Нынче утром певшее железо
сердце мне изрезало в куски,
оттого и мысли, может, лезут
на стены, на выступы тоски. Нынче город молотами в ухо
мне вогнал распевов костыли,
черных лестниц, сумерек и кухонь
чад передо мною расстелив. Ты в заре торжественной и трезвой,
разогнавшей тленья тень и сон,
хрипом этой песни не побрезгуй,
зарумянь ей серое лицо! Я хочу тебя увидеть, Гастев,
(1920 год, посвящение «артисту Валертинскому»)
Вы все та же, вся пахнете амброю, перемены в вас нет, вы все та,
Сами пол подметаете шваброю, но изящны, как сон, как мечта.
Нет, нет, нет! это только вам кажется, что привыкнуть так трудно к труду, —
Нет, со всем можно свыкнуться, сладиться, и избыть и тоску, и нужду…
Ничего, что перчатка зашитая, не снимая ее расстегну,
К тому месту, где ручка открытая, я с восторгом губами прильну,
Даже пахнут и пальчики ладаном, хотя сами готовят обед,
Где прошедшее девалось?
Все как сон—как сон прошло;
Только в памяти осталось
Прежнее добро и зло.
Будущего ожидаем;
Что сулит оно, не знаем
Будущее настает:
Где ж оно?—его уж нет!
Все, что в жизни нам ласкает
Что сердца ни веселит,
Сперва я увидал, что мир есть песнопенье,
И я, дрожа, его пропел.
Потом я нараспев сказал стихотворенье,
То был вторичный мой предел.
Потом я начертал на камне заклинанье,
Перстообразный взнес алтарь.
И круглую Луну впустил в ограду зданья,
Я был певец, колдун, и царь.
Теперь, когда прошли ряды тысячелетий,
И завершился круг племен,
Опять весна! Опять какой-то гений
Мне шепчет незнакомые слова,
И сердце жаждет новых песнопений,
И в забытьи кружится голова.
Опять кругом зазеленели нивы,
Черемуха цветет, блестит роса,
И над землей, светлы и горделивы,
Как купол храма, блещут небеса.
Но этой жизни мне теперь уж мало,
1
Он некрасив, он невысок,
Но взор горит, любовь сулит,
И на челе оставил рок
Средь юных дней печать страстей.
Власы на нем как смоль черны,
Бледны всегда его уста,
Открыты ль, сомкнуты ль они,
Лиют без слов язык богов.
И пылок он, когда над ним
Как легкий кокон раннею весною
Спешит порвать веселый мотылек,
Чтоб понестись воздушною стезею, —
Так я порвал земную цепь тревог.
И дух мой, дух бесплотный и счастливый,
Навстречу солнц и вечности поплыл,
И предо мной открылся прихотливый,
Волшебный мир неуловимых сил.
Там не было ни резких очертаний,
для выпуска благородных девиц
Смольного монастыря
Один голос
Прости, гостеприимный кров,
Жилище юности беспечной!
Где время средь забав, веселий и трудов
Как сон промчалось скоротечной.
Хор
Что за медвежие набеги
Сам-друг с медведем на спине?
Нет, нет, путь зимний не по мне:
Мороз, ухабы, вьюги, снеги.
А подвижной сей каземат,
А подвижная эта пытка,
Которую зовут: кибитка,
А изобрел нам зимний ад.
Если ночи тюремны и глухи,
Если сны паутинны и тонки,
Так и знай, что уж близко старухи,
Из-под Ревеля близко эстонки.Вот вошли, — приседают так строго,
Не уйти мне от долгого плена,
Их одежда темна и убога,
И в котомке у каждой полено.Знаю, завтра от тягостной жути
Буду сам на себя непохожим…
Сколько раз я просил их: «Забудьте…»
И читал их немое: «Не можем».Как земля, эти лица не скажут,
Длинные улицы блещут огнями,
Молкнут, объятые сном;
Небо усыпано ярко звездами,
Светом облито кругом.
Чудная ночь! Незаметно мерцает
Тусклый огонь фонарей.
Снег ослепительным блеском сияет,
Тысячью искрясь лучей.
Точно волшебством каким-то объятый,
Воздух недвижим ночной…
Я думала в уютный час дождя:
а вдруг и впрямь, по логике наитья,
заведомо безнравственно дитя,
рожденное вблизи кровопролитья.В ту ночь, когда святой Варфоломей
на пир созвал всех алчущих, как тонок
был плач того, кто между двух огней
еще не гугенот и не католик.Еще птенец, едва поющий вздор,
еще в ходьбе не сведущий козленок,
он выжил и присвоил первый вздох,
изъятый из дыхания казненных.Сколь, нянюшка, ни пестуй, ни корми
Посв. Бальмонту
1
Восторженное
Друзья! Вы зрели ль крокодила,
Когда, блистая чешуей,
На берег мрачный и крутой
Выходит он из глуби Нила?!
Кинжалы — зубы! Пасть — гроза!!
Я узнал весну по блеску голубому
Томных, как мечта, задумчивых ночей,
Но, в душе лелея тайную истому,
Я боюсь весны болезненных очей.
От ее безмолвных и пытливых взоров
В сердце, поднимаясь, воскресают вновь
Тень былых обид и боль былых укоров,
Все, что сердце жгло, что волновало кровь.
Я завесил окна темной пеленою,
Однажды доброму могольцу снился сон,
Уж подлинно чудесный:
Вдруг видит, будто он,
Какой-то силой неизвестной,
В обитель вознесен всевышнего царя
И там — подумайте — находит визиря.
Потом открылася пред ним и пропасть ада.
Кого ж — прошу сказать — узнал он в адской мгле?
Дервиша… Да, дервиш, служитель Орозмада,
В котле,
Темно. Ни звездочки на черном неба своде.
Под проливным дождем на длинном переходе
Промокнув до костей, от сердца, до души,
Пришли на место мы — и мигом шалаши
Восстали, выросли. Ну слава богу: дома
И — роскошь! — вносится в отрадный мой шалаш
Сухая, свежая, упругая солома.
‘А чайник что? ‘ — Кипит. — О чай — спаситель наш!
Он тут. Идет денщик — служитель ратных станов,
И, слаще музыки, приветный звон стаканов
(Колыбельная)Изба. Тараканы. Ночь. Керосинка чадит. Баба над зыбкой борется
со сном.Баю-баюшки-баю,
Баю деточку мою! Полюбился нам буркот,
Что буркотик, серый кот… Как вечор на речку шла,
Ночевать его звала.«Ходи, Васька, ночевать,
Колыбель со мной качать!». . . . . . . . . . . . . .Выйду, стану в ворота,
Встрену серого кота… Ба-ай, ба-ай, бай-баю,
Баю милую мою…. . . . . . . . . . . . . .Я для того для дружка
Нацедила молока…. . . . . . . . . . . . . .Кот латушку облизал,
Облизавши, отказал. . . . . . . . . . . . . .Отказался напрямик:
В березовом лесу, где распевают птицы,
Где в шелковой траве сквозь тень лучи горят,
Темнеют холмики — могил забытых ряд,
А под березами, как юные черницы,
Смиренно елочки зеленые стоят.
Был здесь когда-то скит, как говорят преданья,
И десять девственниц, отрекшись от земли,
В нем приняли обет святого созерцанья,
Держали строгий пост и, как цветы, цвели
Окоп в степи дремучей,
Огонь блестит сквозь мрак,
Сверкают ружья кучей, —
Французский там бивак.
То Клебера бригада;
Ждут гренадеры дня;
Сидит близ их отряда
Начальник у огня.
Я мыслить образом привык с ребячьих лет.
Не трогает меня газетный жирный лозунг,
Пока не вспыхнет жизнь сквозь полосы газет
И не запляшет стих под каждой строчкой прозы.Я разумом пойму любой сухой доклад,
Но соль не в этом… Вы меня простите, —
Ведь разум — он всегда немножко бюрократ,
А сердце — милый и растерянный проситель… И чтобы жизнь без промаха творить,
Чтоб труд был радостен, порою очень надо
Пошире дверь для сердца отворить
И написать: «Входите без доклада!»Коль сердца стук по-искреннему част, —
Душа была безумием палима,
Всю ночь он гнал лесного кабана…
Деревьев расступается стена,
у ног его зубцы Иерусалима.
Священный град почил, как Рыцарь Белый,
повергнут мановением Царя;
он ждет тебя; холодная заря
ласкает труп его похолоделый.
В тяжелом сне он горестно затих
под вещими Господними словами:
Из всех картин, что создал я для мира,
Всего желанней сердцу моему
Картина — «Пробуждение Вампира».
Я право сам не знаю, почему.
Заветные ли в ней мои мечтанья?
Двойной ли смысл? Не знаю. Не пойму.
Во мгле полуразрушенного зданья,
Где умерло величье давних дней,
В углу лежит безумное созданье, —
Безумное в жестокости своей,
Я, двух корабликов хозяин с юных лет,
Стал снаряжать их в путь; один кораблик мой
Ушел в прошедшее, на поиски людей,
Прославленных молвой,—
Другой — заветные мечты мои помчал
В загадочную даль,— в туман грядущих дней,
Туда, где братства и свободы идеал,
Но — нет еще людей.
Ты — тихое счастье Вечернего Грота,
где робко колышется лоно волны
в тот час, когда меркнет небес позолота,
и реют над звездами первые сны.
Ты — час примиренья замедленной битвы,
где внятен для сердца незлобный призыв,
родится из ужаса трепет молитвы,
и медлит ночного безумья прилив.
Капелла, где строже дыханье прохлады,
защита от огненных, солнечных стрел,
Отчего трепещет сердце, отчего пылает кровь,
Иль пришло уже то время, чтобы чувствовать любовь?
Коль не пламень то любовный, что ж за скорбь меня зажгла,
А когда любовь вселилась, ах любовь, ах как ты зла!
Вся природа обновленна,
Неприятна мне весна,
Я свободы всей лишенна,
В день забавы, ночью сна.
То любовь, любовь, конечно час пришел, любить должна.
Ты спишь... и сладостен покой
Любови нежной,
Сон сладкий, безмятежный
Не прерывается печальною мечтой!
В чертах твоих добро с любовию сияют,
Не дар искусства, нет!- природы дар одной,-
И локоны, клубясь по раменам волной,
От смелых взоров грудь стыдливую скрывают.
О, сколько счастия с тобой!
Не знал бы без тебя я в жизни мрачной, бурной,
Уходи! Потемнела равнина,
Бледный месяц несмело сверкнул.
Между быстрых вечерних туманов
Свет последних лучей утонул.
Скоро ветер полночный повеет,
Обоймет и долины и лес
И окутает саваном черным
Безграничные своды небес.
Не удерживай друга напрасно.
1
Даль — без конца. Качается лениво,
шумит овес.
И сердце ждет опять нетерпеливо
всё тех же грез.
В печали бледной, виннозолотистой,
закрывшись тучей
и окаймив дугой ее огнистой,
сребристо жгучей,
Иные дни — иное дело!
Бывало, помнишь ты, барон,
Самонадеянно и смело
Я посещал наш Геликон;
Молва стихи мои хвалила,
Я непритворно верил ей,
И поэтическая сила
Огнем могущественным била
Из глубины души моей! А ныне? — Миру вдохновений
Далеко недоступен я;
Я видел сон — как бы оканчивал
из ночи в утро перелет.
Мой легкий сон крылом покачивал,
как реактивный самолет.
Он путал карты, перемешивал,
но, их мешая вразнобой,
реальности не перевешивал,
а дополнял ее собой.
Пощади мое сердце
И волю мою укрепи,
Потому что
Мне снятся костры
В запорожской весенней степи.
Слышу — кони храпят,
Слышу — запах
Горячих коней.
Слышу давние песни
Вовек не утраченных
Шумящий день умчался к дням отшедшим.
И снова ночь. Который в мире раз?
Не думай — или станешь сумасшедшим.
Я твой опять, я твой, полночный час.
О таинствах мы сговорились оба,
И нет того, кто б мог расторгнуть нас.
Подвластный дух, восстань скорей из гроба,
Раскрыв ресницы, снова их смежи,
Забудь, что нас разъединяла злоба.
Сплетенье страсти, замыслов, и лжи,
Средь тихой ночи, в сладком сне
Явилась милая ко мне;
В глухую ночь, в свой скромный дом
Ее привлек я волшебством.
Он здесь, мой образ неземной,
С улыбкой кроткой предо мной,
Забилось сердце у меня,
И говорю ей страстно я:
Во сне со мной беседовали боги:
Один струился влагой водорослей,
Другой блестел колосьями пшеницы
И гроздьями тяжелыми шумел.
Еще один — прекрасный и крылатый
И — в наготе — далекий, недоступный;
Еще один — с лицом полузакрытым;
И пятый бог, который с тихой песней
Берет омег, анютины глазенки
И змеями двумя перевивает
Пускай угрюмый рифмотвор,
Повитый маком и крапивой,
Холодных од творец ретивый,
На скучный лад сплетая вздор,
Зовет обедать генерала, —
О Галич, верный друг бокала
И жирных утренних пиров,
ТебЯ зову, мудрец ленивый,
В приют поэзии счастливый,
Под отдаленный неги кров.