Вчерась рукой невинной Вера,
Взложа мне цепь свою на грудь,
Носи, сказала, для примера,
Что ужь под ней никак вздохнуть
Не должен ни о ком старик безстрастный.
Я рек: кроме тебя прекрасной!
Невинный цвет и грешный аромат
Левкоя
Пленительным желанием томят
Покоя.
Так сладостно склоняться в полусне
Под тенью
К желанному и радостному мне
Забвенью, —
Простивши всё, что было в жизни злом
И мукой,
Ты так светла, как снег невинный.
Ты так бела, как дальний храм.
Не верю этой ночи длинной
И безысходным вечерам.
Своей душе, давно усталой,
Я тоже верить не хочу.
Быть может, путник запоздалый,
В твой тихий терем постучу.
За те погибельные муки
Неверного сама простишь,
Я дорогой невинной и смелою
Прохожу, ничего не тая.
Что хочу, то могу, то и делаю, —
Вот свобода моя.
Научитесь хотенью упорному,
Наберитесь ликующих сил,
Чтоб зовущий к пристанищу чёрному
Вас косой не скосил, —
И поверьте великим вещаниям,
Что свобода не ведает зла,
День поблек, изящный и невинный,
Вечер заглянул сквозь кружева.
И над книгою старинной
Закружилась голова.
Встала в легкой полутени,
Заструилась вдоль перил…
В голубых сетях растений
Кто-то медленный скользил.
Тихо дрогнула портьера.
Принимала комната шаги
Невинный нежною душою,
Не знавши в юности страстей прилив,
Ты можешь, друг, сказать с какой-то простотою:
Я был счастлив!..
Кто, слишком рано насладившись,
Живет, в душе негодованье скрыв,
Тот может, друг, еще сказать забывшись;
Я был счастлив!..
Нам повторяли все в речах картинных:
«Вам суждено бездетность перенесть,
И не видать вам этих лиц невинных,
В которых что-то ангельское есть».
Исполнились всеобщие желанья,
Господь утешил нас на склоне дней —
И вас послал, невинные созданья,
Послушных и играющих детей.
Был голос искренне невинный: —
Скажите, в чем моя вина?
Я — половина, половина,
но почему же я одна? Разрежьте яблоко — погибнет,
орешек прогниет до дна.
Я — женщина, я — половина,
я не умею быть одна. Кого глазами ищут гости,
сочувственно кивая мне,
а за кого вбиваю гвозди
я в щель на лопнувшей стене? А вы, мужчины, в самом деле,
Радость всех невинных глаз,
— Всем на диво! —
В этот мир я родилась —
Быть счастливой!
Нежной до потери сил,
. . . . . . . .
Только памятью смутил
Бог — богиню.
Не надо лилий мне, невинных белых лилий,
Нетронутых судьбой и выросших в глуши;
Добытые людьми, они всегда хранили
Холодную любовь и замкнутость души.
Хочу я алых роз, хочу я роз влюбленных;
Хочу я утопать в душистом полусне,
В их мягких лепестках, любовью упоенных,
В их нежности живой, в их шелковом огне.
Дышу дыханьем ранних рос,
Зарёю ландышей невинных:
Вдыхаю влажный запах длинных
Русалочьих волос, —
Отчётливо и тонко
Я вижу каждый волосок;
Я слышу звонкий голосок
Погибшего ребёнка.
Она стонала над водой,
Когда её любовник бросил.
О вы, хранители уставов и суда,
Для отвращения от общества вреда
Которы силою и должностию власти
Удобны отвращать и приключать напасти
И не жалеете невинных поражать!
Случалось ли себе вам то воображать,
Колико тягостно вам кланяться напрасно,
Молитвы принося, как богу, повсечасно,
Против вас яростью по правости кипеть
И в сердце то скрывать, сердиться и терпеть?
Не угнаться и драматургу
За тем, что выдумает жизнь сама.
Бродила собака по Петербургу
И сошла собака с ума.Долго выла в своем подвале,
Ей противно, что пол нечист.
Прежних невинных нету в зале,
Завсегдатаем стал чекист.Ей бы тёплых помоев корыто, —
Чекистских красных она не ест.
И обезумев, стала открыто
Она стремиться из этих мест.Беженства всем известна картина,
Любви неодолима сила.
Она не ведает преград,
И даже то, что смерть скосила,
Любовный воскрешает взгляд.Светло ликует Евридика,
И ад ее не полонит,
Когда багряная гвоздика
Ей близость друга возвестит, И не замедлит на дороге,
И не оглянется Орфей,
Когда в стремительной тревоге
С земли нисходит он за ней.Не верь тому, что возвестили
Венок ваш, скромною харитою сплетенный
Из маковых цветов, колосьев золотых
И васильков небесно-голубых,
Приличен красоте невинной и смиренной.
Богиня, может быть, самих вас сим венком
И тихий жребий ваш изобразить хотела.
Без блеска милой быть природа вам велела!
Не то же ль самое, что с милым васильком?
Приютно он растет среди прекрасной нивы,
Скрывается в семье колосьев полевых,
Буря умолкла, и в ясной лазури
Солнце явилось на западе нам:
Мутный источник, след яростной бури,
С ревом и шумом бежит по полям!
Зафна! приближься: для девы невинной
Пальмы под тенью здесь роза цветет;
Падая с камня источник пустынной
С ревом и с пеной сквозь дебри течет!
Дебри ты, Зафна, собой озарила!
Вотще, вотще невинной красотой
И нежностью младенец твой пленяет;
Твой смутный взор ее не замечает!
Ты с хладною сдружилася тоской!
И резвостью, и взором, и улыбкой
Она тебя к веселости зовет!..
Но для тебя в сем зове смысла нет!
Веселие считаешь ты ошибкой
И мнишь, что скорбь есть долг священный твой!
Ах! откажись скорей от заблужденья!
1
Ты будешь невинной, тонкой,
Прелестной — и всем чужой.
Пленительной амазонкой,
Стремительной госпожой.
И косы свои, пожалуй,
Ты будешь носить, как шлем,
Ты будешь царицей бала —
Перед дверию Эдема
Пери тихо слезы льет:
Никогда не возвратиться
Ей в утраченный Эдем!
Внемлет глас она знакомый:
То, блаженствуя, поют
Херувимы славу Бога...
Так певала и она!
Светлый ангел, страж Эдема
Начто над рощей сей тенистой
Ты завываешь, бурный ветр,
И над зелеными лугами
Теснитесь, грозны тучи, вы?
Кого во мраках, вихри люты,
Вы устрашить хотите здесь?
Чью грудь, громовые удары,
Стремитесь здесь вы разразить?
Ах, на кого ты воружаешь
Природу, гневно божество?—
Я был в Аксакове, и — грусть
Меня нигде не оставляла;
Мне все тебя напоминало,
Мне дом казался скучен, пуст…
Тебя везде недоставало.
И дружба братская, любовь
Осиротели будто вновь.
Ах! Так ли прежде все бывало?
Бывало, тягостных часов
Холодное сложивши бремя,
Отрывок из поэмы
Путешественник в Персии встречает прекрасного
отрока, который подает ему кальян.
Странник спрашивает, кто он, откуда.
Отрок рассказывает ему свои
похождения, объясняет, что он грузин,
некогда житель Кахетии.
В каком раю ты, стройный, насажден?
Огонь небесный вдохновенья,
Когда он смертных озарит
И в час таинственный забвенья
Восторгом душу окрылит —
Есть пламень бурный, быстротечный,
Губитель долов и лесов,
Который — сын полей беспечный
Зажег внезапно средь снегов.
Как змий в листах сперва таится —
Едва горит — невидим он;
Вечер осенний сходил на Аркадию. — Юноши, старцы,
Резвые дети и девы прекрасные, с раннего утра
Жавшие сок виноградный из гроздий златых, благовонных,
Все собралися вокруг двух старцев, друзей знаменитых.
Славны вы были, друзья Палемон и Дамет! счастливцы!
Знали про вас и в Сицилии дальней, средь моря цветущей;
Там, на пастушьих боях хорошо искусившийся в песнях,
Часто противников дерзких сражал неответным вопросом:
Кто Палемона с Даметом славнее по дружбе примерной?
Кто их славнее по чудному дару испытывать вина?
Е.А. БаратынскомуВечер осенний сходил на Аркадию. — Юноши, старцы,
Резвые дети и девы прекрасные, с раннего утра
Жавшие сок виноградный из гроздий златых, благовонных,
Все собралися вокруг двух старцев, друзей знаменитых.
Славны вы были, друзья Палемон и Дамет! счастливцы!
Знали про вас и в Сицилии дальней, средь моря цветущей;
Там, на пастушьих боях хорошо искусившийся в песнях,
Часто противников дерзких сражал неответным вопросом:
Кто Палемона с Даметом славнее по дружбе примерной?
Кто их славнее по чудному дару испытывать вина?
(по приговору котораго у Шелли были отняты дети от перваго его брака).
Ты проклят родиной, о, Гребень самый темный
Узлистаго червя, чье имя—Змей Стоглав,
Проказа Ханжества! Предатель вероломный,
Ты Кладбищу служил, отжитки возсоздав.
Ты проклят. Продан Суд, все лживо и туманно,
В Природе все тобой поставлено вверх дном,
И груды золота, добытаго обманно,
Пред троном Гибели вопят, шумят, как гром.
по приговору которого у Шелли были
отняты дети от первого его брака
Ты проклят родиной, о, Гребень самый темный
Узлистого червя, чье имя — Змей Стоглав,
Проказа Ханжества! Предатель вероломный,
Ты Кладбищу служил, отжитки воссоздав.
Ты проклят. Продан Суд, все лживо и туманно,
В Природе все тобой поставлено вверх дном,
И груды золота, добытого обманно,
О ты, которая была
В глазах моих всегда прелестна,
Душе моей всегда мила
И сердцу с юности известна!
Вхожу в святилище твое;
Объемлю, чувством вдохновенный,
Твой жертвенник уединенный!
Одно усердие мое
Дает мне право не чуждаться
Твоих священных алтарей
(Идиллия)
Е. А. Баратынскому
Вечер осенний сходил на Аркадию. — Юноши, старцы,
Резвые дети и девы прекрасные, с раннего утра
Жавшие сок виноградный из гроздий златых, благовонных.
Все собралися вокруг двух старцев, друзей знаменитых.
Славны вы были, друзья Палемон и Дамет! счастливцы!
Знали про вас и в Сицилии дальней, средь моря цветущей;
Там, на пастушьих боях хорошо искусившийся в песнях
Часто противников дерзких сражал неответным вопросом:
Бог сновидений взял меня туда,
Где ивы мне приветливо кивали
Руками длинными, зелеными, где нежен
Был умный, дружелюбный взор цветов;
Где ласково мне щебетали птицы,
Где даже лай собак я узнавал,
Где голоса и образы встречали
Меня как друга старого; однако
Все было чуждым, чудно, странно чуждым.
Увидел я опрятный сельский дом,
СОН.
(Из Байрона.)
Друзья, внимайте: чудный сон!
Готовьте долгое терпенье!
Зарею вспыхнул небосклон;
Проснулось к радости творенье;
От ветерка струится злак;
Цветы увлажены росою;
Свиваясь пышной пеленою,
Редеет на полянах мрак,
Я помню приволье широких дубрав;
Я помню край дикий. Там, в годы забав,
Невинной беспечности полный,
Я видел — синелась, шумела вода, —
Далеко, далеко, не знаю куда,
Катились все волны да волны.
Я отроком часто на бреге стоял,
Без мысли, но с чувством на влагу взирал,
И всплески мне ноги лобзали.
Перевод с английского
В II ч. «Детского чтения» напечатан вольный
прозаический перевод сей повести.
Кажется, что в сем новом метрическом переводе
удержано более красот подлинника; и потому можно
надеяться, что читателям будет он не неприятен.
Любезная душой, Лавиния младая,
Имела перед сим приятелей, друзей,
Была пора, когда, гнездо свивая,
Поют в лесах малиновка и дрозд,
Когда собой дубравы оглашая
Несется песнь весенняя из гнезд,
Когда светлей бывает тьма ночная
И ярче блеск золотооких звезд,
Когда весна развертывает смело,
Как ряд знамен, листочки розы белой…
Была пора, когда на дне долины
Щастлив, стократ щастлив оратай домовитый,
Умеющий постичь всю цену сельских благ,
От шума браннаго и роскоши сокрытый!
Колосья полныя на вспаханных браздах,
Благословение земли его питают.
Вот пышных у него чертогов, гордых врат,
Которыя льстецов волнами изрыгают,
Ни позолотою, ни резьбою не блестят
Огромные ряды столпов и кровы башен.
За то удела его свобода и покой;