Извергов естества.Такой разбойничьей толпою он воюет,
Он шайки ратников составил из зверей,
И, как поветрием, во все страны он дует
Во наглости своей.Противен род дворян ушам его и взору.
Сей враг отечества ликует, их губив,
Дабы повергнути престола сим подпору,
Дворянство истребив.Они мучения, стеня, претерпевали,
Но он от верности возмог ли их оттерть?
Младенцев Ироду терзати предавали,
Чад видя злую смерть.Падут родители и сами, им губимы,
Предшествующую терпев в домах боязнь,
Но, в верности своей они неколебимы,
Вкушают люту казнь.Покрыты сединой главы со плеч валятся.
Он тигра превзошел и аспида, ярясь.
Не тако фурии во преисподней злятся,
Во исступленьи зрясь.Убийца сей, разив, тираня благородных,
Колико погубил отцов и матерей!
В замужество дает за ратников негодных
Почтенных дочерей.Грабеж, насилье жен, пожары там и муки,
Где гнусный ты себя, разбойник, ни яви!
И обагряются мучительские руки
В невиннейшей крови.Но сколько всем сердцам ты, новый Разин, мерзок,
Колико духом подл и мужеством ты мал
И сколько страшен был, нежалостлив и дерзок,
Толь сильно свержен стал.Тебе ль укрыться льзя от глаз того героя,
Который взять возмог и неприступный град?
Трепещешь ты теперь, лице во мраке кроя,
Готовяся во ад.Граф Панин никогда пред войском не воздремлет,
И сбросил он тебя, взлетевша, с высоты.
И силой и умом мучителя он емлет.
Страдай теперь и ты! Уже геенна вся на варвара зияет,
И тартар на тебя разверз уже уста.
А Панин на горах вод Волгиных сияет,
Очистив те места.Ликует под венцем Российская Астрея,
Скончав несчастье чад державы своея
И злое пиршество свирепого Атрея
В местах страны тоя.Восходит веселей из моря солнце красно
По днях жестокости на волгин оризонт.
Взыграли Дон, Яик со Волгою согласно,
И с ней Каспийский понт.Народы тамошни гласят Екатерине:
«О матерь подданных, спасла от зол ты нас!»
Она рекла: «Всегда готова я, как ныне,
Спасати, чада, вас!»
Где б ни был ты, мой Петр, ты должен знать, где я
Живу и движусь? Как поэзия моя,
Моя любезная, скучает иль играет,
Бездействует иль нет, молчит иль распевает?
Ты должен знать: каков теперешний мой день?
Попрежнему ль его одолевает лень,
И вял он и сердит, влачащийся уныло?
Иль радостен и свеж, блистает бодрой силой,
Подобно жениху, идущему на брак? Отпел я молодость и бросил кое-как
Потехи жизни той шумливой, беззаботной,
Удалой, ветреной, хмельной и быстролетной.
Бог с ними! Лучшего теперь добился я:
Уединенного и мирного житья!
Передо мной моя наследная картина:
Вот горы, подле них широкая долина
И речка, сад, пруды, поля, дорога, лес,
И бледная лазурь отеческих небес!
Здесь благодатное убежище поэта
От пошлости градской и треволнений света! Моя поэзия — хвала и слава ей!
Когда-то гордая свободою своей,
Когда-то резвая, гулявшая небрежно,
И загулявшаясь едва не безнадежно,
Теперь уже не та, теперь она тиха:
Не буйная мечта, не резкий звон стиха
И не заносчивость и удаль выраженья
Ей нравятся, о нет! пиры и песнопенья,
Какие некогда любила всей душой,
Теперь несносны ей, степенно-молодой,
И жизнь спокойную гульбе предпочитая,
Смиренно-мудрая и дельно-занятая,
Она готовится явить в ученый свет
Не сотни две стихов во славу юных лет,
Произведение таланта миговое,
Элегию, сонет, — а что-нибудь большое!
И то сказать: ужель судьбой присуждено
Ей весь свой век хвалить и прославлять вино
И шалости любви нескромной? Два предмета,
Не спорю, милые; — да что в них?
Солнце лета,
Лучами ранними гоня ночную тень,
Находит весело проснувшимся мой день;
Живу, со мною мир великий чуждый скуки,
Неистощимые сокровища науки,
Запасы чистого привольного труда
И мыслей творческих, нетяжких никогда!
Как сладостно душе свободно-одинокой
Героя своего обдумывать! Глубоко,
Решительно в него влюбленная, она
Цветет, гордится им, им дышет, им полна;
Везде ему черты родные собирает;
Как нежно, пламенно, как искренно желает,
Да выйдет он, ее любимец, пред людей
В достоинстве своем и в красоте своей,
Таков, как должен быть, он весь душой и телом,
И ростом, и лицом; тот самый словом, делом,
Осанкой, поступью, и с тем копьем в руке,
И в том же панцыре, и в том же шишаке!
Короток мой обед; нехитрых, сельских брашен,
Здоровой прелестью мой скромный стол украшен
И не качается от пьяного вина;
Не долог, не спесив мой отдых, тень одна,
И тень стигийская, бывалой крепкой лени,
Я просыпаюся для тех же упражнений,
Иль предан легкому раздумью и мечтам,
Гуляю наобум по долам и горам.Но где же ты, мой Петр, скажи? Ужели снова
Оставил тишину родительского крова,
И снова на чужих, далеких берегах
Один, у мыслящей Германии в гостях,
Сидишь, препогружен своей послушной думой
Во глубь премудрости туманной и угрюмой?
Иль спешишь в Карлсбад здоровье освежать
Бездельем, воздухом, движеньем? Иль опять,
Своенародности подвижник просвещенный,
С ученым фонарем истории, смиренно
Ты древлерусские обходишь города,
Деятелен и мил и одинак всегда?
O! дозовусь ли я тебя, мой несравненный,
В мои края и в мой приют благословенный?
Со мною ждут тебя свобода и покой,
Две добродетели судьбы моей простой,
Уединение, ленивки пуховые,
Халат, рабочий стол и книги выписные.
Ты здесь найдешь пруды, болота и леса,
Ружье и умного охотничьего пса.
Здесь благодатное убежище поэта
От пошлости градской и треволнений света:
Мы будем чувствовать и мыслить и мечтать,
Былые, светлые надежды пробуждать
И, обновленные еще живей и краше,
Они воспламенят воображенье наше,
И снова будет мир пленительный готов
Для розысков твоих и для моих стихов.
Могилу рыли: мертвецу
Покой и ложе нужно;
Могильщики, спеша к концу,
Кидали землю дружно.
Вдруг заступы их разом хлоп,
Они копать — и что же? — гроб
Увидели сосновый,
Нетронутый и новый.Скорее гроб из ямы вон
Тащить принялись оба
И, осмотрев со всех сторон,
Отбили крышку с гроба.
Глядят: на мертвеце покров
Как снег и бел, и чист, и нов;
Они покров сорвали —
И чудо увидали.Покойник свеж в гробу лежит;
Тлен к телу не касался,
Уста сомкнуты, взор закрыт:
Как бы сейчас скончался!
Могильщиков тут обнях страх,
Свет потемнел у них в глазах,
Бегут, что есть в них силы,
От страшной той могилы.И весть о чуде принесли
В свое село; оттуда,
И стар и молод, все пошли
Взглянуть на это чудо.
И в ужас целое село
Такое диво привело;
Крестьяне толковали
И за попом послали.Зовут его; приходит поп,
И смотрит он, смущенный,
На белый саван, крепкий гроб,
На труп в гробу нетленный.
«Не помню я, — он говорит, —
Чтоб здесь покойник был зарыт,
С тех пор как я меж вами
Служу при божьем храме».Тогда один из поселян,
Старик седой и хилый,
Сказал ему: «Я помню сам,
Когда могилу рыли
Покойнику, тому назад
Прошло, никак, лет пятьдесят;
Я знал и мать-старуху.
Об ней давно нет слуху».Тотчас пошли ее искать
По сказанным приметам,
И, точно, отыскали мать:
Забыта целым светом,
Старушка дряхлая жила
Да смерти от бога ждала;
Но смерть ее забыла
И к ней не приходила.Она идет на зов людей,
Не ведая причины;
Навстречу поп с вопросом к ней:
«Ведь ты имела сына?»
— «Был сын; давно уж умер он,
А где он был похоронен —
Коли я не забыла,
Так здесь его могила».— «Поди сюда, смотри сама:
Твой сын в земле не тлеет!»
Старушка, словно без ума,
Трепещет и бледнеет;
Священник на нее глядит.
«Ты знать должна, — он говорит, —
Что значит это чудо?»
— «Ох, худо мне, ох, худо! Винюсь: я сына прокляла!» —
И тихо, в страхе новом,
Толпа, волнуясь, отошла
Перед ужасным словом,
И пред покойником одна
Стояла в ужасе она.
На сына мать глядела,
Дрожала и бледнела.«Ужасен твой, старушка, грех,
И страшно наказанье, —
Сказал священник, — но для всех
Возможно покаянье:
Чтоб дух от гибели спасти,
Ты сыну грешному прости,
Сними с него проклятье,
Открой ему объятья».И вот старушка подошла
Неверными шагами,
И руку тихо подняла
С смеженными перстами:
«Во имя господа Христа
И силой честного креста,
Тебя, мой сын, прощаю
И вновь благословляю».И вдруг рассыпалося в прах
При этом слове тело,
И нет покрова на костях,
И в миг один истлело;
Пред ними ветхий гроб стоял,
И желтый остов в нем лежал.
И все, с молитвой, в страхе,
Простерлися во прахе.Домой старушка побрела,
И, плача, в умиленьи,
Она с надеждою ждала
От господа прощенья,
И вдруг не стало мочи ей,
До ветхой хижины своей
Едва она добралась,
Как тут же и скончалась.
С. С. Д.
Право, не клуб ли вороньяго рода
Около нашего нынче прихода?
Вот и сегодня — ну, просто беда! —
Глупое карканье, дикие стоны.
Кажется, с целаго света вороны
По вечерам прилетают сюда.
Вот и еще, и еще эскадроны!..
Рядышком сели на купол, на крест,
На колокольне, на ближней избушке…
Вон у плетня покривившийся шест:
Две уместились на самой верхушке,
Крыльями машут… Все то же опять,
Что и вчера: посидят, и в дорогу…
Полно лениться, ворон наблюдать!
Тихо и сухо. Ушли, слава Богу,
Черные тучи. Пройдусь поскорей.
К вечеру пасмурный, с утра дождливый,
Выдался нынче денек несчастливый:
Даром в болоте промок до костей,
Вздумал работать, да труд не дается,
Глядь, уж и вечер — вороны летят…
Две старушонки сошлись у колодца,
Дай-ка послушаю, что говорят…
«Здравствуй, родная!» — Как можется, кумушка?
Все еще плачешь никак?
Ходит, знать, по сердцу горькая думушка,
Словно хозяин-большак…
«Как же не плакать? пропала я, грешная!
Легче самой бы во гроб…
Умер, Касьяновна, умер, сердешная! —
Мишка прошиб ему лоб.
Ведь наскочил же на экую гадину!
Сын ли мой не был удал —
Сорок медведей поддел на рогатину…
На сорок-первом сплошал!
Росту большого, рука что железная,
Грудь что плавленая медь…
Умер, Касьяновна, умер, болезная!…
Да околел и медведь…
Шкуру с проклятаго содрали, продали;
Деньги — семнадцать рублей —
За упокой его душеньки подали,
Царство небесное ей!
Добрая барыня Марья Романовна
На панихиду дала…
Умер, голубушка, умер, Касьяновна!…
Чуть я домой добрела.
Ветер шатает избенку убогую,
Весь развалился овин…
Словно шальная, пошла я дорогою:
Не попадется ли сын?
Взял бы топорик: беда поправимая,
Мать бы утешил свою…
Умер, Касьяновна, умер, родимая!…
Надо ль? топор продаю.
Кто приголубит старуху безродную?
Вся обнищала в конец!
В осень ненастную, в зиму холодную
Кто запасет мне дровец?
Кто, как доносится теплая шубушка,
Зайчиков новых набьет?
Умер, Касьяновна! умер, голубушка!
Даром ружье пропадет!
Веришь, родная: с тоской да с заботами
Так опостылел мне свет!
Лягу в каморку, покроюсь тенетами
Словно как саваном. Нет —
Смерть не приходит… Брожу нелюдимая,
Попусту жалоблю всех…
Умер, Касьяновна, умер, родимая!..
Эх! кабы только не грех!
Да уж и так — дай Бог зиму промаяться,
Свежей травы мне не мять…
Скоро избенка совсем расшатается,
Некому поле вспахать…
В город сбирается Марья Романовна,
По-миру сил нет ходить…
Умер, голубушка, умер, Касьяновна —
И не велел долго жить!»
Плачет старуха; а мне что за дело?
Что и жалеть, коли нечем помочь.
Слабо мое изнуренное тело:
Время ко сну. Недолга моя ночь:
Завтра раненько пойду на охоту;
До свету надо покрепче уснуть.
Вот и вороны готовы к отлету,
Кончился раут… Ну, трогайся в путь!
Вот поднялись и закаркали разом.
Слушай, равняйся! Вся стая летит,
Кажется, будто меж небом и глазом
Черная сетка висит…
Как лось охрипший, ветер за окошком
Ревет и дверь бодает не щадя,
А за стеной холодная окрошка
Из рыжих листьев, града и дождя.
А к вечеру — ведь есть же чудеса —
На час вдруг словно возвратилось лето.
И на поселок, рощи и леса
Плеснуло ковш расплавленного света.
Закат мальцом по насыпи бежит,
А с двух сторон, в гвоздиках и ромашках,
Рубашка-поле, ворот нараспашку,
Переливаясь, радужно горит.
Промчался скорый, рассыпая гул,
Обдав багрянцем каждого окошка.
И рельсы, словно «молнию»-застежку,
На вороте со звоном застегнул.
Рванувшись к туче с дальнего пригорка,
Шесть воронят затеяли игру.
И тучка, как трефовая шестерка,
Сорвавшись вниз, кружится на ветру.
И падает туда, где, выгнув талию
И пробуя поймать ее рукой,
Осина пляшет в разноцветной шали,
То дымчатой, то красно-золотой.
А рядом в полинялой рубашонке
Глядит в восторге на веселый пляс
Дубок-парнишка, радостный и звонкий,
Сбив на затылок пегую кепчонку,
И хлопая в ладоши, и смеясь.
Два барсука, чуть подтянув штаны
И, словно деды, пожевав губами,
Накрыли пень под лапою сосны
И, «тяпнув» горьковатой белены,
Закусывают с важностью груздями.
Вдали холмы подстрижены косилкой,
Топорщатся стернею там и тут,
Как новобранцев круглые затылки,
Что через месяц в армию уйдут.
Но тьма все гуще снизу наползает,
И белка, как колдунья, перед сном
Фонарь луны над лесом зажигает
Своим багрово-пламенным хвостом.
Во мраке птицы словно растворяются.
А им взамен на голубых крылах
К нам тихо звезды первые слетаются
И, размещаясь, ласково толкаются
На проводах, на крышах и ветвях.
И у меня такое ощущенье,
Как будто бы открылись мне сейчас
Душа полей и леса настроенье,
И мысли трав, и ветра дуновенье,
И даже тайна омутовых глаз…
И лишь одно с предельной остротой
Мне кажется почти невероятным:
Ну как случалось, что с родной землей
Иные люди разлучась порой,
Вдруг не рвались в отчаянье обратно?!
Пусть так бывало в разные века.
Да и теперь бывает и случается.
Однако я скажу наверняка
О том, что настоящая рука
С родной рукой навеки не прощается!
И хоть корил ты свет или людей,
Что не добился денег или власти,
Но кто и где действительное счастье
Сумел найти без Родины своей?!
Все что угодно можно испытать:
И жить в чести, и в неудачах маяться,
Однако на Отчизну, как на мать,
И в смертный час сыны не обижаются!
Ну вот она — прекраснее прекрас,
Та, с кем другим нелепо и равняться,
Земля, что с детства научила нас
Грустить и петь, бороться и смеяться!
Уснул шиповник в клевере по пояс,
Зарницы сноп зажегся и пропал,
В тумане где-то одинокий поезд,
Как швейная машинка, простучал…
А утром дятла работящий стук,
В нарядном первом инее природа,
Клин журавлей, нацеленный на юг,
А выше, грозно обгоняя звук,
Жар-птица — лайнер в пламени восхода.
Пень на лугу как круглая печать.
Из-под листа — цыганский глаз смородины.
Да, можно все понять иль не понять,
Все пережить и даже потерять.
Все в мире, кроме совести и Родины!
С. С. Д.
1
Право, не клуб ли вороньего рода
Около нашего нынче прихода?
Вот и сегодня… ну, просто беда!
Глупое карканье, дикие стоны…
Кажется, с целого света вороны
По вечерам прилетают сюда.
Вот и еще, и еще эскадроны…
Рядышком сели на купол, на крест,
На колокольне, на ближней избушке,—
Вон у плетня покачнувшийся шест:
Две уместились на самой верхушке,
Крыльями машут… Все то же опять,
Что и вчера… посидят, и в дорогу!
Полно лениться! ворон наблюдать!
Черные тучи ушли, слава богу,
Ветер смирился: пройдусь до полей.
С самого утра унылый, дождливый,
Выдался нынче денек несчастливый:
Даром в болоте промок до костей,
Вздумал работать, да труд не дается,
Глядь, уж и вечер — вороны летят…
Две старушонки сошлись у колодца,
Дай-ка послушаю, что говорят…
2
«Здравствуй, родная». — Как можется, кумушка?
Все еще плачешь никак?
Ходит, знать, по́ сердцу горькая думушка,
Словно хозяин-большак?
«Как же не плакать? Пропала я, грешная!
Душенька ноет, болит…
Умер, Касьяновна, умер, сердешная! —
Умер и в землю зарыт!
Ведь наскочил же на экую гадину!
Сын ли мой не был удал?
Сорок медведей поддел на рогатину —
На сорок первом сплошал!
Росту большого, рука что железная,
Плечи — косая сажень;
Умер, Касьяновна, умер, болезная,—
Вот уж тринадцатый день!
Шкуру с медведя-то содрали, продали;
Деньги — семнадцать рублей —
За душу бедного Савушки подали,
Царство небесное ей!
Добрая барыня Марья Романовна
На панихиду дала…
Умер, голубушка, умер, Касьяновна,—
Чуть я домой добрела.
Ветер шатает избенку убогую,
Весь развалился овин…
Словно шальная пошла я дорогою:
Не попадется ли сын?
Взял бы топорик — беда поправимая,—
Мать бы утешил свою…
Умер, Касьяновна, умер, родимая,—
Надо ль? топор продаю.
Кто приголубит старуху безродную?
Вся обнищала вконец!
В осень ненастную, в зиму холодную
Кто запасет мне дровец?
Кто, как доносится теплая шубушка,
Зайчиков новых набьет?
Умер, Касьяновна! умер, голубушка,—
Даром ружье пропадет!
Веришь, родная: с тоской да с заботами
Так опостылел мне свет!
Лягу в каморку, покроюсь тенетами
Словно как саваном… Нет!
Смерть не приходит… Брожу нелюдимая,
Попусту жалоблю всех…
Умер, Касьяновна, умер, родимая,—
Эх! кабы только не грех…
Ну, да и так… Дай бог зиму промаяться,—
Свежей травы мне не мять!
Скоро избенка совсем расшатается,
Некому поле вспахать.
В город сбирается Марья Романовна,
По миру сил нет ходить…
Умер, голубушка, умер, Касьяновна,
И не велел долго жить!»
3
Плачет старуха. А мне что за дело?
Что и жалеть, коли нечем помочь?..
Слабо мое изнуренное тело,
Время ко сну. Недолга моя ночь:
Завтра раненько пойду на охоту,
До свету надо крепче уснуть…
Вот и вороны готовы к отлету,
Кончился раут… Ну, трогайся в путь!
Вот поднялись и закаркали разом.
«Слушай, равняйся!» — Вся стая летит;
Кажется, будто меж небом и глазом
Черная сетка висит.
Не той здесь пышности одежд,
Царей и кукол что равняет,
Наружным видом от невежд
Что имя знати получает,
Я строю гусли и тимпан;
Не ты, седящий за кристалом
В кивоте, блещущий металлом,
Почтен здесь будешь мной, болван!
На стогн поставлен, на позор,
Кумир безумну чернь прельщает;
Но чей в него проникнет взор,
Кроме пустот не ощущает.
Се образ ложныя молвы,
Се образ грязи позлащенной!
Внемлите, князи всей вселенной:
Статуи, без достоинств, вы!
При блюде в пиршестве златом
Калигула, быть мнимый богом,
Не равен ли с своим скотом?
И ты, вельможа, в блеске многом
Не так ли твой как пышен цуг?
Не только ль славен ты кудрями,
Всяк день роскошными столами
И множеством нарядных слуг?
Творящ в Ареопаге суд,
Под кровом злата и виссона,
Фемиды свято место тут:
Беги из-за зерцальна трона,
Кол ты неправеден, Катон!
На что и правосудье в свете,
Когда есть стольник в той примете,
Что стал другой Шемякин он?
К чему способности и ум,
Коль дух наполнен весь коварства?
К чему послужит вождя шум,
Когда не щит он государства?
Емелька с Катилиной — змей;
Разбойник, распренник, грабитель
И царь, невинных утеснитель, —
Равно вселенной всей злодей.
В триумфе, в славе, под венцом,
Герой, Помпея победитель,
Июлий жаждущим мечем
Не стал ли Рима обагритель?
Славней Екатериной быть:
Престав быть чуждым страх границам,
Велела слезы стерть вдовицам,
Блаженство наше возвратить.
О вы, верховныя главы,
Сыны от крови светлородной!
Тогда достойны знати вы,
Когда душою благородной,
Талантом, знаньем и умом
Примеры обществу даете,
И пользу оному ведете
Пером, мечем, трудом, жезлом.
Дворянства взводит на степень
Заслуга, честь и добродетель;
Не гербы предков, блеску тень,
Дворянства истинна содетель:
Я князь, коль мой сияет дух;
Владелец, коль страстьми владею;
Болярин, коль за всех болею
И всем усерден для услуг.
Пред нами древностью своей,
О князи мира, не гордитесь:
Каков Евгень, Тюрень, мужей
Представьте, ими возноситесь,
Но в росском множестве дворян
Герои славнее бывали
И ныне царство подпирали;
Меж прочих сей в пример вам дан:
Отечеству Румянцов друг
И прямо света хвал достоин.
Велик, что в нем геройский дух,
Но боле, что Восток спокоен
И Север стал его рукой.
Когда уста не прославляют,
На то лишь только умолкают,
Чтоб мирной чтить его душой.
1774
Сбивая привычной толпы теченье,
Высокий над уровнем шляп и спин,
У аптеки на площади Возвращения
В чёрной полумаске стоит гражданин.Но где же в бархате щели-глазки,
Лукавый маскарадный разрез косой?
По насмерть зажмуренной чёрной маске
Скользит сумбур пестроты земной.Проходит снаружи, не задевая,
Свет фар, салютные искры трамвая
И блеск слюдяной
Земли ледяной.А под маской — то, что он увидал
В последний свой зрячий миг:
Кабины вдруг замерцавший металл,
Серого дыма язык,
Земля, поставленная ребром,
И тонкий бич огня под крылом.Когда он вернулся… Но что рассказ –
Что объяснит он вам?
А ну зажмурьтесь хотя б на час –
Ступайте-ка в путь без глаз.Когда б без света вы жить смогли
Хоть час на своём веку,
Натыкаясь на каждую вещь земли.
На сочувствие, на тоску, —Представьте: это не шутка, не сон –
Вы век так прожить должны…
О чём вы подумали? Так и он
Думал, вернувшись с войны.Как жить? Как люди живут без глаз,
В самом себе, как в тюрьме, заточась,
Без окон в простор зелёный?
Расписаться за пенсию в месяц раз
При поддержке руки почтальона,
Запомнить где койка, кухня, вода,
Да плакать под радио иногда… Приди, любовь, если ты жива!
Пришла. Но как над живой могилой –
Он слышит — мучительно клея слова
Гримасничает голос милой.«Уйди, не надо, — сказал он ей, —
Жалость не сделаешь лаской».
Дверь — хлоп. И вдруг стало втрое темней
Под бархатной полумаской.Он сидел до полуночи не шевелясь.
А в городе за стеной
Ликовала огней звёздная вязь
Сказкою расписной.Сверкают — театр, проспект, вокзал,
Алмазинки пляшут в инее,
И блистают у молодости глаза –
Зелёные, карие, синие… Морозу окно распахнул слепой,
И крикнул в ночь: «Не возьмёшь, погоди ты!..»
А поздний прохожий на мостовой
Нашёл пистолет разбитый.Недели шли ощупью. Но с тех пор
Держал он данное ночью слово.
В сто двадцать секунд сложнейший прибор
Собирают мудрые пальцы слепого.По прибору, который слепой соберёт,
Зрячий водит машину в слепой полёт.И когда через месяц опять каблучки
Любимую в дом занесли несмело,
С ней было поступлено по-мужски,
И больше она уйти не сумела.И теперь, утомясь в теплоте ночной,
Она шепчет о нём: «Ненаглядный мой!»Упорством день изнутри освещён –
И отступает несчастье слепое.
Сегодня курсантам читает он
Лекцию «Стиль воздушного боя».И теперь не заметить вам, как жестоко
Прошла война по его судьбе.
Только вместо «Беречь как зеницу ока»
Говорит он — «Беречь, как волю к борьбе».Лицо его пристально и сурово,
Равнодушно к ласке огней и теней.
Осмотрели зоркие уши слепого
Улицу, площадь, машины на ней.Пред ними ревели, рычали, трубили
И взвивали шинами снежный прах.
Мчался чёрный ледоход автомобилей
В десятиэтажных берегах.Я беру его под руку «Разреши?»
Он чуть улыбается в воротник:
«Спасибо, не стоит, сам привык…» —
И один уходит в поток машин.На миг немею я от смущенья:
Зачем ты отнял руку? Постой!
Через грозную улицу Возвращенья
Переведи ты меня, слепой!
1
В солнце одетая, звездно-венчанная,
Солнцем Превышним любимая Дева!
Свет его вечный в себе ты сокрыла.
Немощным звукам земного напева
Как вознестись к Тебе, Богом желанная!
Дай же, молю, мне небесные крыла,
Ты, что вовеки свой слух не закрыла
Верного сердца мольбам,
Но, милосердная к тайным скорбям,
С помощью тайной всегда нисходила.
Жизни темница томит меня тесная,
Дай же прибежище сердцу больному,
Праху земному,
Царица небесная!
2
В девах премудрых ты ярко светящая!
Чистым елеем огонь твой нетленный
Вечно горит и не знает затмения.
Ты всем гонимым Покров неизменный,
В смертном боренье ты знамя спасения!
Щит всех скорбящих ты, всескорбящая!
Страсти безумной злое горение
Да утолится тобою!
С неизреченной тоскою
Видела ты неземные мучения.
Ими спасенный, зачем я страдаю?
Мною владеет враг побежденный!
Мыслью смущенной
К тебе прибегаю.
3
Всенепорочная, Дева пречистая,
Слова предвечного мать и создание!
Слава земной и небесной природы!
Сын твой и Вышнего Бога сияние, —
О, бесконечности око лучистое!
В веки последние, в тяжкие годы
Пристань спасенья, начало свободы
Нам чрез тебя даровал.
Он одну между всеми избрал,
Он в тебе возлюбил и грядущие роды.
О, открой милосердия двери,
Всеблагодатная, к жизни нетленной
Душе смиренной
В любви и вере.
4
О всесвятая, благословенная,
Лествица чудная, к небу ведущая!
С неба ко мне приклони свои очи!
Воду живую, в вечность текущую,
Ты нам дала, голубица смиренная,
Ты Солнце Правды во мрак нашей ночи
Вновь возвела, мать, невеста и дочерь,
Дева всеславная,
Миродержавная
И таи́нница Божьих советов!
Проведи ты меня сквозь земные туманы
В горние страны,
В отчизну светов!
5
Дева единая меж земнородными,
Небо пленила ты чистой красою.
В цепи златой ты звено неразрывное,
Зла не касаяся волей святою,
Думами ясными, Богу угодными,
Храмом живым Его стала ты, дивная!
Скорбь моя тяжкая, скорбь непрерывная
Светлою радостью вся расцветет,
Если молитва твоя низведет
В сердца пустыню небес изобилие.
В духе смиренном склонив колена,
У всепобедной прошу защиты.
Цепь разорви ты
Земного плена.
6
Светлая Дева, вовек неизменная,
В плаванье бурном звезда путеводная,
Кормчий надежный в годину ненастную!
Знаешь ты скалы и камни подводные,
Видишь блужданья мои безысходные.
Долго боролась душа, удрученная
Долей враждебною, волею страстною;
Сердце измучено битвой напрасною.
Немощь мою ты от вражьего плена избавь,
Челн погибающий в пристань направь!
Он уж, разбитый, не спорит с грозою ужасной.
Усмири же ты темное, бурное море,
Злобу и горе
Кротостью ясной!
7
Лилия чистая среди наших терний,
В мрачной пучине жемчужина ясная,
В пламени злом купина не горящая,
В общем потопе ладья безопасная,
Облако светлое, мглою вечерней
Божьим избранникам ярко блестящее,
Радуга, небо с землею мирящая,
Божьих заветов ковчег неизменный,
Манны небесной фиал драгоценный,
Высь неприступная, Бога носящая!
Дольный наш мир осени лучезарным покровом,
Свыше ты осененная,
Вся озаренная
Светом и словом!
Лето 1883
Потерял боец кисет,
Заискался, — нет и нет.
Говорит боец:
— Досадно.
Столько вдруг свалилось бед:
Потерял семью. Ну, ладно.
Нет, так на тебе — кисет!
Запропастился куда-то,
Хвать-похвать, пропал и след.
Потерял и двор и хату.
Хорошо. И вот — кисет.
Кабы годы молодые,
А не целых сорок лет…
Потерял края родные,
Все на свете и кисет.
Посмотрел с тоской вокруг:
— Без кисета, как без рук.
В неприютном школьном доме
Мужики, не детвора.
Не за партой — на соломе,
Перетертой, как костра.
Спят бойцы, кому досуг.
Бородач горюет вслух:
— Без кисета у махорки
Вкус не тот уже. Слаба!
Вот судьба, товарищ Теркин.—
Теркин:
— Что там за судьба!
Так случиться может с каждым,
Возразил бородачу, —
Не такой со мной однажды
Случай был. И то молчу,
И молчит, сопит сурово.
Кое-где привстал народ.
Из мешка из вещевого
Теркин шапку достает.
Просто шапку меховую,
Той подругу боевую,
Что сидит на голове.
Есть одна. Откуда две?
— Привезли меня на танке, —
Начал Теркин, — сдали с рук.
Только нет моей ушанки,
Непорядок чую вдруг.
И не то чтоб очень зябкий, —
Просто гордость у меня.
Потому, боец без шапки —
Не боец. Как без ремня.
А девчонка перевязку
Нежно делает, с опаской,
И, видать, сама она
В этом деле зелена.
— Шапку, шапку мне, иначе
Не поеду! — Вот дела.
Так кричу, почти что плачу,
Рана трудная была.
А она, девчонка эта,
Словно «баюшки-баю»:
— Шапки вашей, — молвит, — нету,
Я вам шапку дам свою.
Наклонилась и надела.
— Не волнуйтесь, — говорит
И своей ручонкой белой
Обкололась: был небрит.
Сколько в жизни всяких шапок
Я носил уже — не счесть,
Но у этой даже запах
Не такой какой-то есть…
— Ишь ты, выдумал примету.
— Слышал звон издалека.
— А зачем ты шапку эту
Сохраняешь?
— Дорога.
Дорога бойцу, как память.
А еще сказать могу
По секрету, между нами, —
Шапку с целью берегу.
И в один прекрасный вечер
Вдруг случится разговор:
«Разрешите вам при встрече
Головной вручить убор.».;
Сам привстал Василий с места
И под смех бойцов густой,
Как на сцене, с важным жестом
Обратился будто к той,
Что пять слов ему сказала,
Что таких ребят, как он,
За войну перевязала,
Может, целый батальон.
— Ишь, какие знает речи,
Из каких политбесед:
«Разрешите вам при встрече.».;
Вон тут что. А ты — кисет.
— Что ж, понятно, холостому
Много лучше на войне:
Нет тоски такой по дому,
По детишкам, по жене.
— Холостому? Это точно.
Это ты как угадал.
Но поверь, что я нарочно
Не женился. Я, брат, знал!
— Что ты знал! Кому другому
Знать бы лучше наперед,
Что уйдет солдат из дому,
А война домой придет.
Что пройдет она потопом
По лицу земли живой
И заставит рыть окопы
Перед самою Москвой.
Что ты знал!..
— А ты постой-ка,
Не гляди, что с виду мал,
Я не столько,
Не полстолько, —
Четверть столько! —
Только знал.
— Ничего, что я в колхозе,
Не в столице курс прошел.
Жаль, гармонь моя в обозе,
Я бы лекцию прочел.
Разреши одно отметить,
Мой товарищ и сосед:
Сколько лет живем на свете?
Двадцать пять! А ты — кисет.
Бородач под смех и гомон
Роет вновь труху-солому,
Перещупал все вокруг:
— Без кисета, как без рук…
— Без кисета, несомненно,
Ты боец уже не тот.
Раз кисет — предмет военный,
На-ко мой, не подойдет?
Принимай, я — добрый парень.
Мне не жаль. Не пропаду.
Мне еще пять штук подарят
В наступающем году.
Тот берет кисет потертый.
Как дитя, обновке рад…
И тогда Василий Теркин
Словно вспомнил:
— Слушай, брат.
Потерять семью не стыдно —
Не твоя была вина.
Потерять башку — обидно,
Только что ж, на то война.
Потерять кисет с махоркой,
Если некому пошить, —
Я не спорю, — тоже горько,
Тяжело, но можно жить,
Пережить беду-проруху,
В кулаке держать табак,
Но Россию, мать-старуху,
Нам терять нельзя никак.
Наши деды, наши дети,
Наши внуки не велят.
Сколько лет живем на свете?
Тыщу?.. Больше! То-то, брат!
Сколько жить еще на свете, —
Год, иль два, иль тыщи лет, —
Мы с тобой за все в ответе.
То-то, брат! А ты — кисет…
Он придет, обезумевший мир,
Который поэтом прославлен.
Будет сладостным ядом отравлен
Воздух и самый эфир.
С каждым мигом впивая отраву,
Обезумеют бедные дети земли:
Мудрецы — земледельцы — певцы — короли —
Звери — птицы — деревья — и травы.
Станут распускаться странные цветы,
Яркие как солнце, дышащие пряно,
Открывая к воздуху жаждущие рты.
Яркостью нежданной заблестев, поляны
Заструят томительный, жгучий аромат.
Птицы исступленные стаями взлетят,
Над блестящим городом и на месте диком
Замелькают с радостным, многосложным криком.
Островами новыми встанут в океане
Сонмы рыб, теснящихся в ярости желаний.
Разбегутся звери по полям и нивам,
Прыгая, кувыркаясь в полусне счастливом;
И на белой площади северной столицы
Будут ползать змеи и скакать тигрицы.
И люди, медленно пьянея,
Забудут скудные дела,
Как будто первая Астрея
В мир изнемогший снизошла.
Затихнут страшные машины
И фабрик резкие гудки,
И не подымет ни единый
Пилы, лопаты иль кирки.
Все будут в праздничных одеждах,
В полях, в пути, на площадях,
Твердя о сбывшихся надеждах,
Восторженно целуя прах.
И вдруг все станет так понятно:
И жизнь земли, и голос рек,
И звезд магические пятна,
И золотой наставший век.
Восстанут новые пророки,
С святым сияньем вкруг волос,
Твердя, что совершились сроки
И чаянье всемирных грез!
И люди все, как сестры-братья,
Семья единого отца,
Протянут руки и объятья,
И будет радость без конца.
Земля, как всегда, не устанет кружиться,
Вкушая то знойного света, то ночи,
Но снами никто не захочет упиться,
И будут во мраке восторженней очи.
В полярных пустынях, в тропических чащах,
В открытых дворцах и на улицах шумных
Начнутся неистовства сонмов кипящих,
Пиры и веселья народов безумных.
Покорные тем же властительным чарам,
Веселые звери вмешаются в игры,
И девушки в пляске прильнут к ягуарам,
И будут с детьми как ровесники тигры.
Безмерные хоры и песен и криков,
Как дымы, подымутся в небо глухое,
До божьих подножий, до ангельских ликов,
Мирам славословя блаженство земное.
Дыханьем, наконец, бессильно опьянев,
Где в зимнем блеске звезд, где в ярком летнем
свете,
Возжаждут все любви — и взрослые и дети —
И будут женщины искать мужчин, те — дев.
И все найдут себе кто друга, кто подругу,
И сил не будет им насытить страсть свою,
И с Севера на Юг и вновь на Север с Юга
Помчит великий вихрь единый стон: «Люблю!»
И звери меж людей на тех же камнях лягут,
Ласкаясь и любясь, визжа и хохоча,
На ступенях дворцов, у позабытых пагод,
В раздолии полей, близ моря, у ключа.
И странные цветы живыми лепестками
Засыплют, словно снег, лежащие тела.
И будет в яркий день лазурь гореть звездами,
И будет ночи мгла, как знойный час, тепла.
Среди чудовищных видений и фантазий,
Среди блуждающих и плоть принявших снов
Все жившее замрет в восторженном экстазе
И Смерть закинет сеть на свой последний лов.
Ничто не избежит своей судьбы блаженной,
Как первые в раю — последние уснут…
И ангел вострубит над смолкнувшей вселенной,
Все тысячи веков зовя на общий суд.
‘Вход воспрещается’ — как часто надпись эту
Встречаешь на вратах, где хочешь ты войти,
Где входят многие, тебе ж, посмотришь, нету
Свободного пути! Там — кабинет чудес, там — редкостей палата!
Хотел бы посмотреть! Туда навезено
Диковин множество и мрамора, и злата, —
Пойдешь — воспрещено! Там, смотришь, голова! Прекрасной мысли, знанья
Ты пробуешь ввести в нее отрадный свет —
Напрасно! Тут на лбу, как на фронтоне зданья,
Отметка: ‘Впуска нет’. А там — храм счастия, кругом толпы народа,
Иные входят внутрь, ты хочешь проскользнуть,
Но стража грозная, стоящая у входа,
Твой заграждает путь. Ты просишь, кланяясь учтиво и покорно,
Ногою шаркая, подошвою скользя:
‘Позвольте! ’ — А тебе настойчиво, упорно
Ответствуют: ‘Нельзя’. Нельзя! — И мне был дан ответ того же рода.
Нельзя! — И, сближены нам общею судьбой,
О Гебгардт, помнишь ли, тогда в волнах народа
Мы встретились с тобой? ‘Да почему ж нельзя? Проходят же другие! ’ —
Спросили мы тогда, а нам гремел ответ:
‘Проходят, может быть, да это — не такие, —
Для вас тут места нет. Вы — без протекции. Вы что? Народ небесный!
Ни знатных, ни больших рука вам не далась.
Вот если было бы хоть барыни известной
Ходатайство об вас! Просили бы о вас пригожие сестрицы,
Колдунья-бабушка иль полновесный брат!
А то вы налегке летите, словно птицы, —
Назад, дружки, назад! ’ ‘Что делать? Отойдем! Нам не добиться счастья, —
Мы грустно молвили, — златой его венец
Нам, верно, не к лицу. Поищем же участья
У ангельских сердец! ’ Идем. Вот женщина: открытая улыбка,
Открытое лицо, открытый, милый взгляд!
Знать, сердце таково ж… Приблизились — ошибка!
И тут ступай назад! ‘Вход воспрещается’, задернута завеса,
Дверь сердца заперта, несчастный не войдет,
А между тем туда ж какой-нибудь повеса
Торжественно идет. Полвека ты дрожал и ползал перед милой,
Колени перетер, чтоб заслужить венец,
Молчал, дышать не смел, и вот — с последней силой
Собрался наконец. ‘Позвольте, — говоришь, — воздайте мне за службу!
Мой близок юбилей’. — ‘Не требуй! Не проси! —
Ответят. — Нет любви, а вот — примите дружбу! ’
— ‘Как? Дружбу? — Нет, merci! Не надо, — скажешь ты, — на этот счет безбедно
И так я жить могу в прохладной тишине,
Холодных блюд не ем, боюсь простуды, — вредно
Мороженое мне’. Дивишься иногда, как в самый миг рожденья
Нам был дозволен вход на этот белый свет
И как не прогремел нам голос отверженья,
Что нам тут места нет. Один еще открыт нам путь — и нас уважат,
Я знаю, как придет святая череда.
‘Не воспрещается, — нам у кладбища скажут, — Пожалуйте сюда! ’ На дрогах нас везут, широкую дорогу
Мы видим наконец и едем без труда.
Вот тут и ляжем мы, близ церкви, слава богу!..
Но нет — и тут беда! И мертвым нам кричат: ‘Куда вы? Тут ограда;
Здесь место мертвецам большим отведено,
Вам дальше есть места четвертого разряда,
А тут — воспрещено! ’
Приди, желанный гость, краса моя и радость!
Приди, — тебя здесь ждет и кубок круговой,
И розовый венок, и песней нежных сладость!
Возженны не льстеца рукой,
Душистый анемон и крины
Лиют на брашны аромат,
И полные плодов корзины
Твой вкус и зренье усладят.
Приди, муж правоты, народа покровитель,
Отчизны верный сын и строгий друг царев,
Питомец счастливый кастальских чистых дев,
Приди в мою смиренную обитель!
Пусть велелепные столпы,
Громады храмин позлащенны
Прельщают алчный взор несмысленной толпы;
Оставь на время град, в заботах погруженный,
Склонись под тень дубрав; здесь ждет тебя покой.
Под кровом сельского Пената,
Где все красуется, все дышит простотой,
Где чужд холодный блеск и пурпура и злата, —
Там сладок кубок круговой!
Чело, наморщенное думой,
Теряет здесь свой вид угрюмый;
В обители отцов все льет отраду нам!
Уже небесный лев тяжелою стопою
В пределах зноя стал — и пламенной стезею
Течет по светлым небесам!..
В священной рощице Сильвана,
Где мгла таинственна с прохладою слиянна,
Где брезжит сквозь листов дрожащий, тихий свет,
Игривый ручеек едва-едва течет
И шепчет в сумраке с прибрежной осокою;
Здесь в знойные часы, пред рощею густою,
Спит стадо и пастух под сению прохлад,
И в розовых кустах зефиры легки спят.
А ты, Фемиды жрец, защитник беззащитных,
Проводишь дни свои под бременем забот;
И счастье сограждан — благий, достойный плод
Твоих стараний неусыпных! —
Для них желал бы ты познать судьбы предел;
Но строгий властелин земли, небес и ада
Глубокой, вечной тьмой грядущее одел.
Благоговейте, персти чада! —
Как! прах земной объять небесное посмеет?
Дерзнет ли разорвать таинственный покров?
Быстрейший самый ум, смутясь, оцепенеет,
И буйный сей мудрец — посмешище богов! —
Мы можем, странствуя в тернистой сей пустыне,
Сорвать один цветок, ловить летящий миг;
Грядущее не нам — судьбине;
Так предадим его на произвол благих! —
Что время? Быстрый ток, который в долах мирных,
В брегах, украшенных обильной муравой,
Катит кристалл валов сапфирных;
И по сребру зыбей свет солнца золотой
Играет и скользит; но час — и бурный вскоре,
Забыв свои брега, забыв свой мирный ход,
Теряется в обширном море,
В безбрежной пустоте необозримых вод!
Но час — и вдруг нависших бурь громады
Извергли дождь из черных недр;
Поток возвысился, ревет, расторг преграды,
И роет волны ярый ветр!..
Блажен, стократ блажен, кто может в умиленье,
Воззревши на Вождя светил,
Текущего почить в Нептуновы владенья,
Кто может, радостный, сказать себе: я жил!
Пусть завтра тучею свинцовой
Всесильный бог громов вкруг ризою багровой
Эфир сгущенный облечет,
Иль снова в небесах рассыплет солнца свет, —
Для смертных все равно; и что крылаты годы
С печального лица земли
В хранилище времен с собою увлекли,
Не пременит того и сам Отец природы.
Сей мир — игралище Фортуны злой.
Она кичливый взор на шар земной бросает
И всей вселенной потрясает
По прихоти слепой!..
Неверная, меня сегодня осенила;
Богатства, почести обильно мне лиет,
Но завтра вдруг простерла крыла,
К другим склоняет свой полет!
Я презрен, — не ропщу, — и, горестный свидетель
И жертва роковой игры,
Ей отдаю ее дары
И облекаюсь в добродетель!..
Пусть бурями увитый Нот
Пучины сланые крутит и воздымает,
И черные холмы морских кипящих вод
С громовой тучею сливает,
И бренных кораблей
Рвет снасти, все крушит в свирепости своей…
Отчизны мирныя покрытый небесами,
Не буду я богов обременять мольбами;
Но дружба и любовь среди житейских волн
Безбедно приведут в пристанище мой челн.
Ужь твой могильный крест давно оброс травой!..
А кажется, давно-ль, давно-ль, моя родная,
Сюда я схоронил остывший пепел твой,
Над ним без памяти, отчаянно рыдая?
И вот, покинувши столичный шумный свет
С его вседневною гремящей суетою,
Где в памяти людей тебя и следа нет,
Я вновь пришел сюда, чтоб теплою слезою
С молитвой оросить почивший милый прах.
Но где же ты?… В земле безследно ли истлела?
Или, простившись с ней и ей отдавши тело,
Ты в горней высоте паришь на небесах?..
Неразрешимая, великая загадка!…
А вкруг давно весна… Так радостно и сладко,
Играя с ветерком, шумит зеленый лес;
На ясном куполе лазоревых небес
Сребристых облаков, скользя, несутся волны;
Луч утренний златит кресты и сельский храм
И трели жаворонка несутся к небесам
С проснувшихся полей, веселой жизнью полны.
Вон курятся дымки в деревне за рекой,
В сияньи золотом играя безмятежно,
И отражается во влаге-голубой
Лазурь небесная так ласково и нежно…
Какая жизнь кругом! Как радостно, светло,
В наряде праздничном, все блещет предо мною,
Как будто бы земли ожившее чело
Блестит воскресною, торжественной мольбою!
И в смерть не верится в минуту эту мне…
Мечта прекрасная, как светлое виденье,
Слетает на душу в отрадной тишине,
Что за могилой есть и жизнь, и возрожденье…
Что в этот самый миг, быть-может, как стою
Один я над родной, заветною могилой,
Оплакивая смерть недавнюю твою
И в прошлое несясь мечтой моей унылой, —
Быть-может, в этот миг, уже в краю другом,
Быть-может, далеко, на юге золотом,
На мирном берету зеркальнаго залива,
Где лодки рыбаков колеблются лениво
Под говор сладостный полуденной волны,
Ты в этот самый миг, —дитя другой страны, —
Полна сияющих надежд и упований,
Уже не ведаешь тоски воспоминаний,
Забыв былую жизнь и гнет былых скорбей,
И с тихой, радостной улыбкою своей,
Встречая солнца свет, сверкающий росою
В цветах вокруг тебя, благословляешь ты
Тот самый луч златой, что с ясной высоты
Играет здесь моей горячею слезою,
Упавшей на твои могильные цветы…
Отрадная мечта!.. Когда-жь промчатся годы
И за тобой сойду я, сбросив гнет скорбей,
Гнет одиночества, и горя, и невзгоды, —
То снова, как вдали давно минувших дней,
Проснувшись, может-быть, твой милый взор я встречу,
Как прежде, блещущий любовию святой,
Со смехом и слезой я на него отвечу
И с лепетом прильну к труди твоей родной!…
Лиющее златыя реки
С неизмеримой высоты,
Неизсякаемыя в веки
Непостижимы красоты,
О солнце! о душа вселенной! О точный облик божества!
Позволь, да мыслью восхищенной,
О благодетель вещества!
Дивящеся лучам твоим,
Пою тебе священный гимн.
Услышь меня, светило миру!
И пламенным с высот лицом,
Бог света, преклонись на лиру,
И озари твоим лучем,
Да гласы с струн ея прольются;
Как протяженны с звезд лучи,
Мои вещанья раздадутся
Глубокой вечности в ночи,
И повторят твои хвалы
Земля и ветры и валы.
Как в первый раз на трон вступило
Ты, тихия зари в венце,
Блистаньем холмы озлатило,
Земное расцвело лице:
Ушли и бури и морозы,
Снеслись зефир и тишина,
Отверзлись благовонны розы,
И, улыбнувшися, весна
Дохнула радость, торжество.
Всем благотворно божество!
Носяся в воздухе высоко,
Сквозь неизмерны бездны эришь;
Небес всевидящее око,
Собой все держишь и живишь; Делишь вселенну в небосклоны,
Определяешь времена;
Ты пишешь ей твои законы,
Кладешь пределы нощи, дня;
Льешь блеск звездам, свет твари всей,
И учишь царствовать царей.
Порфирою великолепной
Обяв твоею шар земной,
Рукой даруешь неприметной
Обилье, жизнь, тепло, покой.
Орлов лучами воскрыляешь,
На насекомых в тме блестишь,
Со влагой огнь свой возвращаешь
И несгараемо горишь.
Предвечно бытие твое,
С тобой, царь мира, и мое.
Так, света океан чудесный!
Кто истины не видит сей,
Того ума пределы тесны,
Не знает сущности твоей;
Не зрит: чем больше разделяешь
Себя ты на других телах, —
Любезнее очам сияешь
На холмах, радугах, морях.
Ты образ добраго царя:
Край ризы твоея — заря.
Любезно, тихо, постоянно,
Не воспящаяся ничем,
Блистательно и лучезарно Век шествуешь своим путем.
Над безднами и высотами
Без ужаса взнося свой зрак,
Ты исполинскими шагами
Отвсюду прогоняешь мрак;
Несовратим, непобедим
Природы сильный властелин!
Я истины ищу священной,
Блаженства, сердца чистоты,
Красы и доблести нетленной :
Мне вкупе их являешь ты.
Когда же ты благим и злобным
Не престаешь вовек сиять,
Восторгом некаким духовным
Тебя стремлюсь я обожать:
Так, так: кто больше благ быть мог?
Дивлюсь, едва ли ты не Бог!
О мудрых цель ума и взора!
Монаршей власти образец!
Средь звезд блистающаго хора,
Как царь, иль вождь, или отец,
Сдящий на сапфирном троне,
Свое сияние делишь
И, сам ходя в твоем законе,
Круг мироздания крепишь:
Там блещеть каждый свет другим,
А все присутствием твоим.
Величеств и доброт зерцало!
Безумию невежд прости,
Тебя они коль знают мало:
Твоим их светом просвети.
Наставь, чтоб всяк был меньше злобным;
В твое подобье облачи
Быть кротким, светлым, а не гордым,
Твоим примером научи:
Как ты, чтоб жили для других
Не ради лишь себя одних.
Лиющее златыя реки
С неизмеримой высоты,
Неизсякаемыя в веки
Непостижимы красоты,
О солнце! о душа вселенной!
О точный облик божества!
Позволь, да мыслью восхищенной,
О благодетель вещества!
Дивящеся лучам твоим,
Пою тебе священный гимн.
Услышь меня, светило миру!
И пламенным с высот лицом,
Бог света, преклонись на лиру,
И озари твоим лучем,
Да гласы с струн ея прольются;
Как протяженны с звезд лучи,
Мои вещанья раздадутся
Глубокой вечности в ночи,
И повторят твои хвалы
Земля и ветры и валы.
Как в первый раз на трон вступило
Ты, тихия зари в венце,
Блистаньем холмы озлатило,
Земное расцвело лице:
Ушли и бури и морозы,
Снеслись зефир и тишина,
Отверзлись благовонны розы,
И, улыбнувшися, весна
Дохнула радость, торжество.
Всем благотворно божество!
Носяся в воздухе высоко,
Сквозь неизмерны бездны эришь;
Небес всевидящее око,
Собой все держишь и живишь;
Делишь вселенну в небосклоны,
Определяешь времена;
Ты пишешь ей твои законы,
Кладешь пределы нощи, дня;
Льешь блеск звездам, свет твари всей,
И учишь царствовать царей.
Порфирою великолепной
Обяв твоею шар земной,
Рукой даруешь неприметной
Обилье, жизнь, тепло, покой.
Орлов лучами воскрыляешь,
На насекомых в тме блестишь,
Со влагой огнь свой возвращаешь
И несгараемо горишь.
Предвечно бытие твое,
С тобой, царь мира, и мое.
Так, света океан чудесный!
Кто истины не видит сей,
Того ума пределы тесны,
Не знает сущности твоей;
Не зрит: чем больше разделяешь
Себя ты на других телах, —
Любезнее очам сияешь
На холмах, радугах, морях.
Ты образ добраго царя:
Край ризы твоея — заря.
Любезно, тихо, постоянно,
Не воспящаяся ничем,
Блистательно и лучезарно
Век шествуешь своим путем.
Над безднами и высотами
Без ужаса взнося свой зрак,
Ты исполинскими шагами
Отвсюду прогоняешь мрак;
Несовратим, непобедим
Природы сильный властелин!
Я истины ищу священной,
Блаженства, сердца чистоты,
Красы и доблести нетленной :
Мне вкупе их являешь ты.
Когда же ты благим и злобным
Не престаешь вовек сиять,
Восторгом некаким духовным
Тебя стремлюсь я обожать:
Так, так: кто больше благ быть мог?
Дивлюсь, едва ли ты не Бог!
О мудрых цель ума и взора!
Монаршей власти образец!
Средь звезд блистающаго хора,
Как царь, иль вождь, или отец,
Сдящий на сапфирном троне,
Свое сияние делишь
И, сам ходя в твоем законе,
Круг мироздания крепишь:
Там блещеть каждый свет другим,
А все присутствием твоим.
Величеств и доброт зерцало!
Безумию невежд прости,
Тебя они коль знают мало:
Твоим их светом просвети.
Наставь, чтоб всяк был меньше злобным;
В твое подобье облачи
Быть кротким, светлым, а не гордым,
Твоим примером научи:
Как ты, чтоб жили для других
Не ради лишь себя одних.