Лорд Байрон! — Вы меня забыли!
Лорд Байрон! — Вам меня не жаль?
На. . . плечи шаль
Накидывали мне — не Вы ли?
И кудри — жесткие от пыли —
Разглаживала Вам — не я ль?
Чьи арфы. . . аккорды
Над озером, — скажите, сэр! —
Вас усмиряли, Кондотьер?
И моего коня, — о, гордый!
Не Вы ли целовали в морду,
Десятилетний лорд и пэр!
Кто, плача, пробовал о гладкий
Свой ноготь, ровный как миндаль,
Кинжала дедовского сталь?
Кто целовал мою перчатку?
— Лорд Байрон! — Вам меня не жаль?
Бушует буря, ночь темна
И у твоей двери,
Я одинока и грустна
Стою, лорд Грегори.
Меня отринула семья
За то, что я люблю!
Пусть нелюбима больше я —
О жалости молю.
Ты помнишь тень густых аллей,
Где, вняв твоей мольбе,
Впервые я в любви своей
Открылася тебе?
Мне в душу речь твоя лилась,
И верности полна —
Тебе навеки в этот час
Доверилась она.
Но ты жесток и лжив душой,
Слова твои — обман!
О, разразись же надо мной
Ты смертью, ураган!
Казни меня, меня одну
Небесною стрелой.
И отпусти его вину
Пред Господом и мной!
Экспресс уходит за фиорд
По вторникам в двадцать четыре.
Торопится приезжий лорд
Увидеть вновь морские шири.
Сияижа нет лучше в мире,
Но все же надо в Ливерпуль…
Когда нас ждут счета и гири,
Нас мало трогает июль…
Гимнастикой своею горд,
Все струны на душевной лире
Давно порвав, стремится в порт
Культурный лорд, и на «Вампире»
В каюткомпаньевом empire’e,
Плывет на родину. «Буль-буль»,
Журчит вода вином на пире:
Ее не трогает июль.
Смотря, как бьет волна о борт,
О паюсной икре, о сыре
Мечтает лорд и — что за черт! —
Об ананасовом пломбире…
Как рыцарь дамы на турнире,
Кивает нежно банке муль,
Но в небе, в золотой порфире,
Его не трогает июль…
Спит солнце в моревом имбире,
Уже к земле направлен руль;
Лишь дома в горничной Эльвире
Милорда трогает июль…
Есть старая, старая песня,
Довольно печальный рассказ,
Как, всех англичанок прелестней –
Гуляла в саду как-то раз:
Мисс Эвелин с папой и мамой,
С прислугой, обвешанной четками,
С неведомой старой дамой,
С щенком и двенадцатью тетками.
Но, кроме прелестной той миссис,
Лорд Честер в саду этом был…
Любовный почувствовав кризис,
Лорд Честер навек полюбил…
Мисс Эвелин с папой и мамой,
С прислугой, обвешанной четками,
С неведомой старой дамой,
С щенком и двенадцатью тетками.
Став сразу румяным от счастья
И вскрикнув на целый квартал,
В порыве бушующей страсти
Он к сердцу навеки прижал:
Мисс Эвелин с папой и мамой,
С прислугой, обвешанной четками,
С неведомой старой дамой,
С щенком и двенадцатью тетками.
Хоть в страсти пылал он, как Этна,
Но все же однажды в тоске
(хоть это весьма некорректно)
Повесил на толстом суке:
Мисс Эвелин с папой и мамой,
С прислугой, обвешанной четками,
С неведомой старой дамой,
С щенком и двенадцатью тетками.
Украсьте цветами!
Во флаги здания!
Снимите кепку,
картуз
и шляпу:
британский лев
в любовном признании
нам
протянул
когтистую лапу.
И просто знать,
и рабочая знать
годы гадала —
«признать — не признать?»
На слом сомненья!
Раздоры на слом!
О, гряди
послом,
О’Греди!
Но русский
в ус усмехнулся капризно:
«Чего, мол, особенного —
признан так признан!»
Мы славим
рабочей партии братию,
но…
не смиренных рабочих Георга.
Крепи РКП, рабочую партию, —
и так запризнают,
что любо-дорого!
Ясна
для нас
дипломатия лисьина:
чье королевство
к признанью не склонится?!
Признанье это
давно подписано
копытом
летящей
буденновской конницы.
Конечно,
признание дело гуманное.
Но кто ж
о признании не озаботится?
Народ
не накормишь небесною манною.
А тут
такая
на грех
безработица.
Зачем…
почему
и как…
и кто вот…
признанье
— теперь! —
осмеет в колебаньи,
когда
такой у Советов довод,
как зрелые хлебом станицы Кубани!
А, как известно,
в хорошем питании
нуждаются
даже лорды Британии.
И руку пожмем,
и обнимемся с нею.
Но мы
себе
намотаем на ус:
за фраком лордов
впервые синеют
20 000 000 рабочих блуз.
Не полурабочему, полулорду
слава признанья.
Возносим славу —
красной деревне,
красному городу,
красноармейцев железному сплаву!
Украсьте цветами!
Украсьте цветами! Во флаги здания!
Снимите кепку,
Снимите кепку, картуз
Снимите кепку, картуз и шляпу:
британский лев
британский лев в любовном признании
нам
нам протянул
нам протянул когтистую лапу.
И просто знать,
И просто знать, и рабочая знать
годы гадала —
годы гадала — «признать — не признать?»
На слом сомненья!
На слом сомненья! Раздоры на слом!
О, гряди
послом,
О'Греди!
Но русский
Но русский в ус усмехнулся капризно:
«Чего, мол, особенного —
«Чего, мол, особенного — признан так признан!»
Мы славим
Мы славим рабочей партии братию,
но…
но… не смиренных рабочих Георга.
Крепи РКП, рабочую партию, —
и так запризнают,
и так запризнают, что любо-дорого!
Ясна
Ясна для нас
Ясна для нас дипломатия лисьина:
чье королевство
чье королевство к признанью не склонится?!
Признанье это
Признанье это давно подписано
копытом
копытом летящей
копытом летящей буденновской конницы.
Конечно,
Конечно, признание дело гуманное.
Но кто ж
Но кто ж о признании не озаботится?
Народ
Народ не накормишь небесною манною.
А тут
А тут такая
А тут такая на грех
А тут такая на грех безработица.
Зачем…
Зачем… почему
Зачем… почему и как…
Зачем… почему и как… и кто вот…
признанье
признанье — теперь! —
признанье — теперь! — осмеет в колебаньи,
когда
когда такой у Советов довод,
как зрелые хлебом станицы Кубани!
А, как известно,
А, как известно, в хорошем питании
нуждаются
нуждаются даже лорды Британии.
И руку пожмем,
И руку пожмем, и обнимемся с нею.
Но мы
Но мы себе
Но мы себе намотаем на ус:
за фраком лордов
за фраком лордов впервые синеют
20 000 000 рабочих блуз.
Не полурабочему, полулорду
слава признанья.
слава признанья. Возносим славу —
красной деревне,
красной деревне, красному городу,
красноармейцев железному сплаву!
1924
Многие
слышали звон,
да не знают,
что такое —
Керзон.
В редком селе,
у редкого города
имеется
карточка
знаменитого лорда.
Гордого лорда
запечатлеть рад.
Но я,
разумеется,
не фотографический аппарат.
Что толку
в лордовой морде нам?!
Лорда
рисую
по делам
по лординым.
У Керзона
замечательный вид.
Сразу видно —
Керзон родовит.
Лысина
двумя волосенками припомажена.
Лица не имеется:
деталь,
не важно.
Лицо
принимает,
какое модно,
какое
английским купцам угодно.
Керзон красив —
хоть на выставку выставь.
Во-первых,
у Керзона,
как и необходимо
для империалистов,
вместо мелочей
на лице
один рот:
то ест,
то орет.
Самое удивительное
в Керзоне —
аппетит.
Во что
умудряется
столько идти?!
Заправляет
одних только
мурманских осетров
по тралеру
ежедневно
желудок-ров.
Бойся
Керзону
в зубы даться —
аппетит его
за обедом
склонен разрастаться.
И глотка хороша.
Из этой
глотки
голос —
это не голос,
а медь.
Но иногда
испускает
фальшивые нотки,
если на ухо
наш
наступает медведь.
Хоть голос бочкин,
за вёрсты дно там,
но толк
от нот от этих
мал.
Рабочие
в ответ
по этим нотам
распевают
«Интернационал».
Керзон
одеждой
надает очок!
Разглаженнейшие брючки
и изящнейший фрачок;
духами душится, —
не помню имя, —
предпочел бы
бакинскими душиться,
нефтяными.
На ручках
перчатки
вечно таскает, —
общеизвестная манера
шулерска́я.
Во всяких разговорах
Керзонья тактика —
передернуть
парочку фактиков.
Напишут бумажку,
подпишутся:
«Раскольников»,
и Керзон
на НКИД врет, как на покойников.
У Керзона
влечение
и к развлечениям.
Одно из любимых
керзоновских
занятий —
ходить
к задравшейся
английской знати.
Хлебом Керзона не корми,
дай ему
задравшихся супругов.
Моментально
водворит мир,
рассказав им
друг про друга.
Мужу скажет:
— Не слушайте
сплетни,
не старик к ней ходит,
а несовершеннолетний. —
А жене:
— Не верьте,
сплетни о шансонетке.
Не от нее,
от другой
у мужа
детки. —
Вцепится
жена
мужу в бороду
и тянет
книзу —
лафа Керзону,
лорду —
маркизу.
Говорит,
похихикивая
подобающе сану:
— Ну, и устроил я им
Лозанну! —
Многим
выяснится
в этой миниатюрке,
из-за кого
задрались
греки
и турки.
В нотах
Керзон
удал,
в гневе —
яр,
но можно
умилостивить,
показав долла́р.
Нет обиды,
кою
было бы невозможно
смыть деньгою.
Давайте доллары,
гоните шиллинги,
и снова
Керзон —
добрый
и миленький.
Был бы
полной чашей
Керзоний дом,
да зловредная организация
у Керзона
бельмом.
Снится
за ночь
Керзону
раз сто,
как Шумяцкий
с Раскольниковым
подымают Восток
и от гордой
Британской
империи
летят
по ветру
пух и перья.
Вскочит
от злости
бегемотово-сер —
да кулаками на карту
СССР.
Пока
кулак
не расшибет о камень,
бьет
по карте
стенной
кулаками.
Примечание.
Можно
еще поописать
лик-то,
да не люблю я
этих
международных
конфликтов.
Бич страны, где пресыщенье
Лордов сытых в гроб кладет.
Где одно лишь наслажденье
Бедняку судьба дает —
Пить с кручины безотрадной
Влагу жгучую твою,
Отравитель безпощадный,
Джин, тебе я гимн пою!
Божество едва-ли чтится
Наравне, о джин, с тобой
В тех вертепах, где ютится
Все, теснимое нуждой;
Силе там твоей подвластно
Все и все, тебя молва
Величает не напрасно —
«Обирай нас до гола» *).
Юность в дар тебе приносит
В цвете сил и красоты
Все, что смутно жизни просит —
И заветныя мечты
И хорошия стремленья,
Даже старость для тебя
На позор и посрамленье
Рада выставить себя:
Там, среди зимы холодной
Дли тебя отец готов
У семьи своей голодной
Все отнять—и хлеб и кров…
И, пропив все. без изятья,
Даже женщина не прочь
Бросить в грязныя обятья
Старику родную дочь.
Слышишь крики изступленья:
— Джину, джину наливай!
В нем блаженство и забвенье,
В нем таится жизни рай.
Эй, товарищ! выпьем разом
С буйной песнью на устах
И пускай наш тонет разум
В огневых его струях.
Пусть находит лорд надменный
Наслаждение в вине
Или в песне вдохновенной.
В скачке быстрой на коне
По лесам, полянам снежным
С стаей гончих и борзых,
В разговоре страстно-нежном,
В ласках женщин молодых;
Но ребяческой забавой
Эти радости сочтет,
Кто лишь знает труд кровавый
Да нужды тяжелый гнет…
Не проймешь его ты пляской
Или песнью удалой,
Не утешишь нежной лаской
Грусть-тоску души больной…
Лаской ты лишь безотрадный
Бедняку осветишь путь…
Лучше пусть в харчевне смрадной
Волны джина льются в грудь;
В голове пары пусть бродят
И отравою своей
До могилы нас доводят…
Что-ж? Тем лучше, чем скорей!
Пьет он, пьет, не зная меры,
А уж смерть не далека:
Джин быстрей чумы, холеры
Доканает бедняка.
Потеряв здоровье, силы,
Чувство, ум, сознанье,—все,
Чем природа наделила
Чадо лучшее свое,
После бешеной попойки,
Жертва джина смерть найдет
Или на больничной койке,
Иль, шатаясь, попадет
Под колеса экипажа,
Или бросится стремглав
С моста, с пятаго этажа,
Равновесье потеряв.
Или вся, под властью джина,
Обезумевшая мать
На руках груднаго сына
Не сумеет удержать,
Пробирался сторонкой
Шаткой поступью домой —
И не взглянет на ребенка
С разможженной головой.
Юлия Доппельмайер.
История одной любви, или
Как все это было на самом деле (Рассказ закройщика)
Ну, была она жуткою шельмою,
Одевалась в джерси и мохер,
И звалась она дамочкой Шейлою,
На гнилой иностранный манер.
Отличалась упрямством отчаянным —
Что захочем, мол, то и возьмем…
Ее маму за связь с англичанином
Залопатили в сорок восьмом.
Было все — и приютская коечка,
Фотоснимочки в профиль и в фас,
А по ней и не скажешь нисколечко,
Прямо дамочка — маде ин Франс!
Не стирала по знакомым пеленки,
А служила в ателье на приемке,
Оформляла исключительно шибко,
И очки еще носила для шика.
И оправа на очках роговая, —
Словом, дамочка вполне роковая,
Роковая, говорю, роковая,
Роковая, прямо, как таковая!
Только сердце ей, вроде как, заперли,
На признанья смеялась — вранье!
Два закройщика с брючником запили
Исключительно из-за нее.
Не смеяться, надо — молиться ей,
Жизнь ее и прижала за то,
Вот однажды сержант из милиции
Сдал в пошив ей букле на пальто.
И она, хоть прикинулась чинною,
Но бросала украдкою взгляд,
Был и впрямь он заметным мужчиною —
Рост четвертый, размер пятьдесят.
И начались тут у них трали-вали,
Совершенно, то есть, стыд потеряли,
Позабыли, что для нашей эпохи
Не годятся эти «ахи» да «охи».
Он трезвонит ей, от дел отвлекает,
Сообщите, мол, как жизнь протекает?
Протекает, говорит, протекает…
Мы-то знаем — на чего намекает!
Вот однажды сержант из милиции
У «Динамо» стоял на посту,
Натурально, при всёй амуниции,
Со свистком мелодичным во рту.
Вот он видит — идет его Шейлочка
И, заметьте, идет не одна!
Он встряхнул головой хорошенечко, —
Видит — это и вправду она.
И тогда, как алкаш на посудинку,
Невзирая на свист и гудки,
Он бросается к Шейлину спутнику
И хватает его за грудки!
Ой, сержант, вы пальцем в небо попали!
То ж не хахаль был, а Шейлин папаня!
Он приехал повидаться с дочуркой
И не ждал такой проделки нечуткой!
Он приехал из родимого Глазго,
А ему суют по рылу, как назло,
Прямо назло, говорю, прямо назло,
Прямо ихней пропаганде, как масло!
Ну, начались тут трения с Лондоном,
Взяли наших посольских в клещи!
Раз, мол, вы оскорбляете лорда нам,
Мы вам тоже написаем в щи!
А как приняли лорды решение
Выслать этих, и третьих, и др., —
Наш сержант получил повышение,
Как борец за прогресс и за мир!
И никто и не вспомнил о Шейлочке,
Только брючник надрался — балда!
Ну, а Шейлочку в «раковой шеечке»
Увезли неизвестно куда!
Приходили два хмыря из Минздрава —
Чуть не сутки проторчали у зава,
Он нам после доложил на летучке,
Что у ней, мол, со здоровием лучше.
Это ж с психа, говорит, ваша дружба
Не встречала в ней ответа, как нужно!
Так, как нужно, говорит, так, как нужно …
Ох, до чего ж все, братцы, тошно и скушно!
И глупо звать его
И глупо звать его «Красная Ницца»,
и скушно
и скушно звать
и скушно звать «Всесоюзная здравница».
Нашему
Нашему Крыму
Нашему Крыму с чем сравниться?
Не́ с чем
Не́ с чем нашему
Не́ с чем нашему Крыму
Не́ с чем нашему Крыму сравниваться!
Надо ль,
Надо ль, не надо ль,
Надо ль, не надо ль, цветов наряды —
лозою
лозою шесточек задран.
Вином
Вином и цветами
Вином и цветами пьянит Ореанда,
в цветах
в цветах и в вине —
в цветах и в вине — Массандра.
Воздух —
Воздух — желт.
Воздух — желт. Песок —
Воздух — желт. Песок — желт.
Сравнишь —
Сравнишь — получится ложь ведь!
Солнце
Солнце шпарит.
Солнце шпарит. Солнце —
Солнце шпарит. Солнце — жжет.
Как лошадь.
Цветы
Цветы природа
Цветы природа растрачивает, соря —
для солнца
для солнца светлоголового.
И все это
И все это наслаждало
И все это наслаждало одного царя!
Смешно —
Смешно — честное слово!
А теперь
А теперь играет
А теперь играет меж цветочных ливней
ветер,
ветер, пламя флажков теребя.
Стоят санатории
Стоят санатории разных именей:
Ленина,
Ленина, Дзержинского,
Ленина, Дзержинского, Десятого Октября.
Братва —
Братва — рада,
надела трусики.
Уже
Уже винограды
закручивают усики.
Рад
Рад город.
При этаком росте
с гор
с гор скоро
навезут грозди.
Посмотрите
Посмотрите под тень аллей,
что ни парк —
что ни парк — народом полон.
Санаторники
Санаторники занимаются
Санаторники занимаются «волей»,
или
или попросту
или попросту «валяй болом».
Винтовка
Винтовка мишень
Винтовка мишень на полене долбит,
учатся
учатся бить Чемберлена.
Целься лучше:
Целься лучше: у лордов
Целься лучше: у лордов лбы
тверже,
тверже, чем полено.
Третьи
Третьи на пляжах
Третьи на пляжах себя расположили,
нагоняют
нагоняют на брюхо
нагоняют на брюхо бронзу.
Четвертые
Четвертые дуют кефир
Четвертые дуют кефир или
нюхают
нюхают разную розу.
Рвало
Рвало здесь
Рвало здесь землетрясение
Рвало здесь землетрясение дороги петли,
сакли
сакли расшатало,
сакли расшатало, ухватив за край,
развезувился
развезувился старик Ай-Петри.
Ай, Петри!
Ай, Петри! А-я-я-я-яй!
Но пока
Но пока выписываю
Но пока выписываю эти стихи я,
подрезая
подрезая ураганам
подрезая ураганам корни,
рабочий Крыма
рабочий Крыма надевает стихиям
железобетонный намордник.
Алупка 25/VИИ—28 г.
(по приговору котораго у Шелли были отняты дети от перваго его брака).
Ты проклят родиной, о, Гребень самый темный
Узлистаго червя, чье имя—Змей Стоглав,
Проказа Ханжества! Предатель вероломный,
Ты Кладбищу служил, отжитки возсоздав.
Ты проклят. Продан Суд, все лживо и туманно,
В Природе все тобой поставлено вверх дном,
И груды золота, добытаго обманно,
Пред троном Гибели вопят, шумят, как гром.
Но если медлит он, твой Ангел воздаянья,
И ждет, чтобы его Превратность позвала,
И лишь тогда ея исполнит приказанья,—
И если он тебе еще не сделал зла.—
Пусть в дух твой крик отца войдет как бич суровый,
Надежда дочери на гроб твой да сойдет,
И, к сединам прильнув, пусть тот клобук свинцовый,
Проклятие, тебя до праха пригнетет.
Проклятие тебе, во имя оскорбленных
Отцовских чувств, надежд, лелеянных года.
Во имя нежности, скорбей, забот безсонных,
Которых в жесткости не знал ты никогда;
Во имя радости младенческих улыбок,
Сверкнувшей путнику лишь вспышкой очага,
Чей свет, средь вставшей мглы, был так мгновенно зыбок,
Чья ласка так была для сердца дорога;
Во имя лепета неискушенной речи,
Которую отец хотел сложить в узор
Нежнейшей мудрости. Но больше нет нам встречи.
Ты тронешь лиру слов! О, ужас! о, позор!
Во имя счастья знать, как выростают дети,
Полураскрывшийся цветок невинных лет,
Сплетенье радости и слез в единой сети,
Источник чаяний и самых горьких бед,—
Во имя скучных дней среди забот наемных,
Под гнетом чуждости холоднаго лица,—
О, вы, несчастные, вы, темные из темных,
Вы, что бедней сирот, хоть вы не без отца!
Во имя лживых слов, что на устах невинных
Нависнут, точно яд на лепестках цветов,
И суеверия, что в их путях пустынных
Всю жизнь отравит им, как тьма, как гнет оков,—
Во имя твоего кощунственнаго Ада,
Где ужас, бешенство, преступность, скорбь, и страсть,
Во имя лжи твоей, в которой им—засада,
Всех тех песков, на чем свою ты строишь Власть,—
Во имя похоти и злобы, соучастных,
И жажды золота, и жажды слез чужих,
Во имя хитростей, всегда тебе подвластных,
И подлых происков, услады дней твоих,—
Во имя твоего вертепа, где—могила,
Где мерзкий смех твой жив, где западня жива,
И лживых слез—ведь ты нежнее крокодила—
Тех слез, что для умов других—как жернова,—
Во имя всей вражды, принудившей, на годы,
Отца не быть отцом, и мучиться любя,
Во имя грубых рук порвавших связь Природы—
И мук отчаянья—и самого тебя!
Да, мук отчаянья! Я не кричать не в силах:
«О, дети, вы мои и больше не мои!
«Пусть кровь моя теперь волнуется в их жилах,
«Но души их, Тиран, осквернены—твои!»
Будь проклят, жалкий раб, хотя чужда мне злоба.
О, если б ад земной преобразил ты в рай,
Мое проклятие тебе у двери гроба
Благословением возникло бы. Прощай!
по приговору которого у Шелли были
отняты дети от первого его брака
Ты проклят родиной, о, Гребень самый темный
Узлистого червя, чье имя — Змей Стоглав,
Проказа Ханжества! Предатель вероломный,
Ты Кладбищу служил, отжитки воссоздав.
Ты проклят. Продан Суд, все лживо и туманно,
В Природе все тобой поставлено вверх дном,
И груды золота, добытого обманно,
Пред троном Гибели вопят, шумят, как гром.
Но если медлит он, твой Ангел воздаянья,
И ждет, чтобы его Превратность позвала,
И лишь тогда ее исполнит приказанья, —
И если он тебе еще не сделал зла —
Пусть в дух твой крик отца войдет как бич суровый.
Надежда дочери на гроб твой да сойдет,
И, к сединам прильнув, пусть тот клобук свинцовый,
Проклятие, тебя до праха пригнетет.
Проклятие тебе, во имя оскорбленных
Отцовских чувств, надежд, лелеянных года,
Во имя нежности, скорбей, забот бессонных,
Которых в жесткости не знал ты никогда;
Во имя радости младенческих улыбок,
Сверкнувшей путнику лишь вспышкой очага,
Чей свет, средь вставшей мглы, был так мгновенно зыбок,
Чья ласка так была для сердца дорога;
Во имя лепета неискушенной речи,
Которую отец хотел сложить в узор
Нежнейшей мудрости. Но больше нет нам встречи.
Ты тронешь лиру слов! О, ужас! о, позор!
Во имя счастья знать, как вырастают дети,
Полураскрывшийся цветок невинных лет,
Сплетенье радости и слез в единой сети,
Источник чаяний и самых горьких бед, —
Во имя скучных дней среди забот наемных,
Под гнетом чуждости холодного лица, -
О, вы, несчастные, вы, темные из темных,
Вы, что бедней сирот, хоть вы не без отца!
Во имя лживых слов, что на устах невинных
Нависнут, точно яд на лепестках цветов,
И суеверия, что в их путях пустынных
Всю жизнь отравит им, как тьма, как гнет оков, —
Во имя твоего кощунственного Ада,
Где ужас, бешенство, преступность, скорбь и страсть,
Во имя лжи твоей, в которой им — засада
Всех тех песков, на чем свою ты строишь Власть, —
Во имя похоти и злобы, соучастных,
И жажды золота, и жажды слез чужих,
Во имя хитростей, всегда тебе подвластных,
И подлых происков, услады дней твоих, —
Во имя твоего вертепа, где — могила,
Где мерзкий смех твой жив, где западня жива,
И лживых слез — ведь ты нежнее крокодила —
Тех слез, что для умов других — как жернова, —
Во имя всей вражды, принудившей, на годы,
Отца не быть отцом и мучиться любя,
Во имя грубых рук, порвавших связь Природы,
И мук отчаянья — и самого тебя!
Да, мук отчаянья! Я не кричать не в силах:
«О, дети, вы мои и больше не мои!
Пусть кровь моя теперь волнуется в их жилах,
Но души их, Тиран, осквернены — твои!»
Будь проклят, жалкий раб, хотя чужда мне злоба.
О, если б ад земной преобразил ты в рай,
Мое проклятие тебе у двери гроба
Благословением возникло бы. Прощай!
Народная английская баллада
Перевод Марины Цветаевой
Рассказать вам, друзья, как смельчак Робин Гуд, —
Бич епископов и богачей, —
С неким Маленьким Джоном в дремучем лесу
Поздоровался через ручей?
Хоть и маленьким звался тот Джон у людей,
Был он телом — что добрый медведь!
Не обнять в ширину, не достать в вышину, —
Было в парне на что поглядеть!
Как с малюточкой этим спознался Робин,
Расскажу вам, друзья, безо лжи.
Только уши развесь: вот и труд тебе весь! —
Лучше знаешь — так сам расскажи.
Говорит Робин Гуд своим добрым стрелкам:
— Даром молодость с вами гублю!
Много в чаще древес, по лощинкам — чудес,
А настанет беда — протрублю.
Я четырнадцать дней не спускал тетивы,
Мне лежачее дело не впрок.
Коли тихо в лесу — побеждает Робин,
А услышите рог — будьте в срок.
Всем им руку пожал и пошел себе прочь,
Веселея на каждом шагу.
Видит: бурный поток, через воду — мосток,
Незнакомец — на том берегу.
— Дай дорогу, медведь! — Сам дорогу мне дашь! —
Тесен мост, тесен лес для двоих.
— Коль осталась невеста, медведь, у тебя, —
Знай — пропал у невесты жених!
Из колчана стрелу достает Робин Гуд:
— Что сказать завещаешь родным?
— Только тронь тетиву, — незнакомец ему, —
Вмиг знакомство сведешь с Водяным!
— Говоришь, как болван, — незнакомцу Робин, —
Говоришь, как безмозглый кабан!
Ты еще и руки не успеешь занесть,
Как к чертям отошлю тебя в клан!
— Угрожаешь, как трус, — незнакомец в ответ, —
У которого стрелы и лук.
У меня ж ничего, кроме палки в руках,
Ничего, кроме палки и рук!
— Мне и лука не надо — тебя одолеть,
И дубинкой простой обойдусь.
Но, оружьем сравнявшись с тобой, посмотрю,
Как со мною сравняешься, трус!
Побежал Робин Гуд в чащи самую глушь,
Обтесал себе сабельку в рост
И обратно помчал, издалече крича:
— Ну-ка, твой или мой будет мост?
Так, с моста не сходя, естества не щадя,
Будем драться, хотя б до утра.
Кто упал — проиграл, уцелел — одолел,
Такова в Ноттингэме игра.
— Разобью тебя в прах! — незнакомец в сердцах, —
Посмеются тебе — зайцы рощ!
Посередке моста сшиблись два молодца,
Зачастили дубинки, как дождь.
Словно грома удар был Робина удар:
Так ударил, что дуб задрожал!
Незнакомец, кичась: — Мне не нужен твой дар,
Отродясь никому не должал!
Словно лома удар был чужого удар, —
Так ударил, что дол загудел!
Рассмеялся Робин: — Хочешь два за один?
Я всю жизнь раздавал, что имел!
Разошелся чужой — так и брызнула кровь!
Расщедрился Робин — дал вдвойне!
Стал гордец гордеца, молодец молодца
Молотить — что овес на гумне!
Был Робина удар — с липы лист облетел!
Был чужого удар — звякнул клад!
По густым теменам, по пустым головам
Застучали дубинки, как град.
Ходит мост под игрой, ходит тес под ногой,
Даже рыбки пошли наутек!
Изловчился чужой и ударом одним
Сбил Робина в бегущий поток.
Через мост наклонясь: — Где ты, храбрый боец?
Не стряслась ли с тобою беда?
— Я в холодной воде, — отвечает Робин, —
И плыву — сам не знаю куда!
Но одно-то я знаю: ты сух, как орех,
Я ж, к прискорбью, мокрее бобра.
Кто вверху — одолел, кто внизу — проиграл,
Вот и кончилась наша игра.
Полувброд, полувплавь, полумертв, полужив,
Вылез — мокрый, бедняжка, насквозь!
Рог к губам приложил — так, ей-ей, не трубил
По шотландским лесам даже лось!
Эхо звук понесло вдоль зеленых дубрав,
Разнесло по Шотландии всей,
И явился на зов — лес стрелков-молодцов,
В одеяньи — травы зеленей.
— Что здесь делается? — молвил Статли Вильям
Почему на тебе чешуя?
— Потому чешуя, что сей добрый отец
Сочетал меня с Девой Ручья.
— Человек этот мертв! — грозно крикнула рать,
Скопом двинувшись на одного.
— Человек этот — мой! — грозно крикнул Робин,
И мизинцем не троньте его!
Познакомься, земляк! Эти парни — стрелки
Робингудовой братьи лесной.
Было счетом их семьдесят без одного,
Ровно семьдесят будет с тобой.
У тебя ж будет: плащ цвета вешней травы,
Самострел, попадающий в цель,
Будет гусь в небесах и олень во лесах.
К Робин Гуду согласен в артель?
— Видит Бог, я готов! — удалец, просияв. —
Кто ж дубинку не сменит на лук?
Джоном Маленьким люди прозвали меня,
Но я знаю, где север, где юг.
— Джоном Маленьким — эдакого молодца?!
Перезвать! — молвил Статли Вильям. —
Робингудова рать — вот и крестная мать,
Ну, а крестным отцом — буду сам.
Притащили стрелки двух жирнух-оленух,
Пива выкатили — не испить!
Стали крепким пивцом под зеленым кустом
Джона в новую веру крестить.
Было семь только футов в малютке длины,
А зубов — полный рот только лишь!
Кабы водки не пил да бородки не брил —
Был бы самый обычный малыш!
До сих пор говорок у дубов, у рябин,
Не забыла лесная тропа,
Пень — и тот не забыл, как сам храбрый Робин
Над младенцем читал за попа.
Ту молитву за ним, ноттингэмцы за ним,
Повторили за ним во весь глот.
Восприемный отец, статный Статли Вильям
Окрестил его тут эдак вот:
— Джоном Маленьким был ты до этого дня,
Нынче старому Джону — помин,
Ибо с этого дня вплоть до смертного дня
Стал ты Маленьким Джоном. Аминь.
Громогласным ура — раздалась бы гора! —
Был крестильный обряд завершен.
Стали пить-наливать, крошке росту желать:
— Постарайся, наш Маленький Джон!
Взял усердный Робин малыша-крепыша.
Вмиг раскутал и тут же одел
В изумрудный вельвет — так и лорд не одет! —
И вручил ему лук-самострел:
— Будешь метким стрелком, молодцом, как я сам,
Будешь службу зеленую несть,
Будешь жить, как в раю, пока в нашем краю
Кабаны и епископы есть.
Хоть ни фута у нас — всей шотландской земли,
Ни кирпичика — кроме тюрьмы,
Мы как сквайры едим и как лорды глядим.
Кто владельцы Шотландии? — Мы!
Поплясав напослед, солнцу красному вслед
Побрели вдоль ручьевых ракит
К тем пещерным жильям, за Робином — Вильям…
Спят… И Маленький Джон с ними спит.
Так под именем сим по трущобам лесным
Жил и жил, и состарился он.
И как стал умирать, вся небесная рать
Позвала его: — Маленький Джон!