Люблю осеннюю Москву
в ее убранстве светлом,
когда утрами жгут листву,
опавшую под ветром.
Огромный медленный костер
над облетевшим садом
похож на стрельчатый костел
с обугленным фасадом.
А старый клен совсем поник,
стоит, печально горбясь…
Мне кажется, своя у них,
своя у листьев гордость.
Ну что с того, ну что с того,
что смяты и побиты!
В них есть немое торжество
предчувствия победы.
Они полягут в чернозем,
собой его удобрят,
но через много лет и зим
потомки их одобрят,
Слезу ненужную утрут,
и в юном трепетанье
вся неоправданность утрат
получит оправданье…
Парит, парит гусиный клин,
за тучей гуси стонут.
Горит, горит осенний клен,
золою листья станут.
Ветрами старый сад продут,
он расстается с летом.
А листья новые придут,
придут за теми следом.
Чуть светает —
Спешит, сбегается
Мышиной стаей
На звон колокольный
Москва подпольная.
Покидают норы —
Старухи, воры.
Ведут разговоры.
Свечи горят.
Сходит Дух
На малых ребят,
На полоумных старух.
В полумраке,
Нехотя, кое-как
Бормочет дьяк.
Из чёрной тряпицы
Выползают на свет Божий —
Гроши нищие,
Гроши острожные,
По́том и кровью добытые
Гроши вдовьи,
Про чёрный день
Да на помин души
Отложенные.
Та́к, на рассвете,
Ставят свечи,
Вынимают просфоры —
Старухи, воры:
За живот, за здравие
Раба Божьего — Николая.
Та́к, на рассвете,
Тёмный свой пир
Справляет подполье.
Экспресс Москва-Варшава, тринадцатое место, -
В приметы я не верю — приметы ни при чем:
Ведь я всего до Минска, майор — всего до Бреста, -
Толкуем мы с майором, и каждый — о своем.
Я ему про свои неполадки,
Но ему незнакома печаль:
Материально — он в полном порядке,
А морально… Плевать на мораль!
Майор неразговорчив — кончал войну солдатом, -
Но я ему от сердца — и потеплел майор.
Но через час мы оба пошли ругаться матом,
И получился очень конкретный разговор.
Майор чуть-чуть не плакал, что снова уезжает,
Что снова под Берлином еще на целый год:
Ему без этих немцев своих забот хватает, -
Хотя бы воевали, а то — наоборот…
Майор сентиментален — не выдержали нервы:
Жена ведь провожала, — я с нею говорил.
Майор сказал мне после: "Сейчас не сорок первый,
А я — поверишь, парень! — как снова пережил".
Первое мая!
Праздник ожидания…
Расцветись, стихия,
В пламень и сапфир!
Занимайтесь, здания,
Пламенем восстания!
Занимайтесь заревом:
Москва,
Россия,
Мир!
Испугав огромное
Становище
Каркающих галок и ворон,
Рухни в лес знамен,
Рухни ты,
Чугунное чудовище —
Александра Третьего раздутая, литая
Голова!
Первое мая!
Первое мая!
Красным заревом
Пылает Москва!
Вольные, восторженные груди,
Крикните в пороховое марево,
В возгласы и оргии орудий,
Где безумствуют измученные люди:
«На земле — мир!
В человеках — благоволение!
Впереди — Христово Воскресение…»
И да будет первое мая,
Как зарево,
От которого загорится:
Москва,
Россия,
Мир!
В лесе
Знамен,
Как в венце из роз,
Храбро встав
На гребне времен,
В голубую твердь
Скажем:
— «Успокойтесь, безвинные жертвы:
Христос
Воскресе.
(Христос Воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ
И сущих во гробех живот даровав)».
Первое мая!
Праздник ожидания…
Расцветись, стихия, в пламень и сапфир,
Занимайтесь, здания, заревом восстания.
Занимайтесь заревом:
Москва,
Россия,
Мир!
О ты, союзница Голштинския страны,
В российских городах под именем царицы:
Ты отверзаешь нам далекие границы
К пути, в который мы теперь устремлены.
Мы рек твоих струей к пристанищу течем,
И дружество твое мы возвестим Востоку;
Твою к твоим друзьям щедроту превысоку
По возвращении на Западе речем.
Дай небо, чтобы ты была благополучна,
Безбранна, с тишиной своею неразлучна;
Чтоб твой в спокойствии блаженный жил народ!
Прими сии стихи. Когда я возвращуся,
Достойно славу я твою воспеть потщуся,
И Волгу похвалой промчу до Рейнских вод.
Сегодня ночью я одна в ночи —
Бессонная, бездомная черница! —
Сегодня ночью у меня ключи
От всех ворот единственной столицы!
Бессонница меня толкнула в путь.
— О, как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой! —
Сегодня ночью я целую в грудь
Всю круглую воюющую землю!
Вздымаются не волосы — а мех,
И душный ветер прямо в душу дует.
Сегодня ночью я жалею всех, —
Кого жалеют и кого целуют.
От лихой любовной думки
Как уеду по чугунке —
Распыхтится паровоз, И под гул его угрюмый
Буду думать, буду думать,
Что сам Черт меня унес.От твоих улыбок сладких,
И от рук твоих в перчатках,
И от лика твоего —И от слов твоих шумящих,
И от ног твоих, спешащих
Мимо дома моего.Ты прощай, злодей — прельститель,
Вы, холмы мои, простите
Над. . . . .Москвой, —Что Москва! Черт с ней, с Москвою!
Черт с Москвою, черт со мною, —
И сам Свет-Христос с собой! Лейтесь, лейтесь, слезы, лейтесь,
Вейтесь, вейтесь, рельсы, вейтесь,
Ты гуди, чугун, гуди… Может, горькую судьбину
Позабуду на чужбине
На другой какой груди.
Над синевою подмосковных рощ
Накрапывает колокольный дождь.
Бредут слепцы калужскою дорогой, —
Калужской — песенной — прекрасной, и она
Смывает и смывает имена
Смиренных странников, во тьме поющих Бога.
И думаю: когда-нибудь и я,
Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской, —
Одену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь, и тихо тронусь в путь
По старой по дороге по калужской.
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Гремучий опрокинулся прибой
Над женщиной, отвергнутой тобой.
Царю Петру и вам, о, царь, хвала!
Но выше вас, цари, колокола.
Пока они гремят из синевы —
Неоспоримо первенство Москвы.
И целых сорок сороков церквей
Смеются над гордынею царей!
На город туман пастернаковский лег,
Пунктир фонарей и гудков,
И начался вечер, словно пролог,
— Предчувствиями стихов.
Мир, незаконченный, как черновик,
Перечеркнут крестом окна,
И косится над ним — от Днестра до Невы,
Папиросой чадя, луна.
Толкнет, словно судорога, строка,
Записываешь наугад:
На трамвайном билете, на коробках
Раскуренного «Дукат».
И потом блокнот, что дрожит от стихов,
Как курки в напряженье дрожат,
Теряешь в трамвае. И пробуешь вновь,
Как монету, на зуб «Дукат».
…Так собирают строки томов,
Пригоняя слов голоса…
Квадраты четырехэтажных домов
Катренами входят в глаза.
Из рук моих — нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По церковке — все сорок сороков,
И реющих над ними голубков.
И Спасские — с цветами — ворота́,
Где шапка православного снята.
Часовню звёздную — приют от зол —
Где вытертый от поцелуев — пол.
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
К Нечаянныя Радости в саду
Я гостя чужеземного сведу.
Червонные возблещут купола,
Бессонные взгремят колокола,
И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров,
И встанешь ты, исполнен дивных сил…
Ты не раскаешься, что ты меня любил.
Про Москву поется много песен,
меньше слышно песен про Урал.
Никому на свете неизвестен
город моей родины Бакал. Это не Москва и не Одесса.
И секрета тут большого нет:
просто среди наших гор и леса
не родился собственный поэт. Наши храмы — синие шиханы,
наша книга — рудная земля,
наши собеседники — туманы,
голубые друзы хрусталя. Глубоко уходят люди в горы,
так же, как уходят в океан.
Тихо-тихо, осторожно город
ждет своих подземных горожан. Вот они вернулись, солнцу рады,
улыбаясь, видят горняки
материнский домик с палисадом,
рядом с палисадом — родники. Вечная, сердечная картина:
небогатый, но родимый кров…
Далеко уносит поезд длинный
клады из подземных городов.
Памяти Е.М. ЛопатинойВ гостиной беседа за чайною чашкой.
В углах уже тени, а в окнах — закат.
И кружатся галки над Сивцевым Вражком,
И март, и капель, и к вечерне звонят.
Давно карандашик ментоловый водит
Хозяйка над бровью, скрывая мигрень.
Но вот и последняя гостья уходит,
Кончается долгий и суетный день.
И в доме тогда зажигаются свечи,
А их на стене повторяет трюмо.
Платок оренбургский накинув на плечи,
Она перечитывает письмо.
Письмо о разрыве, о близкой разлуке.
«Ты слишком умна, чтоб меня осудить…»
Почти незаметно дрожат её руки.
Две просьбы в конце: позабыть и простить.
Свеча оплывает шафрановым воском,
И, верно, страдание так молодит,
Что женщина кажется снова подростком,
Когда на свечу неподвижно гладит.
— Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
— Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!
Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?»
И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
Построили редут.
У наших ушки на макушке!
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки —
Французы тут как тут.
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!
Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи!»
И вот на поле грозной сечи
Ночная пала тень.
Прилег вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус.
И только небо засветилось,
Все шумно вдруг зашевелилось,
Сверкнул за строем строй.
Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам…
Да, жаль его: сражен булатом,
Он спит в земле сырой.
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой.
Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
Французы двинулись, как тучи,
И всё на наш редут.
Уланы с пестрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами,
Все промелькнули перед нами,
Все побывали тут.
Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.
Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась — как наши груди,
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой…
Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
И до конца стоять…
Вот затрещали барабаны —
И отступили бусурманы.
Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать.
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри — не вы.
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля.
Когда б на то не божья воля,
Не отдали б Москвы!
Взметни скорей булавою,
затейница русских лет,
над глупою головою,
в которой веселья нет.Ты звонкие узы ковала
вкруг страшного слова «умрем».
А музыка — ликовала
во взорванном сердце моем.Измята твоих полей лень,
за клетью пустеет клеть,
и росный ладан молелен
рассыпан по небу тлеть, Яркоголовая правда,
ступи же кривде на лоб,
чтоб пред настающим завтра
упало вчера — холоп! Чтоб, в облаках еще пенясь,
истаяла б там тоска!
Чтоб город, морей отщепенец,
обрушился в волн раскат! Над этой широкой солью,
над болью груженых барж —
лишь бровь шевельни соболью —
раздастся северный марш.Взмахни ж пустыми очами,
в которых выжжена жуть, -
я здесь морскими ночами
хожу и тобой грожу!
Хамовники. Девичье поле. Извозчики, ставшие в ряд.
Мальчишки, бегущие к школе. Знакомый заборчик и сад.
Мгновенья, недели и годы от юности принятых чар.
Заулки, панели и своды. Каток. Чистопрудный бульвар.
Икона Иоанна Предтечи. Вечерний, приземистый храм —
И талыя, яркия свечи, когда-то мерцавшия нам.
"Нескучное" в палевом дыме. Туман над Москвою рекой.
Лихач под коврами цветными стоит у костра на Тверской.
Арбат. Самотека. Грузины — приют подмосковских цыган
И ряд упоительно-длинный — видений, бегущих в туман.
Лучи, полутени и тени, каких не увидит земля,
И лестницы Божьей ступени — от башен и вышек Кремля…
И песни веселой и звонкой плывущия в дали слова…
Петровка… Таганка… Волхонка… Всехсвятская Роща… Москва…
Что такое счастье,
милый друг?
Что такое счастье
близких двух?
Выйдут москвичи из норок,
в белом все, в летнем все,
поглядеть, как на планерах
дни взмывают над шоссе.
По шоссе шуршат машины,
на лету, налегке.
Тополевые пушины —
по Москве по реке.
А по лесу, по опушке,
здесь, у всех же на виду,
тесно сдвинуто друг к дружке,
на серебряном ходу
едет счастье краем леса.
По опушке по лесной
пахнет хвоевым навесом,
разомлелою сосной.
Едет счастье, едет, едет,
еле слышен шины хруст,
медленно на велосипеде
катит драгоценный груз.
Он руками обнял стан ей,
самый близкий, самый свой.
А вокруг зари блистанье,
запах ветра, шелест хвой.
Милая бочком уселась
у рогатого руля.
Ветер проявляет смелость,
краем платья шевеля.
Едет счастье, едет, едет
здесь, у всех же под рукой, —
медленно на велосипеде
ощущается щекой.
Чуть поблескивают спицы
в искрах солнечных лучей.
Хорошо им, видно, спится
друг у друга на плече.
А вокруг Москва в нарядах,
а вокруг весна в цвету,
Красной Армии порядок,
и — планеры в высоту.
Что ж такое счастье
близких двух?
Вот оно какое,
милый друг!
По Москве брожу я с негром,
А вокруг белым-бело.
Белым снегом, белым снегом
Всю столицу замело.Друга черного встречаю
И вожу смотреть Москву,
Господином величаю
И товарищем зову.Мне с тобой легко и странно,
Как со сбывшейся мечтой.
Здравствуй, государство Гана
(Бывший Берег Золотой)! Я когда-то в пионерах,
Возле флага, на посту,
Клялся за свободу негров
Жизнь отдать, как подрасту.Выполненья клятвы сроки
Постепенно подошли.
Были войны, были стройки,
Только Африка — вдали.Лес да степь, а не саванны,
Очень далеко до Ганы,
Обагрился волжский плес: Кровь толчками шла из раны
Не под пальмой — у берез.Годы сделались веками,
И неведомой зимой
Прибыл вольный африканец
В город строящийся мой.Он идет, курчавый, тонкий,
Сквозь снежинок кутерьму,
И арбатские девчонки
Улыбаются ему.
Восходит солнце над Москвой.
Старухи бегают с тоской:
Куда, куда идти теперь?
Уж Новый Быт стучится в дверь!
Младенец, выхолен и крупен,
Сидит в купели, как султан.
Прекрасный поп поет, как бубен,
Паникадилом осиян.
Прабабка свечку зажигает,
Младенец крепнет и мужает
И вдруг, шагая через стол,
Садится прямо в комсомол.И время двинулось быстрее,
Стареет папенька-отец,
И за окошками в аллее
Играет сваха в бубенец.
Ступни младенца стали шире,
От стали ширится рука.
Уж он сидит в большой квартире,
Невесту держит за рукав.
Приходит поп, тряся ногами,
В ладошке мощи бережет,
Благословить желает стенки,
Невесте крестик подарить.
«Увы, — сказал ему младенец, —
Уйди, уйди, кудрявый поп,
Я — новой жизни ополченец,
Тебе ж один остался гроб!»
Уж поп тихонько плакать хочет,
Стоит на лестнице, бормочет,
Не зная, чем себе помочь.
Ужель идти из дома прочь?
Но вот знакомые явились,
Завод пропел: «Ура! Ура!»
И Новый Быт, даруя милость,
В тарелке держит осетра.
Варенье, ложечкой носимо,
Шипит и падает в боржом.
Жених, проворен нестерпимо,
К невесте лепится ужом.
И председатель на отвале,
Чете играя похвалу,
Приносит в выборгском бокале
Вино солдатское, халву,
И, принимая красный спич,
Сидит на столике кулич.«Ура! Ура!» — поют заводы,
Картошкой дым под небеса.
И вот супруги, выпив соды,
Сидят и чешут волоса.
И стало все благоприятно:
Явилась ночь, ушла обратно,
И за окошком через миг
Погасла свечка-пятерик.
ДЛЯ ПОСТРОЕНИЯ НОВОГО ДВОРЦА
В 1770 ГОДУ АРХИТЕКТОРОМ БАЖЕНОВЫМ,
ПРИ ОТЕЗДЕ АВТОРА ИЗ МОСКВЫ В ПЕТЕРБУРГ.
Прости, престольный град, великолепно зданье
Чудесной древности, Москва, Россий блистанье !
Сияющи верхи и горды вышины,
На диво в давний век вы были созданы.
Впоследни зрю я вас, покровы оком мерю
И в ужасе тому дивлюсь, сомнюсь, не верю;
Возможно ли, чтоб вам разрушиться, восстать
И прежней красоты чуднее процветать?
Твердыням таковым коль пасть и возставляться,
То должно, так сказать, природе пременяться!
Но что не сбудется, где хощет божество?
Баженов! начинай, — уступит естество.
1770
Бульварной Пропилеи шорох —
Лети, зелёная лапта!
Во рту булавок свежий ворох,
Дробями дождь залепетал.
Он подаёт куда как скупо
Свой воробьиный холодок —
Немного нам, немного купам,
Немного вишням на лоток.
И в темноте растёт кипенье —
Чаинок лёгкая возня,
Как бы воздушный муравейник
Пирует в тёмных зеленях.
Из свежих капель виноградник
Зашевелился в мураве:
Как будто холода рассадник
Открылся в лапчатой Москве!
Обороняет сон мою донскую сонь,
И разворачиваются черепах манёвры —
Их быстроходная, взволнованная бронь
И любопытные ковры людского говора…
И в бой меня ведут понятные слова —
За оборону жизни, оборону
Страны-земли, где смерть уснёт, как днём сова…
Стекло Москвы горит меж рёбрами гранёными.
Необоримые кремлёвские слова —
В них оборона обороны
И брони боевой — и бровь, и голова
Вместе с глазами полюбовно собраны.
И слушает земля — другие страны — бой,
Из хорового падающий короба:
— Рабу не быть рабом, рабе не быть рабой, —
И хор поёт с часами рука об руку.
Как жалки ваши шиканья и свист
Над мертвецом, бессмертием согретым:
Ведь этот «богохульный коммунист»
Был в творчестве божественным поэтом!..
Поэт играет мыслью, как дитя, —
Ну как в солдатики играют дети…
Он зачастую шутит, не шутя,
И это так легко понять в поэте…
Он умер оттого, что он, поэт,
Увидел Музу в проститутском гриме.
Он умер оттого, что жизни нет,
А лишь марионетковое джимми…
Нас, избранных, все меньше с каждым днем:
Умолкнул Блок, не слышно Гумилева.
Когда ты с ним останешься вдвоем,
Прости его, самоубийца Львова…
Душа скорбит. Поникла голова.
Смотрю в окно: лес желт, поля нагие.
Как выглядит без Брюсова Москва?
Не так же ли, как без Москвы — Россия?..
Все чуждо нам в столице непотребной:
Ее сухая черствая земля,
И буйный торг на Сухаревке хлебной,
И страшный вид разбойного Кремля.
Она, дремучая, всем миром правит.
Мильонами скрипучих арб она
Качнулась в путь — и пол-вселенной давит
Ее базаров бабья ширина.
Ее церквей благоуханных соты —
Как дикий мед, заброшенный в леса,
И птичьих стай густые перелеты
Угрюмые волнуют небеса.
Она в торговле хитрая лисица,
А перед князем — жалкая раба.
Удельной речки мутная водица
Течет, как встарь, в сухие желоба.
Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады и деревни,
И палаты и дворцы!
Опоясан лентой пашен,
Весь пестреешь ты в садах:
Сколько храмов, сколько башен
На семи твоих холмах!..
Исполинскою рукою
Ты, как хартия, развит,
И над малою рекою
Стал велик и знаменит!
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева;
Глаз не схватит улиц длинных…
Эта матушка Москва!
Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьет златую шапку
У Ивана-звонаря?..
Кто Царь-колокол подымет?
Кто Царь-пушку повернет?
Шляпы кто, гордец, не снимет
У святых в Кремле ворот?!
Ты не гнула крепкой выи
В бедовой своей судьбе:
Разве пасынки России
Не поклонятся тебе!..
Ты, как мученик, горела
Белокаменная!
И река в тебе кипела
Бурнопламенная!
И под пеплом ты лежала
Полоненною,
И из пепла ты восстала
Неизменною!..
Процветай же славой вечной,
Город храмов и палат!
Град срединный, град сердечный,
Коренной России град!
Когда в теплой ночи замирает
Лихорадочный Форум Москвы
И театров широкие зевы
Возвращают толпу площадям —
Протекает по улицам пышным
Оживленье ночных похорон;
Льются мрачно-веселые толпы
Из каких-то божественных недр.
Это солнце ночное хоронит
Возбужденная играми чернь,
Возвращаясь с полночного пира
Под глухие удары копыт,
И, как новый встает Геркуланум,
Спящий город в сияньи луны:
И убогого рынка лачуги,
И могучий дорический ствол!
Сонет
Град, русских городов владычица прехвальна
Великолепием, богатством, широтой!
Я башен злато зрю, но злато предо мной
Дешевле, нежель то, чем мысль моя печальна.
Мной зришься ты еще в своем прекрасней цвете;
В тебе оставил я что мне миляй всего,
Кто мне любезнее и сердца моего,
В тебе осталася прекраснейшая в свете.
Избранные места России главных чад,
Достойно я хвалю тебя, великий град,
Тебе примера нет в премногом сем народе!
Но хвален больше ты еще причиной сей,
Что ты жилище, град, возлюбленной моей,
В которой все то есть, что лучшее в природе.
На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.
А в Угличе играют дети в бабки
И пахнет хлеб, оставленный в печи.
По улицам меня везут без шапки,
И теплятся в часовне три свечи.
Не три свечи горели, а три встречи —
Одну из них сам Бог благословил,
Четвертой не бывать, а Рим далече —
И никогда он Рима не любил.
Ныряли сани в черные ухабы,
И возвращался с гульбища народ.
Худые мужики и злые бабы
Переминались у ворот.
Сырая даль от птичьих стай чернела,
И связанные руки затекли;
Царевича везут, немеет страшно тело —
И рыжую солому подожгли.
Твердят: ты с Азией Европа,
Славянский и татарский Рим,
И то, что зрелось до потопа,
В тебе ещё и ныне зрим.
В тебе и новый мир, и древний;
В тебе пасут свои стада
Патриархальные деревни
У Патриаршего пруда.
Строенья всех цветов и зодчеств,
А надписи на воротах —
Набор таких имён и отчеств,
Что просто зарябит в глазах.
Здесь чудо — барские палаты
С гербом, где вписан знатный род;
Вблизи на курьих ножках хаты
И с огурцами огород.
Поэзия с торговлей рядом;
Ворвался Манчестер в Царьград,
Паровики дымятся смрадом, —
Рай неги и рабочий ад!
Кузнецкий мост давно без кузниц —
Парижа пёстрый уголок,
Где он вербует русских узниц,
Где он сбирает с них оброк.
А тут, посмотришь, — Русь родная
С своею древней простотой,
Не стёртая, не початая,
Как самородок золотой,
Русь в кичке, в красной душегрейке,
Она, как будто за сто лет,
Живёт себе на Маросейке,
И до Европы дела нет.
Всё это так — и тем прекрасней!
Разнообразье — красота:
Быль жизни с своенравной басней;
Здесь хлам, там свежая мечта.
Здесь личность есть и самобытность,
Кто я, так я, не каждый мы,
Чувств подчинённость или скрытность
Не заморозила умы.
Нет обстановки хладно-вялой,
Упряжки общей, общих форм;
Что конь степной, здесь каждый малый
Разнуздан на подножный корм.
У каждого свои причуды
И свой аршин с своим коньком,
Свой нрав, свой толк и пересуды
О том, о сём и ни о чём.
Москва! Под оболочкой пёстрой
Храни свой самородный быт!
Пусть Грибоедов шуткой острой
Тебя насмешливо язвит,
Ты не смущайся, не меняйся,
Веками вылитая в медь,
На Кремль свой гордо опирайся
И, чем была, тем будь и впредь!
Величье есть в твоём упадке,
В рубцах твоих истёртых лат!
Есть прелесть в этом беспорядке
Твоих разбросанных палат,
Твоих садов и огородов,
Высоких башен, пустырей,
С железной мачтою заводов
И с колокольнями церквей!
Есть прелесть в дружбе хлебосольной
Гостеприимных москвичей,
В их важности самодовольной,
В игре невинных их затей.
Здесь повсеместный и всегдашний
Есть русский склад, есть русский дух,
Начать — от Сухаревой башни
И кончить — сплетнями старух.
Ольга Львовна в Москве! Тетя Сена, лети.
И пожертвуй минутой досуга.
Ты не ведай преград на курьерском пути,
Чтоб обнять позабытого друга.
Пусть мой голос тебе как труба прозвучит
И придаст тебе легкие крылья,
Нет труда быть в Москве. Ведь Москва - не Мадрид,
Тут не нужны большие усилья.
Между градом Петра и старинной Москвой -
Ночь одну лишь в вагоне проедешь.
Ольге Львовне кивая своей головой,
В дом Пегова**** торжественно ведешь.
Дружба пусть суррогат лишь любви половой,
Не рискуй пренебречь суррогатом,
И явися скорее в Пеговский покой
В ватер-пруфе, в вагоне измятом.
Также много гостей мы туда позовем
И наполним бокалы шампанским.
Ольге Львовне пеан громогласно споем,
Виноградом заев астраханским.
Философия так, тетя Сена, гласит:
"Лишь любви наша воля свободна".
Дружба также любви проявившийся вид,
В ней убит самый грех первородный.
Так скорей на вокзал неприступный ступай,
Чтоб купить на вокзале билеты.
А теперь, тетя Сена, скажу я, прощай,
Не трудись составленьем ответа.
Давай покинем этот дом, давай покинем, -
нелепый дом,
набитый скукою и чадом.
Давай уйдем к своим домашним богиням,
к своим уютным богиням, к своим ворчащим…
Они, наверно, ждут нас?
Ждут. Как ты думаешь?
Заварен чай, крепкий чай. Не чай — а деготь!
Горят цветные светляки на низких тумбочках,
от проносящихся машин дрожат стекла…
Давай пойдем, дружище!
Из-за стола встанем.
Пойдем к богиням, к нашим судьям бессонным,
Где нам обоим приговор уже составлен.
По меньшей мере мы приговорены к ссоре…
Богини сидят, в немую тьму глаза тараща.
И в то, что живы мы с тобою,
верят слабо…
Они ревнивы так, что это даже страшно.
Так подозрительны, что это очень странно.
Они придумывают разные разности,
они нас любят
горячо и неудобно.
Они всегда считают самой высшей радостью
те дни, когда мы дома.
Просто дома…
Москва ночная спит и дышит глубоко.
Москва ночная
до зари ни с кем не спорит… Идут к богиням два не очень трезвых бога,
Желают боги одного: быть собою.
Медная, лихая музыка играла,
Свеян трубачами, женский плач умолк.
С воинской платформы Брестского вокзала
Провожают в Польшу Фанагорийский полк!
Офицеры стройны, ушки на макушке,
Гренадеры ладны, точно юнкера…
Классные вагоны, красные теплушки,
Машущие руки, громкое ура.
Дрогнули вагоны, лязгают цепями,
Ринулся на запад первый эшелон.
Желтые погоны, суворовское знамя,
В предвкушеньи славы каждое чело!
Улетели, скрылись. Точечкой мелькает,
Исчезает, гаснет красный огонек…
Ах, душа пустая, ах, тоска какая,
Возвратишься ль снова, дорогой дружок!
Над Москвой печальной ночь легла сурово,
Над Москвой усталой сон и тишина.
Комкают подушки завтрашние вдовы,
Голосом покорным говорят: «Война!»
В часы большого торжества
Прохладным ранним летом
Сияет вечером Москва
Незатемнённым светом.
Поёт на улице народ,
Шумит, ведёт беседы.
Так вот он — час, и день, и год
Свершившейся победы!
Да! Теперь решено. Без возврата
Я покинул родные края.
Уж не будут листвою крылатой
Надо мною звенеть тополя.
Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне Бог.
Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.
А когда ночью светит месяц,
Когда светит… черт знает как!
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак.
Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Сердце бьется все чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
— Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад.
Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне Бог.
Хоть Москва в руках Французов:
Это, право, не беда! —
Наш Фельдмаршал Князь Кутузов
Их на смерть впустил туда.
Вспомним, братцы, что Поляки
Встарь бывали также в ней:
Но не жирны кулебаки —
Ели кошек и мышей.
Напоследок мертвячину
Земляков пришлось им жрать; (*)
А потом пред Руским спину
В крюк по Польски погибать.
Свету целому известно,
Как платили мы долги:
И теперь получат честно
За Москву платеж враги.
Побывать в столице — слава!
Но умеем мы отмщать:
Знаеть крепко то Варшава,
И Париж то будет знать!
15 Сент. 181
2.
Ив. Кованько.
_____________
(*) Истина историческая, что поляки, во время осво-
бождения Москвы сынами Отчества, под предво-
дительством Князя Пожарского, доведены были
до сей жестокой крайности.