Любовь одна — веселье жизни хладной,
Любовь одна — мучение сердец:
Она дарит один лишь миг отрадный,
А горестям не виден и конец.
Стократ блажен, кто в юности прелестной
Сей быстрый миг поймает на лету;
Кто к радостям и неге неизвестной
Стыдливую преклонит красоту!
Но кто любви не жертвовал собою?
Вы, чувствами свободные певцы!
Пред милыми смирялись вы душою,
Вы пели страсть — и гордою рукою
Красавицам несли свои венцы.
Слепой Амур, жестокий и пристрастный,
Вам терния и мирты раздавал;
С пермесскими царицами согласный,
Иным из вас на радость указал;
Других навек печалями связал
И в дар послал огонь любви несчастной.
Наследники Тибулла и Парни!
Вы знаете бесценной жизни сладость;
Как утра луч, сияют ваши дни.
Певцы любви! младую пойте радость,
Склонив уста к пылающим устам,
В объятиях любовниц умирайте;
Стихи любви тихонько воздыхайте!..
Завидовать уже не смею вам.
Певцы любви! вы ведали печали,
И ваши дни по терниям текли;
Вы свой конец с волненьем призывали;
Пришел конец, и в жизненной дали
Не зрели вы минутную забаву;
Но, не нашед блаженства ваших дней,
Вы встретили по крайней мере славу,
И мукою бессмертны вы своей!
Не тот удел судьбою мне назначен:
Под сумрачным навесом облаков,
В глуши долин, в печальной тьме лесов,
Один, один брожу уныл и мрачен.
В вечерний час над озером седым
В тоске, слезах нередко я стенаю;
Но ропот волн стенаниям моим
И шум дубрав в ответ лишь я внимаю.
Прервется ли души холодный сон,
Поэзии зажжется ль упоенье, —
Родится жар, и тихо стынет он:
Бесплодное проходит вдохновенье.
Пускай она прославится другим,
Один люблю, — он любит и любим!..
Люблю, люблю!.., но к ней уж не коснется
Страдальца глас; она не улыбнется
Его стихам небрежным и простым.
К чему мне петь? под кленом полевым
Оставил я пустынному зефиру
Уж навсегда покинутую лиру,
И слабый дар как легкий скрылся дым.
Пир — горой… В пылу разгула
Льются волнами слова;
У честных гостей от гула
Закружилась голова.Речи буйные сменяя.
По столам — полным-полна —
Ходит чаша круговая
Чудодейного вина.Кто хоть выпьет, хоть пригубит —
Словно горя не видал;
Как зазноба, всех голубит
Хмель под сводом ярких зал… На пиру всем честь и место —
Только, песня, нет тебе,
Вдохновенных дум невеста
И сестра мне по судьбе! Только мы одни с тобою
Обойденные стоим:
Ты кручинишься со мною,
Я — горю огнем твоим… Но недаром пьяной чашей
Обнесли нас на пиру —
С простодушной музой нашей
Не пришлись мы ко двору! Здесь поют певцы другие —
Пира шумного льстецы,
От разгула не впервые
Захмелевшие певцы… Где царит одна услада,
Не знававшая тоски, —
Там с тобою нас не надо,
Мы для всех там — чужаки! Место наше — за порогом
Этих праздничных хором;
По проселочным дорогам
Мы, сестра, с тобой пойдем… Мы послушаем, поищем,
Что и как поют в глуши;
С каждым путником и нищим
Погуторим от души… Перехожею каликой,
Скоморохом-гусляром
Мы по всей Руси великой
С песней-странницей — вдвоем.По деревням и по селам
Расстилается наш путь.
Нам, и грустным и веселым,
Будет рад хоть кто-нибудь… Гой вы гусли! Гей вы мысли!
Гой ты струн гусельных строй!
Что вам тучи, что нависли
Над победной головой?! Гряньте песню дружным ладом,
Как певали в старину, —
Русским словом, русским складом
Подпевать я вам начну… Здравствуй, удаль! Здравствуй, воля —
Воля вольная!.. Авось
На просторе наше поле
Клином в поле не сошлось!..
Кто жаждет славы, милый мой!
Тот не всегда себя прославит:
Терзает Комик нас порой,
Порою Трагик нас забавит.
Путей к Парнасу много есть:
Зевоту можно произвесть
Равно и Притчею и Одой,
Но ввек того не приобресть,
Что не даровано природой.
Когда старик Анакреон,
Утех любовник постоянный,
Толпой красавиц окружен,
С главою, розами венчанной,
Веселый пел бокалов звон,
Смеясь над мудростью жеманной,
Вслед за толпой младых забав,
Для гармонической услады,
Богини песней, миновав
Певцов усерднейших Эллады,
Ему внимать исподтишка
С вершины Пинда поспешали,
И волокиту старика
Венцом бессмертья увенчали, —
Неиспове́дим Фебов суд.
К чертогу Муз, к чертогу славы
Одних ведет упорный труд,
Других ведут одни забавы!
Напрасно до поту лица
О славе Фофанов хлопочет;
Ему отказан дар певца,
Трудится он — а Феб хохочет!
Меж тем даря веселью дни,
Едва ли Батюшков, Парни
О прихотливой вспоминали
И что ж? — Нечаянно они
Ее в Цитере повстречали.
Приятно петь желаешь ты?
Когда влюблен — бери цевницу!
Воспой победы красоты,
Воспой души твоей царицу.
Когда же любишь стук мечей,
С бессмертной Музою Омира,
Пускай поет вражды царей
Твоя возвышенная лира!
Равны все Музы красотой,
Несходство их в одной одежде,
Старайся нравиться любой;
Но помолися Фебу прежде.
Да воля сбудется Твоя!
Лейтенант С. Как потрясен невыразимо
Ужасной вестью целый свет:
У дальних берегов Цусимы
Эскадры русской больше нет.
Мечты безжалостно разбиты,
Страдают скорбные сердца.
Такого страшного конца
Не ждал никто, и все «убиты».
Убиты смелые надежды,
Убита вера, грустен взор.
Разгром эскадры и позор
Закрыть нас заставляют вежды,
Как облако вершину гор
Порой невольно закрывает.
Кто виноват в разгроме флота,
То лишь Господь Единый знает.
Тускнеет славы позолота
Когда-то доблестных знамен.
Вокруг потоки льются горя,
А сердце стонет: «Где же он?
Где он, певец элегий „С моря“?»
В его саду цветет сирень…
Любовь в нем бродит… Близко лето…
Увы, для юного поэта
Ночь не сладка, не ярок день —
В нем нет вопроса, нет ответа.
Живой недавно — ныне тлен,
Как призрак полуночной тени,
Он не нуждается в сирени,
Не для него любовный плен.
Не для него моря и птицы,
И бег родного корабля.
Не сложит он своей царице
Элегий с моря, ей внемля.
Не скажет нежною, как греза,
Душой своей влюбленных слов,
И безответен детий зов,
Как безответны детьи слезы.
Пусть я, который так же юн,
Как он, почивший сном могильным,
Пусть я, стихом своим несильным
Певавший сумрачный Квантун,
Потоком слез своих обильным,
Прославлю звучность чутких струн.
И я скажу тебе, подруга
Его возвышенной души:
Не плачь, родная, не тужи,
Не призывай к себе супруга!
О, не смущай его покоя
Невыразимою тоской,
Многострадальною слезой,
Как правда чистой и святою.
Он пал со славою в сраженьи
В борьбе за родину свою.
В слезах я юношу пою,
В слезах святого вдохновенья!
В слезах святого вдохновенья
С тобой я сердцем говорю,
Молясь благому алтарю
О ниспосланьи утешенья
Тебе, страдалица-жена.
Твои младенческие годы
Пусть оживит, как жизнь природы,
Твоя печальная весна.
И наши скорбные сердца
Пускай утешит смысл Завета
В устах угасшего поэта:
«Да воля сбудется Отца!»
Напрасно — ветреный поэт —
Я вас покинул, други,
Забыв утехи юных лет
И милые досуги!
Напрасно из страны отцов
Летел мечтой крылатой
В отчизну пламенных певцов
Петрарки и Торквато!
Напрасно по лугам и брожу
Авзонии прелестной
И в сердце радости бужу,
Смотря на свод небесный!
Ах! неба чуждого красы
Для странника не милы;
Не веселы забав часы,
И радости унылы!
Я слышу нежный звук речей
И милые приветы;
Я вижу голубых очей
Знакомые обеты:
Напрасно нега и любовь
Сулят мне упоенья—
Хладеет пламенная кровь
И вянут наслажденья.
Веселья и любви певец,
Я позабыл забавы;
Я снял свой миртовый венец
И дни влачу без славы.
Порой на Тибр склонивши взор,
Иль встретив Капитолий,
Я слышу дружеский укор,
Стыжусь забвенной доли...
Забьется сердце для войны,
Для прежней славной жизни—
И я из дальней стороны
Лечу в края отчизны!
Когда я возвращуся к вам,
Отечески Пенаты,
И снова жрец ваш, фимиам
Зажгу средь низкой хаты?
Храните меч забвенный мой
С цевницей одинокой!
Я весь дышу еще войной
И жизнью высокой.
А вы, о милые друзья,
Простите ли поэта?
Он видит чуждые поля
И бродит без привета.
Как петь ему в стране чужой?
Узрит поля родные—
И тронет в радости немой
Он струны золотые.
Не до издевок,
Беседушкам тех девок,
Которым должно много прясть,
И коих, сверх того, позненько спати класть,
И коим, сверьх того, раненько просыпаться,
А льну никак не льзя всему перещипаться:
Как хочеш так часы себе распоряди,
Лен вечно будет рость; так вечно и пряди.
Хозяйка некая была гораздо люта,
И всякая у ней в труде была минута,
Вокруг веретена;
Однако пряла не она:
Служанки пряли,
И столько пряли,
И столько спали,
Как я уже сказал,
Полбасни я в заглавьи показал,
Полбасни к ней придвину,
И раскажу оставшу половину.
Как солнушка стучится в двери свет,
Известно что тогда петух поет.
В дому петух был етом,
И перед светом
Во всю кричал петух гортань: какореку.
Хозяйка взяв клюку,
Служанок ворошила,
И прях перекрушила,
И изсушила:
И лето, и зима, и осень, и весна,
У девушек проходит безо сна.
Петух не винен,
Что голос у нево не тих:
Петух не лих,
Петух был чинен;
Хозяища винна, безчинна и лиха;
Однако девушки убили петуха.
По преставлении певца хозяйка злая,
Клюкою трях,
Еще и раняе будила прях,
Бояся опоздать, на девок лая,
К работе девок посылая.
Хозяища кричит,
Хозяища рычит,
Клюку ко пряхам присуседя,
А девки, без певца, побудку ту наследя,
От волка убежав попали на медведя.
(Читано на литературном вечере в память С. Я. Надсона)
Поэты на Руси не любят долго жить:
Они проносятся мгновенным метеором,
Они торопятся свой факел потушить,
Подавленные тьмой, и рабством, и позором.
Их участь — умирать в отчаянья немом;
Им гибнуть суждено, едва они блеснули,
От злобной клеветы, изменнической пули
Или в изгнании глухом.
И вот еще один, — его до боли жалко:
Он страстно жить хотел и умер в двадцать лет.
Как ранняя звезда, как нежная фиалка,
Угас наш мученик-поэт!
Свободы он молил, живой в гробу метался,
И все мы видели — как будто тень легла
На мрамор бледного, прекрасного чела;
В нем медленный недуг горел и разгорался,
И смерть он призывал — и смерть к нему пришла.
Кто виноват? К чему обманывать друг друга!
Мы, виноваты — мы. Зачем не сберегли
Певца для родины, когда еще могли
Спасти его от страшного недуга?
Мы все, на торжество пришедшие сюда,
Чтобы почтить талант обычною слезою, —
В те дни, когда он гас, измученный борьбою,
И жаждал знания, свободы и труда,
И нас на помощь звал с безумною тоскою, —
Друзья, поклонники, где были мы тогда?..
Бесцельный шум газет и славы голос вещий —
Теперь, когда он мертв, — и поздний лавр певца,
И жалкие цветы могильного венца —
Как это всё полно иронии зловещей!..
Поймите же, друзья, он не услышит нас:
В гробу, в немом гробу он спит теперь глубоко,
И между тем как здесь всё нежит слух и глаз,
И льется музыка, и блещет яркий газ, —
На тихом кладбище он дремлет одиноко
В глухой, полночный час…
Уста его навек сомкнулись без ответа…
Страдальческая тень погибшего поэта,
Прости, прости!..
Звучат часов медлительных удары,
И новый год уже полувозник;
Он близится; и ты уходишь, старый!
Ступай, иди, мучительный старик.
На пир зовут: я не пойду на пир.
Шуми, толпа, в рассеяньи тревожном;
Ничтожествуй, волнообразный мир,
И, суетный кружись при блеске ложном
Мильонов свеч и лучезарных ламп,
Когда, следя мгновений бесконечность,
Мой верный стих, мой пяти стопный ямб
Минувший год проталкивает в вечность. Скорей, скорей! — настал последний час —
И к выходу ему открыты двери.
Иди, злой год. Ты много взял у нас,
Ты нас обрёк на тяжкие потери…
Умолк, угас наш выспренний певец.
И музами и славою избранной;
Его уж нет — торжественный венец
Упал на гроб с главы его венчанной. Угас и он, кто сыпал нам цветы
Блестящего, роскошного рассказа
И Терека и браного Кавказа
Передавал заветные черты.
Ещё певца маститого не стало,
Ещё почил возлюбленный поэт,
Чьё пенье нам с первоначальных лет
Игривое и сладкое звучало…
Умолк металл осиротелых лир.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Суровый год! Твой кончен ход унылый;
Последний твой уже исходит час;
Скажи, ужель поэта в мир могилы
Могучего переселив от нас,
Земле взамен ты не дал поселенца,
Руками муз повитого? Ужель
Ни одного ты чудного младенца
Не положил в земную колыбель? Да и взойдёт он! Таинственных велений
Могуществом, быть может, уж влеком,
В сей миг с грудным родимой молоком
Он пьёт струи грядущих вдохновений,
И некогда зиждительным огнём
Наш сонный мир он потрясёт и двигнет,
И песнь его у гроба нас настигнет,
И весело в могилу мы сойдём…
Хочу я завтра умереть
И в мир волшебный наслажденья,
На тихий берег вод забвенья,
Веселой тенью отлететь…
Прости навек, очарованье,
Отрада жизни и любви!
Приближьтесь, о друзья мои,
Благоговенье и вниманье!
Певец решился умереть.
Итак, с вечернею луною,
В саду нельзя ли дерн одеть
Узорной белой пеленою?
На темный берег сонных вод,
Где мы вели беседы наши,
Нельзя ль, устроя длинный ход,
Нести наполненные чаши?
Зовите на последний пир
Спесивой Семелеи сына,
Эрота, друга наших лир,
Богов и смертных властелина.
Пускай веселье прибежит,
Махая резвою гремушкой,
И нас от сердца рассмешит
За полной пенистою кружкой.
Пускай игривою толпой
Слетят родные наши музы;
Им первый кубок круговой,
Друзья! священны нам их узы;
До ранней утренней звезды,
До тихого лучей рассвета
Не выйдут из руки поэта
Фиалы братской череды;
В последний раз мою цевницу,
Мечтаний сладостных певицу,
Прижму к восторженной груди.
В последний раз, томимый нежно,
Не вспомню вечность и друзей;
В последний раз на груди снежной
Упьюсь отрадой юных дней!
Когда ж восток озолотится
Во тьме денницей молодой,
И белый топол озарится,
Покрытый утренней росой,
Подайте грозд Анакреона,
Он был учителем моим,
И я сойду путем одним
На грустный берег Ахерона.
Простите, милые друзья,
Подайте руку, до свиданья!
И дайте, дайте обещанье,
Когда навек укроюсь я,
Мое исполнить завещанье.
Приди, певец мой дорогой,
Воспевший Вакха и Темиру
Тебе дарю я лень и лиру,
Да будут музы над тобой!..
Ты не забудешь дружбы нашей,
О Пущин, ветреный мудрец!
Прими с моей глубокой чашей
Увядший миртовый венец!
Друзья! вам сердце оставляю
И память прошлых красных дней,
Окованных счастливой ленью
На ложе маков и лилей;
Мои стихи дарю забвенью,
Последний вздох, о други, ей!..
На тихий праздник погребенья
Я вас обязан пригласить;
Веселость, друг уединенья,
Билеты будет разносить…
Стекитесь резвою толпою,
Главы в венках, рука с рукою,
И пусть на гробе, где певец
Исчезнет в рощах Геликона,
Напишет беглый ваш резец:
«Здесь дремлет юноша-мудрец,
Питомец нег и Аполлона».
Я не забуду никогда
Мои студенческие годы,
Раздолье Вакха и свободы
И благодатного труда!
В стране, умеренным блаженной,
Вдали блистательных невежд,
Они питали жар священный
Моих желаний и надежд.
Здесь муза песен полюбила
Мои словесные дела;
Здесь духа творческая сила
Во мне мужала и росла.
И слава ей! Не ласки света,
Не взор любви, не блеск наград,
Какими светского поэта
Князья и жены их дарят;
Мечты летучие живили
Певца чувствительную грудь,
И мне яснел высокий путь
Для поэтических усилий.Но помню я: была пора,
Я обожал уста и очи,
Чего-то ждал с утра до ночи,
О чем-то бредил до утра
И, страсти веруя залетной,
Впервые лаком до похвал,
Я мой талант словоохотной
Чужим причудам посвящал;
Стихов гармония и сила
Пленяла душу красоты;
Казалось мне — она любила
Мои весенние цветы.
Разнообразные надежды
Я расточительно питал,
Я их в мишурные одежды
И по заморски одевал;
Она улыбкой награждала
Благовоспитанный мой бред,
Где громким словом идеала
Знаменовал ее поэт.
Любовь возвышенная! ты ли
Давала жизнь моим стихам,
Когда мечты мои служили
Обыкновенным божествам?
Твоя ли действовала воля,
Тобой ли полон был певец,
Когда с общественного поля
Он набирал себе венец? Теперь не то: я славлю бога!
Она прошла и не придет,
Пора томительных забот,
Моя сердечная тревога;
Как нечто странное, об ней
Хранится в памяти моей
Нравоучительная повесть, -
Она в стихах и не мала;
Но поэтическая совесть
Ее безумством назвала.
И правда, верю, я не кстате
Дары-таланты расточал;
Да впрочем еа tempestate
Я был влюблен — и так не знал,
Что бредил я, когда писал…
И говорю: любви обеты,
Любви надежды и мечты —
Или живые пустоцветы,
Или поддельные цветы!
Тимур, победитель персидской земли,
Чьи полчища всюду грозою прошли,
Врагов разгоняя, как тигры — лисиц, —
Тимур, преклонялся пред тайной гробниц.
Когда полудиких монголов орда,
Селенья разграбив и взяв города́,
Ему воздвигала зловещий трофей:
Колонны из мертвых голов и костей, —
Угрюмо склонясь над луко́ю седла,
Горевшего блеском камней без числа,
И словно не слыша привета дружин,
Суров и безмолвен, спешил властелин
К воротам кладбища. Меж старых могил
Под тенью деревьев он долго бродил;
И часто, встречая могилу бойца,
Великого духом имама, певца, —
Пред нею склонялся с почтением хан.
Со взятием Туси совпал рамазан,
Но город старинный Тимур пощадил
За то, что когда-то родился и жил,
И там же нашел безмятежный конец
Фирдуси, великий народный певец.
И долго, волнуемый странной мечтой,
Стоял властелин пред могилою той,
Где мирно поэта покоился прах.
Тимур повелел отворить саркофаг
О, чудо! Под мрамором белым плиты,
В гробнице поэта лежали цветы!
При взгляде на массу душистую роз,
В уме властелина явился вопрос:
Во что обратится со смертью он сам?
Вернувшись в отчизну, спешит он во храм,
Где прах Чингис-хана со славой зарыт.
И вот саркофаг величавый открыт, —
Но, трепетом страха невольно обят,
В испуге Тимур отступает назад,
Бледнея и хмуря в волнении бровь…
В гробнице героя увидел он кровь!
1894 г.
Я царь, ниспосланный на подвиг роковой.
Я воздвигаю храм, я сокрушаю грады.
Харос, мой верный вождь, Хирам, строитель мой,
Моим веленьям рады.
Один — мой острый меч, другой — мой тяжкий млат.
Повелеваю — я, а им и труд и думы.
Но выше грез моих вовеки не взлетят
Ливийские самумы.
Я сын греха, но полн, — как кубок мой вином, —
Безмерной мудростью, вещаю правду с трона;
И дьявол выбрал бы меж ним и Божеством
Судьею Соломона.
Я царь среди царей, среди певцов певец.
Владыка, — страшен я, слагатель песен, — сладок.
Я славой ужасну, и увлеку, как жрец,
В немую тьму загадок.
Виденья были мне: я зрел возженья слов
На дерзостном пиру под взмахом дивной длани.
До глубины постиг всю суету веков, —
Богатства, силы, знаний.
Так. Я велик во всем. Стою я как кумир,
Таинственен, как сад кругом запечатленный.
Отныне мне всегда дивиться будет мир,
Я вечен во вселенной.
И если может Бог лишить меня венца,
И вырвать скиптр из рук, стрельцов низвергнуть с башен,
То властен ли и Он разединять сердца?
— Мне час такой не страшен!
О дева юная! цветок саронских гор!
Как месяц в лоне вод, твой детский лик чудесен!
И в сердце ты всегда, — так птицам темный бор
Дает приют для песен.
Господь воцарися, да радуется земля.
Взыграй, вся дышушая плоть!
Днесь воцарился твой господь.
Промчите слух сей, ветры скоры,
В дальнейшие земли концы,
Да скачут холмы, как тельцы,
Как овны, да взыграют горы
Средь кликов празднующих стран,
И да восплещет океан!
Предыдет огнь и вихрь пред ним
И гром, ревущий в кару злым;
Окрест несется мрак стесненный,
Вьют вихри, дождь и снег, и град,
И молнии его блестят
От края до края вселенной;
Немеет гром; ему внемля,
Как море, зыблется земля.
На истинах его престол;
Судьба миров — его глагол;
Врагов палящий пламень — взоры;
Речет — и огнь их жрет вокруг;
Воззрит — и тьмы падут их вдруг.
Как воск пред ним, так тают горы;
Земля — певец его чудес;
Вещатель славы — твердь небес.
О вы, певцы богов иных,
Сравните с мертвой силой их
Живаго бога силу живу —
И усрамитесь падать ниц
Пред изваяньем хрупким лиц,
Кладя на них надежду лживу!
Они, как вы, лишь персть и прах;
Ограда их — обман и страх.
Но ты, мой бог, творец миров,
Един превыше всех богов
И вышний надо всей землею!
Воспой его, правдивых лик;
Единый царь, судеб велик:
Он силой все хранит своею;
В нем правым жизнь; в нем чистым свет —
И вне его спасенья нет.
1Наш вдохновенный бард, наш северный Баян.
Он был певец — воистину народный!
Как небо синее, что море-окиян,
Глубок его напев торжественно-свободный.В годину смутную озлобленной борьбы
Сумел он овладеть святынь предвечных тайной.
Не поняли тогда пролётных дней рабы,
Что он в их стане был свободный «гость случайный»!«Двух станов не боец» — входил он в пламя сеч
С одними гуслями да с вольною душою,
И под гуслярный звон могучею волною
Всплывала, пенилась разгарчивая речь.Как мощный взмах орла в безоблачном просторе,
Как дружеский призыв на общего врага —
Звучала в ней «любовь, широкая — как море»,
И были тесны ей «земные берега»…С повадкой княжею, со взором соколиным,
С душою пахаря в живой груди своей —
Он Змей-Тугарина разил словцом единым,
Как будто был рожден в века богатырей.Нрав Муромца Ильи, стать статная Потока,
Алёши удаль-смех, Добрыни смелый склад-
Сливались в нем с тоской библейского пророка
И в песнях залегли, как заповедный клад.И вот живая песнь, как солнце над землею,
Восходит из его пророческой мечты,
И тают перед ней весеннею водою
Снега над вечною святыней Красоты… Я верю: вспыхнет тьма, зимы утихнет заметь,
Опять Весна пойдет родимой стороной.
Близка она, близка, — когда проснется память
О вешних пахарях поэзии родной! 2О, если бы — вещий певец-богатырь —
Восстал он из гроба и кречета взором
Сверкнул через всю святорусскую ширь,
Над всем неоглядным привольем-простором! О, если б весь гул перекрестных речей,
Стон песен, рожденных мятущимся духом,
Всю смуту конца наших сумрачных дней
Услышал он чуждым смятения слухом! Свои бы звончатые гусли он взял,
Стряхнул бы с них пыль, наметенную ложью,
И, кликнув свой клич по всему бездорожью,
Как в старую старь, по струнам пробежал.Вся кровь расходилась бы с первых же слов,
Душа загорелась бы полымем-гневом, —
Наносную немочь с бессильных певцов
Спугнул бы он мощным, как буря, напевом…«За честь нашей родины я не боюсь!» —
Грозою промчалось бы смелое слово.
Всяк вторил бы песне Баяна родного:
«Нет, шутишь! Жива наша русская Русь!»
Известно мне: доступен гений
Для гласа искренних сердец.
К тебе, возвышенный певец,
Взываю с жаром песнопений.
Рассей на миг восторг святой,
Раздумье творческого духа,
И снисходительного слуха
Младую музу удостой.
Когда пророк свободы смелый,
Тоской измученный поэт,
Покинул мир осиротелый,
Оставя славы жаркий свет
И тень всемирныя печали,
Хвалебным громом прозвучали
Твои стихи ему вослед.
Ты дань принес увядшей силе
И славе на его могиле
Другое имя завещал.
Ты тише, слаще воспевал
У муз похищенного Галла.
Волнуясь песнею твоей,
В груди восторженной моей
Душа рвалась и трепетала.
Но ты еще не доплатил
Каменам долга вдохновенья;
К хвалам оплаканных могил
Прибавь веселые хваленья.
Их ждет еще один певец:
Он наш, — жилец того же света.
Давно блестит его венец;
Но славы громкого привета
Звучней, отрадней глас поэта.
Наставник наш, наставник твой,
Он кроется в стране мечтаний,
В своей Германии родной.
Досель хладеющие длани
По струнам бегают порой,
И перерывчатые звуки,
Как после горестной разлуки
Старинной дружбы милый глас
К знакомым думам клонят нас.
Досель в нем сердце не остыло,
И верь, он с радостью живой
В приюте старости унылой
Еще услышит голос твой.
И, может быть, тобой плененный,
Последним жаром вдохновенный,
Ответно лебедь запоет
И, к небу с песнию прощанья
Стремя торжественный полет,
В восторге дивного мечтанья
Тебя, о Пушкин, назовет.
Скажи, парнасский мой отец,
Неужто верных муз любовник
Не может нежный быть певец
И вместе гвардии полковник?
Ужели тот, кто иногда
Жжет ладан Аполлону даром,
За честь не смеет без стыда
Жечь порох на войне с гусаром
И, если можно, города?
Беллона, Муза и Венера,
Вот, кажется, святая вера
Дней наших всякого певца.
Я шлюсь на русского Буфлера
И на Дениса храбреца,
Но не на Глинку офицера,
Довольно плоского певца;
Не нужно мне его примера…
Ты скажешь: «Перестань, болтун!
Будь человек, а не драгун;
Парады, караул, ученья —
Всё это оды не внушит,
А только душу иссушит,
И к Марину для награжденья,
Быть может, прямо за Коцит
Пошлют читать его творенья.
Послушай дяди, милый мой:
Ступай себе к слепой Фемиде
Иль к дипломатике косой!
Кропай, мой друг, посланья к Лиде,
Оставь военные грехи
И в сладостях успокоенья
Пиши сенатские решенья
И пятистопные стихи;
И не с гусарского корнета, —
Возьми пример с того поэта,
С того, которого рука
Нарисовала Ермака
В снегах незнаемого света,
И плен могучего Мегмета,
И мужа модного рога,
Который, милостию бога,
Министр и сладостный певец,
Был строгой чести образец,
Как образец он будет слога».
Всё так, почтенный дядя мой,
Почтен, кто глупости людской
Решит запутанные споры;
Умен, кто хитрости рукой
Переплетает меж собой
Дипломатические вздоры
И правит нашею судьбой.
Смешон, конечно, мирный воин,
И эпиграммы самой злой
В известных «Святках» он достоин.
Но что прелестней и живей
Войны, сражений и пожаров,
Кровавых и пустых полей,
Бивака, рыцарских ударов?
И что завидней бранных дней
Не слишком мудрых усачей,
Но сердцем истинных гусароь
Они живут в своих шатрах,
Вдали забав и нег и граций,
Как жил бессмертный трус Гораций
В тибурских сумрачных лесах;
Не знают света принужденья,
Не ведают, что скука, страх;
Дают обеды и сраженья,
Поют и рубятся в боях.
Счастлив, кто мил и страшен миру;
О ком за песни, за дела
Гремит правдивая хвала;
Кто славил Марса и Темиру
И бранную повесил лиру
Меж верной сабли и седла.
Но вы, враги трудов и славы,
Питомцы Феба и забавы,
Вы, мирной праздности друзья
Шепну вам на-ухо: вы правы,
И с вами соглашаюсь я!
Бог создал для себя природу,
Свой рай и счастие глупцам,
Злословие, мужчин и моду,
Конечно, для забавы дам,
Заботы знатному народу,
Дурачество для всех, — а нам
Уединенье и свободу! 1817 г.
Шесть лет назад, средь грома ликований,
Открылся нам твой памятник, поэт!
Казалося, в восторге упований,
Что после дней всеобщих ожиданий
Блеснет из мглы давно желанный свет.
И он блеснул! С тех пор иная эра
Для русского искусства началась,
Воскресли вновь: поэзия и вера,
Борьба враждебных партий улеглась…
Твой дух, поэт, как светлый ангел мира
Явился нам — как животворный луч;
Родную Русь твоя воспела лира
И звук ее бессмертен и могуч.
В нем все слилось: и смелый крик титана,
И новый мир, и грезы старины,
Русалки песнь и жалобы Татьяны,
Могучий взмах богатыря Руслана
И юности заманчивые сны…
В нем — ширина степей необозримых,
Небес родных сяющий простор,
Кипенье сил души несокрушимых,
Добру и злу правдивый приговор!
Сегодня — день печальной годовщины;
И в хижине и в княжеском дворце
Да будет он — днем скорби и кручины
Поминками по дорогом певце!
Безжалостно, нахально оскорбленный,
Преследуем клеветников толпой —
Ты пал, убит — злодейски умерщвленный
Бреттера светского рукой…
Шут пролил кровь священную поэта,
Она горит — но не на нем одном:
На лицах всех лжецов большого света,
Кем ссора их — искусно разогрета —
Зловещим вспыхнула огнем…
Ты пал, поэт! но творческое слово
Твое живит все лучшие сердца,
Оно — символ всего нам дорогого,
И Русь всегда откликнуться готова
На звук речей народного певца!
В Замке Роз {*}, под зеленою сенью плющей,
{* Замок Роз — по-грузински Вардис-цихе —
развалины его невдалеке от Кутаиса. (Прим. авт.)}
В диадеме, на троне Тамара сидит.
На мосту слышен топот коней;
Над воротами сторож трубит;
И толпа ей покорных князей
Собирается к ней.О внезапной войне им она говорит —
О грозе, что с востока идет,
И на битву их шлет,
И ответа их ждет,
И как солнце красою блестит.
Молодые вожди, завернув в башлыки
Свои медные шлемы, — стоят —
И внимают тому, что отцы старики
Ей в ответ говорят.В их толпе лишь один не похож на других —
И зачем во дворец,
В византийской одежде, мечтательно тих,
В это время явился певец? Не царицу Иверии в сонме князей,
Божество красоты молча видит он в ней —
Каждый звук ее голоса в нем
Разливается жгучим огнем, Каждый взгляд ее темных очей
Зарождает в нем тысячу змей,
И — восторженный — думает он:
Не роскошный ли видит он сон…
И какой нужно голос иметь,
Чтоб Тамару воспеть?.. Вдохновенным молчаньем своим
Показался он странен другим.
И упал на него испытующий взгляд,
И насмешки мучительный яд
В его сердце проник — и, любовью палим
И тоскою томим,
Из дворца удалиться он рад.Отпустили толпу; сторож громко трубит;
На мосту слышен топот копыт;
На окрестных горах зажжены
Роковые сигналы войны —
И гонцы, улетая на борзых конях,
Исчезают в окрестных горах… С грустной думой Тамара на троне сидит —
Не снимает Тамара венца —
Провожает глазами толпу — и велит
Воротить молодого певца.И послышался царственный голос жены:
«Руставель! Руставель! ты один из мужей
Родился не в защиту страны;
Кто не любит войны —
Не являйся мне в сонме князей.
Но ты любишь дела и победы мои:
Я готова тебя при дворе принимать.
Меньше пой о любви —О безумной любви — и тебя награждать
Я готова за песни твои».
И, бледнея, поник Руставель головой
Перед гордой царицей обширных земель.
И, смутившись душой,
Как безумец, собой
Не владея, сказал Руставель: «О царица! чтоб не был я в сонме князей,
Навсегда удалиться ты мне повели —
Все равно! — образ твой
Унесу я с собой
До последних пределов земли.
Буду петь про любовь — ты не станешь внимать —
Но клянусь! — на возвышенный голос любви
Звезды будут лучами играть,
И пустыня, как нежная мать,
Мне раскроет объятья свои! Удаляюсь — прости! Без обидных наград
Довершу я созданье мое:
Но его затвердят
Внуки наших внучат —
Да прославится имя твое!»12 февраля 1851
Когда придешь в мою ты хату,
Где бедность в простоте живет?
Когда поклонишься пенату,
Который дни мои блюдет?
Приди, разделим снедь убогу,
Сердца вином воспламеним,
И вместе — песнопенья Богу
Часы досуга посвятим;
А вечер, скучный долготою,
В веселых сократим мечтах;
Над всей подлунною страною
Мечты промчимся на крылах.
Туда, туда, в тот край счастливый,
В те земли солнца полетим,
Где Рима прах красноречивый
Иль град святой, Ерусалим.
Узрим средь дикой Палестины
За Божий гроб святую рать,
Где цвет Европы паладины
Летели в битвах умирать.
Певец их, Тасс, тебе любезный,
С кем твой давно сроднился дух,
Сладкоречивый, гордый, нежный,
Наш очарует взор и слух.
Иль мой певец — царь песнопений,
Неумирающий Омир,
Среди бесчисленных видений
Откроет нам весь древний мир.
О, песнь волшебная Омира
Нас вмиг перенесет, певцов,
В край героического мира
И поэтических богов.
Зевеса, мещущего громы,
И всех бессмертных вкруг отца,
Пиры их светлые и домы
Увидим в песнях мы слепца.
Иль посетим Морвен Фингалов,
Ту Сельму, дом его отцов,
Где на пирах сто арф звучало
И пламенело сто дубов;
Но где давно лишь ветер ночи
С пустынной шепчется травой,
И только звезд бессмертных очи
Там светят с бледною луной.
Там Оссиан теперь мечтает
О битвах и делах былых;
И лирой тени вызывает
Могучих праотцев своих.
И вот Тренмор, отец героев,
Чертог воздушный растворив,
Летит на тучах с сонмом воев,
К певцу и взор и слух склонив.
За ним тень легкая Мальвины,
С златою арфою в руках,
Обнявшись с тению Моины,
Плывут на легких облаках.
Но, друг, возможно ли словами
Пересказать, иль описать,
О чем случается с друзьями
Под час веселый помечтать?
Счастлив, счастлив еще несчастный,
С которым хоть мечта живет:
В днях сумрачных день сердцу ясный
Он хоть в мечтаниях найдет.
Жизнь наша есть мечтанье тени;
Нет сущих благ в земных странах.
Приди ж под кровом дружней сени
Повеселиться хоть в мечтах.
Ты прав! Поэт не лжец,
Красавиц воспевая.
Но часто наш певец,
В восторге утопая,
Рассудка строгий глас
Забудет для Армиды,
Для двух коварных глаз;
Под знаменем Киприды
Сей новый Дон-Кишот
Проводит век с мечтами:
С химерами живет,
Беседует с духами,
С задумчивой луной,
И мир смешит собой!
Для света равнодушен,
Для славы и честей,
Одной любви послушен,
Он дышит только ей.
Везде с своей мечтою,
В столице и в полях,
С поникшей головою,
С унынием в очах.
Как призрак бледный бродит;
Одно твердит, поет!
Любовь, любовь зовет…
И рифмы лишь находит!
Так! верно Аполлон
Давно с любовью в ссоре,
И мститель Купидон
Судил поэтам горе.
Все нимфы строги к нам
За наши псалмопенья,
Как Дафна к богу пенья;
Мы лавр находим там
Иль кипарис печали,
Где счастья роз искали,
Цветущих не для нас.
Взгляните на Парнас:
Любовник строгой Лоры
Там в горести погас;
Скалы́ и дики горы
Его лишь знали глас
На берегах Воклюзы;
Там Душеньки певец,
Любимец нежный музы
И пламенных сердец,
Любил, вздыхал всечасно,
Везде искал мечты;
Но лирой сладкогласной
Не тронул красоты.
Лесбосская певица,
Прекрасная в женах,
Любви и Феба жрица,
Дни кончила в волнах…
И я — клянусь глазами,
Которые стихами
Мы взапуски поем,
Клянуся Хлоей в том,
Что русские поэты
Давно б на берег Леты
Толпами перешли,
Когда б скалу Левкада
В болота Петрограда
Судьбы перенесли!
Видение, похожее на сказку: —
В степях стада поспешных антилоп.
С волками вместе, позабыв опаску,
Бегут, — и мчит их бешеный галоп.
И между них проворно вьются змеи,
Но жалить — нет, не жалят никого.
Есть час, — забудешь все свои затеи,
И рядом враг, не чувствуешь его.
Превыше же зверей несутся птицы,
И тонет в дыме — Солнца красный шар.
Кто гонит эти числа, вереницы?
Вся степь гудит. В огне. В степях — пожар.
Забыв себя, утратив лик всегдашний,
Живое убегает от Огня.
Но брошу дом, прощусь с родимой пашней,
Лишь ты приди, ласкай и жги меня.
Нас гонит всех Огонь неизмеримый,
И все бегут, увидев страшный цвет.
Но я вступлю и в пламени и в дымы,
Но я люблю всемирный пересвет.
Его постичь пытаться я не стану,
Чтоб был Огонь, он должен петь и жечь.
Я верю солнцеликому обману,
В нем правда дней, в нем божеская речь.
И снова — Зло, и снова — звездность Блага,
От грома бурь до сказки ручейка.
Во мне пропела огненная влага,
Во мне поют несчетные века.
Земля с Луной, в неравном устремленьи,
Должны в мирах любиться без конца.
Влюбленный, лишь в томленьи и влюбленьи,
Певец высот узнает жизнь певца.
И я опять — у кратера вулкана,
И я опять — близ нежного цветка.
Сгорю. Сожгу. Сгорел. В душе — багряно.
Есть Феникс дней, что царствует века!
Басня
Владиславу Александровичу Озерову
Любимец строгой Мельпомены,
Прости усердный стих безвестному Певцу!
Не лавры к твоему венцу,
Рукою дерзкою сплетенны,
Я в дар тебе принес. К чему мой фимиам
Творцу Димитрия, кому бессмертны Музы,
Сложив признательности узы,
Открыли славы храм?
А храм сей затворен для всех зоилов строгих.
Богатых завистью, талантами убогих.
Ах, если и теперь они своей рукой
Посмеют к твоему творенью прикасаться,
А ты, наш Эврипид, чтоб позабыть их рой
Захочешь с Музами расстаться
И боле не писать,
Тогда прошу тебя рассказ мой прочитать.
Пастух, задумавшись в ночи безмолвной мая,
С высокого холма вокруг себя смотрел,
Как месяц в тишине великолепно шел,
Лучом серебряным долины освещая,
Как в рощах липовых чуть легким ветерком
Листы колеблемы шептали,
И светлые ручьи, почив с природой сном,
Едва меж берегов струей своей мелькали.
Из рощи соловей
Долины оглашал гармонией своей,
И эхо песнь его холмам передавало.
Все душу пастуха задумчива пленяло,
Как вдруг Певец любви на ветвях замолчал.
Напрасно наш пастух просил о песнях новых.
Печальный соловей, вздохнув, ему сказал:
«Недолго в рощах сих дубовых
Я радость воспевал!
Пройдет и петь охота,
Когда с соседнего болота
Лягушки кваканьем как бы на зло глушат;
Пусть эта тварь поет, а соловьи молчат!»
«Пой, нежный соловей, — пастух сказал Орфею. —
Для них ушей я не имею.
Ты им молчаньем петь охоту придаешь:
Кто будет слушать их, когда ты запоешь?»
1807
В глуши
Внутри тюремного двора
Перед стеной, сырой и мшистой,
Согретый солнечным лучом,
Расцвел весной цветок душистый.
Был пуст и тих широкий двор
И мрачны каменные стены;
За ними хмурый часовой
Шагал и ждал, скучая, смены.
Порой в решетчатом окне
Тень заключенного мелькала:
Худое, бледное лицо
К оконным стеклам припадало.
И взор потухших, впалых глаз,
Как отблеск муки безнадежной,
Бесцельно падал на цветок,
Благоухающий и нежный.
Но разглядеть его красу
Из-за решетки было трудно,
А потускневшее стекло
Не пропускало запах чудный.
Воздушный жаворонок, вверх
Взлетев и рея в ярком свете,
Порой невольно умолкал,
Цветок лазоревый заметя.
Дрожал от радости цветок,
Шепча: «Слети ко мне! слети же!» —
И вниз слетал тогда певец,
Чтобы узнать его поближе.
Но звон цепей, и стук ружья,
И стон колодника больного
Пугали робкого певца —
И уносился ввысь он снова.
И скоро был им позабыт
Цветок, томящийся в неволе,
И пел он песнь другим цветам,
Растущим вольно в чистом поле.
Дыханьем ветра на заре
Цветок забытый не ласкало,
И даже самая земля
Ему давала соков мало.
Цветок бледнел — и в знойный день,
Печальный, грустный, нелюдимый,
В глуши тюремного двора
Завял он, жаждою томимый.
На свободе
Зеленый луг, как чудный сад,
Пахуч и свеж в часы рассвета.
Красивых, радужных цветов
На нем разбросаны букеты.
Росинки светлые на них
Сверкают ярко, точно блестки.
Целуют пчелы их и пьют
Благоухающие слезки.
На том лугу один цветок
Был всех душистей и прелестней;
Летали ласточки над ним,
И вился жаворонок с песней.
Им любовался мотылек,
Его красою очарован,
И соловей, царь всех певцов,
Любовно был к нему прикован.
И тихо радовался он,
Что люб он всем живым созданьям
Прекрасным запахом своим
И красок дивным сочетаньем.
Но вот пришел ученый муж,
Искатель радостных растений.
Заметя чудный тот цветок,
Сорвал его без сожалений.
Расправил тихо лепестки,
Расплюснул стебель, соком полный,
И в книгу бережно вложил —
И замер в ней цветок безмолвно.
Сбежали краски с лепестков,
Их покрывавшие в излишке,
И потерял он запах свой,
Стал украшеньем умной книжки.
Зато, как лучший из цветов,
Как редкость, в виде засушенном,
Был для потомства сохранен
Он любознательным ученым.
Шумит по рощам ветр осенний,
Древа стоят без украшений,
Дриады скрылись по дуплам;
И разувенчанная Флора,
Воздушного не слыша хора,
В печали бродит по садам.
Певец любви, певец игривый
И граций баловень счастливый,
Стыдись! Тебе ли жить в полях?
Ты ль будешь в праздности постылой
В деревне тратить век унылый,
Как в келье дремлющий монах?
Нет! Быть отшельником от света —
Ни славы в том, ни пользы нет;
Будь терпелив, приспеют лета —
И сам тебя оставит свет.
Теперь, пока еще умильно
Глядят красавицы на нас
И сердце, чувствами обильно,
Знакомо с счастием подчас,
Пока еще у нас играет
Живой румянец на щеках
И радость с нами заседает
На шумных Вакховых пирах —
Не будем, вопреки природы
И гласу сердца вопреки,
Свои предупреждая годы,
Мы добиваться в старики!
Доколе роз в садах не тронет
Мертвящей осени рука,
Любимца Флоры, мотылька,
Ничто от розы не отгонит.
Пример и мы с него возьмем!
Как мотылек весною к розе,
И мы к веселью так прильнем,
Смеяся времени угрозе!
Ах! юностью подорожим!
В свое пусть старость придет время,
Пусть лет на нас наложит бремя —
Навстречу к ней не поспешим.
Любви, небесным вдохновеньям,
Забавам, дружбе, наслажденьям
Дней наших поручая бег,
Судьбе предавшися послушно,
Ее ударов равнодушно
Дождемся мы средь игр и нег.
Когда же смерть нам в дверь заглянет
Звать в заточение свое,
Пусть лучше на пиру застанет,
Чем мертвыми и до нее.
На прозрачном ручейке
Стрекоза-красотка пляшет,
Прихотлива и легка,
Бойко крылышками машет.
В упоении жучки
Созерцают диво-талью,
Спинки чудную эмаль,
Платье с синею вуалью.
Не один из дурачков
Свой рассудочек теряет
И, клянясь в любви, Брабант
И Голландью обещает.
Стрекоза смеется: «Мне
Ни Брабант совсем не нужен,
Ни Голландия; огня
Вы добудьте мне на ужин.
Суп варить должна сама —
Родила моя кухарка;
В печке нет огня; от вас
Жду я этого подарка».
На слова плутовки в путь
Все жуки тотчас пустились
И чрез несколько минут
За родимым лесом скрылись,
Приманил их блеск свечой
Из беседки освещенной,
И с отвагою слепой
Все туда толпой влюбленной.
Пламя вмиг сожгло жуков
С их влюбленными сердцами;
Лишь немногие спаслись —
Но с сожженными крылами.
Горе, если у жука
Крылья сожжены. Отныне
Он с червями, сам как червь,
Должен ползать на чужбине.
«Жизнь с такими, — стонет он, —
Му́ка худшая изгнанья;
Гад поганый, даже клоп
Вот моя теперь компанья.
Так как вместе мы в грязи,
Все со мной зaпанибрата;
Ада изгнанный певец
Уж грустил о том когда-то.
Вспоминаю я в тоске
Дни, когда, крылатый, мчался
Вольно я в родной эфир,
На родных цветах качался.
В чашке розы пищу пил,
В круге знатном и богатом
Жил — с кузнечиком певцом,
С мотыльком аристократом.
Нынче крылья сожжены,
Разлучен с землей моею,
Червяком в чужой грязи
Я гнию и околею.
О, зачем увидел я
Эти ножки, эту талью
Попрыгуньи голубой,
Эту лживую каналью!»
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой;
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной;
Отражен волной огнистой
Блеск прозрачных облаков,
И восходит пар душистый
От зеленых берегов.
Свод лазурный, томный ропот
Чуть дробимые волны,
Померанцев, миртов шепот
И любовный свет луны,
Упоенья аромата
И цветов и свежих трав,
И вдали напев Торквата
Гармонических октав —
Все вливает тайно радость,
Чувствам снится дивный мир,
Сердце бьется, мчится младость
На любви весенний пир;
По водам скользят гондолы,
Искры брызжут под веслом,
Звуки нежной баркаролы
Веют легким ветерком.
Что же, что не видно боле
Над игривою рекой
В светло-убранной гондоле
Той красавицы младой,
Чья улыбка, образ милый
Волновали все сердца
И пленяли дух унылый
Исступленного певца?
Нет ее: она тоскою
В замок свой удалена;
Там живет одна с мечтою,
Тороплива и мрачна.
Не мила ей прелесть ночи,
Не манит сребристый ток,
И задумчивые очи
Смотрят томно на восток.
Но густее тень ночная;
И красот цветущий рой,
В неге страстной утопая,
Покидает пир ночной.
Стихли пышные забавы,
Все спокойно на реке,
Лишь Торкватовы октавы
Раздаются вдалеке.
Вот прекрасная выходит
На чугунное крыльцо;
Месяц бледно луч наводит
На печальное лицо;
В русых локонах небрежных
Рисовался легкий стан,
И на персях белоснежных
Изумрудный талисман!
Уж в гондоле одинокой
К той скале она плывет,
Где под башнею высокой
Море бурное ревет.
Там певца воспоминанье
В сердце пламенном живей,
Там любви очарованье
С отголоском прежних дней.
И в мечтах она внимала,
Как полночный вещий бой
Медь гудящая сливала
С вечно-шумною волной,
Не мила ей прелесть ночи,
Душен свежий ветерок,
И задумчивые очи
Смотрят томно на восток.
Тучи тянутся грядою,
Затмевается луна;
Ясный свод оделся мглою;
Тьма внезапная страшна.
Вдруг гондола осветилась,
И звезда на высоте
По востоку покатилась
И пропала в темноте.
И во тьме с востока веет
Тихогласный ветерок;
Факел дальний пламенеет, -
Мчится по морю челнок.
В нем уныло молодая
Тень знакомая сидит,
Подле арфа золотая,
Меч под факелом блестит.
Не играйте, не звучите,
Струны дерзкие мои:
Славной тени не гневите!..
О! свободы и любви
Где же, где певец чудесный?
Иль его не сыщет взор?
Иль угас огонь небесный,
Как блестящий метеор?
Философ резвый и пиит,
Парнасский счастливый ленивец,
Харит изнеженный любимец,
Наперсник милых аонид,
Почто на арфе златострунной
Умолкнул, радости певец?
Ужель и ты, мечтатель юный,
Расстался с Фебом наконец?
Уже с венком из роз душистых,
Меж кудрей вьющихся, златых,
Под тенью тополов ветвистых,
В кругу красавиц молодых,
Заздравным не стучишь фиалом,
Любовь и Вакха не поешь,
Довольный счастливым началом,
Цветов парнасских вновь не рвешь;
Не слышен наш Парни российский!..
Пой, юноша, — певец тиисский
В тебя влиял свой нежный дух.
С тобою твой прелестный друг,
Лилета, красных дней отрада:
Певцу любви любовь награда.
Настрой же лиру. По струнам
Летай игривыми перстами,
Как вешний зефир по цветам,
И сладострастными стихами,
И тихим шепотом любви
Лилету в свой шалаш зови.
И звезд ночных при бледном свете,
Плывущих в дальней вышине,
В уединенном кабинете,
Волшебной внемля тишине,
Слезами счастья грудь прекрасной,
Счастливец милый, орошай;
Но, упоен любовью страстной,
И нежных муз не забывай;
Любви нет боле счастья в мире:
Люби — и пой ее на лире.
Когда ж к тебе в досужный час
Друзья, знакомые сберутся,
И вины пенные польются,
От плена с треском свободясь —
Описывай в стихах игривых
Веселье, шум гостей болтливых
Вокруг накрытого стола,
Стакан, кипящий пеной белой,
И стук блестящего стекла.
И гости дружно стих веселый,
Бокал в бокал ударя в лад,
Нестройным хором повторят.
Поэт! в твоей предметы воле,
Во звучны струны смело грянь,
С Жуковским пой кроваву брань
И грозну смерть на ратном поле.
И ты в строях ее встречал,
И ты, постигнутый судьбою,
Как росс, питомцем славы пал!
Ты пал, и хладною косою
Едва скошенный, не увял!..
Иль, вдохновенный Ювеналом,
Вооружись сатиры жалом,
Подчас прими ее свисток,
Рази, осмеивай порок,
Шутя, показывай смешное
И, если можно, нас исправь.
Но Тредьяковского оставь
В столь часто рушимом покое.
Увы! довольно без него
Найдем бессмысленных поэтов,
Довольно в мире есть предметов,
Пера достойных твоего!
Но что!.. цевницею моею,
Безвестный в мире сем поэт,
Я песни продолжать не смею.
Прости — но помни мой совет:
Доколе, музами любимый,
Ты пиэрид горишь огнем,
Доколь, сражен стрелой незримой,
В подземный ты не снидешь дом,
Мирские забывай печали,
Играй: тебя младой Назон,
Эрот и грации венчали,
А лиру строил Аполлон.
Я весь в свету, доступен всем глазам,
Я приступил к привычной процедуре:
Я к микрофону встал, как к образам…
Нет-нет, сегодня — точно к амбразуре!
И микрофону я не по нутру —
Да, голос мой любому опостылет.
Уверен, если где-то я совру —
Он ложь мою безжалостно усилит.
Бьют лучи от рампы мне под рёбра,
Лупят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И — жара!.. Жара!
Он, бестия, потоньше острия —
Слух безотказен, слышит фальшь до йоты,
Ему плевать, что не в ударе я,
Но — пусть! — я честно выпеваю ноты!
Сегодня я особенно хриплю,
Но изменить тональность не рискую,
Ведь если я душою покривлю —
Он ни за что не выправит кривую.
Бьют лучи от рампы мне под рёбра,
Лупят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И — жара!.. Жара!
На шее гибкой этот микрофон
Своей змеиной головою вертит,
Лишь только замолчу — ужалит он:
Я должен петь до одури, до смерти!
Не шевелись, не двигайся, не смей!
Я видел жало — ты змея, я знаю!
А я сегодня заклинатель змей:
Я не пою, а кобру заклинаю!
Бьют лучи от рампы мне под рёбра,
Лупят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И — жара!.. Жара!
Прожорлив он, и с жадностью птенца
Он изо рта выхватывает звуки,
Он в лоб мне влепит девять грамм свинца.
Рук не поднять — гитара вяжет руки!
Опять! Не будет этому конца!
Что есть мой микрофон — кто мне ответит?
Теперь он — как лампада у лица,
Но я не свят, и микрофон не светит.
Бьют лучи от рампы мне под рёбра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И — жара!.. Жара!
Мелодии мои попроще гамм,
Но лишь сбиваюсь с искреннего тона —
Мне сразу больно хлещет по щекам
Недвижимая тень от микрофона.
Я освещён, доступен всем глазам.
Чего мне ждать? Затишья или бури?
Я к микрофону встал, как к образам…
Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре!
Один я бродил по аллеям густым
Родного лицейского сада —
И снова мелькали пред взором моим
Деревья, дорожки, ограда:
Те самые липы, та ива, тот вяз,
Под лиственной тенью которых
Так сладко мечталось — дремалось не раз
Под их нескончаемый шорох.
По-прежнему сад был тенист и угрюм,
По-прежнему веял прохладой
И, полный каких-то таинственных дум,
Навис над высокой оградой.
И даже тропинка, любимая мной,
По-прежнему в чаще терялась,
По-прежнему в ней извивалась змеей,
И ива над нею склонялась.
Глядел я — в душе все ясней и ясней
Прошедшие дни оживали
И милые образы старых друзей
Опять предо мной возникали.
Они проносились один за другим,
Как тени под пологом ночи,
Являлись и вновь исчезали, как дым
И снова глядели мне в очи.
Я сердцем встречал их, я сердцем следил
Их мирный полет — и, лелеем
Заветным прошедшим, мечтал и бродил
По темным лицейским аллеям.
В дорогу, в дорогу! Уж жизненный путь
Ковром предо мной разостлался.
В дорогу! Часы за часами бегут,
А я еще в путь не собрался.
Но прежде чем путь свой избрать я решусь,
Мой путь, не богатый дарами,
К кому, как не к вам, я душой обращусь?
И я преклоняюсь пред вами —
Пред вами, которые здесь до меня
Росли в этом самом Лицее,
Здесь так же мечтали в саду, как и я
И может быть в этой аллее;
А ныне, во славу родимой земли
Пропев песни вещие миру,
В сырую могилу с собой унесли
Венок и разбитую лиру.
К кому я из детства стремился душой
И чьи благородные тени
Незримо витают теперь надо мной,
Покинув могильные сени.
И ты, возмужавший в безвестной тиши,
Людей сердцеведец великой,
Чье слово проникло в тайник их души
И сделалось дум их владыкой!
Творец «Ревизора», певец «Вечеров»,
Степей поднепровских и Сечи!
Кто, полн вдохновенья, уже был готов
Начать величавые речи —
И славное имя в бессмертья скрижаль
Вписавший чертами созданья,
В котором улыбка скрывает печаль
И смех заглушает рыданья!
И ты, многодумный поэт и певец
Певца вдохновенного Тасса,
Украсивший барда лавровый венец
Цветами с родного Парнаса!
Поэт и певец исполина Петра,
Реформ его славных и планов,
Певец им свершенного в жизни добра,
Невы и полтавских курганов!
И ты, живописец неправды людской,
Рассказчик вседневных деяний,
Интриг измельчавших и спеси смешной,
А с ними и слез и страданий!
Певец Малороссии милой своей,
С ее вековыми садами,
Где в куще черемух поет соловей
И ветер играет листами!
Певец ее неба, полей и лесов,
С крестами ее у дороги
Над прахом умерших в пути чумаков,
Вдали от родимой берлоги!
Широкий путь жизни уж манит давно
Меня на борьбу и тревогу.
Часы прозвучали — и так решено —
В дорогу, в дорогу, в дорогу!
Н. Гербель.
С дерев валится желтый лист,
Не слышно птиц в лесу угрюмом,
В полях осенних ветров свист,
И плещут волны в берег с шумом.
Над Хутынским монастырем
Приметно солнце догорало,
И на главах златым лучом,
Из туч прокравшись, трепетало.
Какой-то думой омрачен,
Младый певец бродил в ограде;
Но вдруг остановился он,
И заблистал огонь во взгляде.
"Что вижу я?.. на сих брегах, —
Он рек, — для Севера священный
Державина ль почиет прах
В обители уединенной?»
И засияли, как росой,
Слезами юноши ресницы,
И он с удвоенной тоской
Сел у подножия гробницы;
И долго молча он сидел,
И, мрачною тревожим думой,
Певец задумчивый глядел
На грустный памятник угрюмо.
Но вдруг, восторженный, вещал:
«Что я напрасно здесь тоскую?
Наш дивный бард не умирал:
Он пел и славил Русь святую!
Он выше всех на свете благ
Общественное благо ставил
И в огненных своих стихах
Святую добродетель славил.
Он долг певца постиг вполне,
Он свить горел венок нетленной,
И был в родной своей стране
Органом истины священной.
Везде певец народных благ,
Везде гонимых оборона
И зла непримиримый враг,
Он так твердил любимцам трона:
„Вельможу должны составлять
Ум здравый, сердце просвещенно!
Собой пример он должен дать,
Что звание его священно;
Что он орудье власти есть,
Всех царственных подпора зданий;
Должны быть польза, слава, честь
Вся мысль его, цель слов, деяний“.
О, так! нет выше ничего
Предназначения поэта:
Святая правда — долг его,
Предмет — полезным быть для света.
Служитель избранный творца,
Не должен быть ничем он связан;
Святой, высокий сан певца
Он делом оправдать обязан.
Ему неведом низкий страх;
На смерть с презрением взирает
И доблесть в молодых сердцах
Стихом правдивым зажигает.
Над ним кто будет властелин? —
Он добродетель свято ценит
И ей нигде, как верный сын,
И в думах тайных не изменит.
Таков наш бард Державин был, —
Всю жизнь он вел борьбу с пороком;
Судьям ли правду говорил,
Он так гремел с святым пророком:
„Ваш долг на сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять
И свято сохранять законы.
Ваш долг несчастным дать покров,
Всегда спасать от бед невинных,
Исторгнуть бедных из оков,
От сильных защищать бессильных“.
Певцу ли ожидать стыда
В суде грядущих поколений?
Не осквернит он никогда
Порочной мыслию творений.
Повсюду правды верный жрец,
Томяся жаждой чистой славы,
Не станет портить он сердец
И развращать народа нравы.
Поклонник пламенный добра,
Ничем себя не опорочит
И освященного пера —
В нечестьи буйном не омочит.
Творцу ли гимн святой звучит
Его восторженная лира —
Словами он, как гром, гремит,
И вторят гимн народы мира.
О, как удел певца высок!
Кто в мире с ним судьбою равен?
Откажет ли и самый рок
Тебе в бессмертии, Державин?
Ты прав, певец: ты будешь жить,
Ты памятник воздвигнул вечный, -
Его не могут сокрушить
Ни гром, ни вихорь быстротечный».
Певец умолк — и тихо встал;
В нем сердце билось, и в волненьи,
Вздохнув, он, отходя, вещал
В каком-то дивном исступленьи:
"О, пусть не буду в гимнах я,
Как наш Державин, дивен, громок, —
Лишь только б молвил про меня
Мой образованный потомок:
«Парил он мыслию в веках,
Седую вызывая древность,
И воспалял в младых сердцах
К общественному благу ревность!»
Снигирь.
В избе пустынника снигирь по воле жиле —
До воле, то есть мог вылетывать из клетки,
Глядеть в окно сквозь сетки:
Но дело не о томе: он страстно петь любил.
Пустынник сам играл прекрасно на свирели,
И в птице видя страсть, он петь ее учил
И поде свирель свистать людския трели.—
Снигирь их перенял, и на голосе людской
Свистя, как звонкая свирель переливался.
Пустыннике, на руку склоняся головой,
Не раз певцом по часу любовался,
Снигирь мой счастлив был!
Чегоб еще хотеть в такой счастливой части?
Пустыннике снигиря любил
И сам из руке своих кормил;
Но мучат знать и птиц враги спокойства—страсти.—
Уныл снигирь и мало пел,
И часто пасмурный сидел
На клетке у окошка,
В которую его пустыннике запирал
Лишь на ночь, чтоб певца не подхватила кошка.
И вот о чем снигирь, случась один, мечтал:
К чему мне все ученье?
Кто слушает мое здесь пенье?
Хозяин мой, да кот?
Для них весь день дери я рот?
Что прибыли в такой и воле?
Ах, еслиб я в лесу и в поле
Хоть раз меж птицами на лад людской запел,
Какого птичей род не слыхивал от века,
Ониб дивясь, почли, что слышат человека!
Меняб и соловей послушать прилетел.—
Да что же! я не заперт в клетке;
Но на окно ведь сеть опущена.
Ахти! она
Никак разорвана? —
Так точно; вылечу, спою на ближней ветке,
Сказал, вспорхнул, в лес темной полетел,
И стаю резвую увидевши пернатых,
Он сел
Между певице и всех певцов крылатых;
И севши, посвистом всю рощу огласил.
Пернатые вздрогнули,
Друг на друга взглянули,
И замолчали все; а мой певец, что силе,
И громкой флейтою и тихою цевницей
Свистал на лад людской пред птичьею станицей.—
Да что ето за новой лад?…
Щегленок, дрозд и чиж заговорил с синицей
Он не чирикает, он и свистит не птицей,
Поет как человеке—ну что это за складе?
Избави Боже нас от едакаго тона! ",
Вот каркать бы умел,
Сидевшая на пне закаркала ворона.
Куда какой хитрец —
Картавой засвистал скворец,
Поет как человек! Ты видно брат ученой?..
Слыхали мы таких—прощай!
Тебель ужь был чета тот попугай зеленой,
Да, да, тебе ль чета зеленой попугай!
Скворца сорока перервала,
Котораго в дому господском я видала;
Ведь как кричал—да я его перекричала!
А ты отколь? ты что поешь? Поет, он вздор!
За нею закричал пернатых мелкий хор.
А мои певец, оставя ветку,
Скорей домой, скорей на клетку,
Вспорхнул и опустил головку поде крыло.
Немного времени прошло
Как и пустыннике сам явился;
С порога до лесу от беглеца следил,
И слышал, как над ним суд птичий совершился.
Товарищь, оне сказал, что так ты приуныл?
Ах, дедушка! ах, где я был!
За чем я пению людскому научился!
Не для того, мой друге, чтоб пением людским
Ты перед птицами хвалился.
Тебе уроком сим
Пусть опыт истину полезную откроет:
Что и у нас людей
Гораздо тот умней,
С волками кто поволчьи воет!
Н. Гнедич.
Санктпетербург
Давыдов! где ты? что ты? сроду
Таких проказ я не видал;
Год канул вслед другому году…
Или, перенимая моду
Певцов конфект и опахал
И причесав для них в угоду
Жеманной музе мадригал,
Скажу: май два раза природу
Зеленым бархатом постлал,
И разогрел дыханьем воду,
И вечных граций хороводу
Резвиться в рощах заказал, —
С тех пор, как от тебя ни строчки,
Ни двоеточия, ни точки
Хоть на смех я не получал.
Чем мне почесть твое забвенье?
Теряюсь я в недоуменье.
Иль, как мундирный идеал,
Под ношей тучных эполетов,
Ты вместо речи и ответов
Плечом да шпорой говоришь,
И лучшего пера не знаешь,
Как-то, которым щеголяешь
И гордо с шляпы шевелишь?
Иль дружба, может быть, в отставке,
Отбитая сестрой своей,
Сидит печально на прилавке
У непризнательных дверей.
И для отсутственных друзей
Помина нет в походной ставке
Непостоянных усачей?
Ты наслаждайся с новой гостью,
Но берегись, чтоб наконец,
Платя за хлеб-соль сердца злостью,
Не захозяйничал жилец.
Иль, может быть, мудрец угрюмый,
На светлое свое чело
Ты, розам радостей назло,
Навел бразды спесивой думы;
Оценщик строгий строгих благ,
Страшась любви и дружбы ныне,
От двух сердечных побродяг
Ты держишь сердце в карантине.
Чем не пошутит хитрый враг?
Уж верить ли моим гаданьям?
Сказав прости очарованьям,
Назло пленительных грехов,
И упоительным мечтаньям
Весны, веселий и стихов,
Любви призыву ты не внемлешь,
Но в клире нравственных певцов
Перо Хераскова приемлешь
И мысленно заране дремлешь
В академических венках!
В твоем камине на кострах
Пылают: красоты угодник —
Роскошный Душеньки певец,
Теоса мудрый греховодник
И соблазнительный мудрец —
Наставник счастия Гораций;
И окаянного Парни,
Поклонника единых граций,
Которому и ты сродни
(Сказать не в гнев, а мимоходом),
Уж не заставишь в оны дни
Ожить под русским переводом.
Простясь и чувством и умом,
Не знаешь прежних мясоедов,
Ни шумных дружеских обедов,
Ни тайных ужинов вдвоем,
Где с полночи до ранней зори
Веселье бодро спорит с сном.
Теперь живой memento mori,
Мороча и себя и нас,
Не испугавшись Молиера,
Играешь ролю лицемера6;
Иль, может… но на этот раз
Моим поклепам и догадкам
И стихотворческим нападкам
Пора мне положить конец.
Лихого Бурцова знакомец7,
Тройного хмеля будь питомец —
Вина, и песен, и любви,
Или, мудрец тяжеловесный,
Свой стих веселый протрезви
Водою нравственности пресной, —
До этого мне дела нет:
Рядись как хочешь на досуге,
Но мне на голос дай ответ,
И, помня о старинном друге,
Ты будь Денисом прежних лет!
Зафна, Лида и толпа греческих девушек.ЗафнаЧто ты стоишь? Пойдем же с нами
Послушать песен старика!
Как, струн касаяся слегка,
Он вдохновенными перстами
Умеет душу волновать
И о любви на лире звучной
С усмешкой страстной напевать.ЛидаОставь меня! Певец докучный,
Как лунь, блистая в сединах,
Поет про негу, славит младость —
Но нежных слов противна сладость
В поблеклых старости устах.ЗафнаТебя не убедишь словами,
Так силой уведем с собой.
(К подругам)
Опутайте ее цветами,
Ведите узницу со мной.——Под ветхим деревом ветвистым
Сидел старик Анакреон:
В честь Вакха лиру строил он.
И полная, с вином душистым,
Обвита свежих роз венцом,
Стояла чаша пред певцом.
Вафил и юный, и прекрасный,
Облокотяся, песни ждал;
И чашу старец сладострастный
Поднес к устам — и забряцал…
Но девушек, с холма сходящих,
Лишь он вдали завидел рой,
И струн, веселием горящих,
Он звонкий переладил строй.ЗафнаПевец наш старый! будь судьею:
К тебе преступницу ведем.
Будь строг в решении своем
И не пленися красотою;
Вот слушай, в чем ее вина:
Мы шли к тебе; ее с собою
Зовем мы, просим; но она
Тебя и видеть не хотела!
Взгляни — вот совести укор:
Как, вдруг вся вспыхнув, покраснела
И в землю потупила взор!
И мало ли что насказала:
Что нежность к старцу не пристала,
Что у тебя остыла кровь!
Так накажи за преступленье:
Спой нежно, сладко про любовь
И в перси ей вдохни томленье.——Старик на Лиду поглядел
С улыбкой, но с улыбкой злою.
И, покачав седой главою,
Он тихо про любовь запел.
Он пел, как грозный сын Киприды
Своих любимцев бережет,
Как мстит харитам за обиды
И льет в них ядовитый мед,
И жалит их, и в них стреляет,
И в сердце гордое влетя,
Строптивых граций покоряет
Вооруженное дитя…
Внимала Лида, и не смела
На старика поднять очей
И сквозь роскошный шелк кудрей
Румянца пламенем горела.
Всё пел приятнее певец,
Всё ярче голос раздавался,
В единый с лирой звук сливался;
И робко Лида, наконец,
В избытке страстных чувств вздохнула,
Приподняла чело, взглянула…
И не поверила очам.
Пылал, юнел старик маститый,
Весь просиял; его ланиты
Цвели как розы; по устам
Любви улыбка пробегала —
Усмешка радостных богов;
Брада седая исчезала,
Из-под серебряных власов
Златые выпадали волны…
И вдруг… рассеялся туман!
И лиру превратя в колчан,
И взор бросая, гнева полный,
Грозя пернатого стрелой,
Прелестен детской красотой,
Взмахнул крылами сын Киприды
И пролетая мимо Лиды,
Ее в уста поцеловал.
Вздрогнула Лида и замлела,
И грудь любовью закипела,
И яд по жилам пробежал.Между 1826 и 1829ст. 2 Послушать песни старика
ст. 39 Вот видишь совести укор
ст. 42 И мало ли что ни сказалаПервоначально: ст. 15 Запутайте ее цветами
ст. 63-64 [И] все приятней [пел] певец,
[И] ярче голос раздавался
ст. 71-73 Старик пылал, лицо юнело,
[В лучах божественных яснело;
По расцветающим] устам.Сын Киприды (ант. миф.) — Амур. Киприда — одно из имен Афродиты, богини красоты и любви.
Был в стары годы замок. Высоко на просторе
Стоял он, отражаясь далеко в синем море;
Вокруг венцом роскошным раскинулись сады,
В них радужно сверкали ключи живой воды.
Там жил старик надменный, окрестных стран властитель,
Гроза своих соседей и подданных губитель,
В нем ужас —каждый помысл, и ярость —каждый взор,
Терзанье —каждый возглас, кровь —каждый приговор.
Раз к замку шли два скальда. Один был старец мудрый,
Другой —его питомец, цветущий, златокудрый;
С заветной лирой ехал на лошади старик,
С ним весело шол рядов товарищ-ученик.
Старик сказал: "Припомни всех наших песень звуки,
Из сердца вылей в слово все радости и муки;
Готовься —пусть твой голос торжественно звучит:
Жестокий дух барона смягчить нам предстоит.
Стоят в высокой зале два благородных друга.
На троне там барон и юная супруга;
Он —зарево пожара, дух пытки и войны,
Она —сиянье мира, приветный свет луны.
И вот старик ударил по вдохновенной лире:
Несутся диво-звуки, несутся шире, шире;
Им стройно вторит песнью товарищ молодой,
И чудно струны лиры слилися с песнью той.
Поют они про счастье времен, уплывших в вечность,
Про верность и свободу, любовь и человечность,
Поют про все святое, что возвышает ум,
В чем кроется источник высоких чувств и дум.
Придворный круг им внемлет в благоговеньи строгом,
Склоняется надменность и дерзость перед Богом,
Трепещет баронесса и, волю дав слезам,
Бросает в умиленьи цветок с груди певцам.
«Народ мой и супругу вы обольстить хотели!»
Старик-барон воскликнул, и с дикой дрожью в теле
В грудь скальда молодого метнул своим копьем —
Из сердца, вместо песень, кровь брызнула ключом.
Бежит толпа под гнетом зловещаго испуга…
Певец угас в обятьях наставника и друга;
Старик плащом широким окутал мертвеца
И с ношей драгоценной поехал из дворца.
Но у ворот высоких, сдержав коня и в руки
Взяв лиру, где таились такие диво-звуки,
О мрамор колоннады старик ее разбил
И воздух изступленным проклятьем оглушил:
«Будь проклят гордый замок! В твоих стенах надменных
Пусть смолкнут звуки лиры и песень вдохновенных —
И только вопли, стоны пускай терзают слух,
Пока тебя не сломит кровавой мести дух!
«Будь проклят сад роскошный с душистыми цветами,
И пеньем птиц волшебных и свежими ключами!
Стань дикою пустыней, изсохни, пропади,
Как этот труп, лежащий на старческой груди!»
Старик воззвал—и небо услышало моленье:
Лежит надменный замок во прахе, в запустеньи;
Одна колонна только о прошлом говорит,
И та уж, покачнувшись, падением грозит.
А там, где красовались сады в сияньи мая,
Раскинулась пустыня песчаная, немая;
Тирана злое имя забыто: до конца
Исполнилось ужасное проклятие певца.
Главами с облаками близки,
Сыны тщеславья, обелиски,
Гранитных тяжких глыб состав,
Рук миллионом вознесенны,
Кремнистой базой подкрепленны,
Стояли долго, презирав
Мощь грозну времени сурова;
Но длань Сатурнова Громова
Низвергла их во прах — лежат.
Их пышный вид теперь — обломки,
Едва-едва уже потомки
Следы их могут различать.
Скудельны оны монументы!
Но есть, которых элементы
Никак не сильны истребить.
Владетельницы Геликона
Волшебной властью лирна тона
Чрез вечность могут продолжить
Всецелость памятника чести,
Что тверже истуканов лести.
Бард невский! ты им верный друг;
Они посеют лавр, оливу
Тебе в награду справедливу
И в память истинных заслуг.
Посеют, возрастят, и вечно
К тебе почтение сердечно
Не токмо в россах не умрет,
Но и чужие поздны роды
Твои величественны оды,
Которых звук к ним в слух дойдет,
Читая, ими восхищаясь
И доблестями раскаляясь,
Тебя поставят в малый круг
Великих тех певцов любезных,
Что человечеству в полезных
Твореньях возвышали дух.
Чрез гармонические тоны
Омиры, Флакки и Мароны, —
Хоть на атомы уж давно
Рассыпалась их часть телесна, —
В венцах сияния небесна
Живут доднесь — и ты равно́
Жить будешь в блесках и по смерти:
Сатурн рукой возможет стерти
Цепь Кордильерских твердых гор
С лица земли и ввергнуть в бездну,
Но косу и его железну
Растопит пламенный твой хор,
Средь всех четырех стран вселенной
В чертогах, в хижине смиренной,
По холмам, рощам и лугам
От лиры твоея отзывы,
Кудрявы, звонкие, игривы,
Греметь ввек будут по ночам
Со трелью сладкой филомелы,
Средь красных зарь, в день ясный целый,
И сила, пышность, красота
В них слиты с милой простотою,
Фаросом совершенств, звездою
Потомству будут навсегда.
Твой хладный истукан безгласный
Прольет огонь священный, страстный
В того, кто на него воззрит,
И с умиленною слезою
Любимая всегда тобою
Богиня правды начертит
На пьедестале позлащенном:
«Он в пеньи пылком, возвышенном
Дела бессмертные хвалил,
Ко утешению невинных,
К отраде вдов, сирот бессильных
И к пользе всенародной жил».