Какой-то добрый сад —
Не ведаю, каким случаем, — нажил славу,
Что есть в саду под грушей клад,
И многие твердят
То вправду иль в забаву.
Другие требуют доводов и примет,
Без коих верной правды нет.
Родился спор в народе,
И каждый, в мысленной свободе,
За спором бился об заклад,
У речной изложины —
Пестрые шатры.
Лошади стреножены,
Зажжены костры.
Странно под деревьями
Встретить вольный стан —
С древними кочевьями
Сжившихся цыган!
Образы священные
Пушкинских стихов!
1.
Коммунисты, все руки тянутся к вам,
ждут — революция? Не она ли?
Не красная ль к нам идет Москва,
звеня в Интернационале?!
2.
Известие за известием, революция, борьба,
забастовка железнодорожных линий…
Увидели в Берлине большевика, а не раба —
бьет буржуев в Берлине.
Нынче — сердце ее страсти просит,
Завтра с ужасом скажет: не надо!
То неправды она не выносит,
То доверчивой правде не рада…
То клянется, что свет ненавидит,
То, как бабочка, в свете порхает…
Кто ее не любил,— тот не знает…—
Кто полюбит ее,— тот увидит…
Нынче — сердце ее страсти просит,
Разрушать гнездо не надо.
Разгонять не надо стадо.
Бить, рубить, топтать и жечь, —
Это — злое вражье дело.
В ком заря любви зардела,
Тот стремится уберечь
Все, что светлой жизни радо,
Все, что слышит Божью речь.
Что живет по слову Божью,
Не пятнай людскою ложью,
«Вот,» сказал мне Аполлон:
«Я даю тебе ту лиру,
Коей нежный, звучный тон
Может быть приятен миру.
«Пой вельможей и царей,
Коль захочешь быть им нравен;
Лирою чрез них ты сей
Можешь быть богат и славен.
Он звал вперед, будя сознанье,
И этот клич — не звук пустой,
Но это бодрое воззванье
Дышало правдою святой.
Он шел вперед — стезей прямою,
Без страха рабского в груди,
И не смущен нависшей тьмою,
Был неизменно впереди.
Нет, никогда, никто всей правды не узнает
Позора твоего земного бытия.
Толпа свидетелей с годами вымирает
И не по воле, нет, случайно, знаю я.
Оправдывать тебя — никто мне не поверит;
Меня сообщником, пожалуй, назовут;
Все люди про запас, на случай, лицемерят,
Чтоб обелить себя, виновных выдают!
Скажи мне, долго ль заблуждаться
Тебе, о сердце, суждено?
Пора бы с грезами расстаться…
Мы старики с тобой давно.А ты, назло годам и року,
Тревожней бьешься и сильней
(Хоть мало видишь в этом проку),
Чем билось в дни весны своей.Когда среди волнений света,
В толпе шумящей и пустой,
Слова любимого поэта
Произнесут перед тобой, Или науки голос строгой
«В таком-то вот селе, в таком-то вот приходе», —
Так начинают все, да нам — не образец.
Начнем: в одном селе был староста-подлец,
Ну, скажем, не подлец, так что-то в этом роде.
Стонали мужики: «Ахти, как сбыть беду?»
Да староста-хитрец с начальством был в ладу,
Так потому, когда он начинал на сходе
Держать себя подобно воеводе,
Сражаться с иродом таким
Боялись все. Но только не Аким:
Будь что будет — всё равно.
Парки дряхлые, прядите
Жизни спутанные нити,
Ты шуми, веретено.
Всё наскучило давно
Трем богиням, вещим пряхам:
Было прахом, будет прахом, —
Ты шуми, веретено.
О гражданин с душой наивной!
Боюсь, твой грозный стих судьбы не пошатнет,
Толпа угрюмая, на голос твой призывный
Не откликаяся, идет, Хоть прокляни-не обернется…
И верь, усталая, в досужий час скорей
Любовной песенке сердечно отзовется,
Чем музе ропщущей твоей.Хоть плачь — у ней своя задача:
Толпа-работница считает каждый грош;
Дай руки ей свои, дай голову, — но плача
По ней, ты к ней не подойдешь.Тупая, сильная, не вникнет
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы, —
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!
Явись, возлюбленная тень,
Не будь игрой презренной лести,
О ты, кто силен и велик!
Ни правды тамо нет, ни чести,
Не сходен с сердцем где язык.
Прольется сладкий мед устами,
Когда тебе предстанет льстец:
То змей под красными цветами,
То в пище яда образец.
Когда же истина любезна
Тебе вещает, как труба,
(От чужого имени)Я Богом оскорблен навек.
За это я в Него не верю.
Я самый жалкий человек,
Я перед всеми лицемерю.Во мне — ко мне — больная страсть:
В себя гляжу, сужу, да мерю…
О, если б сила! Если б — власть!
Но я, любя, в себя не верю.И всё дрожу, и всех боюсь,
Глаза людей меня пугают…
Я не даюсь, я сторонюсь,
Они меня не угадают.А всё ж уйти я не могу;
Когда я здесь, я не могу писать;
В строках набрасываю только впечатленья,
Чтобы зимой мечтам предоставлять
Отделку смысла их и правду заключенья.
Здесь много так и красок, и теней;
Тут столько прелестей отвсюду возникает,
Что, мнится, тесно всей душе моей;
И слово, мысли вслед, идти не поспевает.
Нет, не посетует Муза,
если напев заурядный,
звук, безразличный для вкуса,
с лиры сорвется нарядной.
Милая, грусти не выдаст,
путая спину и перед,
песню, как платье на вырост,
к слуху пространства примерит.
Правда ведь: как ни вертеться,
Мой друг! К тебе мое посланье,
Толкнула честность писать эти слова,
Но в них не будет слепого раскаянья,
А в них будет моя лишь правота.
Милая! Я знаю твои мысли
За свои шутки готов я отвечать,
Расскажу тебе святую правду,
А потом будешь меня карать!
Каждый раз,
как мы смотрели на воду,
небо призывало:
убежим!
И тянуло
в дальнюю Канаду,
за незнаемые
рубежи.
Мы хранили
в нашем честном детстве
Мы чтить тебя привыкли с детских лет,
И дорог нам твой образ благородный;
Ты рано смолк; но в памяти народной
Ты не умрешь, возлюбленный поэт! Бессмертен тот, чья муза до конца
Добру и красоте не изменяла,
Кто волновать умел людей сердца
И в них будить стремленье к идеалу; Кто сердцем чист средь пошлости людской,
Средь лжи кто верен правде оставался
И кто берег ревниво светоч свой,
Когда на мир унылый мрак спускался.И всё еще горит нам светоч тот,
Свобода древле обитала
На высях гор; в сияньи звезд
Над нею небо трепетало,
Под ней дробился гром окрест.
Огнем пророческого духа
Там дивный лик ее блистал;
Но мощный глас ее до слуха
Порою к людям долетал.
Вот она, Татарская Россия,
Сверху — коммунизм, чуть поскобли…
Скулы-желваки, глаза косые,
Ширь исколесованной земли.Лучше бы ордой передвигаться,
Лучше бы кибитки и гурты,
Чем такая грязь эвакуации,
Мерзость голода и нищеты.Плач детей, придавленных мешками.
Груди матерей без молока.
Лучше б в воду и на шею камень,
Места хватит — Волга глубока.Над водой нависший смрадный нужник
Не только в день этот праздничный
в будни не позабуду:
живет между нами сказочник,
обыкновенное Чудо. И сказочна его доля,
и вовсе не шестьдесят
лет ему — много более!
Века-то летят, летят… Он ведь из мира древнейшего,
из недр человеческих грез
свое волшебство вернейшее,
слово свое нежнейшее
Не гони мою память! Лазурны края,
Где встречалось мечтание наше.
Будь правдивым: не скоро с такою, как я,
Вновь прильнешь ты к серебряной чаше.Все не нашею волей разрушено. Пусть!
Сладок вздох об утраченном рае!
Весь ты — майский! Тебе моя майская грусть.
Все твое, что пригрезится в мае.Здесь не надо свиданья. Мы встретимся там,
Где на правду я правдой отвечу;
Каждый вечер по легким и зыбким мостам
Мы выходим друг другу навстречу.Чуть завижу знакомый вдали силуэт, —
Из дневника современникаС горя я пошел к врачу,
Врач пенсне напялил на нос:
«Нервность. Слабость. Очень рано-с.
Ну-с, так я вам закачу
Гунияди-Янос».Кровь ударила в виски:
Гунияди?! От вопросов,
От безверья, от тоски?!
Врач сказал: «Я не философ.
До свиданья».Я к философу пришел:
«Есть ли цель? Иль книги — ширмы?
Посвящается памяти кубинского
национального героя Хосе Антонио
Эчеварилья. Подпольная кличка его
была «Мансана», что по-испански
означает «яблоко».Жил паренёк по имени Мансана
с глазами родниковой чистоты,
с душой такой же шумной,
как мансарда,
где голуби, гитары и холсты.
Любил он кукурузные початки,
Я знаю — далеко на Каме
тревожится, тоскует мать.
Что написать далекой маме?
Как успокоить? Как солгать?
Она в открытках каждой строчкой,
страшась и всей душой любя,
все время молит: «Дочка, дочка,
прошу, побереги себя…»О, я любой ценою рада
тревогу матери унять.
Я напишу ей только правду.
Храповицкой! дружбы знаки
Вижу я к себе твои:
Ты ошибки, лесть и враки
Кажешь праведно мои;
Но с тобой не соглашуся
Я лишь в том, что я орел.
А по-твоему коль станет,
Ты мне путы развяжи;
Где свободно гром мой грянет,
Эврика! Ура! Известно точно
То, что мы потомки марсиан.
Правда это Дарвину пощёчина:
Он большой сторонник обезьян.
По теории его выходило,
Что прямой наш потомок — горилла!
В школе по программам обязательным
Я схватил за Дарвина пять «пар»,
Не зови судьбы веленья
Приговором роковым,
Правды свет — ея законом!
И любовь в законе оном,
И закон необходим!
Оглянись, как подобает,
Как мудрец всегда глядит:
Что пройти должно — проходит,
Что прийти должно — приходит,
Он идет, седой и сутулый.
Почему судьба не рубнула?
Он остался живой, и вот он,
Как другие, идет на работу,
В перерыв глотает котлету,
В сотый раз заполняет анкету,
Как родился он в прошлом веке,
Как мечтал о большом человеке,
Как он ел паечную воблу
И в какую он ездил область.
«Каждый побрел в свою сторону
И никто не спасет тебя».
(Слова Исайи, открывшиеся
в ночь на 1918 г.)
И каждый прочь побрел, вздыхая,
К твоим призывам глух и нем,
И ты лежишь в крови, нагая,
Изранена, изнемогая,
И не защищена никем.
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
Сырые проходы
Под светлым Днепром,
Старинные своды,
Поросшие мхом.В глубокой пещере
Горит огонек,
На кованой двери
Тяжелый замок.И капли, как слезы,
На сводах дрожат.
Затворника грезы
Ночные томят.Давно уж не спится…
1
Горн свой раздуй на горе,
в пустынном месте над морем
Человеческих множеств, чтоб голос стихии широко
Душу крылил и качал, междометья людей заглушая.
2
Остерегайся друзей, ученичества шума и славы.