В этой сказке
Нет порядка:
Что ни слово —
То загадка!
Вот что
Сказка говорит:
Жили-были
КОТ
и
КИТ.
КОТ — огромный, просто страшный!
КИТ был маленький, домашний.
КИТ мяукал.
КОТ пыхтел.
КИТ купаться не хотел.
Как огня воды боялся.
КОТ всегда над ним смеялся!
Время так проводит
КИТ:
Ночью бродит,
Днем храпит.
КОТ
Плывет по океану,
КИТ
Из блюдца ест сметану.
Ловит
КИТ
Мышей на суше.
КОТ
На море бьет
Баклуши!
КИТ
Царапался, кусался,
Если ж был неравен спор —
От врагов своих спасался,
Залезая на забор.
Добрый КОТ
Ни с кем не дрался,
От врагов
Уплыть старался:
Плавниками бьет волну
И уходит
В глубину…
КИТ
Любил залезть повыше.
Ночью
Песни пел на крыше.
Позовешь его:
— Кис, кис! —
Он охотно
Спрыгнет вниз.
Так бы все и продолжалось,
Без конца, само собой,
Но
Развязка приближалась:
В море
Вышел
Китобой.
Зорко смотрит
Капитан.
Видит — в море
Бьет фонтан.
Он команду подает:
— Кит по курсу!
Полный ход!
Китобой
Подходит к пушке…
Пушки — это не игрушки!
Я скажу
Начистоту:
Не завидую
КИТУ!
— Мама! —
Крикнул китобой,
Отскочив от пушки. —
Что же это?..
Хвост трубой…
Ушки на макушке…
Стоп, машина!
Брысь, урод!
Эй, полундра:
В море — КОТ!
— Успокойся!
Что с тобой?
— Я, — кричит, — не котобой!
Доложите капитану —
Я стрелять в кота не стану!
Наказать я сам готов
Тех, кто мучает котов!
«Всем-всем-всем! —
Дрожа, как лист,
Телеграмму шлет радист. —
Всем-всем-всем!
На нас идет
Чудо-Юдо Рыба-Кот!
Тут какая-то загадка!
В этой сказке нет порядка!
Кот обязан жить на суше!
SOS (Спасите наши души!)»
И в ответ
На китобазу
Вертолет
Садится сразу.
В нем
Ответственные лица
Прилетели из столицы:
Доктора,
Профессора,
Медицинская сестра,
Академик по Китам,
Академик по Котам,
С ними семьдесят студентов,
Тридцать пять корреспондентов,
Два редактора с корректором,
Кинохроника с прожектором,
Юные натуралисты
И другие специалисты.
Все на палубу спустились,
Еле-еле разместились.
Разбирались
Целый год —
Кто тут КИТ
И где тут КОТ.
Обсуждали, не спешили.
И в конце концов
Решили:
«В этой сказке нет порядка.
В ней ошибка,
Опечатка:
Кто-то,
Против всяких правил,
В сказке буквы переставил,
Переправил
«КИТ» на «КОТ»,
«КОТ» на «КИТ», наоборот!»
Ну,
И навели порядок:
В сказке больше нет загадок.
В океан
Уходит КИТ,
КОТ на кухне
Мирно спит…
Все, как надо,
Все прилично.
Сказка стала — на «отлично»!
Всем понятна и ясна.
Жаль,
Что кончилась
Она!..
Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир.
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир;
Сердца неслись к ее престолу,
Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась и долу
Поникла дивною главой…
И пышный пир как будто дремлет,
Безмолвны гости. Хор молчит.
Но вновь она чело подемлет
И с видом ясным говорит:
В моей любви для вас блаженство?
Блаженство можно вам купить…
Внемлите ж мне: могу равенство
Меж нами я восстановить.
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю;
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою? —
— Клянусь… — о матерь наслаждений,
Тебе неслыханно служу,
На ложе страстных искушений
Простой наемницей всхожу.
Внемли же, мощная Киприда,
И вы, подземные цари,
О боги грозного Аида,
Клянусь — до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утомлю
И всеми тайнами лобзанья
И дивной негой утолю.
Но только утренней порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь — под смертною секирой
Глава счастливцев отпадет.
Рекла — и ужас всех обемлет,
И страстью дрогнули сердца…
Она смущенный ропот внемлет
С холодной дерзостью лица,
И взор презрительный обводит
Кругом поклонников своих…
Вдруг из толпы один выходит,
Вослед за ним и два других.
Смела их поступь; ясны очи;
Навстречу им она встает;
Свершилось: куплены три ночи,
И ложе смерти их зовет.
Благословенные жрецами,
Теперь из урны роковой
Пред неподвижными гостями
Выходят жребии чредой.
И первый — Флавий, воин смелый,
В дружинах римских поседелый;
Снести не мог он от жены
Высокомерного презренья;
Он принял вызов наслажденья,
Как принимал во дни войны
Он вызов ярого сраженья.
За ним Критон, младой мудрец,
Рожденный в рощах Эпикура,
Критон, поклонник и певец
Харит, Киприды и Амура…
Любезный сердцу и очам,
Как вешний цвет едва развитый.
Последний имени векам
Не передал. Его ланиты
Пух первый нежно отенял;
Восторг в очах его сиял;
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом…
И с умилением на нем
Царица взор остановила.
Охвачена минутным забытьем,
Покоилась она — белее лилий
И ландышей, что в комнате кругом
Свой аромат чарующий струили…
С ее лица та скорбная черта,
Что говорит о муках затаенных,
Сомнениях и о ночах бессонных —
Изгладилась, и бледные уста
Раскрылися улыбкою счастливой,
Как будто ей счастливый снился сон, —
И светлый ум, тревожный и пытливый,
Сомненьями так часто удручен —
На все нашел ответ и разрешенье,
И за борьбой пришло успокоенье…
Вокруг нее ее — созданий ряд:
Ряды картин, начатые творенья,
Где с полотна на зрителя глядят
Ее идей живые воплощенья.
От мелких драм из жизни бедняков,
Записанных и схваченных с натуры,
Где все живет: и лица и фигуры
И говорит красноречивей слов,
До чудных сцен евангельских преданий,
Иль эпопеи Рима роковой
И Греции: весь цикл ее созданий —
Все истиной проникнуто одной.
«Святые жены», «Цезарь», «Навзикая» —
Повсюду — мысль — везде — душа живая.
И снится ей: опасность далека
И снова грудь больная дышит смело.
Работать! Жить! Ведь жизнь так коротка,
Так коротка, а в ней так много дела!
Ужели же не суждено облечь
Ей в образы задуманное ею?
Ужель оно погибнет вместе с нею?
И ей восторг не суждено зажечь
В сердцах людей, чтоб глядя на творенья
Художницы, мог каждый оценигь,
Постигнуть мог душою их значенье,
И вместе с ней и мыслить и любить?..
Как? Умереть? Когда желаешь страстно
Творить и жить, и жизнь сама — прекрасна!
Со стоном вдруг очнулася она!
Как тяжело! Как ноет грудь больная!
Сомненья нет: она осуждена
И близится минута роковая…
Так все любить: природу и людей,
Искусство, жизнь, и тишину, и грозы,
И смех, и грусть, и радости, и слезы,
Сиянье дня, безмолвие ночей —
И — умереть!.. Кто плачет? Кто, рыдая,
Склонился к ней? Не надо! До конца,
Она, ни в чем себе не изменяя,
Увидит смерть с решимостью борца,
И не «рабом лукавым и ленивым»,
Перед судом предстанет справедливым…
Нет.
Это неправда.
Нет!
И ты?
Любимая,
за что,
за что же?!
Хорошо —
я ходил,
я дарил цветы,
я ж из ящика не выкрал серебряных ложек!
Белый,
сшатался с пятого этажа.
Ветер щеки ожег.
Улица клубилась, визжа и ржа.
Похотливо взлазил рожок на рожок.
Вознес над суетой столичной одури
строгое —
древних икон —
чело.
На теле твоем — как на смертном одре —
сердце
дни
кончило.
В грубом убийстве не пачкала рук ты.
Ты
уронила только:
«В мягкой постели
он,
фрукты,
вино на ладони ночного столика».
Любовь!
Только в моем
воспаленном
мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите —
срываю игрушки-латы
я,
величайший Дон-Кихот!
Помните:
под ношей креста
Христос
секунду
усталый стал.
Толпа орала:
«Марала!
Мааарррааала!»
Правильно!
Каждого,
кто
об отдыхе взмолится,
оплюй в его весеннем дне!
Армии подвижников, обреченным добровольцам
от человека пощады нет!
Довольно!
Теперь —
клянусь моей языческой силою! —
дайте
любую
красивую,
юную, —
души не растрачу,
изнасилую
и в сердце насмешку плюну ей!
Око за око!
Севы мести в тысячу крат жни!
В каждое ухо ввой:
вся земля —
каторжник
с наполовину выбритой солнцем головой!
Око за око!
Убьете,
похороните —
выроюсь!
Об камень обточатся зубов ножи еще!
Собакой забьюсь под нары казарм!
Буду,
бешеный,
вгрызаться в ножища,
пахнущие потом и базаром.
Ночью вскочите!
Я
звал!
Белым быком возрос над землей:
Муууу!
В ярмо замучена шея-язва,
над язвой смерчи мух.
Лосем обернусь,
в провода
впутаю голову ветвистую
с налитыми кровью глазами.
Да!
Затравленным зверем над миром выстою.
Не уйти человеку!
Молитва у рта, —
лег на плиты просящ и грязен он.
Я возьму
намалюю
на царские врата
на божьем лике Разина.
Солнце! Лучей не кинь!
Сохните, реки, жажду утолить не дав ему, —
чтоб тысячами рождались мои ученики
трубить с площадей анафему!
И когда,
наконец,
на веков верхи став,
последний выйдет день им, —
в черных душах убийц и анархистов
зажгись кровавым видением!
Светает.
Все шире разверзается неба рот.
Ночь
пьет за глотком глоток он.
От окон зарево.
От окон жар течет.
От окон густое солнце льется на спящий город.
Святая месть моя!
Опять
над уличной пылью
ступенями строк ввысь поведи!
До края полное сердца
вылью
в исповеди!
Грядущие люди!
Кто вы?
Вот — я,
весь
боль и ушиб.
Вам завещаю я сад фруктовый
моей великой души.
На маленьком стуле сидит старичок,
На нем деревянный надет колпачок.
Сидит он, качаясь и ночью, и днем,
И туфли трясутся на нем.Сидит он на стуле и машет рукой,
Бежит к старичку человечек кривой.
— Что с вами, мой милый? Откройте ваш глаз!
Зачем он завязан у вас? Кривой человечек в ответ старичку:
— Глазок мой закрылся, и больно зрачку.
Я с черной грачихой подрался сейчас,
Она меня клюнула в глаз.Тогда старичок призывает жука.
— Слетай-ка, жучок, на большие луга.
Поймай мне грачиху в пятнадцать минут —
Над нею устроим мы суд.Не ветер бушует, не буря гудит, -
Жучок над болотом к грачихе летит.
— Извольте, грачиха, явиться на суд —
Осталось двенадцать минут.Двенадцать минут пролетают, спеша,
Влетает грачиха, крылами шурша,
Грачиху сажают за письменный стол,
И пишет жучок протокол.— Скажите, грачиха, фамилью свою.
Давно ли живете вы в нашем краю?
Зачем человечка вы клюнули в глаз?
За это накажем мы вас.Сказала грачиха: — Но я не виновна,
Сама я, грачиха, обижена кровно:
Кривой человечек меня погубил,
Гнездо он мое разорил.— Ах, так! -
Рассердившись, вскричал старичок.
— Ах, так! -
Закачался на нем колпачок.
— Ах, так! -
Загремели железные туфли.
— Ах, так! -
Зашумели над туфлями букли.И пал на колени лгунишка негодный,
И стукнулся лобиком об пол холодный,
И долго он плакал, и долго молил,
Пока его суд не простил.И вот человечек к грачихе идет,
И жмет ее лапку, и слово дает,
Что он никогда, никогда, никогда
Не тронет чужого гнезда.И вот начинается музыка тут,
Жуки в барабанчики палками бьют,
А наш человечек, как будто испанец,
Танцует с грачихою танец.
__________И если случится, мой мальчик, тебе
Увидеть грачиху в высоком гнезде,
И если птенцы там сидят на краю, -
Припомни ты сказку мою.Я сказочку эту не сам написал,
Ее мне вот тот старичок рассказал —
Вот тот старичок, что в часах под стеклом
Качается ночью и днем.— Тик-так! -
Говорит под стеклом старичок.
-Тик-так! -
Отвечает ему колпачок.
— Тик-так! -
Ударяют по камешку туфли.
-Тик-так! -
Повторяют за туфлями букли.Пусть маятник ходит, пусть стрелка кружит
Смешной старичок из часов не сбежит.
Но все же, мой мальчик, кто птицу обидит,
Тот много несчастий увидит.Замрет наше поле, и сад обнажится,
И тысяча гусениц там расплодится,
И некому будет их бить и клевать
И птенчикам в гнезда таскать.И если бы сказка вдруг стала не сказкой,
Пришел бы к тебе человечек с повязкой,
Взглянул бы на сад, покачал головой
И заплакал бы вместе с тобой.
Овальный стол, огромный. Вдоль по залу
Проходят дамы, слуги — на столе
Огни свечей, горящих в хрустале,
Колеблются. Но скупо внемлет балу,
Гремящему в банкетной, и речам
Мелькающих по залу милых дам
Круг игроков. Все курят. Беглым светом
Блестят огни по жирным эполетам.
Зал, белый весь, прохладен и велик.
Под люстрой тень. Меж золотисто-смуглых
Больших колонн, меж окон полукруглых —
Портретный ряд: вон Павла плоский лик,
Вон шелк и груди важной Катерины,
Вон Александра узкие лосины…
За окнами — старинная Москва
И звездной зимней ночи синева.
Задумчивая женщина прижала
Платок к губам; у мерзлого окна
Сидит она, спокойна и бледна,
Взор устремив на тусклый сумрак зала,
На одного из штатских игроков,
И чувствует он тьму ее зрачков,
Ее очей, недвижных и печальных,
Под топот пар и гром мазурок бальных.
Немолод он и на руке кольцо.
Весь выбритый, худой, костлявый, стройный,
Он мечет зло, со страстью беспокойной.
Вот поднимает желчное лицо, —
Скользит под красновато-черным коком
Лоск костяной на лбу его высоком, —
И говорит: «Ну что же, генерал,
Я, кажется, довольно проиграл? —
Не будет ли? И в картах и в любови
Мне не везет, а вы счастливый муж,
Вас ждет жена…» — «Нет, Стоцкий, почему ж?
Порой и я люблю волненье крови», —
С усмешкой отвечает генерал.
И длится штос, и длится светлый бал…
Пред ужином, в час ночи, генерала
Жена домой увозит: «Я устала».
В пустом прохладном зале только дым,
И столовых шумно, говор и расспросы,
Обносят слуги тяжкие подносы,
Князь говорит: «А Стоцкий где? Что с ним?»
Муж и жена — те в темной колымаге,
Спешат домой. Промерзлые сермяги,
В заиндевевших шапках и лаптях,
Трясутся на передних лошадях.
Москва темна, глуха, пустынна, — поздно.
Визжат, стучат в ухабах подреза,
Возок скрипит. Она во все глаза
Глядит в стекло — там, в синей тьме морозной,
Кудрявится деревьев серых мгла
И мелкие блистают купола…
Он хмурится с усмешкой: «Да, вот чудо!
Нет Стоцкому удачи ниоткуда!»
Привет тебе, хранитель древних свитков!
Твой пыльный клад опять целую нежно…
Душа вернулась с островов чужбины;
Дрожа, как голубь, странствовавший долго,
Она стучится в дверь родного дома.
Родные свитки! Снова с вами я,
Питомец ваш, от мира отреченный.
Увы! Из всех роскошных благ земли
Лишь вас одних моя познала юность;
Вы садом были мне в разгаре лета,
В ночь зимнюю — горячим изголовьем;
И я привык хранить средь ваших строк
Мое богатство — грезы о святыне.
Вы помните? Бывало, бет-га-мидраш
Оденет тьма; все разошлись давно,
И в тишине придела — я один;
Дрожа, слетает с уст молитва дедов,
А там, в углу, близ вашего ковчега,
Мерцает тихо вечная лампада.
О, сколько раз — я мальчик был, и пух
Еще не покрывал мои ланиты —
Меня ночные ветры заставали
Склоненным низко над старинной книгой,
Исполненным то грез, то тайной жути.
На столике предо мной лампада
Беспомощно и тускло полыхала,
В шкафу, средь книг, скреблась упорно мышь,
В печи трещал последний уголек;
Я замирал, томимый смертным страхом,
От ужаса стуча зубами… Помню,
Однажды — это было темной ночью —
За окнами слепыми, на дворе,
Угрюмо плача, завывала буря;
Трещали ставни; духи преисподней
Стучали в дом железными крюками…
Моя твердыня рушилась во прах:
Украдкою, из-под святой завесы,
Покинув храм, Шехина удалилась,
И мой старик — моя вторая тень
И грез моих свидетель молчаливый —
И он ушел и скрылся от меня.
Лишь пламя лампы тихо умирало.
В последний раз вздыхая перед смертью…
И вдруг окно разбилось… Все погасло,
И я — птенец бескрылый — из гнезда
Упал во власть безглазой, черной ночи.
И вот теперь, чрез много-много лет,
Чело и лушу мне избороздивших,
Меня опять поставил ветер жизни
Пред вами, свитки, — чада Амстердама,
Славуты, Львова, Франкурта. Опять
Рука моя страницы ваши гладит,
И тусклый взор блуждает между строк,
В узоре букв пытаясь отыскать
Следы моей души, — из колыбели,
Взлелеявшей ее, услышать эхо
Младенческих ее тревог и дум.
Увы, мои наставники! Спокойна
Душа моя, и взор не увлажнен…
Как ни гляжу — узнать вас не могу я;
Из ваших букв, о старцы, не глядят
На дно души моей живые очи,
Измученные очи стариков;
Ко мне оттуда не доходит шепот
Иссохших уст, бормочущих в могилах,
Мне каждая строка — жемчужин черных
Рассыпанная нить, страницы — вдовы,
А что ни буква — бедная сиротка.
Померк мой взор и ослабел мой слух,
Иль вы истлели, вы, сыны бессмертья,
И на земле вам больше доли нет,
Т тщетно я, как тать вооруженный,
Без фонаря, киркою землю рыл,
В кромешной тьме, не ведая покоя,
И день и ночь в могилах ваших роясь,
Я все искал златых сокровищ жизни,
Их корни снизу и с боков минуя.
А между тем соровища сверкали
Над городом, людьми и над холмами,
И на глазах у всех плоды качали,
И шумные водили хороводы,
Морские дали пеньем оглашая,
А до меня не донеслось и эхо.
Как знать? Быть может —
Когда я вновь, гробокопатель, выйду
С кладбища духа в царство черной ночи,
Тебя одну с собою принеся,
Кирка, прилипшая к моим ладоням,
И с ветхой пылью на усталых пальцах, —
Быть может я — беспомощней, бедней,
Чем раньше был — воздену руку к ночи,
Моля ее принять меня на лоно
И ласково плащом закутать черным,
И ей скажу, смертельно утомленный:
Приди, о ночь, и темными крылами
Покрой меня: я из могил бежал,
И сердце жаждет вечного покоя!
А вы, светила ночи, братья в духе,
Наперсники моей души!
О, почему храните вы молчанье?
Ужель вам брату нечего сказать
Златых ресниц нежнейшим трепетаньем?
Быть может, есть, но ваш язык забыл я,
Таинственных речей не слышу ваших?
Ответьте, звезды, ибо я тоскую.
В чистейшей из молитв и в чистоте мечтаний,
В восторге дум, в величии страданий,
Моя душа во всем всегда, как идеала,
Тебя, тебя, тебя одной искала.
На улице пляшет дождик. Там тихо, темно и сыро.
Присядем у нашей печки и мирно поговорим.
Конечно, с ребенком трудно. Конечно, мала квартира.
Конечно, будущим летом ты вряд ли поедешь в Крым.
Еще тошноты и пятен даже в помине нету,
Твой пояс, как прежде, узок, хоть в зеркало посмотри!
Но ты по неуловимым, по тайным женским приметам
Испуганно догадалась, что́ у тебя внутри.
Не скоро будить он станет тебя своим плачем тонким
И розовый круглый ротик испачкает молоком.
Нет, глубоко под сердцем, в твоих золотых потемках
Не жизнь, а лишь завязь жизни завязана узелком.
И вот ты бежишь в тревоге прямо к гомеопату.
Он лыс, как головка сыра, и нос у него в угрях,
Глаза у него навыкат и борода лопатой,
Он очень ученый дядя — и все-таки он дурак!
Как он самодовольно пророчит тебе победу!
Пятнадцать прозрачных капель он в склянку твою нальет.
«Пять капель перед обедом, пять капель после обеда —
И все как рукой снимает! Пляшите опять фокстрот!»
Так, значит, сын не увидит, как флаг над Советом вьется?
Как в школе Первого мая ребята пляшут гурьбой?
Послушай, а что ты скажешь, если он будет Моцарт,
Этот не живший мальчик, вытравленный тобой?
Послушай, а если ночью вдруг он тебе приснится,
Приснится и так заплачет, что вся захолонешь ты,
Что жалко взмахнут в испуге подкрашенные ресницы
И волосы разовьются, старательно завиты,
Что хлынут горькие слезы и начисто смоют краску,
Хорошую, прочную краску с темных твоих ресниц?..
Помнишь, ведь мы читали, как в старой английской сказке
К охотнику приходили души убитых птиц.
А вдруг, несмотря на капли мудрых гомеопатов,
Непрошеной новой жизни не оборвется нить!
Как ты его поцелуешь? Забудешь ли, что когда-то
Этою же рукою старалась его убить?
Кудрявых волос, как прежде, туман золотой клубится,
Глазок исподлобья смотрит лукавый и голубой.
Пускай за это не судят, но тот, кто убил, — убийца.
Скажу тебе правду: ночью мне страшно вдвоем с тобой!
Сегодня, на празднике людном,
Мы с вами припомним, друзья,
Как двигалась в путь многотрудный
Рабочая наша семья; Как смертью враги нам грозили,
Как шли в Подмосковье бои,
Как мы под бомбежкой грузили
Станки заводские свои; Как, сидя в теплушках на сене,
Глядели мы в сумрак ночной,
Как где-то в тумане осеннем
Остался наш город родной… Припомним, друзья и подруги,
Расскажем без всяких прикрас,
Какие свирепые вьюги
На пристани встретили нас; Как в старой нетопленной школе
Мы жили у мертвой реки,
Как сердце сжималось от боли,
Что снег заметает станки, Что к ним не придут пароходы
Ни с этой, ни с той стороны,
Что дальше нам не было ходу,
Быть может, до самой весны… Припомним, друзья и подруги,
Как ночи и дни напролет
По той незнакомой округе
Искали мы с вами подвод; Как тяжко тащили на сани
Железную грузную кладь, —
Тащили и падали сами
И, вставши, тащили опять; Как вдаль — по полям, по откосам,
По длинной дороге степной —
Пошли, потянулись обозы
На целые версты длиной.Весь свет застилала пороша,
Пройдешь — и не видно следов…
И всё же мы вынесли ношу,
В которой сто тысяч пудов; И всё же — хоть тяжко нам было —
Спасли, отстояли завод.
И вот он — на полную силу
Работает, дышит, живет! Товарищи, вспомним об этом
И будем тверды до конца!
И пусть торжествующим светом
Наполнятся наши сердца; Пусть душу согреет сознанье,
Что мы ни на шаг, ни на миг
В суровые дни испытанья
Не сдали позиций своих; Что мы никому не давали
Позорить рабочую честь
И что в фронтовом арсенале
И наше оружие есть, И наше грохочет громами
В годину великой войны…
Когда-то мы делали с вами
Часы для советской страны; Когда-то в уюте квартирном,
В спокойные ясные дни,
На стенах, на столике мирном
Секунды считали они.Но в наши дома оголтело
Вломились фашистские псы, —
И родина нам повелела
Готовить иные часы —Часы со смертельным заводом
Для тех, кто пошел на грабеж,
Для тех, кто над нашим народом
Занес окровавленный нож; Часы для злодеев матерых,
Что кровь неповинную льют,
Часы, после боя которых
Враги никогда не встают.Так что же, друзья и подруги, —
Пусть будет работа дружна!
Пусть наши проворные руки
Похвалит родная страна; Пусть станет убийцам грозою
Советский завод часовой,
Пусть плачут кровавой слезою
Они над своею судьбой; Пусть ночи встают гробовые
Над тем, кто нацелился в нас,
Пусть наши часы боевые
Пробьют его смертный час!
Что ты, в радости ль, во гневе ль,
Море шумное, бурлишь
И, как тигр, на старый Ревель
Волны скалишь и рычишь?
Разыгрался зверь косматый,
Страшно на дыбы прыгнул,
Хлещет гривою мохнатой,
Ноздри влажные раздул.
Что за грозная картина,
Что за прелесть, что за страх!
Взвыла дикая пучина,
Вздрогнув в темных глубинах.
Что ж ты, море, так бушуешь?
Словно шабаш ведьм ночных!
Про кого ты там колдуешь
Ночью, в чане волн седых?
Про того ли про Кащея,
Что, не принятый землей,
Ждет могилы, сиротея,
Не мертвец и не живой.
Дней Петровых современник,
Взяли в плен его враги,
И по смерти все он пленник
За грехи и за долги.
Ты поведай, скоро ль сбросит
Он курчавый свой парик
И земную цепь износит,
Успокоенный старик?
Вал за валом ты торопишь,
Стон за стоном издаешь,
Но о чем и что ты вопишь,
Уж никак не разберешь.
Молча, думою прилежной
Каждый звук я твой ловлю,
И тоски твоей мятежной
Я бессонницу делю.
В этих воплях и заклятьях
Есть таинственный язык;
Но, в земных своих понятьях,
Кто из смертных их проник?
Иль с Бригитой и Олаем
Ты, мешая быль и ложь,
Неумолкным краснобаем
Речи странные ведешь?
Про загадки, про затеи,
Битвы, игры и пиры
Богатырской эпопеи
Поэтической поры;
Про былые непогоды,
Про наезды, про разбой,
Про столетья, про народы,
Пережитые тобой.
Да, на радость и на горе,
На людские суеты,
Заколдованное море,
Вдоволь нагляделось ты.
Много сонмищ пировало
За трапезою твоей,
Много ядер прожужжало
По стеклу твоих зыбей,
Много трупов, много злата,
Много бедствий и добра
Затопила без возврата
Равнодушных волн игра.
Да и ты, теперь опальный,
А когда-то боевой,
Ревель, рыцарь феодальный
Под заржавевшей броней,
Ты у моря тихо дремлешь
Под напевами волны,
Но сквозь сон еще ты внемлешь
Гул геройской старины.
Ты не праздно век свой прожил
И в руке держал булат;
То соседов ты тревожил,
То соседями был сжат.
Много бурь и много славы
Пало на главу твою;
О тебе не раз державы
Переведались в бою.
Смелый Карл и Петр могучий,
Разгоревшие враждой,
Как две огненные тучи,
Разразились над тобой.
Я люблю твоих обломков
Окровавленную пыль;
В них хранится для потомков
Благородных предков быль.
Эти язвы и седины —
Украшенье городов:
В них минувшего помины,
В них помазанье веков.
Ревель датский, Ревель шведский,
Ревель русский! — Тот же ты!
И Олай твой молодецкий
Гордо смотрит с высоты.
В селе Зажитном двор широкий,
Тесовая изба,
Светлица и терем высокий,
Беленая труба.
Ни в чем не скуден дом богатой:
Ни в хлебе, ни в вине,
Ни в мягкой рухляди камчатой,
Ни в золотой казне.
Хозяин, староста округа,
Родился сиротой,
Без рода, племени и друга,
С одною нищетой.
И с нею век бы жил детина;
Но сжалился мужик:
Взял в дом, и как родного сына
Взрастил его старик.
Большая чрез село дорога;
Он постоялой двор
Держал, и с помощию Бога
Нажив его был скор.
Но как от злых людей спастися?
Убогим быть беда;
Богатым пуще берегися,
И горшего вреда.
Купцы приехали к ночлегу
Однажды ввечеру,
И рано в путь впрягли телегу
Назавтра поутру.
Недолго спорили о плате,
И со двора долой;
А сам хозяин на полате
Удавлен той порой.
Тревога в доме; с понятыми
Настигли, и нашли:
Они с пожитками своими
Хозяйские свезли.
Нет слова молвить в оправданье,
И уголовный суд
В Сибирь сослал их в наказанье,
В работу медных руд.
А старика меж тем с моленьем
Предав навек земле,
Приемыш получил с именьем
Чин старосты в селе.
Но что чины, что деньги, слава,
Когда болит душа?
Тогда ни почесть, ни забава,
Ни жизнь не хороша.
Так из последней бьется силы
Почти он десять лет;
Ни дети, ни жена не милы,
Постыл весь белой свет.
Один в лесу день целый бродит,
От встречного бежит,
Глаз напролет всю ночь не сводит
И всё в окно глядит.
Особенно когда день жаркий
Потухнет в ясну ночь,
И светит в небе месяц яркий,
Он ни на миг не прочь.
Все спят; но он один садится
К косящему окну.
То засмеется, то смутится,
И смотрит на луну.
Жена приметила повадки,
И страшен муж ей стал,
И не поймет она загадки,
И просит, чтоб сказал. —
«Хозяин! что не спишь ты ночи?
Иль ночь тебе долга?
И что на месяц пялишь очи,
Как будто на врага?» —
«Молчи, жена: не бабье дело
Все мужни тайны знать;
Скажи тебе — считай уж смело,
Не стерпишь не сболтать». —
«Ах! нет, вот Бог тебе свидетель,
Не молвлю ни словца;
Лишь всё скажи, мой благодетель,
С начала до конца». —
«Будь так; скажу во что б ни стало.
Ты помнишь старика;
Хоть на купцов сомненье пало,
Я с рук сбыл дурака». —
«Как ты!» — «Да так: то было летом,
Вот помню как теперь,
Незадолго перед рассветом;
Стояла настежь дверь.
Вошел я в избу, на полате
Спал старой крепким сном;
Надел уж петлю, да некстати
Тронул его узлом.
Проснулся черт, и видит: худо!
Нет в доме ни души.
«Убить меня тебе не чудо,
Пожалуй, задуши.
Но помни слово: не обидит
Без казни ввек злодей;
Есть там свидетель, Он увидит,
Когда здесь нет людей».
Сказал и указал в окошко.
Со всех я дернул сил,
Сам испугавшися немножко,
Что кем он мне грозил.
Взглянул, а месяц тут проклятой
И смотрит на меня,
И не устанет; а десятой
Уж год с того ведь дня.
Да полно что! Ты нем ведь, Лысой!
Так не боюсь тебя;
Гляди сычом, скаль зубы крысой,
Да знай лишь про себя». —
Тут староста на месяц снова
С усмешкою взглянул;
Потом, не говоря ни слова,
Улегся и заснул.
Не спит жена: ей страх и совесть
Покоя не дают.
Судьям доносит страшну повесть,
И за убийцей шлют.
В речах он сбился от боязни,
Его попутал Бог,
И, не стерпевши тяжкой казни,
Под нею он издох.
Казнь Божья вслед злодею рыщет;
Обманет пусть людей,
Но виноватого Бог сыщет:
Вот песни склад моей.
Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь — и я влюблен!
Пролетело счастья время,
Как, любви не зная бремя,
Я живал да попевал,
Как в театре и на балах,
На гуляньях иль в воксалах
Легким зефиром летал;
Как, смеясь назло амуру,
Я писал карикатуру
На любезный женский пол;
Но напрасно я смеялся,
Наконец и сам попался,
Сам, увы! с ума сошел.
Смехи, вольности — все под лавку,
Из Катонов я в отставку,
И теперь я — Селадон!
Миловидной жрицы Тальи
Видел прелести Натальи,
И уж в сердце — Купидон,
Так, Наталья! признаюся,
Я тобою полонен,
В первый раз еще, стыжуся,
В женски прелести влюблен.
Целый день, как ни верчуся,
Лишь тобою занят я;
Ночь придет — и лишь тебя
Вижу я в пустом мечтанье,
Вижу, в легком одеянье
Будто милая со мной;
Робко, сладостно дыханье,
Белой груди колебанье,
Снег затмившей белизной,
И полуотверсты очи,
Скромный брак безмолвной ночи —
Дух в восторг приводят мой!..
Я один в беседке с нею,
Вижу… девственну лилею,
Трепещу, томлюсь, немею…
И проснулся… вижу мрак
Вкруг постели одинокой!
Испускаю вздох глубокий,
Сон ленивый, томноокий
Отлетает на крылах.
Страсть сильнее становится,
И, любовью утомясь,
Я слабею всякий час.
Все к чему-то ум стремиться,
А к чему? — никто из нас
Дамам вслух того не скажет,
А уж так и сяк размажет.
Я — по-свойски объяснюсь.
Все любовники желают
И того, чего не знают;
Это свойство их — дивлюсь!
Завернувшись балахоном,
С хватской шапкой набекрень
Я желал бы Филимоном
Под вечер, как всюду тень,
Взяв Анюты нежну руку,
Изъяснять любовну муку,
Говорить: она моя!
Я желал бы, чтоб Назорой
Ты старался меня
Удержать умильным взором.
Иль седым Опекуном
Легкой, миленькой Розины,
Старым пасынком судьбины,
В епанче и с париком,
Дерзкой пламенной рукою
Белоснежну, полну грудь…
Я желал бы… да ногою
Моря не перешагнуть,
И, хоть по уши влюбленный,
Но с тобою разлученный,
Всей надежды я лишен.
Но, Наталья! ты не знаешь,
Кто твой нежный Селадон,
Ты еще не понимаешь,
Отчего не смеет он
И надеяться? — Наталья!
Выслушай еще меня:
Не владелец я Сераля,
Не арап, не турок я.
За учтивого китайца,
Грубого американца
Почитать меня нельзя,
Не представь и немчурою,
С колпаком на волосах,
С кружкой, пивом налитою,
И с цигаркою в зубах.
Не представь кавалергарда
В каске, с длинным палашом.
Не люблю я бранный гром:
Шпага, сабля, алебарда
Не тягчат моей руки
За Адамовы грехи.
— Кто же ты, болтун влюбленный? —
Взглянь на стены возвышенны,
Где безмолвья вечный мрак;
Взглянь на окна заграждены,
На лампады там зажжены…
Знай, Наталья! — я… монах!
Итак, начинается песня о ветре,
О ветре, обутом в солдатские гетры,
О гетрах, идущих дорогой войны,
О войнах, которым стихи не нужны.
Идет эта песня, ногам помогая,
Качая штыки, по следам Улагая,
То чешской, то польской, то русской речью —
За Волгу, за Дон, за Урал, в Семиречье.
По-чешски чешет, по-польски плачет,
Казачьим свистом по степи скачет
И строем бьет из московских дверей
От самой тайги до британских морей.
Тайга говорит,
Главари говорят, -
Сидит до поры
Молодой отряд.
Сидит до поры,
Стукочат топоры,
Совет вершат…
А ночь хороша!
Широки просторы. Луна. Синь.
Тугими затворами патроны вдвинь!
Месяц комиссарит, обходя посты.
Железная дорога за полверсты.
Рельсы разворочены, мать честна!
Поперек дороги лежит сосна.
Дозоры — в норы, связь — за бугры, -
То ли человек шуршит, то ли рысь.
Эх, зашумела, загремела, зашурганила,
Из винтовки, из нареза меня ранила!
Ты прости, прости, прощай!
Прощевай пока,
А покуда обещай
Не беречь бока.
Не ныть, не болеть,
Никого не жалеть,
Пулеметные дорожки расстеливать,
Беляков у сосны расстреливать.
Паровоз начеку,
ругает вагоны,
Волокёт Колчаку
тысячу погонов.
Он идет впереди,
атаман удалый,
У него на груди
фонари-медали.
Командир-паровоз
мучает одышка,
Впереди откос —
«Паровозу крышка!
А пока поручики пиво пьют,
А пока солдаты по-своему поют:
«Россия ты, Россия, российская страна!
Соха тебя пахала, боронила борона.
Эх, раз (и), два (и) — горе не беда,
Направо околесица, налево лабуда.
Дорога ты, дорога, сибирский путь,
А хочется, ребята, душе вздохнуть.
Ах, су*ин сын, машина, сибирский паровоз,
Куда же ты, куда же ты солдат завез?
Ах, мама моя, мама, крестьянская дочь,
Меня ты породила в несчастную ночь!
Зачем мне, мальчишке, на жизнь начихать?
Зачем мне, мальчишке, служить у Колчака?
Эх, раз (и), два (и) — горе не беда.
Направо околесица, налево лабуда».
…Радио… говорят…
(Флагов вскипела ярь):
«Восьмого января
Армией пятой
Взят Красноярск!»
Слушайте крик протяжный —
Эй, Россия, Советы, деникинцы! -
День этот белый, просторный,
в морозы наряженный,
Червонными флагами
выкинулся.
Сибирь взята в охапку.
Штыки молчат.
Заячьими шапками
Разбит Колчак.
Собирайте, волки,
Молодых волчат!
На снежные иголки
Мертвые полки
Положил Колчак.
Эй, партизан!
Поднимай сельчан:
Раны зализать
Не может Колчак.
Стучит телеграф:
Тире, тире, точка…
Эх, эх, Ангара,
Колчакова дочка!
На сером снегу волкам приманка:
Пять офицеров, консервов банка.
«Эх, шарабан мой, американка!
А я девчонка да шарлатанка!»
Стой!
Кто идет?
Кончено. Залп!
1На небе осеннем фабричные трубы,
Косого дождя надоевшая сетка.
Здесь люди расчетливы, скупы и грубы,
И бледное солнце сияет так редко.И только Нева в потемневшем граните,
Что плещется глухо, сверкает сурово.
Да старые зданья — последние нити
С прекрасным и стройным сияньем былого.Сурово желтеют старинные зданья,
И кони над площадью смотрят сердито,
И плещутся волны, слагая преданья
О славе былого, о том, что забыто.Да в час, когда запад оранжево-медный
Тускнеет, в туман погружая столицу,
Воспетый поэтами, всадник победный,
Глядит с осужденьем в бездушные лица.О, город гранитный! Ты многое слышал,
И видел ты много и славы, и горя,
Теперь только трубы да мокрые крыши,
Да плещет толпы бесконечное море.И только поэтам, в былое влюбленным,
Известно Сезама заветное слово.
Им ночью глухою над городом сонным
Сияют туманные звезды былого…2Не время грозное Петра,
Не мощи царственной заветы
Меня пленяют, не пора
Державныя Елизаветы.Но черный, романтичный сон,
Тот страшный век, от крови алый.
…Безвинных оглашает стон
Застенков дымные подвалы.И вижу я Тучков Буян
В лучах иной, бесславной славы,
Где герцог Бирон, кровью пьян,
Творил жестоко суд неправый.Анна Иоанновна, а ты
В дворце своем не видишь крови,
Ты внемлешь шуму суеты,
Измену ловишь в каждом слове.И вот, одна другой черней,
Мелькают мрачные картины,
Но там, за рядом злобных дней,
Уж близок век Екатерины.Година славы! Твой приход
Воспели звонкие литавры.
Наяды в пене Невских вод
Тебе несли морские лавры.Потемкин гордый и Орлов,
И сердце русских войск — Суворов…
Пред ними бледен холод слов,
Ничтожно пламя разговоров! Забыты, как мелькнувший сон,
И неудачи, и обиды.
Турецкий флот испепелен,
Под русским стягом — герб Тавриды.А после — грозные года…
Наполеона — Саламандра
Померкла! Вспыхнула звезда
Победоносца-Александра.И здесь, над бледною Невой,
Неслись восторженные клики.
Толпа, портрет целуя твой,
Торжествовала день великий.Гранитный город, на тебе
Мерцает отблеск увяданья…
Но столько есть в твоей судьбе
И черной ночи, и сиянья! Пусть плещет вал сторожевой
Невы холодной мерным гимном,
За то, что стройный облик твой,
Как факел славы в небе дымном! 3А люди проходят, а люди не видят,
О, город гранитный, твоей красоты.
И плещутся волны в напрасной обиде,
И бледное солнце глядит с высоты.Но вечером дымным, когда за снастями
Закат поникает багровым крылом,
От камней старинными веет вестями
И ветер с залива поет о былом.И тени мелькают на дряхлом граните,
Несутся кареты, спешат егеря…
А в воздухе гасит последние нити
Холодное пламя осенней зари.
Течет прозрачная река,
Шумит, блестит меж берегами.
По той реке два челнока
Несутся быстрыми волнами;
Различен вид двух челноков,
Различна песня двух пловцов.Одни челнок был весь в цветах,
И белый парус тихо веял,
Мелькал на светлых он волнах,
И ветерок его лелеял;
Собой любуясь, он летит, —
Младая прелесть в нем сидит.Другой челнок едва нырял,
Свершая тяжко бег упорный;
С трудом он волны рассекал,
На нем вздымался парус черный;
И гибель вкруг него шумит, —
Страдалец бледный в нем сидит.Смеясь, прекрасная поет:
«Как мне отрадно плыть рекою!..
На берегах весна цветет,
Душистый воздух надо мною,
И солнце страх мой гонит прочь,
А месяц светит в темну ночь.И мне легко на свете жить!..
Сбылись мечты мои младые,
И сладко с милым мне делить
Все чувства, сердцу дорогие!
И с каждым днем счастливей я,
И пламенней любовь моя! Цвету душой!.., но вдалеке
Одно меня тревожит горе:
Есть бездна мрачная в реке,
Там, где она впадает в море!..
И как мне жизнью ни играть, —
Но бездны той не миновать!..»И слышен был страдальца стон:
«Как мне ужасно плыть рекою!..
На берегах со всех сторон
Угрюмый бор передо мною,
И солнце в тучах тмится днем,
А ночью мша и страх кругом.И тяжко мне на свете жить,
Где облилося сердце кровью,
Где, бедный, я, стремясь любить,
Обманут дружбой и любовью,
Где навсегда убит (Грозой
Моих надежд любимых рой.И предан я навлек тоске!..
Лишь мне одно отрадно в горе:
Есть бездна мрачная в реке,
Там, где она впадает в море!..
Не страшно мне о там мечтать,
Что бездны нам не миновать!»И челноки в далекий край
Реки стремленье направляет, —
И вдруг, как будто невзначай,
Их бездна мрачная встречает;
Шумит, ревет, кипит река…
Пропали оба челнока.И свет давно забыл пловцов;
Но весть надеждой озарила,
Что бездна робких челноков
Во тме своей не погубила
И что таинственнным путем
Они в том море голубом, Где нас уж буря не страшит,
Где негу льет эфир душистый
И свод безоблачный шарит
Сияньем радуги огнистой;
Где всё блестит в красе младой,
Всё дышит радостью святой.И та, чью жизнь лелеял свет,
Счастливей думою сердечной,
Что там уже разлуки нет,
Что жар любви пылает вечно,
Что бережет надежный ток
Ее пленительный челнок.И, сбросив мрак тоски своей,
Узнал страдалец жизни сладость;
Он памятью печальных дней
Теснее обнимает радость;
Цветет, отрадою дыша,
Его бессмертная душа.
Сизых тучек плывут караваны,
Опустилися низко к земле;
Непогода и мрак, и туманы,
Капли слез на стекле…
Потускнели блестящие краски,
И, как будто в несбыточном сне,
Вспоминаются старые сказки
О любви, о весне.
Вспоминаются летние грезы
Фантастических белых ночей.
Аромат распустившейся розы.
Тихий шепот речей.
В белой мгле затонувшие дали,
Вереницы безмолвных домов.
В сердце полном любви и печали —
Звуки песни без слов.
Где теперь эти милые тени
Фантастических белых ночей?
Все исчезло, как рой сновидений,
В блеске первых лучей.
Но с сознаньем мучительной боли
Помню я эти сны наяву.
Если нет и не будет их боле —
Для чего я живу?
Хмурый день. Над темной далью леса
С пожелтевшей редкою листвой —
Опустилась серая завеса
Капель влаги дождевой.
Как дитя, осеннее ненастье,
Не смолкая, плачет за окном —
О былом ли невозвратном счастье,
Промелькнувшем чудным сном?
О красе ль благоуханной лета,
О весне ль, царице молодой?
Но звучит во тьме рыданье это
Надрывающей тоской.
И под шум и стон осенней бури,
В бесконечно долгие часы,
Тщетно жду я проблесков лазури,
Как цветок — живительной росы.
И в мечтах, увы, неисполнимых,
Жажду сердцем солнечных лучей,
Как улыбки чьих то уст любимых,
Как сиянья дорогих очей.
Сегодня после дней холодных и ненастных,
Победно разогнав гряду тяжелых туч,
Приветом летних дней, безоблачных и ясных,
Опять с небес сияет солнца луч.
Листва ласкает взор богатою окраской
И, позабыв туман и стужу, и дожди,
Что кажутся теперь несбыточною сказкой —
Невольно ждешь тепла и света впереди.
Сегодня, после дней тяжелых ожиданья,
Тревоги за тебя и ежечасных мук,
Читаю я слова заветного посланья
И отдыхаю вновь душою, милый друг.
Теперь недавний страх мне кажется ничтожным,
В душе, как в небесах, становится ясней,
И снова счастие является возможным
И верю я опять возврату прежних дней.
Леса еще шумят обычным летним шумом —
Могучим, радостным, задорно молодым,
И осень бледная в величии угрюмом
Их не обвеяла дыханием своим.
Все также полдень жгуч, но стали дни короче,
Среди последних роз на зелени куртин
Пестреют лепестки роскошных георгин;
Светлей — созвездия, и гуще — сумрак ночи.
Земля — в расцвете сил и пышной красоты,
И только кое-где своею желтизною,
Как преждевременной печальной сединою —
Смущают взор поблекшие листы.
Меж яркой зеленью таких листов немного,
Но, несмотря на свет, на солнце и тепло —
Мне что-то говорит, что лето уж прошло,
Что осень близится, а с нею — день итога.
Уже бледнеет мгла… встает заря, сияя,
Опять забытая надежда с вышины
Порхнула, робкому призыву отвечая,
И снова ожили все радужные сны…
Забыто все теперь, — раздумье и тревога,
Кошмары страшные и черные мечты!..
Где взор насмешливый, уста, что сжаты строго,
Где мудрость — спутница сердечной пустоты?!.
Опять остыл мой гнев, повисла длань без бою,
В душе — прощение злодеям и глупцам,
Я не тревожу грудь отмщеньем и враждою,
Я не ищу в вине забвения мечтам!..
Зову тебя, явись в отрадное мгновенье,
Бездонной ночи тьму любовью освети,
С небесной ласкою, с улыбкой всепрощенья
Вновь о бессмертии и счастьи возвести!
Пусть свет очей твоих волшебно вновь заблещет
И вдаль меня влечет, пусть вновь рука с рукой
Мы вместе шествуем, пусть дух не затрепещет,
Что прегражден наш путь скалистою грядой!
Прямой дорогою спокойно и свободно
Мы устремимся в путь, и всемогущий Рок
Мне силу ниспошлет, чтоб в битве благородной
Я, полный радости, принять участье мог!..
А если нам долга покажется дорога,
Я песней нежною усталость разгоню,
И вновь развеется душевная тревога.
И вновь очнемся мы в безоблачном раю!
Трем забытым, святым обетам
нас отверженных научи;
по рыцарским, старым заветам
благослови мечи!
Не ты ли сразил Дракона
на лебеде, белом коне?
Не тебе ли, стеня, Аркона
сдалась вся в огне?
Не ты ли страсть и злато
отвергнул, презрел страх
и замок святой Монсальвата
вознес на горах?
Над святым Иерусалимом
не ты ли вознес Дары,
и паладином незримым
опрокинул врагов шатры?
Баллады в честь Ланцелота
не ты ли пропел,
и слезы дон Кихота
не твой ли удел?
В века, как минула вера
и вражда сердца сожгла,
ты один пред венцом Люцифера
не склонил чела.
Вдали от дня и света
ты ждешь свой день и час;
три святые обета
храни для нас!
Смиренный и непорочный.
любовник святой нищеты,
ты слышишь, бьет час урочный,
и к нам приходишь ты!
Прииди же в солнечной славе.
в ночи нищ, наг и сир,
чтобы не смолкло Avе,
не кончился мир!
Мифологическое1Спускался вечер. Жук, летая,
Считал улепетнувших мух.
И воробьев крикливых стая
Неслася в гору во весь дух.Вулкан опушку пересек.
На ней стоял высокий домик двухэтажный.
Шел из трубы, клубясь, дымок.
Из-за забора лаял пес отважный.2Венера в комнате лежала.
Она лежала у окна.
Под ней — постель и покрывало.
А ночь уже была темна.Вверху пустое небо блещет.
Светильник в комнате чадит.
Огонь, как бабочка, трепещет.
Венера смотрит и молчит.Она любуется звездою.
Звезда мерцает и горит.
Венера белою рукою
Открыть окошечко спешит.3Венера ручкой замахала.
— Уйди, уйди! — она кричит.
— Гони скорей его, нахала, —
Она служанке говорит.Он смело лезет прямо в окна.
Секунды нет — а он уж здесь.
Венера дергает волокна
И говорит ему: — Не лезь! 4Вулкан-красавец — с нею рядом.
Он за руку ее берет,
И под его тяжелым взглядом
Она дышать перестает.Ее огонь желанья душит.
Рукой служанке давши знак,
Она сама светильник тушит,
И комнату объемлет мрак.Служанка, выскользнув за двери,
Спешит оставить их вдвоем,
Дабы они при ней, как звери,
Срамной не начали содом.Рукою жадною хватает
Вулкан красавицу за грудь.
Она его отодвигает,
Иной указывая путь.5Проходит час, другой проходит.
Опять открылося окно,
И в эту дверь Вулкан уходит —
Ему домой пора давно.И вот она опять одна.
Во мраке ночи — тишина.6Еще немного. Ветер жгучий
В окно открытое подул.
На небе из тяжелой тучи
Огонь малиновый сверкнул.Как речка с многими ручьями,
Из тучи молния текла.
Весь мир был освещен свечами
На краткий миг. И снова — мгла.Вдруг ветра бег остановился,
И присмирели ветви вдруг.
И гром огромный прокатился,
В сердца зверей вселив испуг.Поверхность вод пошла кругами,
И капли первые дождя
В листы ударили руками,
Кусты и травы бередя.И дождь пошел холодный, крупный,
И горсти капель мчались вниз
И крепость листьев неприступных
Громили с грохотом в карниз.Во мраке темные деревья
Стучали сучьями в стекло,
И туч свинцовые кочевья
Холодным ветром понесло.И гром гремел, сады украсив,
Свой гнев смиряя иногда.
И ледяной струей лилася
Из труб железная вода.7Пучками молнии украшенный,
Казалось, двигался с трудом
Многоэтажный, многобашенный
На четырех колесах гром.И капли, силой натяжения
Приобретая форму шара,
Летели вниз, призвав кружение,
Под ослабевшие удары.Дул ветер, жалкий и бескровный,
И дождик шел, спокойный, ровный.8Вулкану летний лес казался
Сооруженьем из воды и серебра.
Он шел и листьев чуть касался.
Там чижик шумно умывался,
Проникнув в куст до самого нутра.И капли, собранные в ветки,
Висели прямо над землею.
Паук дремал в алмазной сетке,
Мохнатой шевеля ногою.
Уж осень! кажется, давно ли
Цветущим ландышем дремучий пахнул лес,
И реки, как моря, сливалися по воле
Весною дышащих небес!
Давно ль ладья моя качалась
Там, где теперь скрипят тяжелые возы;
Давно ли жаркая в разливе отражалась
Заря, предвестница грозы!
Я помню — облаков волокна
Сплывалися, и ночь спускалася кругом
На крыльях ветра, а вдали сверкали окна,
И грохотал весенний гром.
И в блеске молний мне казалось
Волшебным островом знакомое село.
Я плыл — горела грудь — ладья моя качалась,
И вырывалося весло.
Я правил к берегу разлива,
И хата, крытая соломою, с крыльцом,
Ко мне навстречу шла, мигая мне пугливо
Уединенным огоньком.
Стихало. Туча громовая
Отодвигалася за дальние плетни;
Пел соловей, а я причаливал, бросая
Весло свое на дно ладьи.
О ночка, золотая ночка,
Как ты свежа была, безлунная, в звездах!
Как ты притихла вдруг, когда ее сорочка
Мелькнула в темных воротах!
Казачка бедная, пугливой
Голубкой ты росла; но ты меня рукой
Манила издали; меня твой взор ревнивый
Мог узнавать во тьме ночной.
Не диво, корень приворотный
Мне за карбованец отец твой навязал,
И уж чего-чего старик словоохотный
Мне про него не насказал.
Когда, последний шкалик водки
Хватив, он поклялся, хмельной, на образах
Ты вышла бледная из-за перегородки
И долго плакала в сенях.
И, недоступная дивчина,
Ты в эту ночь пошла, как тень пошла за мной
Я помню, лес был тих и сонная долина
В росе белелась под луной.
Когда холодными руками
Ты обвила меня, и с головы платок
Скатился на плеча, — прильнув к устам устами,
Я страсти одолеть не мог…
На самом деле оправдала
Ты знахарство отца: ни плеть его с тех пор,
Ни брань, ни кулаки, ничто не помогало;
Силен был вражий приговор…
На посиделках опустела
В кругу девчат твоя обычная скамья;
Ты мне лишь одному степные песни пела,
Свои предчувствия тая.
Бедняжка! в корень приворотный
Ты верила, а я, — я верил, что весна
Колдует и в гнезде у птички беззаботной
И у косящата окна.
Посвящено тем,
которые его помнят и чтят его память
Я помню: был старик — высокий, худощавый,
Лик бледный, свод чела разумно-величавый,
Весь лысый, на висках седых волос клочки,
Глаза под зонтиком и темные очки.
Правительственный сан! Огромные заботы!
Согбен под колесом полезной всем работы,
Угодничества чужд, он был во весь свой век
Советный муж везде и всюду — человек,
Всегда доступен всем для нужд, и просьб, и жалоб,
Выслушивает всех, очки поднимет на лоб,
И видится, как мысль бьет в виде двух лучей
Из синих, наискось приподнятых очей;
Иного ободрит улыбкою привета,
Другому, ждущему на свой вопрос ответа,
На иностранный лад слова произнося,
Спокойно говорит: «Нет, патушка, нелься» {*}.
{* «Нет, батюшка, нельзя».}
Народным голосом и милостью престольной
Увенчанный старик, под шляпой треугольной,
В шинели серенькой, надетой в рукава,
В прогулке утренней протащится сперва —
И возвращается в свой кабинет рабочий,
Где труд его кипит с утра до поздней ночи.
Угодно ль заглянуть вам в этот кабинет?
Здесь нету роскоши, удобств излишних нет,
Всё дышит простотой студентской кельи скромной:
Здесь к спинке кресел сам хозяин экономный,
Чтоб слабых глаз его свет лишний не терзал,
Большой картонный лист бечевкой привязал;
Тут — груды книг, бумаг, а тут запас дешевых
Неслиндовских сигар и трубок тростниковых,
Линейки, циркули; а дальше — на полу —
Различных свертков ряд, уставленный в углу:
Там планы, чертежи, таблицы, счеты, сметы;
Здесь — письменный прибор. Вот все почти предметы!
И посреди всего -он сам, едва живой,
Он — пара тощих ног с могучей головой!
Крест-накрест две руки, двух метких глаз оглядка
Да тонко сжатых губ изогнутая складка —
Вот всё! — Но он тут — вождь, он тут душа всего,
А там орудия и армия его:
Вокруг него кишат и движутся, как тени,
Директоры, главы различных отделений,
Вице-начальники, светила разных мест,
Навыйные кресты и сотни лент и звезд;
Те в деле уж под ним, а те на изготовке,
Те перьями скрипят и пишут по диктовке,
А он, по комнате печатая свой шаг,
Проходит, не смотря на бренный склад бумаг,
С сигарою в зубах, в исканье целей важных,
Дум нечернильных полн и мыслей небумажных.
Вдруг: «Болен, — говорят, — подагрой поражен», —
И подчиненный мир в унынье погружен,
Собрались поутру в приемной, — словно ропот
Смятенных волн морских — вопросы, говор, шепот:
«Что? — Как? — Не лучше ли? — Недосланных ночей
Последствие! — Упрям! Не слушает врачей.
Он всем необходим; сам царь его так ценит!
Что, если он… того… ну кто его заменит? »
Пусть люди бы житья друг другу не давали;
Да уж и черти тож людей тревожить стали!
Хозяин, говорят, один какой-то был,
Которому от домовова
Покою не было, в том доме где он жил:
Что ночь, то домовой пугать ево ходил.
Хозяин чтоб спастись нещастия такова,
Все делал что он мог: и ладоном курил,
Молитву от духов творил,
Себя и весь свой дом крестами оградил;
Ни двери, ни окна хозяин не оставил,
Чтоб мелом крестика от черта не поставил;
Но ни молитвой, ни крестом,
Он от нечистого не мог освободиться.
Случилось стихотворцу в дом
К хозяину переселиться.
Хозяин рад что есть с кем скуку разделить;
А чтоб смеляе быть
Когда нечистой появится,
Зовет он автора с ним вечер проводить;
И просит сделать одолженье
Прочесть ему свое творенье.
И стихотворец в угожденье,
Одну из слезных драм хозяину читал,
(Однако имя ей комедии давал,)
Которою хотя хозяин не прельщался,
Да сочинитель восхищался.
Нечистой дух, как час настал,
Хозяину хоть показался,
Но и явления не выждав одново:
По коже подрало ево,
И стало не видать. — Хозяин догадался
Что домовой чево-то не взлюбил.
Другова вечера дождавшись посылает
Чтоб посидеть опять к нему писатель был;
Которого опять читать он заставляет,
И он читает.
Нечистой только лишь придет,
И тем же часом пропадет.
Постой же, рассуждал хозяин сам с собою:
Теперь я слажу с сатаною.
Не станешь более ты в дом ко мне ходить.
На третью ночь один хозяин наш остался.
Как скоро полночь стало бить,
Нечистой тут; но чуть лишь только показался,
Эй! малой поскоряй, хозяин закричал:
Чтоб стихотворец ту комедию прислал,
Которую он мне читал. —
Услыша это дух нечистой испугался,
Рукою замахал,
Что бы слуга остался;
И словом домовой
Пропал, и в этом дом уж больше ни ногой.
Вот естьли бы стихов негодных не писали,
Которые мы так браним,
Каким бы способом другим
Чертей мы избавляться стали?
Теперь хоть тысячи бесов и домовых
К нам в домы станут появляться,
Есть чем от них
Обороняться.
Ночь настала. Вдали бушевал ураган,
Разыгрались валы на просторе,
Поднимался над морем зловещий туман,
А в душе — застарелое горе.
В эту бурную ночь я забыться не мог;
С пылкой злобой и с пылкой любовью
Сердцу вспомнились дни пережитых тревог,
И оно обливалося кровью.
Вспоминал я жестокий врагов произвол
И друзей-лицемеров обманы,
Вспоминал клеветы ядовитый укол,
Превратившийся в жгучие раны.
Сердце ныло… и кровь то стучала в виски,
То огнем разливалась по жилам…
Обессиленный гнетом тяжелой тоски,
В завывании ветра унылом
Различал я, казалось, болезненный стон,
Дикий хохот, призыв и моленья, —
И я жаждал, чтоб сон, благодетельный сон
Мне принес хоть минуту забвенья.
Убаюкан грозой, я заснул, и во сне
Я увидел: во мраке белея,
Словно легкая тень, приближалась во мне
Лучезарно-прекрасная фея…
Как полярная ночь — холодна и светла,
В диадеме из ярких снежинок,
Что блистали вокруг молодого чела,
Словно капли застывших слезинок,
С ледяною улыбкой на бледных устах
И с холодным сияньем во взоре,
С выраженьем покоя, разлитым в чертах,
В ослепительно белом уборе.
И послышался чистый, как горный кристалл,
Гармоничный, как пенье сирены,
Тихий голос ее: — «Ты забвенья искал
От борьбы роковой, от измены?
О, поверь мне: виною всему лишь оно —
Это сердце, что билось любовью,
Трепетало, надежд и желаний полно,
Обливалось горячею кровью…
Но груди я твоей лишь коснуся рукой,
Лишь повею морозным дыханьем —
И застынет оно под корой ледяной,
Недоступно любви и страданьям.
И тогда — ни огонь сожигающий гроз,
Растревоживших душу больную,
Ни весна, ни потоки горячие слез —
Не растопят кору ледяную.
В безмятежном покое застынет оно —
Это сердце, что бьется тревожно,
Возмущаясь — иных упований полно́ —
Всем, что в мире неправо и ложно.
Я вернусь через год, и тогда, если ты
Пожалеешь о муках былого —
Я тебя низведу с неземной высоты
Снова в бездну страданья земного!..»
И, дыханьем своим все вокруг леденя,
Надо мной наклонилася фея,
И я чуял, как сердце в груди у меня
Замирает и стынет, хладея…
Год прошел — и опять ураган бушевал,
Свод небес бороздили, как змеи,
Ярких молний огни, и опять я не спал,
Ожидая явления феи.
Вновь, как зимняя ночь — холодна и ясна,
Вся сияя красой неземною,
Наклоняся ко мне, прошептала она:
«Отвечай, ты доволен ли мною?»
«Нет, волшебница, нет! В сердце с этой ночи
Ощущаю я холод могильный,
И завяли цветы, и померкли лучи!
Словно бремя, иль гнет непосильный,
Сердце давит мое ледяная кора
С каждым часом ужасней, сильнее…
И, поверь мне, страданий былая пора —
Вдвое легче в сравнении с нею.
О, верни мне опять упоенье борьбы!
Жизнь бойца, без надежды на счастье,
Боль жестокая ран и удары судьбы —
Все ничто пред застоем бесстрастья!
И под гнетом его — сердце просит давно,
Призывает страданье былое:
Лучше кровью пускай истекает оно,
Чем застынет в мертвящем покое!»
Отвечала она: «Все верну я тебе:
Яд сомнений, терзанья, обманы,
И падешь ты, боец, в непосильной борьбе
И раскроются старые раны».
Тут склонилась она — в сердце острую сталь
Ощутил я, и замер, бледнея…
И, сквозь легкий туман, я увидел, как в даль
От меня уносилася фея…
1887 г.
Мой замок стоит на утесе крутом
В далеких, туманных горах,
Его я воздвигнул во мраке ночном,
С проклятьем на бледных устах.
В том замке высоком никто не живет,
Лишь я его гордый король,
Да ночью спускается с диких высот
Жестокий, насмешливый тролль.
На дальнем утесе, труслив и смешон,
Он держит коварную речь,
Но чует, что меч для него припасен,
Не знающий жалости меч.
Однажды сидел я в порфире златой,
Горел мой алмазный венец —
И в дверь постучался певец молодой,
Бездомный, бродячий певец.
Для всех, кто отвагой и силой богат,
Отворены двери дворца;
В пурпуровой зале я слушать был рад
Безумные речи певца.
С красивою арфой он стал недвижим,
Он звякнул дрожащей струной,
И дико промчалась по залам моим
Гармония песни больной.
«Я шел один в ночи беззвездной
В горах с уступа на уступ
И увидал над мрачной бездной,
Как мрамор белый, женский труп.
«Влачились змеи по уступам,
Угрюмый рос чертополох,
И над красивым женским трупом
Бродил безумный скоморох.
«И смерти дивный сон тревожа,
Он бубен потрясал в руке,
Над миром девственного ложа
Плясал в дурацком колпаке.
«Едва звенели колокольца,
Не отдаваяся в горах,
Дешевые сверкали кольца
На узких, сморщенных руках.
«Он хохотал, смешной, беззубый,
Скача по сумрачным холмам,
И прижимал больные губы
К холодным, девичьим губам.
«И я ушел, унес вопросы,
Смущая ими божество,
Но выше этого утеса
Не видел в мире ничего».
Я долее слушать безумца не мог,
Я поднял сверкающий меч,
Певцу подарил я кровавый цветок
В награду за дерзкую речь.
Цветок зазиял на высокой груди,
Красиво горящий багрец…
«Безумный певец, ты мне страшен, уйди».
Но мертвенно бледен певец.
Порвалися струны, протяжно звеня,
Как арфу его я разбил
За то, что он плакать заставил меня,
Властителя гордых могил.
Как прежде в туманах не видно луча,
Как прежде скитается тролль,
Он бедный не знает, бояся меча,
Что властный рыдает король.
Попрежнему тих одинокий дворец,
В нем трое, в нем трое всего:
Печальный король и убитый певец
И дикая песня его.
Автор Вальтер Скотт
Перевод Эдуарда Багрицкого
Брэнгельских рощ
Прохладна тень,
Незыблем сон лесной;
Здесь тьма и лень,
Здесь полон день
Весной и тишиной…
Над лесом
Снизилась луна.
Мой борзый конь храпит.
Там замок встал,
И у окна
Над рукоделием,
Бледна,
Красавица сидит…
Тебе, владычица лесов,
Бойниц и амбразур,
Веселый гимн
Пропеть готов
Бродячий трубадур…
Мой конь,
Обрызганный росой,
Играет и храпит,
Мое поместье
Под луной,
Ночной повито тишиной,
В горячих травах спит…
В седле
Есть место для двоих,
Надежны стремена!
Взгляни, как лес
Курчав и тих,
Как снизилась луна!
Она поет:
— Прохладна тень,
И ясен сон лесной…
Здесь тьма и лень,
Здесь полон день
Весной и тишиной…
О, счастье — прах,
И гибель — прах,
Но мой закон — любить,
И я хочу
В лесах,
В лесах
Вдвоем с Эдвином жить…
От графской свиты
Ты отстал,
Ты жаждою томим;
Охотничий блестит кинжал
За поясом твоим,
И соколиное перо
В ночи
Горит огнем, —
Я вижу
Графское тавро
На скакуне твоем!.
—Увы! Я графов не видал,
И род —
Не графский мой!
Я их поместья поджигал
Полуночной порой!..
Мое владенье —
Вдаль и вширь
В ночных лесах лежит,
Над ним кружится
Нетопырь,
И в нем
Сова кричит…
Она поет:
— Прохладна тень,
И ясен сон лесной…
Здесь тьма и лень,
Здесь полон день
Весной и тишиной…
О, счастье — прах,
И гибель — прах,
Но мой закон любить…
И я хочу
В лесах,
В лесах
Вдвоем с Эдвином жить!..
Веселый всадник,
Твой скакун
Храпит под чепраком.
Теперь я знаю:
Ты — драгун
И мчишься за полком…
Недаром скроен
Твой наряд
Из тканей дорогих,
И шпоры длинные горят
На сапогах твоих!..
—Увы! Драгуном не был я,
Мне чужд солдатский строй:
Казарма вольная моя —
Сырой простор лесной…
Я песням у дроздов учусь
В передрассветный час,
В боярышник лисицей мчусь
От вражьих скрыться глаз…
И труд необычайный мой
Меня к закату ждет,
И необычная за мной
В тумане смерть придет…
Мы часа ждем
В ночи, в ночи,
И вот —
В лесах,
В лесах
Коней седлаем,
И мечи
Мы точим на камнях…
Мы знаем
Тысячи дорог,
Мы слышим
Гром копыт,
С дороги каждой
Грянет рог —
И громом пролетит…
Где пуля запоет в кустах,
Где легкий меч сверкнет,
Где жаркий заклубится прах,
Где верный конь заржет…
И листья
Плещутся, дрожа,
И птичий
Молкнет гам,
И убегают сторожа,
Открыв дорогу нам…
И мы несемся
Вдаль и вширь
Под лязганье копыт;
Над нами реет
Нетопырь,
И вслед
Сова кричит…
И нам не страшен
Дьявол сам,
Когда пред черным днем
Он молча
Бродит по лесам
С коптящим фонарем…
И графство задрожит, когда,
Лесной взметая прах,
Из лесу вылетит беда
На взмыленных конях!..
Мой конь,
Обрызганный росой,
Играет и храпит,
Мое поместье
Под луной,
Ночной повито тишиной,
В горячих травах спит…
В седле есть место
Для двоих,
Надежны стремена!
Взгляни, как лес
Курчав и тих,
Как снизилась луна!
Она поет:
— Брэнгельских рощ
Что может быть милей?
Там по ветвям
Стекает дождь,
Там прядает ручей!
О, счастье — прах.
И гибель — прах,
Но мой закон — любить!..
И я хочу
В лесах,
В лесах
Вдвоем с Эдвином жить!..
За мир мы стоим постоянно,
Мир — это всеобщий кумир,
А все же, как это ни странно,
Как клад не дается нам мир.
Воинственный дух не ослабит
Ничто в нас — ни воля, ни гнет.
Взгляните вы взад и вперед:
Кого-нибудь где-нибудь грабят,
Кого-нибудь кто-нибудь бьет.
На днях я был в обществе. В зале
За чайным столом, при огне,
Понятно, что мы толковали
О пруско-французской войне.
Все было меж нами различно:
Понятья, лета и чины,
Но все рассуждали отлично,
Согласно, гуманно, прилично,
Как следует, против войны.
Чиновник, имеющий шансы
На бирже разжиться, тогда
Сказал громогласно нам: — «Да!
Война разоряет финансы…
Я против войны, господа!..»
Жена его, бледная дама,
С флакончиком спирта всегда,
Вздыхала: «Ах, это беда!.
Ужасно! Кровавая драма!..
Я против войны, господа!..»
Бурбон, возвещавший сначала,
Что ром также слаб, как вода,
Воскликнул: «Война — ерунда:
Без войн люди дохнут не мало…
Я против войны, господа!..»
С моноклями два лицеиста,
Два юные члены суда,
Кричали: «Не те уж года!
Война — это варварство чисто!
Мы против войны, господа!..»
Газетный крикун очень жарко
Высчитывал сумму вреда
Войны: «Хоть я враг навсегда
Луи Бонапарта, Бисма́рка,
Но против войны, господа!»
«Любитель» театра Лесного,
Играющий слуг иногда,
Артист, и туда и сюда,
Нам тоже сказал свое слово:
«Да здравствует мир, господа!..»
Как мирный поэт, без сомненья,
Я мир проповедовал сам.
Мы все разошлись в умиленье
К двенадцати равно часам
С радушного, дачного пира,
Все выпив — лафит и коньяк.
Но все эти «граждане мира»
Не кончили вечера так.
Газетный крикун до рассвета
Ругательный пасквиль писал;
Два друга лицейские где-то
Свершили в трактире скандал;
Бурбон, после толков о мире,
Поехал в Демидовский сад,
И в споре купца из Сибири
Ударил хлыстом, говорят.
Чиновник с женою некстати
Подрался, что слышал сосед,
И ночью с двуспальной кровати
Отправился спать в кабинет.
Артист монолог из Гамле́та
Выкрикивать с площади стал,
С хожалым сцепился за это
И ночь всю в участке проспал.
Так бога раздоров и брани
Казнит прогрессивный наш клир,
Так «мирные» наши граждане
Теперь проповедуют «мир».
Еще ночь мрачная тьмы в море не сводила,
Еще прекрасная Аврора не всходила,
Корабль покоился на якоре в водах,
И земледелец был в сне крепком по трудах,
Сатиры по горам не бегали лесами,
А нимфы спали все, храпя под древесами.
И вдруг восстал злой ветр и воды возмущал,
Сердитый вал морской пучину восхищал,
Гром страшно возгремел, и молнии сверкали,
Луна на небеси и звезды померкали.
Сокрыли небеса и звезды и луну,
Лев в лес бежал густой, а кит во глубину,
Орел под хворостом от стража укрывался.
Подобно и Дамон во страх тогда вдавался.
Рекою падал дождь в ужасный оный час,
А он без шалаша свою скотину пас.
Дамон не знал, куда от беспокойства деться,
Бежал сушить себя и вновь потом одеться.
Всех ближе шалашей шалаш пастушкин был,
Котору он пред тем недавно полюбил,
Котора и в него влюбилася подобно.
Хоть сердце в ней к нему казалося и злобно,
Она таила то, что чувствовал в ней дух.
Но дерзновенный вшел в шалаш ея пастух.
Однако, как тогда зла буря ни сердилась,
Прекрасная его от сна не пробудилась
И, лежа в шалаше на мягкой мураве,
Что с вечера она имела в голове,
То видит и во сне: ей кажется, милует,
Кто въяве в оный час, горя, ее целует.
Проснулася она: мечтою сон не лгал.
Пастух вину свою на бурю возлагал.
Дориза от себя Дамона посылала,
А, чтобы с ней он был, сама того желала.
Не может утаить любви ея притвор,
И шлет Дамона вон и входит в разговор,
Ни слова из речей его не примечает
И на вопрос его другое отвечает.
«Драгая! не могу в молчании гореть,
И скоро будешь ты мою кончину зреть».
— «Но, ах! Вещаешь ты и громко мне и смело!..
Опомнися, Дамон, какое это дело!
Ну, если кто зайдет, какой явлю я вид,
И, ах, какой тогда ты сделаешь мне стыд?
Не прилагай следов ко мне ты громким гласом
И, что быть хочешь мил, скажи иным мне часом.
В пристойно ль место ты склонять меня зашел!
Такой ли, объявлять любовь, ты час нашел!»
Дамон ответствовал на нежные те пени,
Перед любезной став своею на колени,
Целуя руку ей, прияв тишайший глас:
«Способно место здесь к любви, способен час,
И если сердце мне твое не будет злобно,
Так всё нам, что ни есть, любезная, способно».
Что делать ей? Дамон идти не хочет прочь!
Взвела на небо взор: «О ночь, о темна ночь!
Усугубляй свой зрак; жар разум возмущает,
И скрой мое лицо!» вздыхаючи, вещает.
«Дамон! Мучитель мой! Я мню, что мой шалаш
Смеется, зря меня и слыша голос наш.
Глуша его слова, шумите вы, о рощи,
И возвратись покрыть нас, темность полунощи!»
Ей мнилося, о них весть паствам понеслась,
И мнилося, что вся под ней земля тряслась.
Не знаючи любви, «люблю» сказать не смеет.
Сказала… Множество забав она имеет,
Которы чувствует взаимно и Дамон.
Сбылся, пастушка, твой, сбылся приятный сон.
По сем из волн морских Аврора свет рождала
И спящих в рощах нимф, играя, возбуждала,
Зефир по камешкам на ключевых водах
Журчал и нежился в пологих берегах.
Леса, поля, луга сияньем освещались,
И горы вдалеке Авророй озлащались.
С любезной нощию рассталася луна,
С любезным пастухом рассталась и она.
«За днями дни идут, идут…
Напрасно;
Они свободы не ведут
Прекрасной;
Об ней тоскую и молюсь,
Ее зову, не дозовусь.Смотрю в высокое окно
Темницы:
Все небо светом зажжено
Денницы;
На свежих крыльях ветерка
Летают вольны облака.И так все блага заменить
Могилой;
И бросить свет, когда в нем жить
Так мило;
Ах! дайте в свете подышать;
Еще мне рано умирать.Лишь миг весенним бытиём
Жила я;
Лишь миг на празднике земном
Была я;
Душа готовилась любить…
И все покинуть, все забыть!»Так голос заунывный пел
В темнице…
И сердцем юноша летел
К певице.
Но он в неволе, как она;
Меж ними хладная стена.И тщетно с ней он разлучен
Стеною:
Невидимую знает он
Душою;
И мысль об ней и день и ночь
От сердца не отходит прочь.Все видит он: во тьме она
Тюрёмной
Сидит, раздумью предана,
Взор томный;
Младенчески прекрасен вид;
И слезы падают с ланит.И ночью, забывая сон,
В мечтанье
Ее подслушивает он
Дыханье;
И на устах его горит
Огонь ее младых ланит.Таясь, страдания одне
Делить с ней,
В одной темничной глубине
Молить с ней
Согласной думой и тоской
От неба участи одной —Вот жизнь его: другой не ждет
Он доли;
Он, равнодушный, не зовет
И воли:
С ней розно в свете жизни нет;
Прекрасен только ею свет.«Не ты ль, — он мнит, — давно была
Любима?
И не тебя ль душа звала,
Томима
Желанья смутного тоской,
Волненьем жизни молодой? Тебя в пророчественном сне
Видал я;
Тобою в пламенной весне
Дышал я;
Ты мне цвела в живых цветах;
Твой образ веял в облаках.Когда же сердце ясный взор
Твой встретит?
Когда, разрушив сей затвор,
Осветит
Свобода жизнь вдвоем для нас?
Лети, лети, желанный час».Напрасно; час не прилетел
Желанный;
Другой создателем удел
Избранный
Достался узнице младой —
Небесно-тайный, не земной.Раз слышит он: затворов гром,
Рыданье,
Звук цепи, голоса́… потом
Молчанье…
И ужас грудь его томит —
И тщетно ждет он… все молчит.Увы! удел его решен…
Угрюмый,
Навек грядущего лишен,
Все думы
За ней он в гроб переселил
И молит рок, чтоб поспешил.Однажды — только занялась
Денница —
Его со стуком расперлась
Темница.
«О радость! (мнит он) скоро к ней!»
И что ж?.. Свобода у дверей.Но хладно принял он привет
Свободы:
Прекрасного уж в мире нет;
Дни, годы
Напрасно будут проходить…
Погибшего не возвратить.Ах! слово милое об ней
Кто скажет?
Кто след ее забытых дней
Укажет?
Кто знает, где она цвела?
Где тот, кого своим звала? И нет ему в семье родной
Услады;
Задумчив, грустию немой
Он взгляды
Сердечные встречает их;
Он в людстве сумрачен и тих.Настанет день — ни с места он;
Безгласный,
Душой в мечтанье погружен,
Взор страстный
Исполнен смутного огня,
Стоит он, голову склоня.Но тихо в сумраке ночей
Он бродит
И с неба темного очей
Не сводит:
Звезда знакомая там есть;
Она к нему приносит весть… О милом весть и в мир иной
Призванье…
И делит с тайной он звездой
Страданье;
Ее краса оживлена:
Ему в ней светится она.Он таял, гаснул и угас…
И мнилось,
Что вдруг пред ним в последний час
Явилось
Все то, чего душа ждала,
И жизнь в улыбке отошла.
Среди полночных диких скал
При блеске северных сияний
Его томила жажда знаний
И свет науки привлекал.
Еще над русскою землею
Невежества царила ночь,
И долго, долго превозмочь
Ее он силился мечтою.
Его пленяло с ранних пор
Величье северной природы:
Двины стремительные воды
И моря Белого простор,
И в необятном океане
Плавучие громады льдин,
И блеск алмазный их вершин
В золото-пурпурном тумане,
И ночь, забывшая зимой
Про утра свет, про вечер ясный,
И беззакатный день прекрасный
Цветущей летнею порой.
Юношей, светлой надеждой манимым,
Зимнею ночью, тайком,
С севером смело расставшись родимым,
Отчий покинул он дом.
Труден, пустынен был путь до столицы,
Долго он брел… И вдали
Стены зубчатые, башни, бойницы
Путника взор привлекли,
Встала Москва перед ним: золотые
Главы соборов горят,
Алой морозною мглой повитые
Высятся кровли палат.
Гулко разносится звон колокольный,
Словно пришельца зовет.
Радостно внемля призыв богомольный,
Смело пошел он вперед.
Начал под эти гудящие звуки
Дальнего севера сын
Жадно умом погружаться в науки,
В тайну их вечных глубин.
Монастырский ученик
Много лет трудолюбиво
Черпал мыслью терпеливо
Вековую мудрость книг.
Из развенчанной столицы —
Белокаменной Москвы
К берегам реки Невы,
В город северной царицы
Был он вызван. И его
Отослали к иноземцам,
За рубеж, к ученым немцам,
Чтоб постигнуть существо
И искусства, и науки…
Он пытливостью своей
Превзошел учителей.
Там любви восторг и муки
Он впервые пережил.
Страсти творческой волненья
И усладу вдохновенья
Странник сердцем ощутил.
Испытал он много, много
И лишений, и забот,
И напастей, и невзгод;
Но идя прямой дорогой
И томясь в чужих краях,
Претерпел лихую долю
И рекрутскую неволю
В прусских воинских рядах.
После долгих лет скитанья,
Возвращаясь в край родной,
Из земли привез чужой
Он сокровища познанья.
У престола сплотясь, в те года
Чужеземцы гнушалися нами.
Весь отдался он жизни труда
И упорной борьбе со врагами.
Словно молотом тяжким ковал
Он певучее русское слово,
И стихами его зазвучал
Наш язык величаво и ново.
Он познал тяготенье миров,
В горных недрах металлов рожденье.
Грозный ток молньеносных громов
И небесных созвездий теченье.
В темный век свой всезрящим умом
Разгадал он средь тайн мирозданья,
Что теперь лишь мы смело зовем
Достояньем наук и познанья.
Горячий, в гневе страстный,
Любил он и душой
И сердцем свой прекрасный,
Свой милый край родной.
Надеждой окрыленный
Провидел он мечтой
Россию просвещенной,
Счастливою страной.
И мы любовью нежной
Покроем страстный пыл,
Который так мятежно
Всю жизнь его палил.
Тебя страна родная
Уж третий славит век,
Тебе хвалу слагая,
Великий человек.
(НА ЕГО ВОПРОС, ОТКУДА ЗВЕЗДЫ?)
Хоть ночь и теплая, а все-ж, давным-давно
Набегались порядочныя дети,—
Легли и спят; а ты в открытое окно
Глядишь и хочешь знать: откуда звезды эти…
Откуда?!. О, дитя! (Такого и на свете
Нет мудреца, чтоб дал на это мне ответ…)
Об астрономии слыхал ты или нет?
Иль не дочел еще и азбуки печатной?..
Как вижу, милый мой, ученый ты не знатный!..
Что-ж делать мне с тобой?.. Неужели молчать?..
Постой!.. Попробую тебе я разсказать
Одно восточное преданье, —
Авось оно тебе послужит в назиданье
И сразу разрешит мудреный твой вопрос.
И так… вот видишь ли в чем дело…
Давным-давно, когда без нас все зеленело,
И папоротник был не ниже тех берез,
Что̀ видел ты в саду, — так высоко он рос, —
Ну, словом, так давно, что людям и не снилось, —
Звезд вовсе не было…
Раз, солнце закатилось,
И вдруг, по всей земле настала темнота, —
Такая темнота, что инда зги не видно, —
Не видно ни лесов дремучих, ни куста,
Ни скал над озером…
И вот, (хоть плакать стыдно),
Цветы заплакали… — куда девался свет?..
Нигде ни искорки, — луны и следу нет…
Все темно: — лопуха не отличишь от розы,—
Крапивы от лилей… И вот, роняя слезы,
Цветы взмолились: Господи! внемли
Моленью нашему: на то-ль мы расцвели,
Чтоб нас и мотыльки не видели… Затепли
Лампаду… Посвети нам, Боже, с высоты!..
Немного погодя несчастные цветы
Вообразили, что ослепли,
И были в ужасе от мнимой слепоты…
И что же… В эту ночь, уж я не знаю
Зачем и почему, но по земному краю
Посланник Господа, Архангел пролетал
И горький плач цветов во мраке услыхал.
О, как, подумал он, безпомощны и жалки
Все эти ландыши, и астры, и фиалки,
И эти васильки, и эти куппы роз!..
И словно ладоном, дыша благоуханьем,
Великим он в ту ночь проникся состраданьем,
И слезы всех цветов, — о! много, много слез, —
Крылами легкими колебля тьму ночную,
Он собрал в чашу золотую,
И эту чашу на небо унес
И по̀дал Господу…
И вот, чтобы о свете
В ночную темь цветы не плакали, как дети,
Он брызнул по̀ небу из чаши золотой
Во все концы небеснаго пространства…
Блестящих капель разлетелся рой
И превратился в звездное убранство…
Ну, понял ли ты, милый мой,
Откуда звезды?.. Понял… Ну, и ладно, —
Начнешь учиться, выростешь большой,
Сам будешь понимать, что складно, что нескладно, —
Теперь же, спать пора, — прощай, и Бог с тобой.
Как-то раз я в Саламанке
Утром по саду гулял
И при песнях соловьиных
У Гомера прочитал,
Как в блистательной одежде
Шла Елена по стенам,
И в таком явилась блеске
Илионским старшинам,
Что иной из седовласых
Бормотал там старшина:
«Нет другой тебе подобной,
Богоравная жена!»
Весь я в чтенье погрузился;
Вдруг послышался в кустах
Тихий шепот, чудный голос,
Приводивший сердце в страх.
На соседнем там алтане —
Нет, была то не мечта! —
Как Елена, мне явилась
Неземная красота.
С ней был рядом старикашка
И — клянусь вам — чудака
Я готов был счесть за старца
Из Троянского кружка.
Да и сам я стал Ахейцем,
Подводившим под алтан,
Как под новый город Трои,
Для осады ратный стань.
Молвить проше без метафор, —
С той поры все лета в сад
Каждый вечер с звонкой лютней
Я ходпл для серенад.
Пел на все лады и тоны
Про любовь свою, пока
Мне в окно она головкой
Не кивнула рать слегка.
Так с полгода наши ночи
Проводили мы без сна,
Тешась музыкой, спасибо
Глухоте опекуна.
Хоть ревнивец в час бессонный
И вставал порой с одра,
Но ему была не слышна
Лютни звонкая игра.
Но раз ночью — небо страшно
Облеклось в могильный мрак —
Мне она не отвечала
На условленный наш знак.
Лишь беззубую старуху
Песней поднял я от сна,
Лишь седая баба эхо
Отвечала мне одна.
Так исчезла наша прелесть!
Всюду тишь и пустота!
Запустел и сад цветистый,
И все милые места.
Кто она, откуда родом,
Я, увы, не мог узнать:
Мне об этом запретила
Моя прелесть вопрошать.
С той поры ее ищу я
И брогку по городам;
Бросив в сторону Гомера,
Одиссеем стал я сам.
Взял себе в подруги лютню,
И лишь встречу где алтан,
Иль окно с решеткой, тихо
Я пою про свой роман.
В городах пою и селах,
Как в те летни вечера,
Когда пел я в Саламанке
Милой даме до утра.
Но желанного ответа
Не добьюсь еще никак;
Лишь седая баба эхо
Вторит мне в полночный мрак.
Младой Готфрид Шатобриан
Жил в замке над рекою
Меж гор и добрых поселян
С прелестною женою.Их ночь тиха, их ясен день,
В их сердце дышит радость,
Бежит от них печали тень,
В любви цветет их младость.Вдруг раздался священный зов, —
И звук тревоги бранной
Влечет туда, где гроб Христов
В земле обетованной.Восстали все: и стар и млад —
Везде кипят дружины,
Не страшен им ни зной, ни хлад,
Ни степи, ни пучины.И витязь смотрит на коня.
«О милый край отчизны,
Приют домашнего огня
И нега мирной жизни! Проститься с вами должен я.
А ты, мой друг прелестный,
Не унывай, и за меня
Молись в тиши безвестной!»И взял он меч и крест святой,
И собрал он дружину,
Простился с милою женой,
Готовый в Палестину.Помчался он, -но всё глядит
На замок свой родимый
И слезы на железный щит
Ронял, тоской крушимый.В далекий край он долетел,
Где бой кипит кровавый,
И в блеске там отважных дел
Покрылся новой славой.Меж тем, печальна и мрачна,
Жена его младая
Живет, слезам обречена,
О витязе мечтая.И память с ним веселых дней
Слилась с душевной мукой,
И мнится, витязь стал милей
Несносною разлукой.Тепла в ней вера, но крушит
Жестоких битв тревога.
«Нет, он не ранен, не убит,
Мой милый, ратник бога».О, как любовь младую грудь
Томит мечтой своею!
И как вздохнуть, куда взглянуть,
Чтоб не был он пред нею! Несется ль свежий ветерок
И солнце догорает, —
На пасмурный она восток
Взор томный устремляет; Взойдут ли звезды и луна
Над сонными волнами, —
О нем беседует она
С луною и звездами.Страшит ее в тиши ночей
Между гробниц заветных
Вид фантастических теней
При стеклах разноцветных.Об нем там молится она
И мнит, какой-то силой
Невольно втайне смущена,
Что видит образ милый, Что он мелькнул и вдруг исчез
Меж дымными столбами,
Как на лазурной тме небес
Звезда меж облаками.Но время вечною стрелой
Летит, летит; дружины
Идут, одна вслед за другой,
Назад из Палестины.И у прекрасной день и ночь
Надеждой сердце бьется;
Но как сомненье превозмочь! —
Всё ждет и не дождется.Однажды вечер пламенел,
И горем дух стеснялся:
Ей никогда ее удел
Мрачнее не казался.Волнуясь вещею тоской
И страшными мечтами,
К иконе девы пресвятойИдет она с слезами.И вдруг знакомый рог трубит,
И мост упал подъемный,
И вне себя она бежит,
Стремясь к аллее темной, Где витязь шлем булатный свой,
С сточив с коня, бросает,
А паж — наездник молодой —
С седла копье снимает.Не верит взору своему,
Летит — и муж пред нею,
И кинулась она к нему
Без памяти на шею.И витязь страстно обнимал
Жену свою младую;
Счастливец! он благословлял
Любовь ее святую.Уста дрожали на устах,
Об сердце сердце билось;
Вдруг — чудный блеск в ее очах,
Дыханье прекратилось.В груди стесненной жизни нет:
Творец! убила радость
Всё то, чем мил нам божий свет, —
Любовь, красу и младость! И страшен, как жилец могил,
Был витязь овдовелый,
И месяц трепетно светил
На лик оцепенелый.Сражен таинственной судьбой,
От всех несчастный скрылся,
С житейским морем и с земной
Надеждой он простился.Обитель иноков стоит
Близ замка; там в молитвах,
В посте, в слезах он жизнь таит,
Прославленную в битвах.Но час настал — и с нею вновь
Забыл он сердца муки
В том светлом мире, где любовь
Не знает уж разлуки.
День-денской моя печальница,
В ночь — ночная богомолица,
Векова моя сухотница…
Из народной песни
Чуть живые, в ночь осеннюю
Мы с охоты возвращаемся,
До ночлега прошлогоднего,
Слава богу, добираемся.
«Вот и мы! Здорово, старая!
Что насупилась ты, кумушка!
Не о смерти ли задумалась?
Брось! пустая это думушка!
Посетила ли кручинушка?
Молви — может, и размыкаю».
И поведала Оринушка
Мне печаль свою великую.
— Восемь лет сынка не видела,
Жив ли, нет — не откликается,
Уж и свидеться не чаяла,
Вдруг сыночек возвращается.
Вышло молодцу в бессрочные…
Истопила жарко банюшку,
Напекла блинов Оринушка,
Не насмотрится на Ванюшку!
Да не долги были радости.
Воротился сын больнехонек,
Ночью кашель бьет солдатика,
Белый плат в крови мокрехонек!
Говорит: „Поправлюсь, матушка!“
Да ошибся — не поправился,
Девять дней хворал Иванушка,
На десятый день преставился…—
Замолчала — не прибавила
Ни словечка, бесталанная.
«Да с чего же привязалася
К парню хворость окаянная?
Хилый, что ли, был с рождения?..»
Встрепенулася Оринушка:
— Богатырского сложения,
Здоровенный был детинушка!
Подивился сам из Питера
Генерал на парня этого,
Как в рекрутское присутствие
Привели его раздетого…
На избенку эту бревнышки
Он один таскал сосновые…
И вилися у Иванушки
Русы кудри как шелковые…—
И опять молчит несчастная…
«Не молчи — развей кручинушку!
Что сгубило сына милого —
Чай, спросила ты детинушку?»
— Не любил, сударь, рассказывать
Он про жизнь свою военную,
Грех мирянам-то показывать
Душу — богу обреченную!
Говорить — гневить всевышнего,
Окаянных бесов радовать…
Чтоб не молвить слова лишнего,
На врагов не подосадовать,
Немота перед кончиною
Подобает христианину.
Знает бог, какие тягости
Сокрушили силу Ванину!
Я узнать не добивалася.
Никого не осуждаючи,
Он одни слова утешные
Говорил мне умираючи.
Тихо по двору похаживал
Да постукивал топориком,
Избу ветхую облаживал,
Огород обнес забориком;
Перекрыть сарай задумывал.
Не сбылись его желания:
Слег — и встал на ноги резвые
Только за день до скончания!
Поглядеть на солнце красное
Пожелал,— пошла я с Ванею:
Попрощался со скотинкою,
Попрощался с ригой, с банею.
Сенокосом шел — задумался:
„Ты прости, прости, полянушка!
Я косил тебя во младости!“ —
И заплакал мой Иванушка!
Песня вдруг с дороги грянула,
Подхватил, что было голосу:
„Не белы снежки“,— закашлялся,
Задышался — пал на полосу!
Не стояли ноги резвые,
Не держалася головушка!
С час домой мы возвращалися…
Было время — пел соловушка!
Страшно в эту ночь последнюю
Было: память потерялася,
Все ему перед кончиною
Служба эта представлялася.
Ходит, чистит амуницию,
Набелил ремни солдатские,
Языком играл сигналики,
Песни пел — такие хватские!
Артикул ружьем выкидывал
Так, что весь домишка вздрагивал;
Как журавль стоял на ноженьке
На одной — носок вытягивал.
Вдруг метнулся… смотрит жалобно…
Повалился — плачет, кается,
Крикнул: „Ваше благородие!
Ваше!..“ Вижу,— задыхается.
Я к нему. Утих, послушался —
Лег на лавку. Я молилася:
Не, пошлет ли бог спасение?..
К утру память воротилася,
Прошептал: „Прощай, родимая!
Ты опять одна осталася!..“
Я над Ваней наклонилася,
Покрестила, попрощалася,
И погас он, словно свеченька
Восковая, предыконная…—
Мало слов, а горя реченька.
Горя реченька бездонная!..
(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева,
27 верст по Ярославской жел. дор.)
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла —
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы —
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею —
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце а́ло.
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут — не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!»
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!»
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать —
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи́ гони,
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого —
жара с ума сводила,
но я ему —
на самовар:
«Ну что ж,
садись, светило!»
Черт дернул дерзости мои
орать ему, —
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь — не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась, —
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко?
— Поди, попробуй! —
А вот идешь —
взялось идти,
идешь — и светишь в оба!»
Болтали так до темноты —
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На «ты»
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты — свое,
стихами».
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма —
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг — я
во всю светаю мочь —
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой —
и солнца!
(НА ЕГО ВОПРОС, ОТКУДА ЗВЕЗДЫ?)
Хоть ночь и теплая, а все ж, давным-давно
Набегались порядочные дети,—
Легли и спят; а ты в открытое окно
Глядишь и хочешь знать: откуда звезды эти…
Откуда?!. О, дитя! (Такого и на свете
Нет мудреца, чтоб дал на это мне ответ…)
Об астрономии слыхал ты или нет?
Иль не дочел еще и азбуки печатной?..
Как вижу, милый мой, ученый ты не знатный!..
Что ж делать мне с тобой?.. Неужели молчать?..
Постой!.. Попробую тебе я рассказать
Одно восточное преданье, —
Авось оно тебе послужит в назиданье
И сразу разрешит мудреный твой вопрос.
И так… вот видишь ли в чем дело…
Давным-давно, когда без нас все зеленело,
И папоротник был не ниже тех берез,
Что видел ты в саду, — так высоко он рос, —
Ну, словом, так давно, что людям и не снилось, —
Звезд вовсе не было…
Раз, солнце закатилось,
И вдруг, по всей земле настала темнота, —
Такая темнота, что инда зги не видно, —
Не видно ни лесов дремучих, ни куста,
Ни скал над озером…
И вот, (хоть плакать стыдно),
Цветы заплакали… — куда девался свет?..
Нигде ни искорки, — луны и следу нет…
Все темно: — лопуха не отличишь от розы,—
Крапивы от лилей… И вот, роняя слезы,
Цветы взмолились: Господи! внемли
Моленью нашему: на то ль мы расцвели,
Чтоб нас и мотыльки не видели… Затепли
Лампаду… Посвети нам, Боже, с высоты!..
Немного погодя несчастные цветы
Вообразили, что ослепли,
И были в ужасе от мнимой слепоты…
И что же… В эту ночь, уж я не знаю
Зачем и почему, но по земному краю
Посланник Господа, Архангел пролетал
И горький плач цветов во мраке услыхал.
О, как, подумал он, беспомощны и жалки
Все эти ландыши, и астры, и фиалки,
И эти васильки, и эти куппы роз!..
И словно ладоном, дыша благоуханьем,
Великим он в ту ночь проникся состраданьем,
И слезы всех цветов, — о! много, много слез, —
Крылами легкими колебля тьму ночную,
Он собрал в чашу золотую,
И эту чашу на небо унес
И по̀дал Господу…
И вот, чтобы о свете
В ночную темь цветы не плакали, как дети,
Он брызнул по̀ небу из чаши золотой
Во все концы небесного пространства…
Блестящих капель разлетелся рой
И превратился в звездное убранство…
Ну, понял ли ты, милый мой,
Откуда звезды?.. Понял… Ну, и ладно, —
Начнешь учиться, вырастешь большой,
Сам будешь понимать, что складно, что нескладно, —
Теперь же, спать пора, — прощай, и Бог с тобой.
Партизану Гайдукову, пустившему
под откос четыре вражеских эшелона
Мы стоим торжественно и строго.
Зимний день. Забыть его нельзя.
Вот уходят в дальнюю дорогу
Побратимы наши и друзья.
Им идти безлунными ночами
От дорог проезжих вдалеке,
С карабином, с сумкой за плечами
И военной картою в руке.
Впереди – белесая равнина,
Мгла, сугробы, рек неверный лед.
Пусть литое дуло карабина
Их в бою с врагом не подведет.
Пусть рука не дрогнет на гранате,
След их скроют вьюги и снега…
В каждом доме, в каждой сельской хате
Защитят, укроют от врага.
Соберутся люди, и селянам
Будет мил, и радостен, и нов
Разговор с заправским партизаном
Из больших прославленных лесов.
Может, дед заплачет бородатый:
– Скоро ль наши? Долго ль будем ждать?
Все на стол, чем живы и богаты,
Для гостей поставят, станут хату
От чужих людей оберегать.
Только, может, хаты не найдется.
День пройдет под стрехой шалаша,
Где-то в ржавом, сереньком болотце,
Крытом редкой гривой камыша…
Вновь дорога. Месяц – как подкова.
Дали – цвета мутного свинца.
Трудный путь Егора Гайдукова –
Доведен уже он до конца.
Я опять припомню и увижу
Сталь ружья, зажатую в руке.
И едва поскрипывают лыжи,
И мерцают рельсы вдалеке.
Провода, гудящие при ветре,
Крыши будок – как ребро ножа.
Там стоят на каждом километре
Патрули, посты и сторожа.
Только – что они для партизана!
Скрытый ночью, мутной, словно дым,
Он придет, негаданный, нежданный,
И опять уйдет, неуловим.
И они уходят. И за ними
Загремит и рухнет под уклон
В тяжком лязге, в пламени и дыме
Шедший к фронту вражий эшелон…
Слава вам, прямым и непреклонным!
Снова тропы падают в туман.
За каким по счету эшелоном
Ты идешь бесстрашный партизан?
Может быть, и мне придется круто.
Повстречавший смертную беду,
Как свою последнюю минуту
Я в бою последнем проведу?
Труден будет этот час суровый.
Но, с врагом сойдясь лицом к лицу,
Вспомню я Егора Гайдукова
И умру, как следует бойцу.
Только жить и жить нам, побеждая,
Сил и песен звонких не тая.
Сторона родимая лесная!
Партизанские края!