Москва — большая. Под стать богатырше.
А распланирована — ну и ну!
Иная площадь — горизонта ширше,
А иной переулок — извивается, словно кнут.
И есть улица — такая-рассякая! —
Маленькая: плюнь да разотри, —
А ведь тоже сама себя пересекает,
Не один и не два, а раза три.
Идет по ней провинциал шагом,
А улица впереди идет зигзагом,
И, чем длинней провинциала шаг,
Тем ядовитей и злей зигзаг.
Неудивительно, бывают недоразуменьица:
Взрослый, — а на положении детки!
И, смотришь, мчится — слюною пенится
И слова: такие-этакие.
Но бывает и бестолочь: перепутает названия,
Подбегает, улицы глазами ест
И над самым ухом названивает:
— Скажите, это Недлинный проезд?
Довольно трудно ответить такому,
У которого память дырявый мешок.
Для такого Москва, вообще, омут...
А проезды у нас: все недлинны. И хорошо.
Случается и так: одетые в коверкот,
Талии — узки, мозги с ветерком,
Подходят двое и говорят:
— Где тут у вас Корректный ряд?
Я в Москве проживаю не мало годов
И столицу знаю в меру,
Но — нету в Москве корректных рядов,
Кроме как на премьерах.
А однажды, когда подошли богомолки.
И спросили: — Где Пречистые пруды?
Я им ответил довольно колко:
На такие пруды — я не поводырь.
То же и вы; никто не обидится,
Если вам доведется ответить весело:
— Сокольники есть, а Сакульников - не предвидится,
Даже по случаю юбилея профессора.
Ну, а заключенья: только и видели!?
Заключенья будут. И первое и второе:
Насчет названий — побольше путеводителей,
А насчет зигзагов — Москву перестроить!
Вновь испытанье добром и злом.
Над храмом, над лавкою частника,
Всюду знакомый паучий излом —
Свастика, свастика, свастика.
Она была нами как символ и враг
В атаках растоптана намертво,
Но свастика здесь — плодородия знак,
Простая основа орнамента.…Сейчас на Красной площади парад,
Знаменами пылает боль былая,
Радиоволны яростно трещат,
Перебираясь через Гималаи.В клубе со свастикой на стене
Сегодня мое выступление:
Москва в сорок первом, Европа в огне,
Берлинское наступление.
Смуглые парни сидят вокруг,
Всё в белых одеждах собрание,
Всё в белых одеждах… Мне кажется вдруг,
Что я выступаю у раненых.Сейчас ты вспоминаешь там, в Москве,
И эти двадцать лет, и те четыре,
Как жизнь твоя была на волоске,
Как «фокке-вульфы» свастику чертили.Арийцы не просто шли на восток,
Их планы историки выдали:
Когда мы сердцами легли поперек,
Путь их был в Индию, в Индию.
В обществе дружбы кончаю речь,
Слушают миндалеглазые,
Как удалось от беды уберечь
Мирные свастики Азии.Прохлада с океана наплыла,
Седое небо стало голубее.
Ты и не знаешь, что со мной была
На Дне Победы в городе Бомбее.
Примите дивное посланье
Из края дальнего сего;
Оно не Павлово писанье –
Но Павел вам отдаст его.Увы! Как скучен этот город,
С своим туманом и водой!..
Куда ни взглянешь, красный ворот, Как шиш, торчит перед тобой;
Нет милых сплетен — всё сурово,
Закон сидит на лбу людей;
Всё удивительно и ново –
А нет не пошлых новостей!
Доволен каждый сам собою,
Не беспокоясь о других,
И что у нас зовут душою,
То без названия у них!..
И наконец я видел море,
Но кто поэта обманул?..
Я в роковом его просторе
Великих дум не почерпнул;
Нет! Как оно, я не был волен;
Болезнью жизни, скукой болен
(Назло былым и новым дням),
Я не завидовал, как прежде,
Его серебряной одежде,
Его бунтующим волнам. Третий и четвертый стихи заключают каламбур, основанный на сопоставлении имен апостола Павла и Павла Евреинова, родственника Лермонтова со стороны бабушки поэта Е.А. Арсеньевой. С Евреиновым Лермонтов отправил свое письмо в Москву. «Красный ворот» — речь идет о полицейских мундирах. Петербург, куда переехал Лермонтов в это время из Москвы, оттолкнул поэта своей столичной официальностью.
Собирались вечерами зимними,
Говорили то же, что вчера…
И порой почти невыносимыми
Мне казались эти вечера.
Обсуждали все приметы искуса,
Превращали сложность в простоту,
И моя Беда смотрела искоса
На меня — и мимо, в пустоту.
Этим странным взглядом озадаченный,
Темным взглядом, как хмельной водой,
Столько раз обманутый удачами,
Обручился я с моей Бедой!
А зима все длилась, все не таяла,
И, пытаясь одолеть тоску,
Я домой, в Москву спешил, из Таллина,
Из Москвы — куда-то под Москву.
Было небо вымазано суриком,
Белую поземку гнал апрель…
Только вдруг, — прислушиваясь к сумеркам,
Услыхал я первую капель.
И весна, священного священнее,
Вырвалась внезапно из оков!
И простую тайну причащения
Угадал я в таяньи снегов.
А когда в тумане, будто в мантии,
Поднялась над берегом вода, —
Образок Казанской Божьей Матери
Подарила мне моя Беда!..
Было тихо в доме. Пахло солодом.
Чуть скрипела за окном сосна.
И почти осенним звонким золотом
Та была пронизана весна!
Та весна — Прощения и Прощания,
Та, моя осенняя весна,
Что дразнила мукой обещания
И томила. И лишала сна.
Словно перед дальнею дорогою
Словно — в темень — угадав зарю,
Дар священный твой ладонью трогаю
И почти неслышно говорю:
— В лихолетье нового рассеянья,
Ныне и вовеки, навсегда,
Принимаю с гордостью Спасение
Я — из рук твоих — моя Беда!
Всё вокруг, поля и воды,
Всё мороз сковал.
Но не мерзнет синий Волхов
И крутит свой вал.Долго ты с народом вольным,
Волхов, дружно жил,
Долго синею волною
Ты ему служил.Разнося свой звон далече
Вдоль твоих брегов,
Колокол сзывал на вече
Новграда сынов.И, волнуяся, как море,
Шумен, как оно,
Собирался на просторе
Весь народ в одно.Господина Новаграда
Глас тогда звучал,
Он творил и суд и правду
И дела решал.Был тогда великий Новград
Славен и богат
И держал в руках могучих
Злато и булат.Всё прошло. Не слышно вече, —
Колокола нет:
Снят и увезен далече, —
Позабыт и след.Всё пустынно и уныло,
Имя лишь одно
Говорит о том, что было
И прошло давно… Нет, таким печальным вздохом
Можно ль кончить речь?
Русской жизни надо шире,
Не Новградом течь! Новгород, ты целой Руси
Уступил права,
И, избранница всей Руси,
Поднялась Москва.И в Москву, на вольны речи,
Всей Землей с тех пор,
Заменяя древне вече,
Собрался собор.И Великой Руси дело —
Собиранье сил —
Русью Малой, Русью Белой
Бог благословил…
Ты сидишь на нарах посреди Москвы.
Голова кружится от слепой тоски.
На окне — намордник, воля — за стеной,
ниточка порвалась меж тобой и мной.
За железной дверью топчется солдат…
Прости его, мама: он не виноват,
он себе на душу греха не берет —
он не за себя ведь — он за весь народ. Следователь юный машет кулаком.
Ему так привычно звать тебя врагом.
За свою работу рад он попотеть…
Или ему тоже в камере сидеть!
В голове убогой — трехэтажный мат…
Прости его, мама: он не виноват,
он себе на душу греха не берет —
он не за себя ведь — он за весь народ. Чуть за Красноярском — твой лесоповал.
Конвоир на фронте сроду не бывал.
Он тебя прикладом, он тебя пинком,
чтоб тебе не думать больше ни о ком.
Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд…
Прости его, мама: он не виноват,
он себе на душу греха не берет —
он не за себя ведь — он за весь народ. Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.
У него от страха паралич руки.
Он не доверяет больше никому,
словно сам построил для себя тюрьму.
Все ему подвластно, да опять не рад…
Прости его, мама: он не виноват,
он себе на душу греха не берет —
он не за себя ведь — он за весь народ.
Скажите, милые сестрицы,
Доехали ль, здоровы ль вы?
И обгорелыя столицы
Сочли ли дымные главы?
По Туле много ли гуляли?
Все те же ль там — завод, ряды,
И все ли там пересчитали
Вы наших прежних лет следы?
Покрытая пожарным прахом,
Москва, разбросанный скелет,
Вам душу охладила ль страхом?
А в Туле прах минувших лет
Не возвратил ли вспоминанья
О том, что было в оны дни,
Когда нам юность лишь одни
Пленительные обещанья
Давала на далекий путь,
Признав неопытность в поруку?..
Тогда, подав надежде руку,
Не мнили мы, чтоб обмануть
Могла сопутница крылата!
Но время опыт привело!
И многих, многих благ утрата
Велит сквозь темное стекло
Смотреть на счастие земное,
Чтобы сияние живое
Его пленительных лучей
Нам вовсе глаз не заслепило!..
Друзья, что верно в жизни сей?
Что просто, но что сердцу мило,
Собрав поближе в малый круг
(Чтоб взор наш мог окинуть вдруг),
Мечты уступим лишь начавшим
Идти дорогою земной
И жребия не испытавшим!
Для них надежды сон златой!
А нам будь в пользу пробужденье!
И мы, не мысля больше вдаль,
Терпеньем усладим печаль,
Веселью верой в провиденье
Неизменяемость дадим!
Сей день покоем озлатим,
Красою мыслей и желаний
И прелестью полезных дел,
Чтоб на неведомый предел
Сокровище воспоминаний
(Прекрасной жизни зрелый плод)
Нам вынесть из жилища праха
И зреть открытый нам без страха
Страны обетованной вход.
Друзья! Мы на брегах Колочи.
Врагов к нам близок стан;
Мы сну не покоряем очи.
Не слышим боли ран!..
Друзья, бодрей! Друзья, смелей!
Не до покоя нам!
Идет злодей, грозит злодей
Москвы златым верхам!
Там в пепле край, там в Божий храм
С конем вломился враг!
Тут лечь костьми, тут биться нам:
До града предков — шаг!
Славян сыны! Войны сыны!
Не выдадим Москвы!
Спасем мы честь родной страны
Иль сложим здесь главы!..
Уж гул в полях, уж шум слышней!
День близок роковой…
Заря светлей, огни бледней…
Нас кличет враг на бой!
Идет на нас, к нему пойдем
В широкие поля;
Прими ты нас, когда падем,
Родимая земля!
Тебе, наш край, тебе, наш Царь,
Готовы жизнь принесть;
Спасем свой трон, спасем алтарь.
Отечество и честь!
Так воин на брегах Колочи
Друзьям пред боем пел;
И сон не покорял их очи,
И дух в них пламенел!
Ой вы, струночки — многозвончаты!
Балалаечка — многознаечка!
Уж ты спой нам весело
Свою песенку,
Спой нам нонче ты, нонче ты, нонче ты…
Как рязанский князь под замком сидит,
Под замком сидит, на Москву глядит,
Думу думает, вспоминает он,
Как людьми московскими без вины полонен,
Как его по улицам вели давеча,
Природного князя, Святославича,
Как глядел на него московский народ,
Провожал, смеясь, от Калужских ворот.
А ему, князю, подобает честь:
В старшинстве своем на злат-стол воссесть.
Вот в венце он горит, а кругом — лучи!
Поклоняются князья — Мономаховичи.
По и тех любить всей душой он рад,
В племени Рюрика всем старший брат.
Вот он кликнет клич, кто горазд воевать!
Па коне он сам поведет свою рать
Па Свею, на Литву, на поганый Крым…
(А не хочет кто, отъезжай к другим!)
Споют гусляры про славную брань,
Потешат, прославят древнюю Рязань.
Но кругом темно — тишина, —
За решеткой в окно Москва видна,
Не услышит никто удалый клич,
За замком сидит последний Ольгович.
Поведут его, жди, середи воров
На злую казнь на кремлевский ров.
Ой вы, струночки — многозвончаты!
Ой подруженька — многознаечка!
Спой нам нонче ты, спой нам нонче ты,
Балалаечка!
Мы
окружены
границей белой.
Небо
Европы
ржавчиной съела
пушечных заводов
гарь и чадь.
Это —
устарело,
об этом —
надоело,
но будем
про это
говорить и кричать.
Пролетарий,
сегодня
отвернись,
обхохочась,
услышав
травоядные
призывы Толстых.
Хо́лода
битвы
предчувствуя час,
мобилизуй
оружие,
тело
и стих.
Тело
намускулим
в спорте и ду́ше,
грязную
водочную
жизнь вымоем.
Отливайтесь
в заводах,
жерла пушек.
Газом
перехитри
Европу,
химия.
Крепите
оборону
руками обеими,
чтоб ринуться
в бой,
услышав сигнал.
Но, если
механикой
окажемся слабее мы,
у нас
в запасе
страшнее арсенал.
Оружие
наше,
газов лютей,
увидят
ихним
прожектором-глазом.
Наше оружие:
солидарность людей,
разных языком,
но —
одинаковых классом.
Слушатель мира,
надень наушники,
ухо
и душу
с Москвой сливай.
Слушайте,
пограничные
городки и деревушки,
Красной
Москвы
раскаленные слова.
Будущий
рядовой
в заграничной роте,
идешь ли пехотой,
в танках ли ящеришься,
помни:
тебе
роднее родин
первая
наша
республика трудящихся!
Помни,
услыша
канонадный отзвук,
наступающей
буржуазии
видя натиск, —
наше
лучшее оружие —
осуществленный лозунг:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Реже, меньше ноют раны.
Четверть века — срок большой.
Но в виски, как в барабаны,
Бьется память, рвется в бой…
Москвичи писали письма,
Что Москвы врагу не взять.
Наконец разобрались мы,
Что назад уже нельзя.
Нашу почту почтальоны
Доставляли через час.
Слишком быстро — лучше б годы
Эти письма шли от нас.
Мы, как женщин, боя ждали,
Врывшись в землю и снега,
И виновных не искали,
Кроме общего врага.
И не находили места -
Ну скорее, хоть в штыки! -
Отступавшие от Бреста
И сибирские полки.
Ждали часа, ждали мига
Наступленья — столько дней! -
Чтоб потом писали в книгах:
"Беспримерно по своей…"
По своей громадной вере,
По желанью отомстить,
По таким своим потерям,
Что ни вспомнить, ни забыть.
Кто остался с похоронной -
Прочитал: "Ваш муж, наш друг…"
Долго будут по вагонам -
Кто без ног, а кто без рук.
Чем и как, с каких позиций
Оправдаешь тот поход?
Почему мы от границы
Шли назад, а не вперед?
Может быть, считать маневром,
(Был в истории такой), -
Только лучше б в сорок первом
Нам не драться под Москвой.
…Помогите, хоть немного!
Оторвите от жены.
Дай вам бог поверить в бога -
Если это бог войны.
Пою оружие и храброго героя,
Который, воинство российское устроя,
Подвигнут истиной, для нужных оборон
Противу шел татар туда, где плещет Дон,
И по сражении со наглою державой
Вступил во град Москву с победою и славой.
О муза, все сие ты миру расскажи
И повести мне сей дорогу покажи,
Дабы мои стихи цвели, как райски крины,
Достойны чтения второй Екатерины!
Великий град Москва сияти начала
И силы будущей надежду подала:
Смиренным Калитой воздвиженные стены
На хладном севере готовили премемы;
Во Скандинавии о них разнесся слух,
И в Польше возмущен народа ими дух;
Молва о граде сем вселенну пролетала,
Услышал то весь свет, Орда вострепетала,
И славу росскую, на сей взирая град,
В подземной глубине уже предвидел ад.
И се из пропастей во скважины отверсты
Зла адска женщина, свои грызуща персты,
Из змей зияющих имущая власы
И вдоль по бледному лицу морщины, жилы,
Страшняе мертвеца, восставша из могилы,
Оставив огненный волнующийся понт,
Из преисподния взошла на горизонт.
«Я не хочу — не могу — и не умею Вас обидеть…»
Так из дому, гонимая тоской,
— Тобой! — всей женской памятью, всей жаждой,
Всей страстью — позабыть! — Как вал морской,
Ношусь вдоль всех штыков, мешков и граждан.
О, вспененный, высокий вал морской
Вдоль каменной советской Поварской!
Над дремлющей борзой склонюсь — и вдруг —
Твои глаза! — Все руки по иконам —
Твои! — О, если бы ты был без глаз, без рук,
Чтоб мне не помнить их, не помнить их, не помнить!
И, приступом, как резвая волна,
Беру головоломные дома.
Всех перецеловала чередом.
Вишу в окне. — Москва в кругу просторном.
Ведь любит вся Москва меня! — А вот твой дом…
Смеюсь, смеюсь, смеюсь с зажатым горлом.
И пятилетний, прожевав пшено:
— «Без Вас нам скучно, а с тобой смешно»…
Так, оплетенная венком детей,
Сквозь сон — слова: «Боюсь, под корень рубит —
Поляк… Ну что? — Ну как? — Нет новостей?»
— «Нет, — впрочем, есть: что он меня не любит!»
И, репликою мужа изумив,
Иду к жене — внимать, как друг ревнив.
Стихи — цветы — (И кто их не дает
Мне за стихи?) В руках — целая вьюга!
Тень на домах ползет. — Вперед! Вперед!
Чтоб по людскому цирковому кругу
Дурную память загонять в конец, —
Чтоб только не очнуться, наконец!
Так от тебя, как от самой Чумы,
Вдоль всей Москвы —……. длинноногой
Кружить, кружить, кружить до самой тьмы —
Чтоб, наконец, у своего порога
Остановиться, дух переводя…
— И в дом войти, чтоб вновь найти — тебя!
Чем и как, с каких позиций
Оправдаешь тот поход?
Почему мы от границы
Шли назад, а не вперёд? Может быть, считать маневром,
Мудрой тактикой какой —
Только лучше б в сорок первом
Драться нам не под Москвой… Но в виски, как в барабаны,
Бьётся память, рвётся в бой,
Только меньше ноют раны:
Четверть века — срок большой.Москвичи писали письма,
Что Москвы врагу не взять.
Наконец разобрались мы,
Что назад уже нельзя.Нашу почту почтальоны
Доставляли через час.
Слишком быстро, лучше б годы
Эти письма шли от нас.Мы, как женщин, боя ждали,
Врывшись в землю и снега,
И виновных не искали,
Кроме общего врага.И не находили места —
Ну, скорее, хоть в штыки! —
Отступавшие от Бреста
И — сибирские полки.Ждали часа, ждали мига
Наступленья — столько дней!..
Чтоб потом писали в книгах:
«Беспримерно по своей…» —По своей громадной вере,
По желанью отомстить,
По таким своим потерям,
Что ни вспомнить, ни забыть.Кто остался с похоронной,
Прочитал: «Ваш муж, наш друг…»
Долго будут по вагонам —
Кто без ног, а кто без рук.Память вечная героям —
Жить в сердцах, спокойно спать…
Только лучше б под Москвою
Нам тогда не воевать.…Помогите хоть немного —
Оторвите от жены.
Дай вам бог! Поверишь в бога,
Если это бог войны.
«Леса. Столбы. Поля. Леса.
Наш поезд мчится в ночь…»
— Ты дописал?
— Не дописал.
— А в шахматы?
— Не прочь…
«Мелькнул за окнами перрон
И хоровод рябин…»
— Андрюшка видит пятый сон,
— А мы с тобой не спим…
— Кто здесь сказал, что я заснул?
— Никто… приснилось, друг…
«И кто-то, показалось вдруг,
Пронёс за окнами сосну
Назад в Москву, в Москву…»
— Ну. дописал?
— Не дописал.
— А в шахматы?
— Готовь…
«Быть может, к нам под окна в сад,
Где на траве блестит роса,
Где говорлива и боса,
Шла первая любовь…»
— Андрей,
Ему не дописать.
Давай играть с тобой.
«В вагоне спят. Лишь стук колёс,
Лишь света свечки дрожь.
Как капли чьих-то светлых слёз,
На стёкла выпал дождь…»
— Ну, вот уже неверный ход.
Туру был должен «есть».
«В Хабаровске на пароход
Должны мы пересесть…»
— А баня в Комсомольске есть?
— Вам «мат».
— Откуда?
— Вот…
Сверкнула молния в глаза.
Сильнее дождь пошёл.
Обыкновенная гроза —
И всё же хорошо.
Бегут, согнувшися дугой,
Деревья за окном,
Из одного конца в другой
Шарахается гром.
Гремит, как полк броневиков,
Как марш ударных войск.
А где-то очень далеко
Спит город Комсомольск
«Прощай. Целую горячо.
Пиши, не забывай».
— Ну, что ж, сыграем, что ль, ещё?
— Давай.
«Не забывай».
— Привет передавай.
«Тебе здесь кланяются все.
Ещё целую.
Алексей».
Скончался скромный человек
Без имени и отчества,
Клиент прилежнейший аптек
И рыцарь стихотворчества.Он от своих булыжных строк
Желал добиться легкости.
Была бы смерть задаче впрок —
И он бы тут же лег костьми.Хоть для камней имел Сизиф
Здоровье не железное.
Он все ж мечтал сложить из них
Большое и полезное.Он шел на бой, он шел на риск,
Он — с животом надорванным
Не предъявлял народу иск,
Что нe отмечен орденом.Он свято веровал в добро
И вряд ли бредил славою,
Когда пудовое перо
Водил рукою слабою.Он все редакции в Москве
Стихами отоваривал,
Он приносил стихи в мешке
И с грохотом вываливал.Валялись рифмы по столам,
Но с примесью гарнирною —
С гранитной пылью пополам
И с крошкою гранитною.В тот день, когда его мослы
Отправили на кладбище,
Все редколлегии Москвы
Ходили, лбы разгладивши.Но труд — хоть был он и не впрок!
Видать, нуждался в отзвуке, —
И пять его легчайших строк
Витать остались в воздухе… Поэт был нищ и безымян
И жил, как пес на паперти,
Но пять пылинок, пять семян
Оставил в нашей памяти.Пусть вентилятор месит пыль,
Пусть трет ее о лопасти —
Была мечта, а стала быль:
Поэт добился легкости! Истерты в прах сто тысяч тонн
Отменного булыжника.
Но век услышал слабый стон
Бесславного подвижника.Почил великий аноним,
Трудившийся до одури…
…Снимите шляпы перед ним,
Талантливые лодыри!!!..
Помню слово, помню святость долга
И тебе, мой друг, привет я шлю
К берегам, в которых наша Волга
Катит всю равнину вод свою.
Поклонись волне ее просторной,
Глубине, погоде верховой;
Поклонись ты старине нагорной,
Не забудь ты также луговой.
Из Москвы идет привет далекий,
Из столицы Русской старины.
За нее не раз в беде жестокой
Поднимались волжские сыны.
Юношей и старцев поседелых
Клич священный: «Вера и Земля!»
Доходил до стен и башен белых,
До святынь Московского Кремля.
Что сказать тебе, моя невестка?
И о чем сложить теперь мой стих?
Чай, к тебе домчались тоже вести
О волненьях Запада крутых.
Обойтися он хотел без Бога.
Это трудно; он увидит сам.
Запада на что же нам дорога?
Иль и мы пойдем к его богам?
Чужды мы фразерскому веселью
И страданьям ложным и лихим.
Нам зачем в чужом пиру похмелье?
Нам зачем насильно быть больным?
Знаменательно глубоко слово
Нам теперь гремящее. Ужель
Тотчас многие припомнят снова
Нашу Русь и Руси колыбель?
С Западом постыдные все связи
Искренне нам надо разорвать.
Вымыться от обезьяньей грязи,
Русскими нам, русским, быть опять.
От него мы заразились много;
Много своего лежит в пыли.
Надо вспомнить Веру, вспомнить Бога,
Вспомнить жизнь великую земли.
Но довольно; не сердись за прыткость
И за склад: так много прытких дум.
Государств волнения и шаткость
Так тревожно занимают ум.
О, возникни, Русь, земля родная
С самобытной жизнью старины!
Отягчают нас болезнь и ужас,
Будь, Москва, одна главой страны!
Но прости! Снеси мои поклоны
И супруга крепко обними —
Вкруг меня Москвы несутся звоны.
Господи! Молению вонми!
За упокой Высоцкого Владимира
коленопреклоненная Москва,
разгладивши битловки, заводила
его потусторонние слова.
Владимир умер в 2 часа.
И бездыханно
стояли серые глаза,
как два стакана.
А над губой росли усы
пустой утехой,
резинкой врезались трусы,
разит аптекой.
Спи, шансонье Всея Руси,
отпетый…
Ушел твой ангел в небеси
обедать.
Володька,
если горлом кровь,
Володька,
когда от умных докторов
воротит,
а баба, русый журавель,
в отлете,
кричит за тридевять земель:
«Володя!»
Ты шел закатною Москвой,
как богомаз мастеровой,
чуть выпив,
шел популярней, чем Пеле,
с беспечной челкой на челе,
носил гитару на плече,
как пару нимбов.
(Один для матери — большой,
золотенький,
под ним для мальчика — меньшой…)
Володя!..
За этот голос с хрипотцой,
дрожь сводит,
отравленная хлеб-соль
мелодий,
купил в валютке шарф цветной,
да не походишь.
Отныне вечный выходной.
Спи, русской песни крепостной —
свободен.
О златоустом блатаре
рыдай, Россия!
Какое время на дворе —
таков мессия.
А в Склифосовке филиал
Евангелья.
И Воскрешающий сказал:
«Закрыть едальники!»
Твоею песенкой ревя
под маскою,
врачи произвели реа-
нимацию.
Ввернули серые твои,
как в новоселье.
Сказали: ‘Топай. Чти ГАИ.
Пой веселее».
Вернулась снова жизнь в тебя.
И ты, отудобев,
нам говоришь: «Вы все — туда.
А я — оттуда!..»
Гремите, оркестры.
Козыри — крести.
Высоцкий воскресе.
Воистину воскресе!
Баллада о стариках и старухах, с которыми я вместе
жил и лечился в санатории областного совета
профсоюза в 110 км от Москвы
Все завидовали мне: «Эко денег!»
Был загадкой я для старцев и стариц.
Говорили про меня: «Академик!»
Говорили: «Генерал! Иностранец!»
О, бессонниц и снотворных отрава!
Может статься, это вы виноваты,
Что привиделась мне вздорная слава
В полумраке санаторной палаты?
А недуг со мной хитрил поминутно:
То терзал, то отпускал на поруки.
И всё было мне так страшно и трудно,
А труднее всего — были звуки.
Доминошники стучали в запале,
Привалившись к покорябанной пальме.
Старцы в чёсанках с галошами спали
Прямо в холле, как в общественной спальне.
Я неслышно проходил: «Англичанин!»
Я «козла» не забивал: «Академик!»
И звонки мои в Москву обличали:
«Эко денег у него, эко денег!»
И казалось мне, что вздор этот вечен,
Неподвижен, точно солнце в зените…
И когда я говорил: «Добрый вечер!»,
Отвечали старики: «Извините».
И кивали, как глухие глухому,
Улыбались не губами, а краем:
«Мы, мол, вовсе не хотим по-плохому,
Но как надо, извините, не знаем…»
Я твердил им в их мохнатые уши,
В перекурах за сортирною дверью:
«Я такой же, как и вы, только хуже»
И поддакивали старцы, не веря.
И в кино я не ходил: «Ясно, немец!»
И на танцах не бывал: «Академик!»
И в палатке я купил чай и перец:
«Эко денег у него, эко денег!»
Ну и ладно, и не надо о славе…
Смерть подарит нам бубенчики славы!
А живём мы в этом мире послами
Не имеющей названья державы…
Знать хочешь ты, где я в Петрополе живу —
О улице я сей еще не известился
И разно для того поднесь ее зову,
А точно то узнать не много я и льстился.
Но должно знать тебе, писать ко мне куда:
Туда.
По окончании его незлобна века,
Сего живу я в доме человека,
Которого мне смерть
Слез токи извлекала,
И, вспомня коего, нельзя мне их отерть.
Ты знаешь то, чья смерть
В Москве сразить меня ударам сим алкала.
Владеет домом сим его любезный брат,
Толико ж, как и он, не зол и добронравен.
То знает весь сей град,
Что честностью сей муж печется быти славен.
Однако у него не этот только дом,
Так я скажу тебе потом
Сему двору приметы,
И после от тебя,
Приятеля любя,
Я буду получать и спросы и ответы.
В вороты из ворот, а улица межа,
Живет почтенна госпожа,
Два коей прадеда, храня нелицемерность
И ко империи свою Российской верность,
За истину окончили живот,
Которых честности в усердии явленны,
Для коей мужи те Мазепой умерщвленны,
Спасая и Петра, и нас, и свой народ,
Чтоб были искры злы, не вспыхнув, утоленны.
К забору этого двора к Фонтанке двор,
С забором! о забор,
В котором жительство имеет сенатор,
Науки коему, художества любезны;
Он ведает, они для общества полезны.
В сем доме у него всегда пермесский глас,
Он сделал у себя в Петрополе Парнас.
Его сын скрипкою успешно подражает
Той лире, коею играет Аполлон.
Искусство он свое вседневно умножает,
И стал уже его прямым любимцем он.
Его сестра играет на тимпане.
Другая тут поет при струнах и органе,
И для того
На сем дворе его
Все слышат восклицанье хора.
Певица же еще притом и Терпсихора.
От редких пуль, от трупов и от дыма
Развалин, пожираемых огнем,
Еще Москва была непроходима…
Стал падать снег. День не казался днем.
Юбку подбирала,
Улицы перебегала,
Думала о нем…
Он руки вымыл. Выбрился. Неловко
От штатского чужого пиджака…
Четыре ночи дергалась винтовка
В его плече. Он вздрогнул от звонка.
Сердце одолела,
Птичкой рядом села,
Молода, легка!..
Он чертыхался. Жил еще Арбатом.
Негодовал, что так не повезло,
А женщина на сундуке горбатом
Развязывала узелок.
Мясо и картошка…
Ты поешь немножко,
Дорогой дружок!
Он жадно ел. И веселел. Красивый,
За насыщеньем увлеченно нем.
Самозабвенный и себялюбивый,
Безжалостный к себе, к тебе, ко всем!
Головой прижалась,
Жалобно ласкалась…
Завтра — где и с кем?
Прощались ночью. Торопливо обнял.
Не слушал слов. В глаза не заглянул.
Не оглянулся. Тлела, как жаровня,
Москва… И плыл над ней тяжелый гул.
Знали, что навеки…
Горы, долы, реки, —
Словно потонул!
Прогромыхало, прошуршало столько
Годов, годин!.. Стал беспокоен взгляд.
Он вспоминает имя: «Стаха, полька…
Вы знаете, я тоже был женат».
Борода седая…
«Где ж она?» — «Не знаю.
И была ль она!»
Коптилки мигающий пламень.
Мы с Диккенсом в доме одни.
Во мраке горят перед нами
больших ожиданий огни.О, молодость бедного Пипа,
как тянется к счастью она!
…А в доме ни звука, ни скрипа.
Угрюмо и тихо. Война.Давно ль в этом доме, давно ли
звучали светло голоса?
Но я не ослепла от боли.
Я вижу вдали паруса.Моя золотая свобода,
тебя не задушат тоской.
…Конец сорок первого года.
Фашисты стоят под Москвой.Раскаты недальнего боя.
Больших ожиданий полет.
Петрищевской площадью Зоя
на раннюю гибель идет.Ее не спасти нам от пытки,
воды не подать, не помочь…
Вокруг полыхают зенитки.
Глухая осадная ночь.Зловещие контуры зданий.
Ни щелки, ни проблеска нет.
И только больших ожиданий
сердца согревающий свет.Любовь моя горькая, где ты?
Вернись на мгновение в стих.
Уже я теряю приметы
оборванных нитей твоих.Но памятью первых свиданий
светлеет жестокий конец.
Зарницы больших ожиданий!
Пленительный трепет сердец! Какой бы нам жребий ни выпал,
какие б ни грянули дни…
О, молодость бедного Пипа!
Больших ожиданий огни! Все горше, обидней, иначе,
навыворот, наоборот!
Но рвется упрямо к удаче
больших ожиданий полет.Как сходны с невзгодой невзгода
в таинственной доле людской.
…Конец сорок первого года.
Фашисты стоят под Москвой.Но в пору жестоких страданий
является людям всегда
великих больших ожиданий
знакомая с детства звезда.Отрадны борьба и лишенья
пути, устремленного к ней.
И даже большие свершенья
больших ожиданий бледней.
Город холмов и оврагов,
Город зеленых садов,
Уличных пестрых зигзагов,
Чистых и всяких прудов.
Город — церквей не дочтешься:
Их колокольный напев
Слушая, к небу несешься,
Душу молитвой согрев.
Гордым величьем красуясь,
Город с кремлевских вершин
Смотрит в поляны, любуясь
Прелестью свежих картин.
Лентой река голубая
Тихо струится кругом,
Жатвы, леса огибая,
Стены боярских хором.
Иноков мирных жилища,
Веры народной ковчег, —
Пристани жизни — кладбища,
Общий семейный ночлег.
Город причудливо странный,
Красок и образов смесь:
Древности благоуханной
Веет поэзия здесь.
Город — восточная сказка!
Город — российская быль!
Хартий нам родственных связка!
Святы их ветхость и пыль.
Молча читает их время!
С заревом славных веков
Льется на позднее племя
Доблестный отблеск отцов.
Город минувшего! Старче
С вечно младою душой
Всё и священней, и ярче
Блещет своей сединой!
Город сердечных страданий!
Город — моя колыбель:
Здесь мне в года обаяний
Жизни мерещилась цель.
Сколько здесь жизни я прожил!
Сколько растратил я сил!
Мысли и чувства тревожил
Юный, заносчивый пыл.
Позже смирилась отвага,
Волны души улеглись,
Трезвые радость и блага
В светлом затишьи слились.
Думы окрепли, созрели
В опыте, в бденьи, в борьбе:
Новые грани и цели
Жизнь призывали к себе.
Дружбы звезда засияла,
Дружба согрела мне грудь,
Душу мою воспитала,
Жизни украсила путь.
Прелесть труда, наслажденье
Мысль в стройный образ облечь,
Чувству найти выраженье,
Тайнам сердечным дать речь!
Творчества тихая радость,
Внутренней жизни очаг,
Вашу вкусил я здесь сладость
В чистом источнике благ.
Ныне, когда мне на плечи
Тяжкие годы легли,
С ними надежды далече
В тайную глубь отошли.
В памяти набожной ныне
Прошлым нежней дорожу:
Старый паломник, к святыне
Молча к Москве подхожу.
Жертвы вечерней кадилом
Будет Москве мой привет,
В память о прошлом, мне милом,
Братьям, которых уж нет.
Манит меня их дружина,
Полный раздумья стою:
Благословила бы сына,
Милую матерь молю.
Когда б невежи то побольше разбирали,
Как должно говорить; они бы меньше врали.
Какой-то человек.
В каком то море тонет,
Окончеваст век,
Кричит и стонет.
Сплетен такой расказ,
Что будто жестоко Дельфины любят нас:
Немножко должно мне теперь полицемерить,
Расказу етому и я хочу поверить:.
Хочу;
Я пошлины за то в казну не заплачу.
Дельфин стенящаго спасает,
И на спину к себе бросаст:
Мой всадник по морю гуляет на коне.
Скажи ты мне,
В какой родился ты стране,
Дельфин ево спросил: мой всадник отвечает:
Родился тамо я, а там и там бывал,
Что ведомо ему, тово не забывал,
И Географии Дельфина научает.
Дельфин ево спросил: в Москве бывал ли ты,
Во обиталищи девичей красоты?
В расказы всадник мой гораздо углубился,
Москвы не знал,
Однако о Москве вздыхая вспоминал,
И говорит: он там со многими любился.
Дельфин ево спросил: известна ли тебе
В россии Волга? да, я щастья там и боле
В любви имел себе.
Цветов колико в поле,
Толико там
Прекрасных дам.
Москвы сей город больше вдвое,
А может быть и втрое.
На те слова
Дельфин ответствует проворному детине:
А етот город, ты со мной в котором ныне.
В котором путает безмозгла голова,
И волги больше вдвое,
А может быть и втрое,
А во стенах сих мест
Толико много дам, колико в небе звезд.
Собросил со спины Дельфин сево детину,
И говорил еще:
Я спас тебя вотще;
Мы возим на себе людей, а не скотину.
Словно тучи, печально и долго
Над страной проходили века,
И слезами катилася Волга —
Необъятная наша река.
Не сдавалась цепям и обманам
Голубая дорога страны, —
Незадаром Степан с Емельяном
Вниз по Волге водили челны.Красавица народная, —
Как море, полноводная,
Как Родина, свободная, —
Широка,
Глубока,
Сильна! Много песен над Волгой звенело,
Да напев был у песен не тот:
Прежде песни тоска наша пела,
А теперь наша радость поет.
Разорвали мы серые тучи,
Над страною весна расцвела,
И, как Волга, рекою могучей
Наша вольная жизнь потекла! Мы сдвигаем и горы и реки,
Время сказок пришло наяву,
И по Волге, свободной навеки,
Корабли приплывают в Москву.
От Москвы до ворот Сталинградских,
Как большая живая рука,
Все народы приветствует братски
Всенародная Волга-река.Много песен про Волгу пропето,
А еще не сложили такой,
Чтобы, солнцем советским согрета,
Зазвенела над Волгой-рекой.
Грянем песню и звонко и смело,
Чтобы в ней наша сила жила,
Чтоб до самого солнца летела,
Чтоб до самого сердца дошла! Наше счастье, как май, молодое,
Нашу силу нельзя сокрушить.
Под счастливой советской звездою
Хорошо и работать и жить.
Пусть враги, как голодные волки,
У границ оставляют следы, —
Не видать им красавицы Волги,
И не пить им из Волги воды! Красавица народная, —
Как море, полноводная,
Как Родина, свободная, —
Широка,
Глубока,
Сильна!
Петр Андреевич
Дитя мое любезное, Надежда!
Оставь шитьё, узоры кружевные:
Не выряжать тебе красы своей
На светлых праздниках. Не выезжать
С боярами, князьями. Было время:
Ласкают и манят тебя с собой
И мчат в богато убранной карете.
А ныне знать, вельможи — где они?..
Тот князь, твой восприемник от купели?
Его жена? Родня? Исчезли все!
Их пышные хоромы опустели.
Когда слыла веселою Москва,
Они роились в ней. Палаты их
Блистали разноцветными огнями…
Теперь, когда у стен её враги,
Бессчастные рассыпалися дети,
Напрасно ждет защитников; сыны,
Как ласточки, вспорхнули с тёплых гнёзд
И предали их бурям в расхищенье.
Ты из житья роскошного обратно
В убогий дом отцовский отдана,
А мне куда с тобой?.. Куда укрыться?
И если б мог бежать отселе я,
Нет! нет!.. Не оторвался б от тебя,
О матерь наша, мать России всей,
Кормилица моя, моих детей!
В тебе я мирно пожил, видел счастье.
В тебе и гроб найду. Мой друг, Надежда,
Гроза над нами носится — потерпим
И с верою вдадимся той судьбе,
Которую Господь нам уготовил.
Грустна, грустна!.. О ком же плачешь ты?
О прежних ли подругах и забавах?
Наташа
Ах, батюшка! Я плачу не о том!
Теперь не та пора…
(Рыдает)
Петр Андреевич
И те ли времена? О брате, что ли?
Наш Алексей… Даруй ему Господь
Со славой устоять на ратном поле.
Мне всё твердит: он будет жив.
Наташа
Нет, батюшка, я плачу не об нём.
(Рыдает пуще прежнего)
Петр Андреевич
Когда же ты о родине печальна,
Рыдай, мое дитя, — и для тебя
Отрадного я слова не имею.
Бывало, на душе кручинно — посох в руки,
С тобою сердцу легче, всё забыто…
Утешённый я приходил домой.
Бывало, посетишь и ты меня, отца.
Обнимешь, всё осмотришь… Угол мой
На полгода весельем просветится…
А ныне вместе мы, и нам не легче!
Москва! Москва! О, до чего я дожил!..
(Растворяет окно.)
По этому шоссе на восток он шел,
Качались шапок медведи;
Над шапками рвался знаменный шелк,
Над шелком — орлы из меди…
Двадцать языков — тысячи полков,
Набор амуниций странных.
Старая гвардия ледышками штыков
Сверкала на русских курганах.
И русские сосны и русская трава
Слушали вопли:
«Виват! Виват!»
И маршалы скакали, дразня копен:
Даву, Массена, Берпадот, Ней…
И впереди, храпя, как олень,
Целого медведя сбив набекрень,
Этим сияющим соснам рад,
Весь в бакенбардах летел Мюрат…
Москва перед глазами —
Неаполь позади!
Победе виват!
Не изменявшей никогда!
Чудо космографии на его груди:
Южный Крест и Полярная звезда…
А в старом тарантасе,
Который пропах
Цирюльннчьим мылом и потом,
На твердых подушках сидит Бонапарт
И смотрит, как тихо качается пар
Вдали — над шоссе и болотом…
И серый сюртук, и белый жилет
(Скромна полководцев порода),
И круглый живот дрожит, как желе,
И вздрагивает подбородок…
Хозяйственным скрипом скрипит тарантас
И вот над шоссе пропыленном —
Москва, как огромный иконостас,
Встает за горой Поклонной.
Она неприступна:
Приди и возьми
(Он слышит: не кони ль заржали?) —
Булыжником грохнет, укусит дверьми,
Грошовой свечой ужалит.
И сабля вырастет из ветвей
(Он слышит: не ветры ли кличут?),
Недаром ему купола церквей
В глаза кукишами тычут…
Москва придавит периной снегов
Простор, что пушками оран, —
И вместо французских медных орлов
Прокаркает русский ворон!..
И в снежной и в одичалой красе
Снова пустынным станет шоссе…
Мы чествуем нежную почесть травы,
Покрывшую честные гробы.
Гремя по ухабам, на приступ Москвы
Идет покоритель — автобус.
Он ливнем промыт, он ремонтом пропах,
Он движется с ветром вместе:
Ведет он, как некогда вел Бонапарт,
Людей из веселых предместий.
Нас двадцать языков — мы рядом сидим,
За нами лесов зацветающий дым.
Мы знаки окраин приносим в Москву:
На кузове — пыль,
На колесах — траву.
Шипучим ознобом стучит по ногам
Бензин, разогнавший колеса;
Ломятся в окна под грохот и гам
Стада, озера, покосы.
И легкие наши полны до краев
Студеною сыростью лугов…
Пусть рыбы играют в заросших прудах,
Пусть птицы стрекочут на проводах, —
За крышей трактира постылого
Мы видим Дорогомилово…
И щучьим веленьем встают по бокам
Свинец нефтебаков и фабрик бакан…
Нам город готовит добротный уют,
Трамвайных алфавитов пляски,
Распахнуты рынки,
И церкви встают,
Как добрые сырные пасхи…
Бензиновый ветер нас мчит по Москве,
С разлета выносит на площадь,
Где, нашим разведчиком выбежав, сквер
Шумит подмосковною рощей…
И в сброде зеркал и слоновых ниш,
В расхлестнутом масляном студне,
Казарма автобусов, лагерь машин,
Кончает солдатские будни.
Не молод ты, не глуп, не вовсе без души.
Зачем же в городе все толки и волненья?
Зачем же роль играть российского паши
И обявлять Москву в осадном положенье?
Ты править нами мог легко на старый лад,
Не тратя времени в бессмысленной работе:
Мы люди смирные, не строим баррикад
И верноподданно гнием в своем болоте.
Что ж в нас нехорошо? К чему весь этот шум,
Все это страшное употребленье силы?
Без гвалта мог бы здесь твой деятельный ум
Бумаги не щадить и проливать чернила.
Какой же думаешь ты учредить закон?
Какие новые установить порядки?
Ужель мечтаешь ты, гордыней ослеплен,
Воров искоренить и посягнуть на взятки?
За это не берись; простынет грозный пыл,
И сокрушится власть, подобно хрупкой стали;
Ведь это — мозг костей, кровь наших, русских жил,
Ведь это на груди мы матери всосали!
Но лишь за то скажу спасибо я теперь,
Что кучер Беринга не мчится своевольно
И не ревет уже, как разяренный зверь,
По тихим улицам Москвы первопрестольной,
Что Беринг сам познал величия предел:
Окутанный в шинель, уже с отвагой дикой
На дрожках не сидит, как некогда сидел
Носимый бурею на лодке Петр Великий…
Эй да служба! Эй да дядя!
Распотешил, старина!
На тебя, гусар мой, глядя,
Сердце вспыхнуло до дна.
Молодые ночи наши
Разгорелись в ярких снах;
Будто пиршеские чаши
Снова сохнут на губах.
Будто мы не устарели —
Вьется локон вновь в кольцо;
Будто дружеской артели
Все ребята налицо.
Про вино ли, про свой ус ли
Или прочие грехи
Речь заводишь — словно гусли,
Разыграются стихи.
Так и скачут, так и льются,
Крупно, звонко, горячо,
Кровь кипит, ушки смеются,
И задергало плечо.
Подмывает, как волною,
Душу грешника прости!
Подпоясавшись, с тобою
Гаркнуть, топнуть и пройти.
Черт ли в тайнах идеала,
В романтизме и луне —
Как усатый запевала
Запоет по старине.
Буйно рвется стих твой пылкий,
Словно пробка в потолок,
Иль Моэта из бутылки
Брызжет хладный кипяток!
С одного хмельного духа
Закружится голова,
И мерещится старуха,
Наша сверстница Москва.
Не Москва, что ныне чинно
В шапке, в теплых сапогах
И проводит дни невинно
На воде и на водах, —
Но Двенадцатого года
Веселая голова,
Как сбиралась непогода,
А ей было трын-трава!
Но пятнадцатого года,
В шумных кликах торжества,
Свой пожар и блеск похода —
Запивавшая Москва!
Весь тот мир, вся эта шайка
Беззаботных молодцов
Ожили, мой ворожайка!
От твоих волшебных слов.
Силой чар и зелий тайных
Ты из старого кремня
Высек несколько случайных
Искр остывшего огня.
Бью челом,спасибо, дядя!
Спой еще когда-нибудь,
Чтобы мне, тебе подладя,
Стариной опять тряхнуть.
Стой, товарищ!
Ко всем к вам
доходит
«Рабочая Москва».
Знает
каждый,
читающий газету:
нет чугуна,
железа нету!
Суются тресты,
суются главки
в каждое место,
во все лавки.
А на Генеральной,
у Проводниковского дома —
тысяча пудов
разного лома.
Надорветесь враз-то —
пуды повзвесьте!
Тысяч полтораста,
а то
и двести.
Зѐмли
слухами полны́:
Гамбург —
фабрика луны.
Из нашего количества
железа и чугуна
в Гамбурге
вышла б
вторая луна.
Были б
тысячи в кармане,
лом
не шлепал по ногам бы.
Да, это
не Германия!
Москва,
а не Гамбург!
Лом
у нас
лежит, как бросят, —
благо,
хлеба
лом не просит.
Если б
я
начальством был,
думаю,
что поделом
я бы
кой-какие лбы
бросил бы
в чугунный лом.
Теперь
перейду
к научной теме я.
Эта тема —
Сельхозакадемия,
не просто,
а имени
Тимирязева.
Ясно —
сверху
снег да ливни,
ясно —
снизу грязь вам…
А в грязи
на аршин —
масса
разных машин.
Общий плач:
полежим,
РКИ подождем.
Разве ж
в этом режим,
чтоб ржаветь под дождем?
Для машины
дай навес —
мы
не яблоки моченые…
Что
у вас
в голове-с,
господа ученые?
Что дурню позволено —
от этого
срам
ученым малым
и профессорам.
Ну и публика!
Пожалела рублика…
Что навес?
Дешевле лука.
Сократили б техноруков,
посократили б должности —
и стройся
без задолженности!
Возвели б сарай —
не сарай,
а рай.
Ясно —
каждый
скажет так:
— Ну, и ну!
Дурак-то!
Сэкономивши пятак,
проэкономил трактор.
Керенский—новый образ Барабаша, *)
А Петроград-как царская Москва!
О, сколь притиснута Украйна ими наша,
Меж стран славянских сирая вдова.
Несчастный "край, где «все обильем дышет,
Где реки льются чище серебра», —
О самостийности москаль не хочет слышать!
От кацапья какого ждать добра!
Ах, если б слушали центральных рад и радок
Постановления, премудрыя весьма, —
Мы б завели во всем такой порядок,
Что облизнется Англия сама.
Когда б унять московскую акулу.
Заткнув ея поганейшую пасть, —
Избрали бы мы кузнеца Вакулу,
Ему б вручили булаву на власть.
Он в Киев бы вступил, как триумфатор,
Не чорта оседлав, но белаго коня, —
И «хай живе вовик великий рехформатор!»
Воспели б кобзари, бандурами звеня.
Как наш широкий Днипр, тогда б лилась горилка,
И радость общая была бы свыше норм,
И процвела б тогда роскошно «Вильна Спилка»
И провела бы шумный ряд реформ.
Но—о, позорь!—Керенскаго коварство
И Оберучева двуличная игра
Мешают воскресить Богдана царство
И прежний блеск гетманскаго двора!
И взвыли мы так мертвецы из склепа
В полночный час скулят тоску души —
— Скорей возстань, скорей гряди, Мазепа,
И москалей без жалости круши!
Вострепещи, Москва, Саратов, край Тамбовский,
И ты вострепещи, о наглый Петроград!
Из гроба встал Богун. *) и с ним Выговский ***)
И в тундры гонит вас, туда, к себе назад!
Как некогда под крепкимь Конотопом, —
Победный лавр достался только нам,
Так и теперь—на но смех всем Европам, —
Пропишем ѵжицу коварным москалям!
— Насилу выехать решились из Москвы.
— Здорова ль, душенька?— Здоровы ль, сударь, вы?
— Смешно: ни надписи, ни подписи — кому же?
Вдове? не может быть! Ну, кто ж соперник мой?
А! верно Сонюшке! смиреннице такой.
Пора ей хлопотать о муже.
— Ну, как живете в подмосковной?
Что Ольга Павловна? — Мы ждали, ждали вас.
Мы думали, ваш жар любовный
Уж и погас…
И с бельведера вдаль смотрели беспрестанно,
Не скачет……
— Спешить бы слишком было странно —
Я не любовник, а жених.
А что ее сестра?— Ей, кажется, не скучно:
Эльвиров с нею неразлучно.
— Ага.— Вчера был здесь, сегодня ждем его.
Так точно, от него. Что с вами?— Ничего.
— Ей-богу, сердце не на месте.
— Пожалуй, милая, вот это письмецо
Тихонько подложи.— Кому?— Моей невесте.
Да, Ольге Павловне — что смотришь мне в лицо?
Не прямо в руки ей, конечно.
Не проболтайся ж, друг сердечный.
— Ей-богу, вас понять нельзя.
Она ведь знает вашу руку.
— Да письмецо писал не я.
— Вот что!.. вы выдумали штуку!
Хотите испытать невесту?— Как не так!
Мне? ревновать! избави боже.
Я все же не дитя, а пуще не дурак.
— А что же?
— Браслеты я купил — прикажешь, покажу.
— Вот Ольге Павловне обновка.
— А знаешь ли, что я тебе скажу:
Дарю ее тебе, примерная плутовка.
— Помилуйте, да мне — и думать я не смела.
Мне совестно… я вся горю.
Покорно вас благодарю.
Я так…— Послушай!— улетела.
Все меры превзошла теперь моя досада.
Ступайте, фурии, ступайте вон из ада,
Грызите жадно грудь, сосите кровь мою!
В сей час, в который я терзаюсь, вопию,
В сей час среди Москвы «Синава» представляют
И вот как автора достойно прославляют:
«Играйте, — говорят, — во мзду его уму,
Играйте пакостно за труд назло ему!»
Сбираются ругать меня враги и други.
Сие ли за мои, Россия, мне услуги?
От стран чужих во мзду имею не сие.
Слезами я кроплю, Вольтер, письмо твое.
Лишенный муз, лишусь, лишуся я и света.
Екатерина, зри! Проснись, Елисавета!
И сердце днесь мое внемлите вместо слов!
Вы мне прибежище, надежда и покров;
От гроба зрит одна, другая зрит от трона:
От них и с небеси мне будет оборона,
О боже, видишь ты, колика скорбь моя,
Зришь ты, в коликом днесь отчаянии я,
Терпение мое преходит за границы,
Избави ею днесь от варварских мя рук
И от гонителей художеств и наук!
Невежеством они и грубостию полны.
О вы, кропящие Петрополь невски волны,
Сего ли для, ах, Петр храм музам основал.
Я суетно на вас, о музы, уповал!
За труд мой ты, Москва, меня увидишь мертва:
Стихи мои и я наук злодеям жертва.
Надежных не было лесов, лугов и пашни,
Доколе не был дан
России Иоанн,
Великолепные в Кремле воздвигший башни.
В России не было спокойного часа,
Опустошались нивы,
И были в пламени леса.
Татары, бодрствуя несясь под небеса,
Зря, сколь ленивы
Идти во праздности живущие на брань,
И те с нас брали дань,
Которые уже воззреть тогда не смеют,
Как наши знамена явятся и возвеют.
Они готовы ныне нам,
Как мы им были, во услугу.
Не все на свете быть единым временам.
Несут татара страх российским сторонам,
И разорили уж и Тулу и Калугу,
Пред россами они в сии дни грязь и прах,
Однако нанесли тогда России страх.
Уже к Москве подходят
И жителей Москвы ко трепету приводят.
Татара многажды с успехами дрались.
Бояра собрались
Ко совещанию на разные ответы
И делают советы…
В совете том боярин некий был;
От старости сей муж, где Крым лежит, забыл.
Бояра
Внимают мужа стара,
А он спросил у них: «Отколь идут татара?»
— «С полудни», — говорят. — «Где полдень? Я не знаю».
— «От Тулы их поход». — «Я это вспоминаю;
Бывал я некогда с охотой псовой там,
И много заяцов весьма по тем местам.
Я вам вещаю
В ответ
И мнение свое вам ясно сообщаю.
В татарской мне войне ни малой нужды нет,
И больше ничего сказать не обещаю.
Меня татарин не сожжет
И мне не сделает… увечья
Среди Замоскворечья.
Распоряжайте вы, а мой совет такой:
Мой дом не за Москвой-рекой».
В Москве вышла новая газета
партии большевиков «Наш путь».
(Из рабочей хроники 1913 г.)
«Уж у меня ли, кум, завод был не завод?
Без остановки шёл — сочти, который год?
Чуть не Расею всю мог завалить товаром! —
Московский некий туз, налёгши на чаёк,
Пыхтел за пятым самоваром. —
А нонь к чему идёт? Нет, братец мой, — недаром
Всё жуть меня брала, и сердце ёк да ёк.
Я как людей держал? В ежовых рукавицах!
Не пикни у меня о разных небылицах.
Замятня вышла раз — так я, не будь глупцом:
«Вот как вы, — говорю, — с родным своим отцом!
Кто ж, как не я,
всегда держался с вами вкупе?» —
Умаслил дураков одним-другим словцом,
Наобещал им… чёрта в ступе.
Утихомирились. Покой и благодать.
Ан новой-то беды пришлось недолго ждать.
Всё Питер, съешь его проказа!
Там вольнодумство все свои дало ростки,
«Звезда»… и «Правда» вслед…
Проклятые листки!
От них ведь вся зараза.
Заглянешь на завод — кругом шу-шу, шу-шу.
Шуршат газетами… Смешки да переглядки…
«У, черти, — думаю, — уж я вас распушу!»
Куда там. Самого трясёт без лихорадки.
Боюсь. Чего? И не понять.
Всё Питер. Сразу бы принять
Решительные меры.
Нет, спохватились через год:
Бьют «Правду» и теснят на всякие манеры.
Да что! Умнее стал народ:
Набрался бодрости и веры —
И не доест и не допьёт,
Последний грош в газету шлёт.
Газета, что ни день, за карой терпит кару.
Но каждому удару
Готов отпор, —
Не оставляют без ответа:
Была до этих пор
Одна газета,
А нынче будет две —
И в Петербурге и… в Москве!
Да, нечего сказать, хорошие итоги!
Где? У кого искать подмоги?
Просить, чтоб и Москва с газетою дубьём
Боролася и плетью?
Дразнить рабочих вновь? Нарваться на подъём
И на газету… третью?..»
Я тоже думаю: пусть «Нашему пути»
Враги не слишком рады.
Товарищи! Кто как там ни верти,
Нет силы, чтобы нас держали взаперти!
Рабочей мысли нет преграды!