Запах соли, запах йода.
Неприступны и горды,
Рифы каменные морды
Выставляют из воды.
И рассматривают горы,
Бликов солнечных игру,
И людей: веселых, голых
Золотую мошкару.
1.
Лишь за соль муку дадут.Все на соль походом!
2.
Ройте соль за пудом пуд! Шарьте соль по во́дам!
3.
Жизнь крестьянская пресна́ —хлеб не в хлеб без соли.
4.
Всё за хлеб отдали б нам.Эй, наляжем, что ли?!
5.
Эй! С разрухою в войнебудь, товарищ, рьяней!
6.
Хлебом труд тебе вдвойневозвратят крестьяне.
7.
Соли нет — так крышка нам.Если мы не с солью, —
8.
будет лишь одна цынгашляться по раздолью.
Воды немного, несколько солей,
Снабженных слабою, животной теплотою,
Зовется издавна и попросту слезою…
Но разве в том определенье ей?
А тихий вздох людской? То — груди содроганье,
Освобожденье углекислоты?!.
Определения, мутящие сознанье
И полные обидной пустоты!
Прохладно… До-ре-ми-фа-соль
Летит в раскрытое окно.
Какая грусть, какая боль!
А впрочем, это все равно! Любовь до гроба, вот недуг
Страшнее, чем зубная боль.
Тебе, непостоянный друг,
Тяну я до-ре-ми-фа-соль.Ты королева, я твой паж,
Все это было, о юдоль!
Ты приходила в мой шалаш
И пела до-ре-ми-фа-соль.Что делать, если яд в крови,
В мозгу смятенье, слезы — соль,
А ты заткнула уши и
Не слышишь… до-ре-ми-фа-соль.
Доколе
Любовь без лукавства
И в скрытости
Нашей
Без боли,
Мы словно у чаши,
Где яства
Без сытости,
Перца и соли… Пока же для соли
И перца
Найдем мы и долю,
И меру,
И наша одежда
От моли
И в боли
Источится сердце,
Любовь же, попавши в неволю,
Утратит надежду
И веру…
1.
Хлеб-соль ешь —
2.
, а панов режь.
3.
Услышат звон —
4.
знайте, где он.
5.
Хлопы дерутся —
6.
у панов чубы болят.
7.
Коготок увяз —
8.
всей птичке пропасть.
9.
Кончим дело —
1
0.
гуляй смело.
1
1.
Лес рубят —
1
2.
щепки летят.
Господа-товарищи,
эй, на корабле!
Берег отплывающий
отошел к земле.Мы тут без имущества,
голые средь вод,
только соли гущица
в нёбе отдает, только соли ложечка
в океан-стакан,
выпьем понемножечку,
выпьем по сто грамм, выпьем под занюханный
латаный рукав,
от Святого Духа нам
дан сей пироскаф.
Умывался ночью на дворе.
Твердь сияла грубыми звездами.
Звездный луч — как соль на топоре.
Стынет бочка с полными краями.
На замок закрыты ворота,
И земля по совести сурова.
Чище правды свежего холста
Вряд ли где отыщется основа.
Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студеная чернее.
Чище смерть, соленее беда,
И земля правдивей и страшнее.
1.
Хлеб обменом получить должны рабочие люди.
2.
Откуда ж взять для обмена товары?
3.
Нет ни предметов широкого потребления,
4.
ни земледельческих орудий.
5.
А мы вот этим богаты продуктом.
6.
Ни множества топлива производство не требует,
7.
не нужно множества рабочих рук там.
8.
Смотрите на эти цифры вот:
9.
до войны 120 000 000 пудов добывали (10% мировой добычи), 1
0.
а за последние годы только до 20 000 000 пудов в год.1
1.
И хлеб и масло дадут за соль.1
2.
Скорей же соль добывать изволь!
Я был в степи и два цветка
Там для тебя нашел.
Листва колючая жестка —
Все руки исколол.Цветы невзрачны, не беда,
В степи ведь нет других.
Скупая горькая вода
Питала корни их.Вся жизнь для них была как боль
В пустынной стороне,
И не роса на них, а соль
Мерцала при луне.Зато, когда железный зной
Стирал траву с земли,
Они в пыли, в соли земной
По-прежнему цвели.А если розы любишь ты,
Ну что ж, не обессудь!
Мои колючие цветы —
Не приколоть на грудь.
Аббат хмелен. Маркиз, ого!
Поправить свой парик сумей-ка.
— Вино из Кипра, Камарго,
Не так пьянит, как ваша шейка.
— Огонь мой... — До, ми, соль, ля, си.
Аббат, ты распахнул сутану.
— О дамы, черт меня носи,
Коль с неба звезд вам не достану.
— Собачкой стать бы — не беда.
— Одну, другую, поцелуем
Пастушек наших. — Господа!
— До, ми, соль. — Эй, луна, пируем!
Когда насосется уж досыта пьявка,
Насыпте вы на спину соли — и вдруг
Она отвалилась от вашего тела…
Но чем от тебя я избавлюсь, мой друг?
Мой друг, мой патрон, кровопийца мой старый,
Ах, где бы мне соли найти для того,
Чтоб кончить с тобою? Ты высосал нежно
Весь мозг из спинного хребта моего.
И как исхудал я, как высох! Несчастный,
Мизерный скелет! Но за то накормил
По горло я друга… Какой он румяный
Какое брюшко у себя отростил!
O, Боже! Пошли мне бандита любого!
Пусть разом зарежет меня молодец!..
Но этой противнейшей пьявки сосанье…
Нет сил… Отпадет ли она, наконец?
Когда насосется уж до́сыта пьявка,
Насыпьте вы на́ спину соли — и вдруг
Она отвалилась от вашего тела…
Но чем от тебя я избавлюсь, мой друг?
Мой друг, мой патрон, кровопийца мой старый,
Ах, где бы мне соли найти для того,
Чтоб кончить с тобою? Ты высосал нежно
Весь мозг из спинного хребта моего.
И как исхудал я, как высох! Несчастный,
Мизерный скелет! Но за то накормил
По горло я друга… Какой он румяный!
Какое брюшко у себя отростил!
O, Боже! Пошли мне бандита любого!
Пусть разом зарежет меня молодец!..
Но этой противнейшей пьявки сосанье…
Нет сил… Отпадет ли она, наконец?
Благослови, Господь, мои труды.
Я создал Вещь, шатаемый любовью,
не из души и плоти — из судьбы.Я свет звезды, как соль, возьму в щепоть
и осеню себя стихом трехперстным.
Мои труды благослови, Господь! Через плечо соль брошу на восход.
(Двуперстье же, как держат папироску,
боярыня Морозова взовьет!)С побудкою архангельской трубы
не я, пусть Вещь восстанет из трухи.
Благослови, Господь, мои труды.Твой суд приму — хоть голову руби,
разбей семью — да будет по сему.
Господь, благослови мои труды.Уходит в люди дочь моя и плоть,
ее Тебе я отдаю как зятю, —
Искусства непорочное зачатье —Пусть позабудет, как меня зовут.Сын мой и господин ее любви,
ревную я к тебе и ненавижу.
Мои труды, Господь, благослови.Исправь людей. Чтоб не были грубы,
чтоб жемчугов ее не затоптали.
Обереги, Господь, мои труды.А против Бога встанет на дыбы —
убей создателя, не погуби Созданья.
Благослови, Господь, Твои труды.
Я песней, как ветром, наполню страну
О том, как товарищ пошел на войну.
Не северный ветер ударил в прибой,
В сухой подорожник, в траву зверобой, —
Прошел он и плакал другой стороной,
Когда мой товарищ прощался со мной.
А песня взлетела, и голос окреп.
Мы старую дружбу ломаем, как хлеб!
И ветер — лавиной, и песня — лавиной…
Тебе — половина, и мне — половина!
Луна словно репа, а звезды — фасоль…
«Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль!
Еще тебе, мамка, скажу поновей:
Хорошее дело взрастить сыновей,
Которые тучей сидят за столом,
Которые могут идти напролом.
И вот скоро сокол твой будет вдали,
Ты круче горбушку ему посоли.
Соли астраханскою солью. Она
Для крепких кровей и для хлеба годна».
Чтоб дружбу товарищ пронес по волнам,
Мы хлеба горбушку — и ту пополам!
Коль ветер — лавиной, и песня — лавиной,
Тебе — половина, и мне — половина!
От синей Онеги, от громких морей
Республика встала у наших дверей!
Две девочки с крошечными головками,
ужасно похожие друг на дружку,
тащили лапками, цепкими и ловкими,
уёмистую, как бочонок, кружку.Мне девчонки показались занятными,
заглянул я в кружку мимо воли:
суп, — с большими сальными пятнами,
а на вкус — тепловатый и без соли.Захихикали, мигнули: «Не нравится?
да он из лучшего кошачьего сала!
наш супец — интернационально славится;
а если тошнит, — так это сначала…»Я от скуки разболтался с девчонками;
их личики непрерывно линяли,
но голосами монотонно-звонкими
они мне всё о себе рассказали: «Личики у нас, правда, незаметные,
мы сестрицы, и мы — двойняшки;
мамаш у нас количества несметные,
и все мужчины наши папашки.Я — Счастие, а она — Упокоение,
так зовут нас лучшие поэты…
Совсем напрасно твоё удивление:
или ты, глупый, не веришь в это?»Такой от девчонок не ждал напасти я,
смеюсь: однако, вы осмелели!
Уж не суп ли без соли — эмблема счастия?
Нет, как зовут вас на самом деле? Хохоток их песочком сеется…
«Как зовут? Сказать ему, сестрица?
Да Привычкой и Отвычкой, разумеется!
наших имен нам нечего стыдиться.Мы и не стыдимся их ни крошечки,
а над варевом смеяться — глупо;
мы, Привычка и Отвычка, — кошечки…
Подожди, запросишь нашего супа…»
Видно, нечего нам больше скрывать,
Всё нам вспомнится на Страшном суде.
Эта ночь легла, как тот перевал,
За которым — исполненье надежд.
Видно, прожитое — прожито зря,
Но не в этом, понимаешь ли, соль.
Видишь, падают дожди октября,
Видишь, старый дом стоит средь лесов.
Мы затопим в доме печь, в доме печь,
Мы гитару позовём со стены,
Всё, что было, мы не будем беречь,
Ведь за нами все мосты сожжены,
Все мосты, все перекрёстки дорог,
Все прошёптанные клятвы в ночи.
Каждый предал всё, что мог, всё, что мог, —
Мы немножечко о том помолчим.
И слуга войдёт с оплывшей свечой,
Стукнет ставня на ветру, на ветру.
О, как я тебя люблю горячо —
Это годы не сотрут, не сотрут.
Всех друзей мы позовём, позовём,
Мы набьём картошкой старый рюкзак.
Спросят люди: «Что за шум, что за гром?»
Мы ответим: «Просто так, просто так!».
Просто нечего нам больше скрывать,
Всё нам вспомнится на Страшном суде.
Эта ночь легла, как тот перевал,
За которым — исполненье надежд.
Видно, прожитое — прожито зря,
Но не в этом, понимаешь ли, соль.
Видишь, падают дожди октября,
Видишь, старый дом стоит средь лесов.
«Неволи сумрачный огонь,
Разлитый в диком поле,
Ложится на мою ладонь,
Как горсть земли и соли.Растерта и раскалена
Колючими ветрами,
Она сейчас похожа на
Коричневое пламя.В ней поколений перегной,
Холмов остывших россыпь,
Преданий степи кочевой
Рассыпанные косы.И жжет мне ноздри злой простор,
Песков сыпучих груды.
Идут, идут по ребрам гор
Мои мечты-верблюды.Пусть им шагать еще века.
Вдыхать всей грудью роздых,
В ночном песке студить бока
И пить в колодце звезды.Они дойдут до тех времен,
Когда батыр великий,
Будя пустыни душный сон,
В пески пошлет арыки.Когда народным кетменем,
Без хана и без бая,
Мы сами грудь скалы пробьем,
Путь к жизни открывая.Я слышу, как шумит листва,
Как там, в равнинах мира,
Уже рождаются слова
Великого батыра.Как, разорвав веков пласты,
Плечом раздвинув недра,
Народ встает из темноты,
Вдыхая солнце щедро… Мои стих — от сухости земной,
Но есть в нем воздух синий
И зноем пахнущий настой
Из солнца и полыни.Приблизь к губам, дыханьем тронь,
Развей в родном раздолье
Растертый каменный огонь.
Щепоть земли и соли, —Он разлетится по сердцам
В предгорья и равнины,
И склонят слух к моим струнам
Грядущих дней акыны!»
Вижу скудный лес
возле Болшева…
Дай секунду мне без
обезболивающего! Бог ли, бес ли,
не надо большего,
хоть секундочку без
обезболивающего! Час предутренний, камасутровый,
круглосуточный, враг мой внутренний,
сосредоточась в левом плече,
вывел тотчас отряды ЧЕ.Мужчину раны украшают.
Мученье прану укрощает.Что ты, милый, закис?
Где ж улыбка твоя?
Может, кто мазохист,
это только не я.Утешься битою бейсбольною.
Мертвец живёт без обезболивающего.Обезумели — теленовости,
нет презумпции
невиновности.Христианская, не казённая.
Боль за ближнего, за Аксёнова.
Любовь людская: жизнь-досада.
Держись, Васята!
Воскрешение — понимание
чего-то больше, чем реанимация
нам из третьего измерения —
не вернутся назад, увы,
мысли Божие, несмиренные,
человеческой головы.Разум стронется.
Горечь мощная.Боль, сестрёночка, невозможная! Жизнь есть боль. Бой с собой.
Боль не чья-то — моя.Боль зубная, как бор,
как таблетка, мала.Боль, как Божий топор, —
плоть разрубленная.Бой — отпор, бой — сыр-бор,
игра купленная.Боль моя, ты одна понимаешь меня.Как любовь к палачу,
моя вера темна.Вся душа — как десна
воспалённая.Боль — остра, боль — страна
разорённая.Соль Звезды Рождества
растворённая.Соль — кристалл, боль — Христа —
карамболь бытия.Боль — жена, боль — сестра,
боль — возлюбленная! Это право на боль
и даёт тебе право
на любую любовь,
закидоны и славу.
В нас вера есть, и не в одних богов!..
Нам нефть из недр не поднесут на блюдце.
Освобожденье от земных оков
Есть цель несоциальных революций.В болото входит бур, как в масло нож.
Владыка тьмы, мы примем отреченье!
Земле мы кровь пускаем — ну и что ж, —
А это ей приносит облегченье.Под визг лебёдок и под вой сирен
Мы ждём — мы не созрели для оваций,
Но близок час великих перемен
И революционных ситуаций.В борьбе у нас нет классовых врагов —
Лишь гул подземных нефтяных течений,
Но есть сопротивление пластов,
И есть, есть ломка старых представлений.Пока здесь вышки, как бамбук, росли,
Мы вдруг познали истину простую:
Что мы нашли не нефть, а соль земли —
И раскусили эту соль земную.Болит кора земли, и пульс возрос,
Боль нестерпима, силы на исходе,
И нефть в утробе призывает: «SOS»,
Вся исходя тоскою по свободе.Мы разглядели, различили боль
Сквозь меди блеск и через запах розы,
Ведь это не поваренная соль,
А это — человечьи пот и слёзы.Пробились буры, бездну вскрыл алмаз —
И нефть из скважин бьёт фонтаном мысли,
Становится энергиею масс —
В прямом и тоже переносном смысле.Угар победы, пламя не угробь,
И ритма не глуши, копытный дробот!..
Излишки нефти стравливали в Обь,
Пока не проложили нефтепровод.Но что поделать, если льёт из жерл
Мощнее всех источников овечьих,
И что за революция — без жертв,
К тому же здесь ещё — без человечьих? Пусть скажут, что сужу я с кондачка,
Но мысль меня такая поразила:
Теория «великого скачка»
В Тюмени подтвержденье получила.И пусть мои стихи верны на треть,
Пусть уличён я в слабом разуменье.
Но нефть свободна — не могу не петь
Про эту революцию в Тюмени!
С чистым весом
Слезы филигранной,
В сапогах,
Целиком, как вы есть,
На оптовый язык
Килограммов
Все стараются
Вас перевесть.
А попробуй
Такую нагрузку
Примерять на кило
И на пуд, —
Так, пожалуй, под это
На Курском
Бесконечный состав подадут..
Я хотел бы,
Пока еще розов
Утром парусник,
Как-нибудь встав,
Для сердечных своих перевозок
Попросить
До Батума состав.
Мне мой труд
Не особенно сладок:
Как там песню
Стихом ни глуши,
Остается соленый осадок
Где-то
В водорослях души.
И хотелось бы,
Вычеркнув версты,
Стильным брассом волны голубой
Всю
Соленую эту разверстку
Опрокинуть
В батумский прибой.
Что для моря
Масштабов безгранных,
В этой общей
Соленой связи,
Два каких-то
Лирических грана
Сквозь стихи проступившей слезы?
Мелочиться
Ему не пристало.
А с такого, глядишь, пустяка,
Формируясь,
Сверкают кристаллы
Просоленного вдосталь стиха!
…Ты глядишь
С укоризной, товарищ?
Современник
И автор побед, —
Уверяю:
Без соли
Не сваришь
Ни один стихотворный обед.
Так пускай,
Разгораясь, не тухнет,
Сколь бы ни были
Судьи строги,
Эта чудная
Синяя кухня
Шторма,
Соли
И честной строки!
Я изучил все ноты от и до,
Но кто мне на вопрос ответит прямо?
Ведь гаммы начинают с ноты «до»
И ею же заканчивают гаммы.
Пляшут ноты врозь и с толком,
Ждут «до», «ре», «ми», «фа», «соль», «ля» и «си», пока
Разбросает их по полкам
Чья-то дерзкая рука.
Известно музыкальной детворе —
Я впасть в тенденциозность не рискую, —
Что занимает место нота «ре»
На целый такт и на одну восьмую.
Какую ты тональность ни возьми —
Неравенством от звуков так и пышет:
Одна и та же нота — скажем, «ми», —
Одна внизу, другая — рангом выше.
Пляшут ноты врозь и с толком,
Ждут «до», «ре», «ми», «фа», «соль», «ля» и «си», пока
Разбросает их по полкам
Чья-то дерзкая рука.
За строфами опять идёт строфа —
Как прежние, проходит перед взглядом,
А вот бывает, скажем, нота «фа»
Звучит сильней, чем та же нота рядом.
Вдруг затесался где-нибудь «бемоль» —
И в тот же миг, как влез он беспардонно,
Внушавшая доверье нота «соль»
Себе же изменяет на полтона.
Пляшут ноты врозь и с толком,
Ждут «до», «ре», «ми», «фа», «соль», «ля» и «си», пока
Разбросает их по полкам
Чья-то дерзкая рука.
Сел композитор, жажду утоля,
И грубым знаком музыку прорезал —
И нежная как бархат нота «ля»
Свой голос повышает до «диеза».
И, наконец — Бетховена спроси, —
Без ноты «си» нет ни игры, ни пенья —
Возносится над всеми нота «си»
И с высоты взирает положенья.
Пляшут ноты врозь и с толком,
Ждут «до», «ре», «ми», «фа», «соль», «ля» и «си», пока
Разбросает их по полкам
Чья-то дерзкая рука.
Напрасно затевать о нотах спор —
Есть и у них тузы и секретарши,
Считается, что в «си-бемоль минор»
Звучат прекрасно траурные марши.
А кроме этих подневольных нот
Ещё бывают ноты-паразиты.
Кто их сыграет, кто их пропоёт?..
Но с нами — Бог, а с ними — композитор!
Пляшут ноты врозь и с толком,
Ждут «до», «ре», «ми», «фа», «соль», «ля» и «си», пока
Разбросает их по полкам
Чья-то дерзкая рука.
За кормою вода густая —
солона она, зелена,
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь, идут валы
от Баку до Махачкалы.
Мы теперь не поём, не спорим,
мы водою увлечены —
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.
А потом —
затихают воды —
ночь каспийская,
мёртвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звёзды высыпали
как сыпь;
от Махачкалы
до Баку
луны плавают на боку.
Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
нипочём…
Уверяю вас.
Нас не так на земле качало, нас
мотало кругом во мгле —
качка в море берёт начало,
а бесчинствуют на земле.
Нас качало в казачьих седлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.
Водка, что ли, ещё?
И водка —
спирт горячий,
зелёный, злой, —
нас качало в пирушках вот как —
с боку на бок
и с ног долой…
Только звёзды летят картечью,
говорят мне:
«Иди, усни…»
Дом, качаясь, идет навстречу,
сам качаешься, чёрт возьми…
Стынет соль
девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта
и лучше войны.
Что мне море?
Какое дело
мне до этой зелёной беды?
Соль тяжёлого, сбитого тела
солонее морской воды.
Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы,
как пена, белы —
и качаются наши песни
от Баку
до Махачкалы.
Юнгой я ушел из дому,
В узелок свернул рубаху,
Нож карманный взял с собою,
Трубку положил в карман.
Что меня из дому гнало,
Что меня томило ночью,
Почему стучало сердце,
Если с моря ветер дул.
Я не знаю. Непонятна
Мне была тревога эта.
Всюду море и буруны,
Судна в белых парусах.
Юнгой я пришел на судно,
Мыл полы, картофель чистил,
Научился по канатам
Подыматься вверх и вниз.
Боцмана меня ругали,
Били старшие матросы,
Корабельный кок объедки,
Как собаке, мне бросал.
Ах, трудна дорога юнги,
Руки язвами покрыты,
Ноги ломит соль морская,
Соль морская ест глаза.
Но бывает, на рассвете
Выхожу я, одинокий,
Вверх на палубу и вижу
Море, чаек и туман.
Ходят волны за кормою,
Разбегаются от носа,
Льнут к бортам, играют пеной,
И рокочут, и звенят.
А над морем, словно хлопья
Снега белого, кружатся
Чайки, острыми крылами
Взмахивая и звеня.
И над далью голубою,
Где еще дрожит и млеет
Звездный блеск, уже восходит
Солнце в пламени дневном.
От него бегут по волнам
Рыбы огненные, плещут
Золотыми плавниками,
Расплываются, текут.
Что прекраснее и слаще
Солнца, вставшего из моря
В час, когда прохладный ветер
Дует солью нам в лицо.
И в тумане предрассветном
Проплывают, как виденья,
Острова в цветах и пальмах,
В пенье птиц и в плеске волн.
Пусть потом суровый боцман
Мне грозит канатом жгучим,
Издеваются матросы
И бранится капитан, —
Я пришел к родному морю,
К влаге,
Горькой и соленой,
И она течет по жилам,
Словно огненная кровь…
1
Едва припомню барский сад,
Опять привидится раскосый,
Хмельной, широкогрудый, босый
Садовник — отставной солдат.
Таким привидится он мне
И в сотый раз, едва припомню
Осенний сад, пролом в плетне,
Коловший до крови шиповник.
Была пуглива ветвь ветлы,
Был клен багрян наполовину,
А он лишайные стволы
Обмазывал раствором глины.
И не терпелось тем сильней
Вломиться в сад, назло солдату,
Чем больше красного арката
Роняли воробьи с ветвей.
2
Рубаху красную на Пасху,
Кожух дубленый к Покрову,
Картонную на святки маску —
Зеленоклювую сову, —
Меня подарки утешали,
Но было больно мне смотреть,
Как мяла мать каемку шали,
Лица не в силах утереть.
Она обнову мне дарила
И снова, так, что жизнь отдашь,
Кого-то доброго молила:
«Даруй нам пищу, боже наш!»
И проливала, вопрошая,
Святые слезы — сердце жглось…
Так голодать до урожая
Нам с божьей помощью пришлось.
3
Божницу подпирал плечами
Церковный староста, пока
Тянули жребий поречане
И снаряжали ходока
В Торжок за солью, за свечами.
Минуя села и слободки,
Ворча на жребий свой, ходок
По насту вешнему неходко
Спешил к Ефремию в Торжок
Сушить опорки и обмотки.
Костер на площади соборной
Не угасал тогда. Попы
Взамен свечей и соли сорной
Выманивали у толпы
Пчелиный воск и холст узорный.
А поречане на дорогу
Глядели сумрачно в ночи.
И остывало понемногу,
Как непосоленные щи,
Их упование на бога…
Под матицей коптила плошка,
На сходке маялся народ:
Делили соль столовой ложкой —
По ложке поровну на рот,
А было соли всей — лукошко…
4
Когда Папанин в океане
Ледовом вырос, как гора,
Дворы покрыла ропаками
И айсбергами детвора.
Кто: те ли, эти ли любимей?
Равно имели мы в виду
И тех, дрейфующих на льдине,
И этих, зябнущих на льду.
Нам дорог берег, обретенный
Отцами в схватках боевых.
Котовский, Щорс, Чапай, Буденный —
Герои сверстников моих.
Есть, не в пример наукам хитрым,
Совсем не хитрая одна:
Распознавать по детским играм,
Чем озабочена страна.
Инженером Уэнслеем построен человек-автомат, названный «Телевокс». В одном из отелей Нью-Йорка состоялся на днях бал, на котором прислуживали исключительно автоматы.
Из газет.С новым бытом!
Ну и фокусы:
по нью-йоркским нарпитам
орудуют —
«Телевоксы».
Должен сознаться,
ошарашен весь я:
что это за нация?
или
что за профессия?
Янки увлекся.
Ну и мошенники! —
«Те-ле-воксы»
не люди —
а машинки.
Ни губ,
ни глаз
и ни малейших
признаков личны́х.
У железных леших
одно
ухо
огромной величины.
В это
ухо
что хочешь бухай.
Каждый
может
наговориться до́сыта.
Зря
ученьем
себя не тираньте.
Очень просто
изъясняться на их эсперанте*.«До
ре
ми» —
это значит —
— «Посудой греми!
Икру!
Каравай!
Крой, накрывай».
Машина подходит
на паре ножек,
выкладывает вилку,
ложку
и ножик.
Чисто с машиной.
Это не люди!
На ложку
для блеску
плевать не будет.
«Фа
соль
ля,
соль
ля
си» —
то есть —
«аппетиту для
гони рюмашку
и щи неси».
Кончил.
Благодарствую.
«Си
до» —
вытираю нос,
обмасленный от съедания.
«Си — до» —
это значит —
до
свиданья.
«Телевокс» подает перчатки —
«Прощай».
Прямо в ухо,
природам на́зло,
кладу
ему
пятачок на чай…
Простите —
на смазочное масло.
Обесславлен бог сам
этим «Телевоксом».
Брось,
«творец»,
свои чины;
люди
здесь сочинены:
в ноздри
вставив
штепселя,
ходят,
сердце веселя.
Экономия. НОТ*.Лафа с автоматом:
ни — толкнет,
ни — обложит матом.
«Телевокс»
развосторжил меня.
С детства
к этой идее влекся.
О, скольких
можно
упразднить,
заменя
добросовестным «Телевоксом».
Взять, например,
бокс, —
рожа
фонарями зацвела.
Пускай
«Телевокса»
дубасит «Телевокс» —
и зрелище,
и морда цела.
Слушатели спят.
Свернулись калачиком.
Доклады
годами
одинаково льются.
Пустить бы
«Телевокс»
таким докладчиком
и про аборт,
и о культурной революции.
Поставь «Телевоксы» —
и,
честное слово,
исчезнет
бюрократическая язва.
«Телевоксы»
будут
и согласовывать
и, если надо,
увязывать.
И
совершенно достаточно
одного «Телевокса» поджарого —
и мир
обеспечен
лирикой паточной
под Молчанова
и
под Жарова.
«Телевокс» — всемогущий.
Скажите —
им
кто не заменим?
Марш, внешторговцы,
в Нью-Йорк-Сити.
От радости
прыгай,
сердце-фокс.
Везите,
везите,
везите
изумительный «Телевокс»!
1928 г.
1.
Станция метро
какого-то святого,
имени чьего
не вычесть, ни прочесть.
Утро — как ситро
до дна загазирова-
но — но ничего,
была бы только честь.
2.
Отлипни от компьютера
и выйди вся,
чтоб мир обнять пятью стира-
ющимися… Чтоб лист и куст под дождичком
и зреть, и есть,
и ощупью, как ножичком,
насквозь пролезть.
3.
Сантиметрика стиха
и квадратная — стихов,
не лузга, не шелуха,
соло, соло, а не хор, соло, соло — значит, соль,
соле мио, посоли
шелестящую юдоль
шелушащейся земли.
4.
Сократ, ты доблестный муж, но дурной супруг,
твоя Ксантиппа оклеветана в веках
стократ, и незаслуженно, да и к тому ж
однажды вдруг ее имя как щит на рукахсуфражетки воздвигнут… Так вот за что ты испил
цикуту, за девятнадцатый-двадцатый век
нашей эры. Человек без сил на пиру
говорит Платону: «За какую чушь я умру».
5.
Как цитату из графа Толстого,
миллионы шептали: «За что?»
А за то, что растленное слово
над убогой вселенной взошло.Ослепленные жаром и яром,
лбы и выи послушно клоня…
И остались за кругом Полярным —
не шепча, никого не кляня.
6.
Пафос переходит в патетику,
этика теснит эстетику.
Спасительная ирония?
— Нет, пожалуйста, кроме меня.На берегах идиллии,
на пастбищах буколики,
давай ищи иди меня,
отыщешь ли? Нисколько.
7.
Синее море,
белый пароход.
Белое горе,
последний поход.Ты не плачь, Маруся,
приезжай в Париж,
«поэтами воспетый
от погребов до крыш».
8.
Хруст. Это хворосту воз
из лесу медленно в гору.
Значит: «Постой, паровоз».
Значит: груженому фору.Груз. Это гравий хрустит
на тормознувшей платформе.
Стрелочник ждет, анархист,
с бомбою при семафоре.
9.
Наглости, дерзости, натиска
или и впрямь наплевательства
неистощимый родник…
Да над водой не поник
тополь ли, клен ли классический,
вычленен, вычищен, вычислен,
вычитан до запятых
— чёрта ли лысого в них? 1
0.
Вытекая из устья
и впадая в исток,
все твержу наизусть я:
«Дайте срок — дали срок».Из потьмы захолустья
заглянуть на чаек
в ваши кущи. И пусть я
не река, ручеек.1
1.
Ручья вода — вода ничья,
безумец, пей, и пей, мудрец,
и только очередь с плеча
положит пьющему конец.И будет пить полдневный жар
и видеть сам себя во сне,
как он бежал — не добежал,
лицом к ручью или к стене.1
2.
Ни драмы, ни трагедии,
билет в руке зажми.
Уедете, приедете
и будете людьми.Но за столом обеденным
пустой зияет стул.
На паперти в Обыденном
патруль ли, караул…1
3.
Ничего себе неделька
начинается:
новогодняя индейка
в печи мается, всё в чаду — летосчисленье,
хлеб и маятник,
и возводит населенье
себе памятник.
Каждый знает:
Каждый знает: водопады бумажные
для смычки
для смычки с деревней
для смычки с деревней почва неважная.
По нужде
По нужде совзнаками заливала казна.
Колебался,
Колебался, трясся
Колебался, трясся и падал совзнак.
Ни завод не наладишь,
Ни завод не наладишь, ни вспашку весеннюю.
Совзнак —
Совзнак — что брат
Совзнак — что брат японскому землетрясению.
Каждой фабрике
Каждой фабрике и заводу
лили совзнаки
лили совзнаки в котлы,
лили совзнаки в котлы, как воду.
Как будто много,
Как будто много, а на деле —
Раз десять скатились
Раз десять скатились в течение недели.
Думает город —
Думает город — не сесть бы в галошу!
Давай
Давай на товары
Давай на товары цену наброшу, —
а деревня думает —
а деревня думает — город ругая —
цена у него
цена у него то одна,
цена у него то одна, то другая! —
Так никто
Так никто связать и не мог
цену хлеба
цену хлеба с ценой сапог.
Получалась не смычка,
Получалась не смычка, а фразы праздные.
Даже
Даже руки
Даже руки не пожмешь как надо.
С этой тряски
С этой тряски в стороны разные
рабочий
рабочий с крестьянином
рабочий с крестьянином лез от разлада.
Теперь,
Теперь, после стольких
Теперь, после стольких трясущихся лет —
серебро
серебро и твердый
серебро и твердый казначейский билет.
Теперь
Теперь под хозяйством деревни и города
фундамент-рубль
фундамент-рубль установлен твердо.
Твердо
Твердо на дырах
Твердо на дырах поставим заплаты.
Твердые
Твердые будут
Твердые будут размеры зарплаты.
Твердо учтя,
Твердо учтя, а не зря
Твердо учтя, а не зря и не даром,
твердые цены
твердые цены дадим
твердые цены дадим товарам.
Твердо
Твердо крестьянин
Твердо крестьянин сумеет расчесть,
с чего ему
с чего ему прибыль твердая есть.
Труд крестьян
Труд крестьян и рабочий труд
твердо
твердо друг с другом
твердо друг с другом цену сведут.
Чтобы
Чтобы не только
Чтобы не только пожатьем слиться,
а твердым
а твердым обменом
а твердым обменом ржи и ситца.
Твердой ценой
Твердой ценой пойдут
Твердой ценой пойдут от рабочего
сахар,
сахар, соль,
сахар, соль, железо,
сахар, соль, железо, спички.
Твердые деньги —
Твердые деньги — твердая почва
для деловой
для деловой настоящей смычки.
1924
Над всеми глупцами, забитыми явно,
Над всеми, кто явно обижен судьбой,
Смеяться открыто едва ли забавно,
А в бой вызывать их… какой с ними бой?
Им всем откровенно прощаю грехи я
Со всем недочетом убогих идей…
Нет, право, не стра́шны нам люди плохие,
Бояться должны мы «хороших людей».
Хорошие фразы, хорошие книжки
Они постоянно хранят напоказ,
Чтоб после обделывать ловко делишки
При помощи этих и книжек и фраз.
Хорошая мысль стала нынче ловушкой,
Туманом для многих не зорких судей,
Удобным нарядом, доходной гремушкой
В руках одного из «хороших людей».
Один из «хороших людей» рысаками
На улице вас не задавит, — ничуть; —
Подобных нахалов он сам, хоть стихами
Из старой газеты, вам может ругнуть.
Но если, где нужно, готов он из мести
Явиться одной из таких лошадей
И словно рысак вас раздавит на месте
Один из подобных «хороших людей».
Жмут нищему руки «хорошие люди»,
Он им безопасен… Какой же в том труд?
Но тех, кто отпор им дает в дикой причуде,
Они, коль успеют, так просто прижмут.
В семье голосит либералишка узкий,
Что деспот отец в наше время злодей,
Но дочь вышла замуж тихонько, — кутузкой
Грозит ей один из «хороших людей».
Кричит он повсюду, что бедным жить худо,
В их пользу прочтет он, на это горазд,
Хоть «Песнь о рубашке» из Томаса Гуда,
Но только рубашки своей не отдаст.
Карьеру начнет он — по разным вопросам
Статейкой с приправою модных идей,
А кончит карьеру хорошим доносом
Один из подобных «хороших людей».
Сумеет он, балуясь в неге и в холе,
Аттической солью смутить разный сброд,
А дело коснись государственной соли,
Казенную соль он другой предпочтет.
Но к грязным насильям, крикливым дебошам
Прибегнет едва ли такой лиходей:
Привык очень к лоску, к манерам хорошим
Один из подобных «хороших людей».
«Хорошие люди» пронырливы, юрки,
Ползут к нам отвсюду, из-разных щелей;
Как змеи бросают дорогою шкурки
Толпы́ ренегатов, кликуш и вралей.
Мы видим их в каждом журнальном Иуде,
В речах публицистов и старых судей,
И было бы лучше, когда б меж людей
Пореже являлись «хорошие люди».
Чтобы было всё понятно
надо жить начать обратно
и ходить гулять в леса
обрывая волоса
а когда огонь узнаешь
или в лампе или в печке
то скажи чего зияешь
ты огонь владыка свечки
что ты значишь или нет
где котёл где кабинет
вьются демоны как мухи
над кусочком пирога
показали эти духи
руки ноги и рога
звери сочные воюют
лампы корчатся во сне
дети молча в трубку дуют
бабы плачут на сосне
и стоит универсальный
бог на кладбище небес
конь шагает идеальный
наконец приходит лес
мы испуганно глядим
думая что это дым
лес рычит поднявши руки
лес волнуется от скуки
шепчет вяло я фантом
буду может быть потом
и стоят поля у горки
на подносе держат страх
люди звери черногорки
веселятся на пирах
бурно музыка играет
и зыряне веселятся
пастухи пастушки лают
на столах челны крутятся
а в челнах и там и тут
видны венчики минут
здесь всеобщее веселье
это сразу я сказал
то рождение ущелья
или свадьба этих скал
это мы увидим пир
на скамье присядем трубной
между тем вертясь как мир
по рукам гремели бубны
будет небо будет бой
или будем мы собой
по усам ходили чаши
на часах росли цветы
и взлетали мысли наши
меж растений завитых
наши мысли наши лодки
наши боги наши тётки
наша души наша твердь
наши чашки в чашках смерть
но сказали мы однако
смысла нет в таком дожде
мы как соли просим знака
знак играет на воде
холмы мудрые бросают
всех пирующих в ручей
в речке рюмки вырастают
в речке родина ночей
мы подумав будто трупы
показали небу крупы
море время сон одно
скажем падая на дно
захватили инструменты
души ноги порошки
и расставив монументы
засветив свои горшки
мы на дне глубоком моря
мы утопленников рать
мы с числом пятнадцать споря
будем бегать и сгорать
но однако шли года
шёл туман и ерунда
кто упал на дно морское
корабельною доскою
тот наполнился тоскою
зубом мудрости стучит
кто на водоросли тусклой
постирать повесил мускул
и мигает как луна
когда колышется волна
кто сказал морское дно
и моя нога одно
в общем все тут недовольны
молча вышли из воды
позади гудели волны
принимаясь за труды
корабли ходили вскачь
кони мчались по полям
и была пальба и плач
сон и смерть по облакам
все утопленники вышли
почесались на закат
и поехали на дышле
кто был беден кто богат
я сказал я вижу сразу
всё равно придёт конец
нам несут большую вазу
там цветок и бубенец
это ваза это ловко
это свечка это снег
это соль и мышеловка
для веселья и для нег
здравствуй бог универсальный
я стою немного сальный
волю память и весло
слава небу унесло.
«В час прибоя…»В час прибоя
Голубое
Море станет серым.В час любови
Молодое
Сердце станет верным.Бог, храни в часы прибоя —
Лодку, бедный дом мой!
Охрани от злой любови
Сердце, где я дома!«Сказать: верна…»Сказать: верна,
Прибавить: очень,
А завтра: ты мне не танцор, —
Нет, чем таким цвести цветочком, —
Уж лучше шею под топор! Пускай лесник в рубахе красной
Отделит купол от ствола —
Чтоб мать не мучилась напрасно,
Что не одна в ту ночь спала.Не снился мне сей дивный ужас:
Венчаться перед королем!
Мне женихом — топор послужит,
Помост мне будет — алтарем!«Я пришел к тебе за хлебом…»Я пришел к тебе за хлебом
За святым насущным.
Точно в самое я небо —
Не под кровлю впущен! Только Бог на звездном троне
Так накормит вдоволь!
Бог, храни в своей ладони
Пастыря благого! Не забуду я хлеб-соли,
Как поставлю парус!
Есть на свете три неволи:
Голод — страсть — и старость… От одной меня избавил,
До другой — далёко!
Ничего я не оставил
У голубоокой! Мы, певцы, что мореходы:
Покидаем вскоре!
Есть на свете три свободы:
Песня — хлеб — и море…«Там, на тугом канате…»Там, на тугом канате,
Между картонных скал,
Ты ль это как лунатик
Приступом небо брал? Новых земель вельможа,
Сын неземных широт —
Точно содрали кожу —
Так улыбался рот.Грохнули барабаны.
Ринулась голь и знать
Эту живую рану
Бешеным ртом зажать.Помню сухой и жуткий
Смех — из последних жил!
Только тогда — как будто —
Юбочку ты носил… (Моряки и певец)Среди диких моряков — простых рыбаков
Для шутов и для певцов
Стол всегда готов.Само море нам — хлеб,
Само море нам — соль,
Само море нам — стакан,
Само море нам — вино.Мореходы и певцы — одной материи птенцы,
Никому — не сыны,
Никому — не отцы.Мы — веселая артель!
Само море — нам купель!
Само море нам — качель!
Само море — карусель! А девчонка у нас — заведется в добрый час,
Лишь одна у нас опаска:
Чтоб по швам не разошлась! Бела пена — нам полог,
Бела пена — нам перинка,
Бела пена — нам подушка,
Бела пена — пуховик. (Певец — девушкам)Вам, веселые девицы,
— Не упомнил всех имен —
Вам, веселые девицы,
От певца — земной поклон.Блудного — примите — сына
В круг отверженных овец:
Перед Господом едино:
Что блудница — что певец.Все мы за крещенский крендель
Отдали людской почет:
Ибо: кто себя за деньги,
Кто за душу — продает.В пышущую печь Геенны,
Дьявол, не жалей дровец!
И взойдет в нее смиренно
За блудницею — певец.Что ж что честь с нас пооблезла,
Что ж что совесть в нас смугла, —
Разом побелят железом,
Раскаленным добела! Не в харчевне — в зале тронном
Мы — и нынче Бог-Отец —
Я, коленопреклоненный
Пред блудницею — певец!«Хоровод, хоровод…» — Хоровод, хоровод,
Чего ножки бьешь?
— Мореход, мореход,
Чего вдаль плывешь? Пляшу, — пол горячий!
Боюсь, обожгусь!
— Отчего я не плачу?
Оттого что смеюсь! Наш моряк, моряк —
Морячок морской!
А тоска — червяк,
Червячок простой.Поплыл за удачей,
Привез — нитку бус.
— Отчего я не плачу?
Оттого что смеюсь! Глубоки моря!
Вороч? йся вспять!
Зачем рыбам — зря
Красоту швырять? Бог дал, — я растрачу!
Крест медный — весь груз.
— Отчего я не плачу?
Оттого что смеюсь!
Орудье благости и сил,
Господня дщерь, Его подобье,
В которой мудро совместил
Он твердость, кротость, ум, незлобье
И к благу общему любовь,
О доблесть смертных! Добродетель!
О соль земли! — хоть сонм духов,
Разврату нравственну радетель,
И смеет звать тебя мечтой;
Но Бог, я мню, ты воплощенный.
Так, — ты наместница Творца,
Его зиждительница воли
В Его селеньях без конца,
И в сей борения юдоли
Добра и зла ты вождь един,
К высокой той чреде ведущий,
К которой избран Света сын.
О Ангел, в человеке сущий!
О человек, лицом, душой
На небеса взирать рожденный!
Ты, доблесть, — мужества пример,
Ты — целомудрия зерцало,
Незыблема подпора вер,
Несокрушимо стран забрало.
Ты в узах, в бедствах присный друг,
Клеврет в трудах, товарищ в бденьи,
Вождям и пастырям ты дух
Даешь, их паств и царств в храненьи,
Плод ратаям, талантам блеск,
Венец — всех нужд превозможеньям.
Ты, Добродетель, образец
Благодеяньев всех возможных,
Гармония благих сердец,
Источник сладостей неложных.
Ты, — если царствуешь с царем, —
С судом он милость сочетает,
Зло облистав своим лицом;
От сильных слабых защищает;
Покров наук и муз ты плеск,
Мать сирых, врач изнеможеньям.
Кто раз узрел твои черты,
Твоей пленился красотою,
Вкусил священных уст соты
И весь слился с тобой душою,
Тому других красот уж нет:
Прах — без тебя ему богатство,
Корона — в терниях цветет;
Но где узрить тебя, — препятство
И смерть ему уже ничто; —
Летит тобою насладиться.
Тогда ему и злой тиран
И все его прещенья, муки, —
Как будто знак к победе дан;
Все ужасы — торжеств как звуки
Манят на лобно место течь:
На пир, на брак как бы с невестой,
С улыбкою идет под меч.
Так Михаил шел в гроб отверзтой,
Чтя ханску ярость ни во что,
Чтоб идолам не поклониться.
Тогда, — как страстны мы тобой,
Каких свойств милосердья чужды?
Смягчаемся сирот слезой,
Не сносим хладно нищих нужды,
Воспитывать детей рачим,
Болезнь и старость облегчаем,
Цвет целомудрия храним,
Ум слепо верою пленяем.
Скорей царь бедность посетит,
Любя тебя, чем дом богатый.
Тогда в судилищах и суд
Дают бояры беспристрастно,
Отечество, царя блюдут
И правду говорить бесстрашно.
Тогда, о сладостный восторг!
Царицы — верных жен примеры:
Вершит свой Евпраксия рок!
Лилеей став царевна веры,
Сама дев сонму председит
И в души льет их нравы святы!
Но льзя ль исчислить лепоты
Твои, о доблесть всеблаженна!
Ты все вчиняешь в красоты,
Что тронет длань твоя священна:
Как соль творит вкусней все яства;
Тобой геройством — храбрость чтут,
Щедротою — урон богатства,
Прощеньем ты караешь месть,
Ты ненавидима, а любишь.
И, Добродетель, посему
Добротой Богу ты подобна,
Что, доброхотствуя всему,
Ты благородством превосходна:
Твой правда труд, твой польза плод;
Ты не себе, но всем радеешь,
Ко всем добра ты — для доброт,
Просить награды — не умеешь;
Всему предпочитаешь — честь
И о делах своих не трубишь.
Величия и славы цвет
Небес, о беспорочна Дева!
Тобой стоит сей только свет
Среди страстей кипящих рева.
Коль не было б в нем чад твоих,
Орлов, сквозь бурь лететь рожденных,
И голубиц, от чресл святых
Твоих на свет произведенных,
Чтоб зло кротить и побеждать, —
Мир пал давно бы в преисподню.
Цвети ж сильней эдемский крин,
Средь дебрь терновых здешня мира,
Да благовонием твоим
Моя всех услаждает лира.
Или во мне твоих доброт
Лицом благоволи явиться:
Тогда и солнце от красот
Не усумнюся отвратиться,
Твою чтоб только пальму взять
И к лону принести Господню.
Ах, даселева Усов и слыхом не слыхать,
А слыхом их не слыхать и видом не видать,
А нонеча Усы проявились на Руси,
А в Новом Усолье у Строгонова.
Они щепетко по городу похаживают,
А караблики бобровые, верхи бархатные,
На них смурые кафтаны с подпушечками с комчатыеми,
А и синие чулки, астраханския черевики,
А красныя рубашки — косые воротники, золотые плетни.
Собиралися Усы на царев на кабак,
А садилися молодцы во единой круг
Большой Усища всем атаман,
А Гришка-Мурышка, дворянской сын,
Сам говорит, сам усом шевелит:
«А братцы Усы, удалые молодцы!
А и лето проходит, зима настает,
А и нада чем Усом голова кормить,
На полатех спать и нам сытым быть.
Ах нутя-тка, Усы, за свои промыслы!
А мечитеся по кузницам,
Накуйте топоры с подбородышами,
А накуйте ножей по три четверти,
Да и сделайте бердыши и рогатины
И готовьтесь все!
Ах, знаю я крестьянина, богат добре,
Живет на высокой горе, далеко в стороне,
Хлеба он не пашет, да рожь продает,
Он деньги берет да в кубышку кладет,
Он пива не варит и соседей не поит,
А прохожиех-та людей начевать не пущат,
А прямые дороги не сказывает.
Ах, надо-де к крестьянину умеючи идти:
А по́ палю идти — не посвистовати,
А и по́ бору идти — не покашливати,
Ко двору ево идти — не пошарковати.
Ах, у крес(т)янина-та в доме борзы́е кобели
И ограда крепка, избушка заперта,
У крестьянина ворота крепко заперты».
Пришли оне, Усы, ко крестьянскому двору,
А хваталися за забор да металися на двор.
Ах, кто-де во двери, атаман — в окно,
А и тот с борку, иной с борку,
Уж полна избушка принабуркалася.
А Гришка-Мурышка, дворянской сын,
Сел впереди под окном,
Сам и локоть на окно, ноги под гузно,
Он сам говорит и усом шевелит:
«А и ну-тка ты, крестьянин, поворачивайся!
А и дай нам, Усам, и попить и поесть,
И попить и поесть и позавтрекати».
Ох, метался крестьянин в большей анбар,
И крестьянин-ат несет пять пуд толокна,
А старуха-та несет три ушата молока.
Ах, увидели Усы, молодые молодцы,
А и ка(дь) большу, в чем пива варят,
Замешали молодцы оне теплушечку,
А нашли в молоке лягушечку.
Атаман говорит: «Ах вы, добрые молодцы,
Вы не брезгуйте:
А и по-нашему, по-русски, холоденушка!».
Оне по кусу хватили, только голод заманили,
По другому хватили, приоправилися,
Как по третьему хватили, ему кланелися:
«А спасиба те, крестьянин, на хлебе-на соли
И на кислом молоке, на овсяном толокне!
Напоил нас, накормил да и животом надели,
Надели ты нас, Усов, по пятидесят рублев,
А большему атаману полтараста рублев».
А крестьянин-ат божится: «Права, денег нет».
А старуха ратится: «Не полушечки!».
А дурак на печи, что клеит, говорит:
«А братцы Усы, удалы молодцы!
А и есть-де ведь у батюшки денежки,
А и будет вас, Усов, всех оделять,
А мне-де дураку, не достанется;
А все копит зятьям, растаким матерям».
А проговорит Усища, большей атаман:
«Братцы Усы, за свои промыслы!
Ох, ну-тко, Афонас, доведи ево до нас!
Ах, ну-тко, Агафон, да вали ево н(а) агонь!
А берите топоры с подбородышами,
Ах, колите заслон, да щепайте лучину,
Добывайте огонь, кладите на огонь середи избы,
Валите крестьянина брюхом в огонь,
А старуху валите жопой на огонь!».
Не мог крестьянин огня стерпеть,
Ах, стал крестьянин на огонь пердеть,
Побежал крестьянин в большой анбар,
Вынимал из-под каменю с деньгами кубышечку,
Приносил крестьянин да бряк на стол:
«Вот вам, Усам, по пятидесят рублев,
А большому-та Усищу полтараста рублев!».
Вставали Усы, они крестьянину кланеются:
«Да спасибо те, крестьянин, на хлебе-на соли.
И на овсяном толокне, на кислом молоке!
Напоил нас, накормил, животом наделил.
Ах, мы двор твой знаем и опять зайдем,
И тебя убьем, и твоих дочерей уведем,
А дурака твоего в есаулы возьмем».
«Ты хоть плачь, хоть не плачь — быть по-моему!
Я сказал тебе: не послушаю!
Молода еще, рано умничать!
«Мой жених-де вот и буян и мот,
Он в могилу свел жену первую…»
Ты скажи прямей: мне, мол, батюшка,
Полюбился сын Кузьмы-мельника.
Так сули ты мне горы золота —
Не владеть тобой сыну знахаря.
Он добро скопил, — пусть им хвалится,
Наживи же он имя честное!
Я с сумой пойду, умру с голода,
Не отдам себя на посмешище, —
Не хочу я быть родней знахаря!
Колдунов у нас в роду не было.
А ты этим-то мне, бесстыдница,
За мою хлеб-соль платить вздумала,
Женихов своих пересуживать!
Да ты знаешь ли власть отцовскую?
С пастухом, велю, под венец пойдешь!
Не учи, скажу: так мне хочется!»
Захватило дух в груди дочери.
Полотна белей лицо сделалось,
И, дрожа как лист, с мольбой горькою
К старику она в ноги бросилась:
«Пожалей меня, милый батюшка!
Не сведи меня во гроб заживо!
Аль в избе твоей я уж лишняя,
У тебя в дому не работница?..
Ты, кормилец мой, сам говаривал!
Что не выдашь дочь за немилого.
Не губи же ты мою молодость;
Лучше в девках я буду стариться,
День и ночь сидеть за работою!
Откажи, родной, свахе засланной».
— «Хороша твоя речь, разумница;
Только где ты ей научилася?
Понимаю я, что ты думаешь:
Мой отец, мол, стар, — ему белый гроб,
Красной девице своя волюшка…
Али, может быть, тебе не любо,
Что отец в почет по селу пойдет,
Что богатый зять тестю бедному
При нужде порой будет помочью?
Так ступай же ты с моего двора,
Чтоб ноги твоей в доме не было!»
— «Не гони меня, сжалься, батюшка,
Ради горьких слез моей матушки!
Ведь она тебя Богом, при смерти,
Умоляла быть мне защитою…
Не гони, родной: я ведь кровь твоя!»
— «Знаю я твои бабьи присказки!
Что, по мертвому, что ль, расплакалась?
Да хоть встань твоя мать-покойница,
Я и ей скажу: «Быть по-моему!»
Прокляну, коли не послушаешь!..»
Протекло семь дней: дело сладилось.
Отец празднует свадьбу дочери.
За столом шумят гости званые;
Под хмельком старик пляшет с радости.
Зятем, дочерью выхваляется.
Зять сидит в углу, гладит бороду,
На плечах его кафтан новенький,
Сапоги с гвоздьми, с медной прошвою,
Подпоясан он красным поясом.
Молодая с ним сидит об руку;
Сарафан на ней с рядом пуговок,
Кичка с бисерным подзатыльником, —
Но лицо белей снега чистого:
Верно, много слез красной девицей
До венца в семь дней было пролито.
Вот окончился деревенский пир.
Проводил старик с двора детище.
Только пыль пошла вдоль по улице,
Когда зять, надев шляпу на ухо,
Во весь дух пустил тройку дружную,
И без умолку под дугой большой
Залилися два колокольчика.
Замолчало все в селе к полночи,
Не спалось только сыну мельника;
Он сидел и пел на завалине:
То души тоска в песне слышалась,
То разгул, будто воля гордая
На борьбу звала судьбу горькую.
Стал один старик жить хозяином,
Молодую взял в дом работницу…
Выпал первый снег. Зиму-матушку
Деревенский люд встретил весело;
Мужички в извоз отправляются,
На гумнах везде молотьба идет,
А старик почти с утра до ночи
В кабаке сидит пригорюнившись.
«Что, старинушка, чай, богатый зять
Хорошо живет с твоей дочерью?..» —
Под хмельком ему иной вымолвит;
Вмиг сожмет Пахом брови с проседью
И, потупив взор, скажет нехотя:
«У себя в дому за женой смотри,
А в чужую клеть не заглядывай!» —
«За женой-то мне глядеть нечего;
Лучше ты своим зятем радуйся:
Вон теперь в грязи он на улице».
Минул свадьбе год. Настал праздничек,
Разбудил село колокольный звон.
Мужички идут в церковь весело;
На крещеный люд смотрит солнышко.
В церкви Божией белый гроб стоит,
По бокам его два подсвечника;
В головах один, в зипуне худом,
Сирота-Пахом думу думает
И не сводит глаз с мертвой дочери…
Вот окончилась служба долгая,
Мужички снесли гроб на кладбище;
Приняла земля дочь покорную.
Обернулся зять к тестю бледному
И сказал, заткнув руки за пояс;
«Не пришлось пожить с твоей дочерью!
И хлеб-соль была, кажись, вольная,
А все как-то ей нездоровилось…»
А старик стоял над могилою,
Опустив в тоске на грудь голову…
И когда на гроб земля черная
С шумом глыбами вдруг посыпалась —
Пробежал мороз по костям его
И ручьем из глав слезы брызнули…
И не раз с тех пор в ночь бессонную
Этот шум ему дома слышался.
Далеко, далеко раскинулось поле,
Покрытое снегом, что белым ковром,
И звезды зажглися, и месяц, что лебедь,
Плывет одиноко над сонным селом.
Бог знает откуда с каким-то товаром
Обоз по дороге пробитой идет:
То взедет он тихо на длинную гору,
То в темной лощине из глаз пропадет.
И вот на дороге он вновь показался
И на гору стал подыматься шажком;
Вот слышно, как снег заскрипел под санями
И кони заржали под самым селом.
В овчинных тулупах, в коломенских шапках,
С обозом, и с правой и с левой руки,
В лаптях и онучах, в больших рукавицах,
Кряхтя, пожимаясь, идут мужики.
Избились их лапти от дальней дороги,
Их жесткие лица мороз заклеймил,
Высокие шапки, усы их, и брови,
И бороды иней пушистый покрыл.
Подходят они ко дворам постоялым;
Навстречу к ним дворник спешит из ворот
И шапку снимает, приветствуя словом:
«Откудова, братцы, Господь вас несет?»
— «Да едем вот с рыбой в Москву из Ростова, —
Передний извозчик ему отвечал, —
А что на дворе-то, не тесно ль нам будет? —
Теперь ты, я чаю, нас вовсе не ждал».
— «Для доброго гостя найдется местечко, —
Приветливо дворник плечистый сказал,
И, рыжую бороду тихо погладив,
Слегка ухмыляясь, опять продолжал: —
Ведь я не таков, как сосед-прощелыга,
Готовый за грош свою душу продать;
Я знаю, как надо с людьми обходиться,
Кого как приветить и чем угощать.
Овес мой — овинный, изба — та же баня,
Не как у соседа, — зубов не сберешь;
И есть где прилечь, посидеть, обсушиться,
А квас, то есть брага, и нехотя пьешь.
Везжайте-ка, братцы; нам стыдно считаться:
Уж я по-приятельски вас угощу,
И встречу, как водится, с хлебом и солью,
И с хлебом и солью с двора отпущу».
Послушались дворника добрые люди:
На двор поместились, коней отпрягли,
К саням привязали, и корму им дали,
И в теплую избу чрез сени вошли.
Сняв шапки, святым образам помолились,
Обчистили иней пушистый с волос,
Разделись, тулупы на нары поклали
И речь завели про суровый мороз.
Погрелись близ печки, и руки помыли,
И, грудь осенивши широким крестом,
Хозяйке хлеб-соль подавать приказали,
И ужинать сели за длинным столом.
И вот, в сарафане, покрытая кичкой,
К гостям молодая хозяйка вошла,
Сказала: «Здорово, родные, здорово!»
И каждому порознь поклон отдала;
По крашеной ложке им всем разложила,
И соли в солонке и хлеб подала,
И в чашке глубокой с надтреснутым краем
Из кухни горячие щи принесла.
И блюдо за блюдом пошла перемена…
Извозчики молча и дружно едят,
И пот начинает с них градом катиться,
Глаза оживились, и лица горят.
«Послушай, хозяюшка! — молвил извозчик,
С трудом проглотивши свинины кусок. —
Нельзя ли найти нам кваску-то получше,
Ведь этот слепому глаза продерет».
— «И, что ты, родимый! квасок-ат что брага,
Его и купцам доводилося пить».
— «Спасибо, хозяйка! — сказал ей извозчик, —
Не скоро нам брагу твою позабыть».
— «Ну, полноте спорить, вишь, с бабой связался! —
Промолвил другой, обтирая усы. —
Аль к теще приехал с женою на праздник?
Что есть, то и ладно, а нет — не проси».
— «Вестимо, Данилыч, — сказал ему третий. —
За хлебом и солью шуметь не рука;
Ведь мы не бояре: что есть, тем и сыты…
А ну-ка, хозяюшка, дай-ка гуська!»
— «Эх, братцы! — рукою расправивши кудри,
Товарищам молвил детина один. —
Раз ездил я летом в Макарьев на тройке,
Нанял меня, знаешь, купеческий сын.
Ну что за раздолье мне было в дороге!
Признаться, уж попил тогда я винца!
Как свистнешь, бывало, и тронешь лошадок,
Захочешь потешить порой молодца, —
И птицей несется залетная тройка,
Лишь пыль подымается черным столбом,
Звенит колокольчик, и версты мелькают,
На небе ни тучки, и поле кругом.
В лицо ветерок подувает навстречу,
И на сердце любо, и пышет лицо…
Приехал в деревню: готова закуска,
И дворника дочка подносит винцо.
А вечером, знаешь, мой купчик удалый,
Как этак порядком уже подгульнет,
На улицу выйдет, вся грудь нараспашку,
Вокруг себя парней толпу соберет,
Оделит деньгами и весело крикнет:
«А ну-ка, валяй: «Не белы-то снеги!..»
И парни затянут, и сам он зальется,
И тут уж его кошелек береги.
Бывало, шепнешь ему: «Яков Петрович!
Припрячь кошелек-то, — ведь спросит отец».
— «Молчи, брат! за словом в карман не полезу!
В товаре убыток — и делу конец».
Так, сидя на лавках за хлебом и солью,
Смеясь, мужички продолжают рассказ,
И, стоя близ печки, качаясь в дремоте,
Их слушает дворник, прищуривши глаз,
И думает сам он с собою спросонок:
«Однако, от этих барыш мне придет!
Овса-то, вот видишь, по мерочке взяли,
А есть — так один за троих уберет.
Куда ж это, Господи, все уложилось!
Баранина, щи, поросенок и гусь,
Лапша, и свинина, и мед на заедки…
Ну, я же по-своему с ними сочтусь».
Вот кончился ужин. Извозчики встали…
Хозяйка мочалкою вытерла стол,
А дворник внес в избу охапку соломы,
Взглянул исподлобья и молча ушел.
Проведав лошадок, сводив их к колодцу,
Извозчики снова все в избу вошли,
Постлали постель, помолилися Богу,
Разделись, разулись и спать залегли.
И все замолчало… Лишь в кухне хозяйка,
Поставив посуду на полку рядком,
Из глиняной чашки, при свете огарка,
Поила теленка густым молоком.
Но вот наконец и она улеглася,
Под голову старый зипун положив,
И крепко на печке горячей заснула,
Все хлопоты кухни своей позабыв.
Все тихо… все спят… и давно уже полночь.
Раскинувши руки, храпят мужики,
Лишь, хрюкая, в кухне больной поросенок
В широкой лоханке сбирает куски…
Светать начинает. Извозчики встали…
Хозяйка остаток огарка зажгла,
Гостям утереться дала полотенце,
Ковшом в рукомойник воды налила.
Умылися гости; пред образом стали,
Молитву, какую умели, прочли
И к спящему дворнику в избу другую
За корм и хлеб-соль рассчитаться вошли.
Сердитый, спросонок глаза протирая,
Поднялся он с лавки и счеты сыскал,
За стол сел, нахмурясь, потер свой затылок
И молвил: «Ну, кто из вас что забирал?»
— «Забор ты наш знаешь: мы поровну брали;
А ты вот за ужин изволь положить
Себе не в обиду и нам не в убыток,
С тобою хлеб-соль нам вперед чтоб водить».
— «Да что же, давай четвертак с человека:
Оно хоть и мало, да так уж и быть».
— «Не много ли будет, почтенный хозяин?
Богат скоро будешь! нельзя ли сложить?»
— «Нет, складки, ребята, не будет и гроша,
И эта цена-то пустяк пустяком;
А будете спорить — заплатите вдвое:
Ворота ведь заперты добрым замком».
Подумав, извозчики крепко вздохнули
И, нехотя вынув свои кошели,
Хозяину деньги сполна отсчитали
И в путь свой, в дорогу сбираться пошли.
Всю выручку в старый сундук положивши,
Хозяин оделся и вышел на двор
И, видя, что гости коней запрягают,
Взял ключ и замок на воротах отпер.
Накинув арканы на шеи лошадок,
Извозчики стали сезжать со двора.
«Спасибо, хозяин! — промолвил последний. —
Смотри, разживайся с чужого добра!»
— «Ну, с Богом, любезный! — сказал ему дворник, —
Еще из-за гроша ты стал толковать!
Вперед, просим милости, к нам заезжайте,
Уж нам не учиться, кого как принять!»