Порой гордыни дух лукавый
Своим крылом души коснется,
И злоба мстительной отравой
В душе надменной разольется,
И затемняется сознанье
Неправды тягостною мглою.
Но лишь одно воспоминанье
В моей душе взойдет зарею, —
Исчезнут вмиг, как тени ночи,
Гордыни мрачной наважденья,
И снова зорки станут очи,
И снова ясны впечатленья.
И над душой моей смиренной
Тогда сияет образ ясный:
Взор, дивной мыслью вдохновенный,
Лик величавый и прекрасный,
Бедна одежда, босы ноги,
Уста с улыбкою привета.
Нельзя мне сбиться с ним с дороги.
То — Иисус, Владыка света.
Я пройду через стены домов —
Я войду в сокровенность сердец —
Я восстал из священных гробов —
Я восстал, чтобы мстить, наконец, —
Я взлелеян кровавостью снов —
Я один мученический лик —
Я восстал из несчетных гробов —
Я возник — Я гляжу — Я возник —
Я хожу по изгибам умов —
Я крещу их багряным огнем —
Я ведун заклинательных слов —
Я убит — Мы убиты — Убьем —
Вьет дорога на деревни
Зеленеющим овсом,
И поет мне голос древний,
Колокольчик, о былом.
Словно в прошлое глядится
Месяц, вставший над рекой,
И янтарный лик двоится:
Он и тот же, и другой.
Снова смутное бряцанье,
Вновь и вечер, и овес,
Лишь одни воспоминанья
Я живыми не донес.
Как в тумане все поблекло,
На минувших годах тень…
Так едва мерцают стекла
Удаленных деревень.
Все темнее. Кто томится
В смутной песне под дугой?
Словно в прошлое глядится
Лик янтарный над рекой.
Я бык.
Хотели бы вы, чтобы стал я громадой из шерсти и злобы?
Я был
добрейшим теленком, глядящим на мир звездолобо.
Трава,
прости мне, что стал я другим, что меня от тебя отделили.
Травя,
вонзают в меня то с одной стороны, то с другой бандерильи.
Мазнуть
рогами по алой мулете тореро униженно просит.
Лизнуть
прощающе в щеку? Быть может, он шпагу отбросит…
(Но нет!)
Мой лик,
как лик его смерти, глазах у бедняги двоится.
Он бык,
такой же, как я, но признать это, дурень, боится…
Зарницы лик, как сновиденье,
Блеснул — и в темноте исчез.
Но увидал я на мгновенье
Всю даль и глубину небес.
Там, в горнем свете, встали горы
Из розоватых облаков,
Там град и райские соборы —
И снова черный пал покров.
Вот задрожал и вспыхнул снова —
И снова блещущий восторг,
Вновь мрак томления земного
Господь десницею расторг.
Не так же ль в радости случайной
Мечта взмахнет порой крылом —
И вдруг блеснет небесной тайной
Все потонувшее в былом?
Стародавней Ярославне тихий ропот струн;
Лик твой скорбный, лик твой бледный, как и прежде, юн.
Раным-рано ты проходишь по градской стене,
Ты заклятье шепчешь солнцу, ветру и волне,
Полететь зегзицей хочешь в даль, к реке Каял,
Где без сил, в траве кровавой, милый задремал.
Ах, о муже-господине вся твоя тоска!
И, крутясь, уносит слезы в степи Днепр-река.
Стародавней Ярославне тихий ропот струн.
Лик твой древний, лик твой светлый, как и прежде, юн.
Иль певец безвестный, мудрый, тот, кто «Слово» спел,
Все мечты веков грядущих тайно подсмотрел?
Или русских женщин лики все в тебе слиты?
Ты — Наташа, ты — и Лиза, и Татьяна — ты!
На стене ты плачешь утром… Как светла тоска!
И, крутясь, уносит слезы песнь певца — в века!
Плачет безутешная вдова,
Бледный лик вуалью черной кроя.
Что мои утешные слова
Для подруги павшего героя!
Для нее и той отрады нет,
Чтоб склониться тихо над могилой.
Не обряжен к смерти, не отпет,
Где-то брошен в яму, тлеет милый.
Истощатся злые времена,
Над землей заря иная встанет,
А теперь смятенная страна
За нее погибших не вспомянет.
Как же могут бедные слова
Боль стереть о гибели героя!
Плачет безутешная вдова,
Бледный лик вуалью черной кроя.
И горе красит нас порою
(Сложны законы красоты)
В простом лице оно откроет
Вдруг утончённые черты. Скорбь всепрощающего взгляда,
Улыбки грустной доброта-
Лик возвращённого из ада
Иль чудом снятого с креста. Но горе быть должно великим
И с горем спаяно страны.
…Великомучеников лики
Глядят в глаза мне со стены. Из отдалённых мест вернули
Домой товарищей моих,
Но годы горя, словно пули,
Догнали и убили их. Скорбь всепрощающего взгляда,
Сильны, измучены, чисты…
Порою так вглядеться надо
В их утончённые черты!
Красный огонь, раскрутись, раскрутись!
Красный огонь, взвейся в темную высь!
Красный огонь, раскрутись, раскрутись!
Лживую куклу, в цени золотой,
Лживую куклу пронзаю иглой,
Лживую куклу, в цепи золотой!
Лик восковой, обращенный ко мне,
Лик восковой оплывает в огне,
Лик восковой, обращенный ко мне!
Сердце твое, не кумир восковой,
Сердце твое я пронзаю иглой,
Сердце твое, не кумир восковой!
Вся твоя жизнь, наяву, не во сне,
Вся твоя жизнь погибает в огне,
Вся твоя жизнь, наяву, не во сне!
Красный огонь, раскрутись, раскрутись!
Красный огонь, взвейся в темную высь!
Красный огонь, раскрутись, раскрутись!
1 июня 1907
Светлый мальчик, быстрый мальчик, лик его как лик камей.
Волосенки—цвета Солнца. Он бежит. А сверху—змей.
Нить натянута тугая. Путь от змея до руки.
Путь от пальцев нежно-тонких—в высь, где бьются огоньки.
Взрывы, пляски, разной краски. Вязки красные тона.
Желтый край—как свет святого. Змеем дышет вышина.
Мальчик быстрый убегает. Тень его бежит за ним.
Змей вверху летит, сверкая, бегом нижняго гоним.
Тень ростет. Она огромна. Достигает до небес.
Свет дневной расплавлен всюду. Облик солнечный исчез.
Змей летит в заре набатной. Зацепился за сосну.
В лес излит пожар заката. Час огня торопит к сну.
Мне в этой жизни очень мало надо,
И те года, что мне осталось жить,
Я бы хотел задумчивой лампадой
Пред ликом Родины торжественно светить. Пусть огонек мой еле освещает
Ее лицо бессмертной красоты,
Но он горит, он радостно сияет
И в мировую ночь свой бледный луч роняет,
Смягчая нежно строгие черты. О Родина моя, в своей простой шинели,
В пудовых сапогах, сынов своих любя,
Ты поднялась сквозь бури и метели,
Спасая мир, не веривший в тебя. И ты спасла их. На века.
Навеки. С Востока хлынул свет! Опять идут к звезде
Замученные горем человеки,
Опять в слезах поклонятся тебе! И будет мне великою наградой
И радостно и драгоценно знать,
Что в эти дни тишайшею лампадой
Я мог пред ликом Родины сиять.
Взгляни на этот лик; искусством он
Небрежно на холсте изображен,
Как отголосок мысли неземной,
Не вовсе мертвый, не совсем живой;
Холодный взор не видит, но глядит
И всякого, не нравясь, удивит;
В устах нет слов, но быть они должны:
Для слов уста такие рождены;
Смотри: лицо как будто отошло
От полотна, — и бледное чело
Лишь потому не страшно для очей,
Что нам известно: не гроза страстей
Ему дала болезненный тот цвет,
И что в груди сей чувств и сердца нет.
О боже, сколько я видал людей,
Ничтожных — пред картиною моей,
Душа которых менее жила,
Чем обещает вид сего чела.
Мы в извивных
Вспевах взрывных,
Мы втекаем в Да и Нет.
Мы в Безликом
Лик за ликом,
Иней звуков, прах примет.
Мы свеченье,
Зыбь теченья
В Океане мировом.
Дрожь в намеке,
Малость, строки,
Буквы в рунах, песнь в немом.
Мы забытость,
Глянцевитость
Всеокружного жерла.
Миг живем мы,
Но поем мы,
И звучат колокола.
Мы снежинки,
Паутинки,
В капле влаги — миллион.
Он рыдает,
Не считает,
Но творим мы Небосклон.
Он смеется,
В тайнах вьется,
Все же знаем мы, кто Он.
В лик — от лика,
В песнь — от крика,
В хороводности Времен.
Пред ликами, что сгрудились в аравах,
Пред красно-вороной рекой коней,
Где в числах ночь, и в числах жар огней,
В веках начальных, временах не ржавых, —
В гореньи крови, в пламенных забавах,
Где жеребец, с кобылою своей
Любясь, порой хребет ломал у ней,
В невозвратимых полновластных славах, —
В веселии играющих погонь,
С косящимися черными очами,
С дрожащими и дымными ноздрями, —
Откуда встал тот страшный белый конь?
И в чем был страх? Принес ли весть он злую?
Но кони все бежали врассыпную.
Ты понимал, о мрачный гений,
Тот грустный безотчетный сон,
Порыв страстей и вдохновений,
Всё то, чем удивил Байрон.
Я вижу лик полуоткрытый
Означен резкою чертой;
То не беглец ли знаменитый
В одежде инока святой?
Быть может, тайным преступленьем
Высокий ум его убит;
Всё темно вкруг: тоской, сомненьем
Надменный взгляд его горит.
Быть может, ты писал с природы
И этот лик не идеал!
Или в страдальческие годы
Ты сам себя изображал?
Но никогда великой тайны
Холодный не проникнет взор,
И этот труд необычайный
Бездушным будет злой укор.
Я не знаю, как же быть?
Продолжать или забыть?
Через улицу, давно,
Из окна смотрю в окно.
И давно ко мне приник,
Сквозь окно, далёкий лик.
За воздушною средой,
Манит, нежный, молодой.
Этот лик глядит давно
Сквозь прозрачное окно.
Ближе быть нельзя никак:
Будет как-то всё не так.
Нет, не так слились бы мы
В сладкой связи близкой тьмы,
Как мы слиты силой снов,
Без любви, и без оков.
Я не знаю, как же быть?
Как любить — и не любить?
Дух далекий, дух родной,
Вечно ль будешь ты со мной?
Стоит погода злая!
Что за погода злая!
Сердито шумит гроза…
Сижу под окошком—и молча
Вперил я во мрак глаза.
Вдали огонек одинокий
Тихонько бредет…
С фонариком, вижу, старушка
Там дряхлой стопой идет,
Муки купить, яичек,
И масла нужно ей…
Пирог спечь она хочет
Для дочери своей,
Для дочери своей.
А та лежит на кресле,
И, щурясь, глядит на ночник…
Пушистые кудри мягко
Льются на розовый лик.
Пушистые кудри мягко
Льются на розовый лик.
А та лежит на кресле
И, щурясь, глядит на ночник…
Что за погода злая!
Лик Медузы, лик грозящий,
Встал над далью темных дней,
Взор — кровавый, взор — горящий,
Волоса — сплетенья змей.
Это — хаос. В хаос черный
Нас влечет, как в срыв, стезя.
Спорим мы иль мы покорны,
Нам сойти с пути нельзя!
В эти дни огня и крови,
Что сольются в дикий бред,
Крик проклятий, крик злословии
Заклеймит тебя, поэт!
Но при заревах, у плахи,
На руинах всех святынь,
Славь тяжелых ломов взмахи,
Лиры гордой не покинь.
Ты, кто пел беспечность смеха
И святой покой могил,
Ты от века — в мире эхо
Всех живых, всех мощных сил.
Мир заветный, мир прекрасный
Сгибнет в бездне роковой.
Быть напевом бури властной —
Вот желанный жребий твой.
С громом близок голос музы,
Древний хаос дружен с ней.
Здравствуй, здравствуй, лик Медузы,
Там, над далью темных дней.
Ты не даешься и не исчезаешь…
Так ты неуловим? Так ты доступен
Одним глазам, виденье роковое?!..
Нисходит сумрак ночи бледной,
Но сон — тревожен. Мой покой
Какой-то образ, лик победный
Тревожит песнью молодой…
Исчезни, вставши из могилы,
Едва забытый бледный лик!..
Но — нет!.. Он манит… нежный… милый…
Бросает в ночь призывный клик!..
Он мне протягивает длани,
Он мой!.. К нему спешу, стремлюсь,
Сейчас схвачу одежды ткани,
И с ним в объятьях понесусь…
Манит…
Напрасные усилья!..
Неуловимый, он скользит,
Слабеют разум, сердце, крылья…
Ночная мгла, как прежде, спит.31 января 1900
«В пример развенчан Божьим Рим судом
Вам, мира многогранные владыки.
Земля и Небо, отвращая лики,
Проходят, новый обреча Содом».
Так возвещала Павлова о том,
Что наболело в сердце горемыки,
И те, кто духом горни и велики,
Почли ее стихов ключистый том.
И вся она, с несбывшеюся славой —
Неаполь, город, вымощенный лавой —
Застывшими отбросами горы.
Вселенен лик ее Маркиза Позы,
Вошедшего в девические грезы,
Ей стих сберегшего до сей поры…
Слышу: плачут волны Эльбы
О былом, о изжитом;
Лодки правят, — не на мель бы;
Пароходы бьют винтом;
Слышу, вижу: город давний,
Башни, храмы, скрип ворот.
Гете помнящие ставни,
Улиц узкий поворот;
Вижу: бюргеры, их жены,
Стопы пива по столам, —
Ужас жизни затверженной,
Дьявол с Гретхен пополам.
Там, где Эльбы полногрудой
Два сосца впились в мосты,
Там, задавленная грудой
Всех веков немецких, — ты!
Ты, с кем, два цветка, мы висли,
Миг, над пропастью двойной,
Ты, с кем ник я, там, на Висле,
К лику лик с Земной Войной.
Я крадусь полем, тих и дик;
Взведен курок ружья.
Опять твой светлый, милый лик
В мечтанье вижу я.
Тиха, спокойна, в этот миг
Гуляешь ты в полях.
Мой промелькнувший, бледный лик
Не встал в твоих мечтах.
Тоска и зло сдавили грудь…
Я исходил весь свет:
К востоку путь, на запад путь;
К тебе — дороги нет!
Но о тебе и мысль одна
Мне луч во мгле ночной:
Покоем вновь душа полна…
Не знаю, что со мной!
Желанье в вечном миг свой сохранить
Дается всем, один горит алмазом,
Другой трудом, благословеньем, сглазом,
Но каждый может лик свой оттенить.
Лишь лености не дай себя склонить,
И острием пройди по цепким связам,
Циклоном дней владеет строгий разум,
Умей огнем наряд свой изменить.
Был самородок в руднике глубоком.
В горнило брошен, изменил свой лик,
И круг искусно скован. Ярким оком
В нем самоцвет колдующий возник.
Так точно, по закону вороженья,
В воде затона ивы отраженье.
Твой лик, загадочный и нежный,
Как отраженье в глубине,
Склонился медленно ко мне.
Твой лик, загадочный и нежный,
Возник в моем тревожном сне.
Встречаю призрак неизбежный:
Твой лик загадочный и нежный,
Как отраженье в глубине.
Твои уста, как уголь жгучий,
Язвят мне очи, плечи, грудь,
И сладко мне в огне тонуть.
Твои уста — как уголь жгучий!..
Мой сон! полней и ярче будь,
Томи меня, пали и мучай!
Твои уста, как уголь жгучий,
Язвят мне очи, плечи, грудь.
Неспешный ужас сладострастья,
Как смертный холод лезвия,
Вбирает жадно жизнь моя.
Неспешный ужас сладострастья
Растет, как бури шум, — и я
Благословляю стоном счастья
Неспешный ужас сладострастья,
Как смертный холод лезвия.
Всё дождь и дождь, и солнце лик свой прячет,
А хлеб насущный наш гниет в снопах.
И кажется, само-то небо плачет
О прежних светлых, лучших наших днях.На памяти моей старушки музы,
Как нуждам ты служил родной страны,
Как рабства нам помог ты свергнуть узы,
Как убирал кровавый след войны! Не вольностей, а правды лишь блюститель,
К зовущему ты шел навстречу сам.
Мы были строй, ты был наш предводитель.
Каков успех? О том судить не нам.Но прозою обычною, сухою,
Я не хочу в сей день тебя назвать,
Пред ангелом живым — твоей женою —
В день ангела земным упоминать.Земное — что? Конечно, безрассудно
Роптать на зло, на злобу наших дней,
Но, если жить и праздному так трудно, —
Кто трудится, тому еще трудней.Август 1880
Я даю себе клятву священную
Любить самого себя.
Возвращаюсь в святыню свою незабвенную
Хранить свой лик, не дробя.
Много раз я себя отдавал на растерзание,
Я себя предавал для других.
Встанет об этом когда-нибудь седое сказание.
Но плющ на седой стене струится как юный стих.
Мой лик закреплен в долгодневности.
Проснется под камнем змея.
Но праздник цветов так нов и так свеж в их напевности.
Все цветы и цвета говорят: «Это — я. Это — я. Это — я».
Соловьи на кипарисах и над озером луна,
Камень черный, камень белый, много выпил я вина.
Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего:
Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его! Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера,
Не вчера и не сегодня пьяный с самого утра.
И хожу и похваляюсь, что узнал я торжество:
Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его! Я бродяга и трущобник, непутевый человек,
Всё, чему я научился, всё забыл теперь навек,
Ради розовой усмешки и напева одного:
Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его! Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья,
О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя?
И кричит из ямы череп тайну гроба своего:
Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его! Под луною всколыхнулись в дымном озере струи,
На высоких кипарисах замолчали соловьи,
Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего:
Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!
Отчего, дитя, не забывается
облик твой и грустный и смешной?
Все скользит, в тумане расплывается,
как живая, ты передо мной!
Эти ручки, ножки, как точеные,
нежен бледно-розовый наряд,
только глазки, будто обреченные,
исподлобья грустные глядят.
И рисует личико цветущее
лик давно померкший — отчего?
В нем ли светит все твое грядущее?
Иль в тебе все прошлое его?
Мертвый лик в тебе ли улыбается?
Или в нем тоскует образ твой?
Все скользит, в тумане расплывается,
как живая ты передо мной!
Полночной порою в болотной глуши
Чуть слышно, бесшумно, шуршат камыши.
О чем они шепчут? О чем говорят?
Зачем огоньки между ними горят?
Мелькают, мигают — и снова их нет.
И снова забрезжил блуждающий свет.
Полночной порой камыши шелестят.
В них жабы гнездятся, в них змеи свистят.
В болоте дрожит умирающий лик.
То Месяц багровый печально поник.
И тиной запахло. И сырость ползет.
Трясина заманит, сожмет, засосет.
«Кого? Для чего? — камыши говорят, —
Зачем огоньки между нами горят?»
Но Месяц печальный безмолвно поник.
Не знает. Склоняет все ниже свой лик.
И, вздох повторяя погибшей души,
Тоскливо, бесшумно, шуршат камыши.
Грозны вопли непогоды,
Стонет бешеный прибой.
Я вхожу в святые своды
С омраченною душой.
Благ и кроток лик Мадонны
В мягком отсвете лампад.
Еле видимы, колонны,
Затененные, стоят.
Я печальный. Я усталый.
Чую, — тайна снизошла.
Нежно льется сумрак алый
В грань узорного стекла.
Я стою, скрестивши руки,
И с поникшей головой.
Отчего ж иные звуки
Снова властны надо мной?
И привычною мечтою
Я лечу в далекий храм,
Где недвижною волною
Стынет черный фимиам.
Ряд светильников багровых
Зыблет огненный язык,
И в дыму лампад лиловых
Еле виден темный Лик…
Там паду на хладный камень,
Весь дрожа, простертый ниц.
Знаю, вспыхнет бледный пламень
Из-под дрогнувших ресниц.
В миг падет покров туманный,
И воспрянет в блеске сфер
Красотою несказанной
Осиянный Люцифер.
………………
Благ и кроток лик Мадонны
В мягком отсвете лампад.
Еле видимы, колонны,
Затененные, стоят.
Расплавленное золото в эѳире,
Округлый щит, огнеобем, вулкан,
Весь в огневзлетах желтый Океан,
Стремящий — ход лучей — все глубже, шире,
Одним тобой я избран к жизни в мире,
И светлый лик и дар певца мне дан,
О, роза бездн, небесный Гюлистан,
Верховный знак, чтоб звук зажегся в лире.
Люблю тебя, как в свежие те дни,
Когда твой лик я желтым видел чудом
Над ранним травянистым изумрудом.
В тебе сторожевые есть огни,
Вся кровь моя полна Пасхальным гудом,
Я принял в дух свой Солнце искони.
Расплавленное золото в эфире,
Округлый щит, огнеобем, вулкан,
Весь в огневзлетах желтый Океан,
Стремящий — ход лучей — все глубже, шире,
Одним тобой я избран к жизни в мире,
И светлый лик и дар певца мне дан,
О, роза бездн, небесный Гюлистан,
Верховный знак, чтоб звук зажегся в лире.
Люблю тебя, как в свежие те дни,
Когда твой лик я желтым видел чудом
Над ранним травянистым изумрудом.
В тебе сторожевые есть огни,
Вся кровь моя полна Пасхальным гудом,
Я принял в дух свой Солнце искони.
Когда я думаю, что предки у коня,
В бесчисленных веках, чьи густы вереницы,
Являли странный лик с размерами лисицы,
Во мне дрожит восторг, пронзающий меня.
На огненном пиру творящего Огня,
Я червь, я хитрый змей, я быстрокрылость птицы,
Ум человека я, чья мысль быстрей зарницы,
Сознание миров живет во мне, звеня.
Природа отошла от своего Апреля,
Но наслоеньями записаны слова.
Меняется размер, но песня в нем жива.
И Божья новая еще нас ждет Неделя.
Не так уж далеки пред ликом Божества
Акульи плавники и пальцы Рафаэля.
Как изясненье красочной картины,
Задуманной не мною, а другим,
Как всплеск, рожденный шорохом морским,
В Любви и Смерти я лишь миг лавины.
Ни орлий лет, ни гром, ни голос львиный
Не чужды мне. В веках тоской томим,
Не раз мне Сатана был побратим,
И, как паук, сплетал я паутины.
Но лишь себя ловил я в тот узор.
И для кого свои меняю лики?
Я протянусь как змейка повилики,—
Я растекусь ключом по срывам гор.
Но лик мой—рознь. В себе—я не единый.
Цветы—в снегах. Цветы—ростут из тины.
Когда я думаю, что предки у коня,
В безчисленных веках, чьи густы вереницы,
Являли странный лик с размерами лисицы,
Во мне дрожит восторг, пронзающий меня.
На огненном пиру творящаго Огня,
Я червь, я хитрый змей, я быстрокрылость птицы,
Ум человека я, чья мысль быстрей зарницы,
Сознание миров живет во мне, звеня.
Природа отошла от своего Апреля,
Но наслоеньями записаны слова.
Меняется размер, но песня в нем жива.
И Божья новая еще нас ждет Неделя.
Не так ужь далеки пред ликом Божества
Акульи плавники и пальцы Рафаэля.