Ты мила мне дарагая, я подвластен стал тебе
Ты пленила взор и сердце, чувствую любовь в себе,
Твой взорь палит меня,
А я горю стеня,
И возле тебя ищу.
Потерян мой покой,
Где нет тебя со мной,
Я во всех местах грущу.Нет во дни такой минуты, чтоб твой зрак ушел из глаз,
Нет в ночи мне сна покойна, пробужаюсь всякой чась:
Ты рану злу дала,
И сильну власть взяла,
Вечно томной дух пленивь,
Я принудень вздыхать,
Твоих очей искать,
И любить доколе мне.Сжалься, сжалься дарагая, и тоски моей не множ,
Раздели со мною пламень и почувствуй в сердце тож,
Жалей о мне жалей
И мысль ахъ! Туж имей,
Возврати покой назад.
Отведай страсть сию,
И знай, что грудь мою
Твой пронзил приятной взгляд.Вынь болезнь из сердца люту, и всегдашню грусть скончай,
Иль хотя единым взглядом сладку мне надежду дай:
Вздохни хоть раз, вздохни,
Хотя на час вспыхни
Сим огнем, что дух мой жжотъ;
Или мне в грусти сей
К тебе в любви моей
Ни какой надежды нетъ? Будь склонна, я буду верен и до гроба тверд в любви,
Пламень будет вечно тот же, что теперь в моей крови.
Разрушь тьму тяжких дум,
Дай мысль приятну в ум,
Премени печальну страсть:
Мне люту грусть послать
И жизнь веселу дать
Ты одна имеешь власть.
Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре,
O, не грусти, ты все мне дорога,
Но я любить могу лишь на просторе,
Мою любовь, широкую как море,
Вместить не могут жизни берега.
Когда Глагола творческая сила
Толпы миров воззвала из ночи,
Любовь их все, как солнце, озарила,
И лишь на землю к нам ее светила
Нисходят порознь редкие лучи.
И порознь их отыскивая жадно,
Мы ловим отблеск вечной красоты;
Нам вестью лес о ней шумит отрадной,
О ней поток гремит струею хладной
И говорят, качаяся, цветы.
И любим мы любовью раздробленной
И тихий шепот вербы над ручьем,
И милой девы взор, на нас склоненный,
И звездный блеск, и все красы вселенной,
И ничего мы вместе не сольем.
Но не грусти, земное минет горе,
Пожди еще, неволя недолга —
В одну любовь мы все сольемся вскоре,
В одну любовь, широкую как море,
Что не вместят земные берега!
<1858>
1
О Русь! в тоске изнемогая,
Тебе слагаю гимны я.
Милее нет на свете края,
О родина моя!
Твоих равнин немые дали
Полны томительной печали,
Тоскою дышат небеса,
Среди болот, в бессилье хилом,
Цветком поникшим и унылым,
Восходит бледная краса.
Твои суровые просторы
Томят тоскующие взоры
И души, полные тоской.
Но и в отчаянье есть сладость.
Тебе, отчизна, стон и радость,
И безнадежность, и покой.
Милее нет на свете края,
О Русь, о родина моя.
Тебе, в тоске изнемогая,
Слагаю гимны я.
2
Люблю я грусть твоих просторов,
Мой милый край, святая Русь.
Судьбы унылых приговоров
Я не боюсь и не стыжусь.
И все твои пути мне милы,
И пусть грозит безумный путь
И тьмой, и холодом могилы,
Я не хочу с него свернуть.
Не заклинаю духа злого,
И, как молитву наизусть,
Твержу всё те ж четыре слова:
«Какой простор! Какая грусть!»
3
Печалью, бессмертной печалью,
Родимая дышит страна.
За далью, за синею далью,
Земля весела и красна.
Свобода победы ликует
В чужой лучезарной дали,
Но русское сердце тоскует
Вдали от родимой земли.
В безумных, напрасных томленьях
Томясь, как заклятая тень,
Тоскует о скудных селеньях,
О дыме родных деревень.
На прибрежьи, в ярком свете,
Подошла ко мне она,
Прямо, близко, как Весна,
Как подходят к детям дети,
Как скользит к волне волна,
Как проходит в нежном свете
Новолунняя Луна.
Подошла, и не спросила,
Не сказала ничего,
Но внушающая сила, —
Луч до сердца моего, —
Приходила, уходила,
И меня оповестила,
Что, слиянные огнем,
Вот мы оба вместе в нем.
«Как зовут тебя, скажи мне?»
Я доверчиво спросил.
И, горя во вспевном гимне,
Вал прибрежье оросил.
Как просыпанное просо,
Бисер, нитка жемчугов, —
Смех, смешинки, смех без слов,
И ответ на всклик вопроса,
Слово нежной, юной: «Тосо!»
Самоанское: «Вернись!»
Имя — облик, имя — жало.
Звезды много раз зажглись,
Все ж, как сердце задрожало,
Слыша имя юной, той,
По-июньски золотой,
Так дрожит оно доныне,
В этой срывчатой пустыне
Некончающихся дней,
И поет, грустя о ней.
В волосах у юной ветка
С голубым была огнем,
Цветик с цветиком, как сетка
Синих пчел, сплетенных сном.
Тосо ветку отдала мне,
Я колечко ей надел.
Шел прилив, играл на камне,
Стаи рыб, как стаи стрел,
Уносились в свой предел.
Эта ветка голубая, —
Древо Грусти имя ей,
Там, где грусть лишь гостья дней,
Там, где Солнце, засыпая,
Не роняет на утес
Бледных рос, и в душу слез,
Там, где Бездна голубая
Золотым велела быть,
Чтобы солнечно любить.
Где ни гуляю, ни хожу,
Грусть превеликую терплю;
Скучно мне, где я ни сижу,
Лягу, спокойно я не сплю;
Нет мне веселья никогда,
Горько мне, горько завсегда,
Сердце мое тоска щемит,
С грусти без памяти бегу;
Грудь по тебе моя болит,
Вся по тебе я немогу;
Ты завсегда в моих глазах,
Я по тебе всегда в слезах, —
То ли не лютая беда!
То ль не увечье мне, младой!
Плачу я, мучуся всегда,
Вижу тебя я и во сне:
Ты, мою молодость круша,
Сделался мил мне, как душа;
Ты приволок меня к себе,
Ты и любить меня взманил,
Так ли мила я и тебе,
Так ли ты тужишь обо мне;
Весел ли ты, когда со мной,
Рад ли, что виделся с младой.
Сем-ка сплету себе венок
Я из лазуревых цветов,
Брошу на чистый я поток,
Сведать, мой миленький каков,
Тужит ли в той он стороне,
Часто ли мыслит обо мне.
Тонет ли, тонет ли венок,
Или он поверху плывет,
Любит ли, любит ли дружок,
Иль не в любви со мной живет;
Любит ли он, как я его,
Меньше иль вовсе ничего;
Вижу, венок пошел на дно,
Вижу, венок мой потонул:
Знать, на уме у нас одно,
Знать, о мне миленький вздохнул;
Стала теперь я весела:
Знать, что и я ему мила.
Я чаял, что свои я узы разрешил,
И мыслил, что любовь я в дружбу пременилъ;
Уж мысли нежныя меня не восхищали;
Заразы глаз драгих в уме не пребывали.
И скука и тоска из серца вышли вон.
Я радостны часы как сладкий помнил сонъ;
А дни, в которыя разстался я с тобою,
Драгая… Почитал я стратною мечтою.
Но только лиш сей взор что серце мне пронзал,
Который тмы утех и грустей приключал,
В глаза мои сверкнулъ; вся мысль моя смутилась,
Жар в кровь мою вступиль, и страсть возобновилась:
Усилились твои присутственны красы,
Вообразились те места и те часы,
Которыя тебя мне в очи представляли,
И пламенный мой дух и серце прохлаждали.
Я чувствую опять твою, драгая власть:
Хоть пламень был и скрытъ; не изчезала страсть.
И может ли кому-то вечно быть забвенно
Чем мысль наполненна, чем серце напоенно
Что столько радостей и грустей нанесетъ!
Еще тебя люблю, еще люблю мой свет.
Ещель и ты меня, драгая не забыла?
Или толь нежная любовь уже простыла?
Твой зрак, драгих тех мест, где я с тобой бывал,
По возвращении моем, не посещал.
Как зрелась ты со мной огнем любви пылая!
Воспомни, ахъ! Те дни, воспомни дарагая!
Доколе мне в сей грусти злой с любезной в разлученье жить,
Доколь вздыхать по всякий час,
Лишась ея дражайших глаз.
Хотя уже надежды нет, другую не могу любить,
Одна во мне всю кровь зажгла,
Одна меня пленить могла.
О злой случай, на что ты дал,
Чтоб я, ее увидев, знал,
И склонность получиль,
Чтоб после век грустил.я в тех местах, где зрел ее, потоки слез не вольно лью,
И только лишь на них взгляну,
Я тот час все воспомяну.
Что было тут, что видел я, и вспомню тут всю мысль мою,
Слова ея и всю любовь,
И будто разлучуся вновь,
Грущу не знаю, что начать,
Хощу и зреть, но негде взять,
Весь дух во мне замрет,
Что тут ее уж нет.Забудуся на краткий час, что я лишен забав моих,
Среди речей, средь мыслей всех,
Приходит в ум часы дней тех,
В которые я счастлив был, и что живу в печалях злых,
И сей незапный мне удар,
Винит еще жесточе жар,
В ночи сомкну глаза в слезах,
Она и тут в моих глазах,
Всегда она со мной
Потерян мой покой.А ты моя любезная вздохни хоть только раз о мне
И вспомня, изь драгих очей
Хотя две капли слез пролей,
И обрати ты милый взор хоть раз к печальной стране,
Взгляни в поля, пути меж гор
И чрезь леса ко мне сей взорь,
Ты так, как прежде мне была,
По смерть мою всегда мила,
А я ужь не в себе
Душа моя в тебе.
Ты меня единым взором полонила,
Так за чтож свир? пой хочеть быть,
Ты сперва себя мн? зр? ть не запретила,
Я был принужден тебя любить.
Иль хочеть свир? пством,
Вс? мои напасти,
Мн? по вся минуты вспоминать,
Я и так в печалях и в моем несчасть? ,
Слез не усп? ваю проливать.Зла твоя несклонность дух во мн? терзает
Пуще вс? х печалей б? д моих,
За толь мое сердце мучишь, что желает,
Жить и умереть в руках твоих.
Рад ли я, подумай,
Всякой час вздыхати,
И лишась покою слезы лить,
Н? ту моей мочи от тебя б? жати
Без тебя нельзя мн? в св? т? жит.Вс? м? ста немилы, гд? тебя не вижу;
В грусти и ни что не веселит,
От любви несчастной я все ненавижу,
Что без пользы страсть меня крушит.
В тоск? злой стараюсь,
Но, ахъ! Все напрасно,
Чтоб на час красы твоей забыть
В мыслях ты едина,
Со мной по всечасно,
Мн? тебя не можно не любить.Дорогие мысли хоть вы веселите,
Когда я несчастлив полюбя,
И надеждой в грусти меня ободрите,
Счастливу прем? ну мн? суля.
Вижу дарагая в теб? сердце твердо
Знать нельзя мн? жалобой смягчить
Так скажу в посл? дни,
Мучь немилосердо,
А я тебя в? к буду любить.
Довольно!.. Хватит!.. Стала ленью грусть.
Гляжу на небо, как со дна колодца.
Я, может быть, потом еще вернусь,
Но то, что я покинул — не вернётся.Та ярость мыслей, блеск их остроты,
Та святость дружб, и нежность, и веселье.
Тот каждый день в плену тупой беды,
Как бы в чаду свинцового похмелья.…Там стыдно жить — пусть Бог меня простит.
Там ложь, как топь, и в топь ведёт дорога.
Но там толкает к откровенью стыд
И стыд приводит к постиженью Бога.Там невозможно вызволить страну
От мутных чар, от мёртвого кумира,
Но жизнь стоит всё время на кону,
И внятна связь судеб — своей и мира.Я в этом жил и возвращенья жду, -
Хоть дни мои глотает жизнь иная.
Хоть всё равно я многих не найду,
Когда вернусь… И многих — не узнаю.Пусть будет так… Устал я жить, стыдясь,
Не смог так жить… И вот — ушёл оттуда.
И не ушёл… Всё тех же судеб связь
Меня томит… И я другим — не буду.Всё та же ярость, тот же стыд во мне,
Всё то же слово с губ сейчас сорвётся.
И можно жить… И быть в чужой стране
Самим собой… И это — отзовётся.И там, и — здесь… Не лень, не просто грусть,
А вера в то, что всё не так уж страшно.
Что я — вернусь… Хоть если я вернусь,
Я буду стар. И будет всё неважно…
Ты плачешь, Лилета?
Ах! плакал и я.
Смеялась ты прежде,
Я ныне смеюсь.
Мы оба друг другу
Не должны ничем.
Есть очередь в свете,
Есть время всему;
Улыбка с слезами
В соседстве живет.
Ты прежде алела,
Как роза весной;
Зефиры пленялись
Твоей красотой.
Я также пленился,
Надежду имев;
Мечтал о блаженстве,
Страдая в душе!..
Болезнь миновалась,
И лета прошли
Любовных мечтаний;
Я Лилу забыл —
И вижу… о небо!
Что сделалось с ней?
Все алые розы
Мороз умертвил.
Где прежде зефиры
Шептали любовь,
Под сению миртов
Таился Эрот
И пальчиком нежным
С усмешкой грозил, —
Там ныне всё пусто!
Твоя красота
Угасла, как свечка;
Вспорхнула любовь
И прочь улетела;
Любовники вслед
За нею исчезли.
Лилета одна,
И хочет от скуки
Меня заманить
В старинные сети!
Я в сказке читал,
Что некогда боги
Влюбились в одну
Прекрасную нимфу:
Юпитер и Марс,
Нептун и Меркурий,
И Бахус и Феб.
Красотке хотелось
Их всех обмануть,
Украсить рогами
Лбы вечных богов.
Так так и случилось:
Один за другим
Все были рогаты.
Но время прошло;
Красавица стала
Не так хороша,
И боги сослали
Ее под луну,
Где нимфа от грусти
Год слезы лила,
А после от грусти
Слюбилась — увы! —
С рогатым сатиром.
Он был небрезглив
И принял в подарок
Обноски богов. —
Ты можешь быть нимфой;
Но я не сатир!
Когда пробил последний счастью час,
Когда в слезах над бездной я проснулся
И, трепетный, уже в последний раз
К руке твоей устами прикоснулся —
Да! помню всё; я сердцем ужаснулся,
Но заглушал несносную печаль;
Я говорил: «Не вечная разлука
Все радости уносит ныне в даль.
Забудемся, в мечтах потонет мука;
Уныние, губительная скука
Пустынника приют не посетят;
Мою печаль усладой муза встретит;
Утешусь я — и дружбы тихий взгляд
Души моей холодный мрак осветит».
Как мало я любовь и сердце знал!
Часы идут, за ними дни проходят,
Но горестям отрады не приводят
И не несут забвения фиал.
О милая, повсюду ты со мною,
Но я уныл и втайне я грущу.
Блеснет ли день за синею горою,
Взойдет ли ночь с осеннею луною —
Я всё тебя, прелестный друг, ищу;
Засну ли я, лишь о тебе мечтаю.
Одну тебя в неверном вижу сне;
Задумаюсь — невольно призываю,
Заслушаюсь — твой голос слышен мне.
Рассеянный сижу между друзьями,
Невнятен мне их шумный разговор,
Гляжу на них недвижными глазами,
Не узнает уж их мой хладный взор!
И ты со мной, о лира, приуныла,
Наперсница души моей больной!
Твоей струны печален звон глухой,
И лишь любви ты голос не забыла!..
О верная, грусти, грусти со мной,
Пускай твои небрежные напевы
Изобразят уныние мое,
И, слушая бряцание твое,
Пускай вздохнут задумчивые девы.
Овечки родные,
Овечки мои,
Радушен мне с вами
Пастушеский быт;
Хоть, правда, я беден,
Хоть стадо моё
Не может сравняться
С стадами других,
Зато я счастливей
Богатых селян,
Зато я спокойней
Всех наших селян.
Что мне в них за нужда,
В городах я не жил
Да знатности их
Слугою не был.
И вкуса не знаю
В пище дорогой,
Хлеб чёрный мне слаще
Приправ дорогих;
Чужого вина;
С прихотью затеи
Невкусны живут,
А сыр и молоко —
Пастушья еда.
Весь день по долинам
Овечек пасу,
Близ тока под тенью
От зноя лежу.
Негожею ночью
Как в вёдро я сплю.
Мой пёс отгоняет
Несытых зверей.
Хоть сроду не делал
Вреда никому,
Хоть совесть с упрёком
Не скажет: ты зол, —
Но бывает в жизни
Нерадостный час,
Сижу я задумчив
И весь как не свой!
Без горя — есть горе,
Без грусти — печаль.
Пастух в низкой доле
Есть тож человек.
Я чувствовать умею,
И жизнь мне мила.
В городах же, может,
Богатым легко
Раздумье деньгами
Из мыслей прогнать;
У меня же есть слёзы,
Со мною свирель.
Поплачу ль! Где горе?
Спою ль что? Где грусть?
Вновь весел — смеюся,
Вновь радости рад.
Долины прохладней,
Трава зеленей,
И стадо то лучше,
И сердцу вольней,
И будто светлее
Самый божий мир!
Овечки родные,
Овечки мои,
Вы мне так любезны,
Как детки к отцу;
Я с вами счастливей
Богатых селян.
Ночью буря разозлилась,
Крыша снегом опушилась,
И собаки — по щелям.
Липнет глаз от резкой пыли,
И огни уж потушили
Вдоль села по всем дворам.Лишь в избушке за дорогой
Одинокий и убогой
Огонек в окне горит.
В той избушке только двое.
Кто их знает — что такое
Брат с сестрою говорит?«Помнишь то, что, умирая,
Говорила нам родная
И родимый? — отвечай!..
Вот теперь — что день, то гонка,
И крикливого ребенка,
Повек девкою, качай! И когда же вражья сила
Вас свела? — Ведь нужно ж было
Завертеться мне в извоз!..
Иль ответить не умеешь?
Что молчишь и что бледнеешь?
Право, девка, не до слез!» — «Братец милый, ради бога,
Не гляди в глаза мне строго:
Я в ночи тебя боюсь».
— «Хоть ты бойся, хоть не бойся,
А сойдусь — не беспокойся,
С ним по-свойски разочтусь!»Ветер пуще разыгрался;
Кто-то в избу постучался.
«Кто там?» — брат в окно спросил.
— «Я прохожий — и от снега
До утра ищу ночлега», —
Чей-то голос говорил.— «Что ж ты руки-то поджала?
Люльку вдоволь, чай, качала.
Хоть грусти, хоть не грусти;
Нет меня — так нет и лени!
Побеги проворней в сени
Да прохожего впусти».Чрез порог вступил прохожий;
Помолясь на образ божий,
Поклонился брату он;
А сестре как поклонился
Да взглянул, — остановился,
Точно громом поражен.Все молчат. Сестра бледнеет,
Никуда взглянуть не смеет;
Исподлобья брат глядит;
Всё молчит, — лучина с треском
Лишь горит багровым блеском,
Да по кровле ветр шумит.
Ты мила мне дарагая, я подвластен стал тебе,
Ты пленила взор и сердце, чувствую любовь в себе,
Твой взор палит меня,
А я горю стеня,
И везде тебя ищу.
Потерян мой покой,
Где нет тебя со мной,
Я во всех местах грущу.
Нет во дни такой минуты, чтоб твой зрак ушел из глаз,
Нет в ночи мне сна покойна, пробужаюсь всякой час:
Ты рану злу дала,
И сильну власть взяла,
Вечно томной дух пленив,
Я принужден вздыхать,
Твоих очей искать,
И любить доколе жив.
Сжалься, сжалься дарагая, и тоски моей не множь,
Раздели со мною пламень и почувствуй в сердце тож,
Жалей о мне жалей
И мысль ах! туж имей,
Возврати покой назад.
Отведай страсть сию,
И знай, что грудь мою
Твой пронзил приятной взгляд.
Вынь болезнь из сердца люту, и всегдашню грусть скончай,
Иль хотя единым взглядом сладку мне надежду дай:
Вздохни хоть раз, вздохни,
Хотя на час вспыхни
Сим огнем, что дух мой жжет;
Или мне в грусти сей
К тебе в любви моей
Никакой надежды нет?
Будь склонна, я буду верен и до гроба тверд в любви,
Пламень будет вечно тот же, что теперь в моей крови,
Разрушь тьму тяжких дум,
Дай мысль приятну в ум,
Премени печальну страсть:
Мне люту грусть послать
И жизнь веселу дать
Ты одна имеешь власть.
«Воды, воды!..» Но я напрасно
Страдальцу воду подавал…А. П<ушкин>
За решеткою, в четырех стенах,
Думу мрачную и любимую
Вспомнил молодец, и в таких словах
Выражал он грусть нестерпимую:
«Ох ты, жизнь моя молодецкая!
От меня ли, жизнь, убегаешь ты,
Как бежит волна москворецкая
От широких стен каменной Москвы!
Для кого же, недоброхотная,
Против воли я часто ратовал,
Иль, красавица беззаботная,
День обманчивый тебя радовал?
Кто видал, когда на лихом коне
Проносился я степью знойною?
Как сдружился я, при седой луне,
С смертью раннею, беспокойною?
Как таинственно заговаривал
Пулю верную и метелицу,
И приласкивал и умаливал
Ненаглядную красну-девицу?
Штофы, бархаты, ткани цве́тные
Саблей острою ей отмеривал
И заморские вина светлые
В чашах недругов после пенивал?
Знали все меня — знал и стар и млад,
И широкий дол, и дремучий лес…
А теперь на мне кандалы гремят,
Вместо песен я слышу звук желез…
Воля-волюшка драгоценная!
Появись ты мне, несчастливому,
Благотворная, обновленная —
Не отдай судье нечестивому!..»
Так он, молодец, в четырех стенах,
Страже передал мысль любимую;
Излилась она, замерла в устах —
И кто понял грусть нестерпимую?..
{{{2}}}Когда Госпожа || скитаетсяИ в памяти — скверные скверыИ чадный качается плащ —Два маленьких || || китайцаВзбрасывают чаще и чащеВ просторы || смерклого веераЗа тростью || тонкую трость —Роняясь из древней феерии,Из колоса помыслов кидается,Вонзается в мозг мой || ость.Синеющий веер сползаетсяГуденьем || взветренной сферыЗов памяти странно молящ,Китайцы в малахаях из зайцаВзвивают круг трубок звенящий,И вон она верная взвеяла,Как грудь моя, хрупкая Грусть.И в сердце склоняется верие,Но сердце — опять || ломается,Роняя || грустную хрусть.
Когда Госпожа || скитается
И в памяти — скверные скверы
И чадный качается плащ —
Два маленьких || || китайца
Взбрасывают чаще и чаще
В просторы || смерклого веера
За тростью || тонкую трость —
Роняясь из древней феерии,
Из колоса помыслов кидается,
Вонзается в мозг мой || ость.
Синеющий веер сползается
Гуденьем || взветренной сферы
Зов памяти странно молящ,
Китайцы в малахаях из зайца
Взвивают круг трубок звенящий,
И вон она верная взвеяла,
Как грудь моя, хрупкая Грусть.
И в сердце склоняется верие,
Но сердце — опять || ломается,
Роняя || грустную хрусть.
Со мною мать прощалася
(С полком я шел в далекий край);
Весь день лила родимая
Потоки слез горючие,
А вечером свела меня
К сестре своей кудеснице.
В дверь стукнула, нет отклика,
А за дверью шелохнулось;
Еще стучит, огонь секут;
В окно глядим, там светится.
Вот в третий раз стучит, кричит:
«Ты скажешься ль, откликнешься ль,
Отопрешься ль?» — Нет отзыва!
Мы час стоим, другой стоим:
А за дверью огонь горит,
Дрова трещат, котлы кипят,
Ворчат, поют нерусское.
Но полночь бьет, все смолкнуло,
Все смолкнуло, погаснуло!
Мы ждать-пождать, дверь скрыпнула,
Идет, поет кудесница:
«Туман, туман! В тумане свет!
То, дитятко, звезда твоя!
Туман тебе: немилый край;
Туманный свет: туманно жить.
Молись, молись! туман пройдет,
Туман пройдет, звезда блеснет,
Звезда блеснет приветнее,
Приветнее, прилучнее!»
Ах, с той поры в краю чужом
Давным-давно я ведаю
Тоску-печаль, злодейку-грусть;
Злодейка-грусть в душе живет.
Так, старая кудесница,
Туман, туман — немилый край!
В нем тошно жить мне, молодцу!
Но та звезда, та ль звездочка,
Свети иль нет, мне дела нет!
В краю чужом у молодца
Другие есть две звездочки
Приветные, прилучные —
Глаза ль моей красавицы!
От грусти-злодейки, от черного горя
В волненье бежал я до Черного моря
И воздух в пути рассекал как стрела,
Злодейка догнать беглеца не могла.
Домчался я, стали у берега кони,
Зачуяло сердце опасность погони…
Вот, кажется, близко, настигнет, найдет
И грудь мою снова змеей перевьет. Где скроюсь я? Нет здесь дубов-великанов,
И тени негусты олив и каштанов.
Где скроюсь, когда после яркого дня
Так ярко луна озаряет меня;
Когда, очарованный ночи картиной,
Бессонный, в тиши, над прибрежной стремниной
Влачу я мечтой упоенную лень
И, малый, бросаю огромную тень?
Где скроюсь? Томленьем полуденным полный,
Уйду ль погрузиться в соленые волны?
Тоска меня сыщет, и в море она
Поднимется мутью с песчаного дна.
Пущусь ли чрез море? — На бреге Тавриды
Она меня встретит, узнает, займет
И больно в глубоких объятьях сожмет. Страшусь… Но доселе ехидны сердечной
Не чувствуя жала, свободный, беспечный,
Смотрю я на южный лазоревый свод,
На лоно широко раскинутых вод
И, в очи небес устремив свои очи,
Пью сладостный воздух серебряной ночи . Зачем тебе гнаться, злодейка, за мной?
Помедли, беглец возвратится домой.
Постой, пред тобою минутный изменник,
Приду к тебе сам я -и снова твой пленник,
В груди моей светлого юга красу
Как новую пищу тебе принесу
И с новою в сердце скопившейся силой
Проснусь для страданья, для песни унылой. А ныне, забывший и песни и грусть,
Стою, беззаботный, на бреге Эвксина,
Смотрю на волнистую грудь исполина
И волн его говор твержу наизусть.
Ты меня единым взором полонила,
Так за что ж свирепой хочешь быть,
Ты сперва себя мне зреть не запретила,
Я был принужден тебя любить.
Иль хочешь свирепством,
Все мои напасти,
Мне по вся минуты вспоминать,
Я и так в печалях и в моем несчастье,
Слез не успеваю проливать.
Зла твоя несклонность дух во мне терзает,
Пуще всех печалей бед моих,
За толь мое сердце мучишь, что желает,
Жить и умереть в руках твоих.
Рад ли я, подумай,
Всякой час вздыхати,
И лишась покою слезы лить,
Нету моей мочи от тебя бежати
Без тебя нельзя мне в свете жить.
Все места немилы, где тебя не вижу;
В грусти и ничто не веселит,
От любви несчастной я все ненавижу,
Что без пользы страсть меня крушит.
В тоске злой стараюсь,
Но, ах! все напрасно,
Чтоб на час красы твоей забыть,
В мыслях ты едина,
Со мной повсечасно,
Мне тебя не можно не любить.
Дорогие мысли хоть вы веселите,
Когда я несчастлив полюбя,
И надеждой в грусти меня ободрите,
Счастливу премену мне суля,
Вижу дарагая в тебе сердце твердо,
Знать нельзя мне жалобой смягчить,
Так скажу в последни,
Мучь немилосердо,
А я тебя век буду любить.
Доколе мне в сей грусти злой с любезной в разлученье жить,
Доколь вздыхать по всякий час,
Лишась ее дражайших глаз.
Хотя уже надежды нет, другую не могу любить,
Одна во мне всю кровь зажгла,
Одна меня пленить могла.
О злой случай, на что ты дал,
Чтоб я, ее увидев, знал?
И склонность получил,
Чтоб после век грустил.
Я в тех местах, где зрел ее, потоки слез невольно лью,
И только лишь на них взгляну,
Я тотчас все воспомяну.
Что было тут, что видел я, и вспомню тут всю мысль мою,
Слова ее и всю любовь,
И будто разлучуся вновь,
Грущу не знаю, что начать,
Хощу и зреть, но негде взять,
Весь дух во мне замрет,
Что тут ее уж нет.
Забудуся на краткий час, что я лишен забав моих,
Среди речей, средь мыслей всех,
Приходят в ум часы дней тех,
В которые я счастлив был, и что живу в печалях злых,
И сей незапный мне удар,
Винит еще жесточе жар,
В ночи сомкну глаза в слезах,
Она и тут в моих глазах,
Всегда она со мной
Потерян мой покой.
А ты моя любезная вздохни хоть только раз о мне
И вспомня, из драгих очей
Хотя две капли слез пролей,
И обрати ты милый взор хоть раз к печальной стране,
Взгляни в поля, пусти меж гор
И чрез леса ко мне сей взор,
Ты так, как прежде мне была,
По смерть мою всегда мила,
А я уж не в себе,
Душа моя в тебе.
Я счастлив; бремя нужд не тяготит меня;
Покоем совести довольный,
Его на блеск венца не променяю я…
Что-жь ноет все душа и в дальния края
Несется с грустию невольной?
Не знаю, но та грусть сжилась с душой моей
Как сила дивнаго недуга;
Всегда, везде со мной, от самых первых дней:
Средь дев, за чашею, в родном кругу друзей,
В часы безпечнаго досуга…
Слежу ли взором я за цепью облаков,
Бегущих по зыбям небесным, —
Она влечет меня обетом тайных снов
На край земли, туда, где неба легкий кров
Спустился куполом чудесным;
Туда, где ярый ветр взволнованных морей
Клубит мятущияся воды:
И грустно, грустно мне, и для души моей
Понятен стон волны, зовущей купно с ней
Искать простора и свободы…
Иль в час, как пламень дня потухнет за горой,
И на спокойном лоне ночи
Как сны разсеются светила над землей,
И грудь спокоится… но грустен тот покой,
И к звездам я подемлю очи:
Гляжу, и мнится мне, их безмятежный свет,
Как взор подруги благосклонной,
Шлет путнику земли таинственный привет,
И я готов лететь, вдаль от земных сует,
В пучину синевы бездонной…
На перепутьи-ли урочном своего
Безсмертнаго существованья,
Наш дух тоскует здесь, и рвется из него
В путь дальний… в мир иной? Иль жаль ему того,
Отколь вступил он в путь изгнанья?
Как знать? Но тайный глас мне шепчет как во сне
Что на земле я гость минутный;
Что родина души в надзвездной вышине;
Что я по ней грущу, как по родной стране
Грустит изгнанник безприютный!
Тебе ли, Муз Питомец юный,
Томить печалью звучны струны,
Чело под скукою клонить?
Прожив три люстра с половиной,
Полет забывши соколиной,
Оледенить себя судьбиной!
Поэту ль малодушным быть?
Бесспорно, что не в нашей воле
Быть счастливыми в сей юдоле;
Но можно менее страдать
В оковах грусти бесполезной;
Поверь мне в этом, друг любезной:
Возможно жезл судьбы железной
Терпением перековать.
Не вечно ветр в долинах воет,
Не век Перун крылатый роет
Гранитну цепь Кавказских гор;
Почто же волею своею
Страдать подобно Прометею,
Топтать веселия Лилею,
Печалью свой туманить взор?
Конечно, кто избег кручины!
От ней ни юность, ни седины,
Ни сан, ни род не защитят,—
Везде ее проникнут жалы,
И часто пиршества бокалы
Вздыханья царские струят.
Но ах! Чему тоска поможет?
Она шипы на розах множит,
В пыл жизни чувства холодит;
Нам радости даны часами,
Но грусть свинцовыми крылами
Вперед нас двигает годами;
А невозвратна жизнь — летит.
Друг! Примирись с самим собою,
Престань печальною мечтою
Болезнь сердечну пробуждать;
Пусть Зефир дружбы с новой силой
Развеет мрак души унылой,
Путь жизни бог Цитеры милой
Забав цветами будет стлать.
Последуй дружества совету:
Поставь лишь радости за мету,
А скуку на ветер пускай;
То с чашей нектара златою,
То граций с резвою толпою
Спеши знакомою тропою
И в счастьи счастье воспевай!
Красавица! не пой веселых песен мне!
Они пленительны в устах прекрасной девы,
Но больше я люблю печальные напевы:
Они манят к той дивной стороне,
Где жизнь сладка, от звуков тает камень,
Где всё восторг, поэзия и пламень,
Где без пределов радость есть,
Куда и мыслью дерзновенной
Не проникает ум надменный;
Откуда лишь мечта в наш мир заносит весть,
Когда на крыльях своевольных
Туда взлетит с границ юдольных
И там, прикована чудесным волшебством,
Вся очарована, украдкой
Заучивает гимн пленительный и сладкий,
Не смея зашуметь крылом…
Мне мил и потому печальный тон напева,
Что в первый жизни год родимая, с тоской,
Смиряла им порыв ребяческого гнева,
Качая колыбель заботливой рукой;
Что в годы бурь и бед заветною молитвой
На том же языке молилась за меня;
Что, побежден житейской битвой,
Во власть ей отдался я, плача и стеня;
Что первых слез горючей влаги
Восторга песнь не залила,
А та — надежды и отваги
С собой мне много принесла.
И тем, что горних стран таинственная дева,
Младая муза, в первый раз,
Слетя ко мне под сень развесистого древа,
Мне в нем поведала чудесный свой рассказ;
Что мне понятен стал и дивный говор бури,
И с листом шепчущийся лист,
И шум морских валов, и ветра буйный свист,
И разговор с землей лазури —
Когда впервые я песнь грусти услыхал;
Я с ними встретил в ней нежданные созвучья.
В душе убитой им отзвучья
Я много, много отыскал!
На что ж мне песнь веселья и забавы,
Когда настроена она
На звуки томные, на грустные октавы
И только ими лишь полна?
Когда на ложе грусти вечной
Спокойно задремал мой дух?
Забудь, прекрасная, песнь радости беспечной:
Его разбудишь ты для муки бесконечной,
Когда она тревожит слух.
В грусти была по отезде Улисса всегдашней Калипса
И бессмертье свое, тоскуя, несчастьем имела.
Песни в пещере ея уж не были более слышны:
Нимфы, служащие ей, не смели ей молвить ни слова.
Часто гуляла она одна в муравах цветоносных,
Коими вечна весна весь остров ея окружала,
Но места прекрасные ей не смягчали злой грусти
И Улисса, в них бывшего, к вящей тоске вображали.
Часто была она на брегах морских неподвижна,
Часто сии брега орошала Калипса слезами,
Зря непрестанно в страну, где корабль Одиссеев летящий,
Горды валы попирая, от глаз ея вечно сокрылся.
Вдруг усмотрела она остатки погибшего судна:
Там по пескам изломанны лавки гребецки и веслы;
Там по водам кормило, веревки и мачта плывущи.
После увидела двух человек: единого в летах,
Млада другого и видом любезну подобна Улиссу;
То же приятство, стан, бодрость и та же походка геройска, —
То Тилимах, сын Улиссов, узнала богиня в минуту.
Хоть бессмертны больше смертных познанья имеют,
Не познала богиня, кто муж почтенный был с оным;
Вышние боги скрывают он нижних все, что изволят;
Скрылась Калипсы под образом Ментора хитро Минерва.
Впрочем, Калипсино сердце играло разбитием судна,
Ибо оно ей причиной узрети любезного образ.
Будто не зная о нем, богиня к пришельцу приходит;
«Рцы мне, отколе ты дерзко коснулся земле моей, странник?
Знай, что к моей ты не можешь коснуться державе без казни».
В грозных словах сокрывала она веселие сердца,
Кое противу воли ея во взорах сияло.
Мы многое еще не сознаем,
Питомцы ленинской победы,
И песни новые
По-старому поем,
Как нас учили бабушки и деды.
Друзья! Друзья!
Какой раскол в стране,
Какая грусть в кипении веселом!
Знать, оттого так хочется и мне,
Задрав штаны,
Бежать за комсомолом.
Я уходящих в грусти не виню,
Ну, где же старикам
За юношами гнаться?
Они несжатой рожью на корню
Остались догнивать и осыпаться.
И я, я сам —
Не молодой, не старый,
Для времени навозом обречен.
Не потому ль кабацкий звон гитары
Мне навевает сладкий сон?
Гитара милая,
Звени, звени!
Сыграй, цыганка, что-нибудь такое,
Чтоб я забыл отравленные дни,
Не знавшие ни ласки, ни покоя.
Советскую я власть виню,
И потому я на нее в обиде,
Что юность светлую мою
В борьбе других я не увидел.
Что видел я?
Я видел только бой
Да вместо песен
Слышал канонаду.
Не потому ли с желтой головой
Я по планете бегал до упаду?
Но все ж я счастлив.
В сонме бурь
Неповторимые я вынес впечатленья.
Вихрь нарядил мою судьбу
В золототканое цветенье.
Я человек не новый!
Что скрывать?
Остался в прошлом я одной ногою,
Стремясь догнать стальную рать,
Скольжу и падаю другою.
Но есть иные люди.
Те
Еще несчастней и забытей,
Они, как отрубь в решете,
Средь непонятных им событий.
Я знаю их
И подсмотрел:
Глаза печальнее коровьих.
Средь человечьих мирных дел,
Как пруд, заплесневела кровь их.
Кто бросит камень в этот пруд?
Не троньте!
Будет запах смрада.
Они в самих себе умрут,
Истлеют падью листопада.
А есть другие люди,
Те, что верят,
Что тянут в будущее робкий взгляд.
Почесывая зад и перед,
Они о новой жизни говорят.
Я слушаю. Я в памяти смотрю,
О чем крестьянская судачит оголь:
«С Советской властью жить нам по нутрю…
Теперь бы ситцу… Да гвоздей немного…»
Как мало надо этим брадачам,
Чья жизнь в сплошном
Картофеле и хлебе.
Чего же я ругаюсь по ночам
На неудачный горький жребий?
Я тем завидую,
Кто жизнь провел в бою,
Кто защищал великую идею.
А я, сгубивший молодость свою,
Воспоминаний даже не имею.
Какой скандал!
Какой большой скандал!
Я очутился в узком промежутке.
Ведь я мог дать
Не то, что дал,
Что мне давалось ради шутки.
Гитара милая,
Звени, звени!
Сыграй, цыганка, что-нибудь такое,
Чтоб я забыл отравленные дни,
Не знавшие ни ласки, ни покоя.
Я знаю, грусть не утопить в вине,
Не вылечить души
Пустыней и отколом.
Знать, оттого так хочется и мне,
Задрав штаны,
Бежать за комсомолом.
Вчера в лесу я, грустью увлечен,
Сидел один и сердцем сокрушен.
Когда мой дух волнуется тоской,
Отрадно мне беседовать с душой.
Везде кругом дремала тишина.
Мне веяла душистая весна;
Едва журчал ленивый ручеек,
И на цветах улегся мотылек;
Хор нежный птиц, вечерний пламень дня
И запах трав лелеяли меня.
Но я на всё без радости смотрел, —
Развеселить я горя не хотел;
В смятеньи дум не тягостна печаль,
Расстаться с ней душе как будто жаль.
Мой дух кипел, я спрашивал себя:
Что я теперь? что был? чем буду я? —
Не знаю сам, и знать надежды нет.
И где мудрец, кто б мог мне дать ответ? —
В какой-то тме, без цели я лечу,
И тени нет того, чего хочу.
Мятежных чувств губительный обман
Вкруг падших нас бросает свой туман, —
И я кружусь, обманут ложным сном,
В дыму сует, как в облаке густом.
Как от меня далек вчерашний день!
Промчался он — я с ним пропал, как тень…
И если мне еще до утра жить,
Кто окажет, где и чем и как мне быть? —
Уже тех волн мы в море не найдем,
Которые в нем раз переплывем…
И человек, лишь мы расстались с ним,
Не тем, чем был, но встретит нас иным… И разум мой сомненье облегло;
Лета сребрят усталое чело.
А знаю ль я, зачем рожден на свет?
Что жизнь моя? — Те дни, которых нет…
Как бурный ток, пролетная вода,
Теку — стремлюсь — исчезну навсегда.
Удел мой — гроб; сегодня — человек,
А завтра — прах. Ужели прах навек?
Иль в смерти жизнь нам новая дана?
Надежда льстит, но тайна мне страшна.О! кто же ты, бессмертием дыша,
Откуда ты, нетленная душа?
Ты божестве являешь мне в себе;
Откинь порок — и верю я тебе.
Кто чистый дух мот в тело заключить?
Кто мертвеца велел тебе носить? —
Я сын греха — и божий образ я!
Сними же цепь, влекущую меня;
Услышать дай таинственный привет;
Но тма теперь, — а завтра будет свет,
И будешь ты сгораема огнем
Иль в небесах пред богом и отцом, —
И там сама, как ангел чистоты,
Увидишь всё, и всё узнаешь ты… Я так мечтал, — и вдруг мой страх исчез.
Настала ночь, и я оставил лес;
И на пути в приют укромный мой
То сам себе над здешней суетой
Смеялся я, то вновь смущал мой ум
Минувший мрак его тревожных дум.
Годы мои перебрались за двадцать,
Мне уже в годах не разобраться,
Мне бы не рваться уж больше к окну,
Мне бы квартиру, службу, жену.
Но чуть тишина долетит с перелеска,
Чуть над окошком порхнет занавеска,
Чуть окрылится шуршанием местность,
Я снова готовлюсь лететь в неизвестность.
И снова игрою малюсеньких трещин
Волнуют меня хлопотливые вещи.
Чашка вот, скажут, севрский фарфор,
И я уж жалею, теряюсь опять:
— Ах,— повторяю,— фар и фор,
Да с таким названьем можно летать. —
Зайдет ли беседа о самом случайном,
Об эдаком, знаете, трижды решенном,
А на столе самовар мой и чайник
Стоят и смеются, как Пат с Паташоном.
И если подумать про годы сначала,
Чего только в жизни у нас не бывало.
Добредешь вот до девушки, выпалишь разом —
В любовь и горение сердце одето! —
А девушка стихнет, смеряет глазом:
— Оставьте, мол, милый, выдумка это. —
На небо ли взглянешь — грустные мысли!
Туча по небу идет густая,
А ветер надуется, крякнет, свистнет,
И туча в синь на глазах растает.
И снова шагаешь, дивишься лету,
Грусти поищешь — и грусти нету.
Вот так и обыденна жизнь, пролетая,
Но как мы мечтали, моя золотая.
Мы думали: жизнь — это плевое дело,
Чашке бы крылья — и чашка б летела,
Но за ценную цену ничтожнейших трещин
Земным притяжением куплены вещи.
И я, заболевши крылатой заботой,
Твоею любовью плачу за полеты.
Но чуть над окошком порхнет занавеска,
Чуть доплывет разговор перелеска,
Чуть над трубой закривляется дым,
Чуть ветер ударит мне по плечу,
Скажет: — Ну как же, приятель, летим?.. —
И я отвечаю: — Конечно, лечу!
Ночь и непогодь. Избушка
Плохо топлена.
Нитки бедная старушка
Сучит у окна.
Уж грозы ль она боится,
Скучно ли, — сидит,
Спать ложилась, да не спится,
Сердце все щемит.
И трещит, трещит лучина,
Свет на пряху льет.
Прожитая грусть-кручина
За сердце берет.
Бедность, бедность! Муж, бывало,
Хоть подчас и пил, —
Все жилось с ним горя мало:
Все жену кормил.
Вот под старость, как уж зренье
Потерял навек,
Потерял он и терпенье —
Грешный человек!
За сохой ходить — не видит,
Побираться — стыд,
Тут безвинно кто обидит —
Он молчит, молчит.
Плюнет, срамными словами
Долю проклянет
И зальется вдруг слезами,
Как дитя, ревет…
Так и умер. Бог помилуй —
Вот мороз-то был!
Бились, бились! Сын могилу
Топором рубил!..
Паренек тогда был молод,
Вырос, возмужал, —
Что за сила! В зной и холод
Устали не знал!
Поведет ли речь, бывало, —
Что старик ведет;
Запоет при зорьке алой —
Слушать, дух замрет…
Человек ли утопает,
Иль изба горит,
Что б ни делал — все бросает,
Помогать бежит.
И веселье и здоровье
Дал ему Господь:
Будь хоть камень изголовье,
Лег он — и заснет…
Справить думал он избушку,
В бурлаки пошел;
Нет! Беречь ему старушку
Бог уж не привел!
Приустал под лямкой в стужу,
До костей промок,
Платье — ветошь, грудь наружу,
Заболел и слег.
Умер, бедный! Мать узнала —
Слез что пролила!
Ум и память потеряла,
Грудь надорвала!
И трещит, трещит лучина;
Нитке нет конца;
Мучит пряху грусть-кручина,
Нет на ней лица.
Плач да стон она все слышит
И, припав к стеклу,
На морозный иней дышит;
Смотрит: по селу
Кто-то в белом пробегает,
С белой головой,
Горстью звезды рассыпает
В улице пустой;
Звезды искрятся… А вьюга
В ворота стучит…
И старушка от испуга
Чуть жива сидит.
Увы мне, богине, рожденной к бедам!
И матери в грусти, навек безотрадной!
Зачем не осталась, не внемля сестрам,
Счастливою девой в пучине я хладной?
Зачем меня избрал супругой герой?
Зачем не судила Пелею судьбина
Связать свою долю со смертной женой?.Увы, я родила единого сына!
При мне возрастал он, любимец богов,
Как пышное древо, долин украшенье,
Очей моих радость, души наслажденье,
Надежда ахеян, гроза их врагов!
И сына такого, Геллады героя,
Создателя славы ахейских мужей,
Увы, не узрела притекшего с боя,
К груди не прижала отрады моей!
Младой и прекрасный троян победитель
Презренным убийцею в Трое сражен!
Делами — богов изумивший воитель,
Как смертный ничтожный, землей поглощен! Зевес, где обет твой? Ты клялся главою,
Что славой, как боги, бессмертен Пелид;
Но рать еще зрела пылавшую Трою,
И Трои рушитель был ратью забыт!
Из гроба был должен подняться он мертвый,
Чтоб чести для праха у греков просить;
Но чтоб их принудить почтить его жертвой,
Был должен, Зевес, ты природу смутить;
И сам, ужасая ахеян народы,
Сном мертвым сковал ты им быстрые воды.Отчизне пожертвовав жизнью младой,
Что добыл у греков их первый герой?
При жизни обиды, по смерти забвенье!
Что ж божие слово? одно ли прельщенье?
Не раз прорекал ты, бессмертных отец:
«Героев бессмертьем певцы облекают».
Но два уже века свой круг совершают,
И где предреченный Ахиллу певец?
Увы, о Кронид, прельщены мы тобою!
Мой сын злополучный, мой милый Ахилл,
Своей за отчизну сложённой главою
Лишь гроб себе темный в пустыне купил!
Но если обеты и Зевс нарушает,
Кому тогда верить, в кого уповать?
И если Ахилл, как Ферсит, погибает,
Что слава? Кто будет мечты сей искать?
Ничтожно геройство, труды и деянья,
Ничтожна и к чести и к славе любовь,
Когда ни от смертных им нет воздаянья,
Ниже от святых, правосудных богов.Так, сын мой, оставлен, забвен ты богами!
И памяти ждать ли от хладных людей?
Твой гроб на чужбине, изрытый веками,
Забудется скоро, сровнявшись с землей!
И ты, моей грусти свидетель унылой,
О ульм, при гробнице взлелеянный мной,
Иссохнешь и ты над сыновней могилой;
Одна я останусь с бессмертной тоской!..
О, сжалься хоть ты, о земля, надо мною!
И если не можешь мне жизни прервать,
Сырая земля, расступись под живою,
И к сыну в могилу прийми ты и мать!
Хочешь, я спою тебе песенкy
Как мы вчетвером шли на лесенкy?
Митенька с Сереженькой шли в краях,
А в середке Настенька шла да я.
Впереди себя бежал вверх по лесенке
И такие пел песни-песенки.
И такие пел песни-песенки.
— Не ворчи, Сереженька, не ворчи!
Ухаешь, как филин в глухой ночи.
Да не ной, Сереженька, ох, не ной —
Холодно зимой — хорошо весной!
— Да я не ною, Сашенька, не ворчy.
Да может быть я, Сашенька, спеть хочy.
Силушкy в руках нелегко согнуть,
А вот песенкy пока что не вытянуть.
Да помнится ты, Саша, ох, как сам скрипел,
Прежде, чем запел, прежде, чем запел.
Я бегy с тобой по лесенке,
Даже может, фоpy в ноге даю!
Только, может быть, твоя песенка
Помешает мне услыхать свою.
Так бежали мы, бежали вверх по лесенке
И ловили мы песни-песенки.
И ловили мы песни-песенки.
— Ой, не спи ты, Митенька, не зевай. —
Делай шире шаг да не отставай.
Не боись ты Митенька, не боись!
Покажи нам, Митенька, чем ты любишь жизнь.
— Да не сплю я, Сашенька, не боюсь!
Да только как прольюсь, сей же час споткнусь.
Я ж наоборот — хорошо пою,
Да ногами вот еле топаю.
Да помнится, ты, Саша, когда сам вставал,
На карачках полз да слабинy давал.
А теперь с тобою куда дойдешь?
Жмешь себе вперед, никого не ждешь.
Так бежали мы, бежали вверх по лесенке,
На плечах несли песни-песенки.
На плечах несли песни-песенки.
— Ой, не плачь ты, Настенька, не грусти —
В девках все равно себя не спасти.
Вяжет грудь веревкою грусть-тоска.
А ты люби хорошего мужика!
Все как трижды два, значит — глупости.
А в девках все равно себя не спасти.
Все вокруг груди, как вокруг стола.
Да какие ж, Настя, важней дела?
— Да я не плачy, Сашенька, не грущy,
Да тоскy-занозy не вытащy.
А мне от тоски хоть рядись в петлю.
Что мне мужики? Я тебя люблю.
Да я б вокруг стола танцевать пошла,
Да без тебя никак не идут дела.
Сколько ж лет мне куковать одной?
Душy мне до дыp ты пропел, родной.
Так бежали мы, бежали вверх по лесенке.
Да только как теперь допеть этy песенкy?
А зачем допеть? Пел бы без конца.
Без меня ж тебе не спрыгнуть, не выбраться.
Ты же, брат, ко мне на всю жизнь зашел.
Знаешь сам, что все будет хорошо.
Как по лезвию лезем лесенкой
За неспетою песней-песенкой.
Да как по лезвию лезем лесенкой
За неспетою песней-песенкой.
Жестокий призрак, странный сон,
Всегда ль ты будешь пригвожден
К моей душе, минувшим вея,
Как вран и цепи Прометея?
Напрасно жаждет грудь моя
От зноя сладостной прохлады —
Нет для души моей пощады,
Враждебный демон, у тебя!
Сокрыв ее в своей пустыне
И чудо посуливши ей,
Играешь грустью ты моей:
То полный дашь разлив кручине,
То вдруг всю остановишь кровь,
То сердце охладишь, то вновь,
Как едкий огнь кипучей лавы,
Волшебством взора своего
Льешь пламень гибельной отравы
На язвы тяжкие его!
Скрываясь от тебя, жестокий,
Парит ли ум мой одинокий
В делах минувших, славных дней
К судьбам народов и царей —
Ты тут, унылый и прекрасный,
И льется голос сладострастный,
Как мелодический ручей:
«Холодный мир тебя забудет,
Толпа друзей врагами будет;
Один лишь ангел... он с душой
Простится прежде, чем с тобой!..»
Воскресшим сердцем пламенея,
Летел я ангела обнять;
Но на челе его, чернея,
Как меж тюльпанов жало змея,
Измены вспыхнула печать.
Любимых дум моих слиянье,
Видений дивных корифей,
Во сне — ты вновь к душе моей
Летишь на тайное свиданье.
Как сладкопевный Серафим
Звучишь ей хором неземным:
Миров гармонией чудесной;
Иль Сильфов радужный народ
Свиваешь в легкий хоровод
Бряцаньем арфы неизвестной...
Иль в край, не знаемый землей,
Меж золотыми облаками,
Над беспредельными морями
Летишь, как звездочка, со мной.
То луг вдали узрев душистый,
Спешишь росой умыться чистой;
То гор над снежной высотой,
Купаясь в туче громовой,
Перун крылатый, обгоняешь;
То, ангел грусти, ты летаешь
С венком терновым на главе,
И над одром моим стенаешь
О нашем общем сиротстве.
То вдруг, подобно деве страстной,
Склонясь главой ко мне прекрасной,
Весною дышишь мне в уста;
Жжешь сердце огненным дыханьем,
И амврозическим лобзаньем,
Исхитив душу, как мечта,
От ней мгновенно отлетаешь,
И грудь ревнивою тоской,
Как ядом вскормленной стрелой,
С холодным смехом раздираешь...
Жестокий призрак, странный сон,
Всегда ль ты будешь пригвожден
К моей душе, минувшим вея,
Как вран и цепи Прометея!!.
Вековой собор в Кордове.
Ровно тысяча и триста
В нем стоит колонн огромных,
Подпирая купол дивный.
И колонны, купол, стены —
Все, от верха и до низа,
Надписями из корана,
Арабесками покрыто.
Строили собор когда-то
Мавританские владыки,
Но времен круговращенье
Многое переменило.
Где, бывало, с минарета
Слышался призыв к молитве,
Раздается христианский
Колокол меланхоличный.
Где слова пророка были
В хоре правоверных слышны,
Ныне вздорным чудом мессы
Удивляет попик лысый.
Перед рядом пестрых кукол
Прихожане гнутся низко,
Глупых свеч повсюду много,
Много звона, много дыма.
И Альманзор бен-Абдулла
Подошел к колоннам ближе,
Созерцает их безмолвно
И потом бормочет тихо;
«О колонны, вы когда-то
Славою Аллаха были.
А теперь служить должны вы
Христианам ненавистным!
Вы привыкли к повой доле,
Под ярмом вы терпеливы;
Но ведь только слабый может
Успокоиться так быстро».
И Альманзор бен-Абдулла
Весело челом склонился
К разукрашенной купели,
Храма этого святыне.
Быстро выйдя из собора,
На лихом коне он скачет,
Пряди влажные взлетают,
И трепещут перья шляпы.
По дороге в Альколею
Вдоль Гвадалквивира прямо,
Там, где белый цвет миндальный,
Где душистый померанец,
Едет там веселый рыцарь
С песней, свистом, смехом сладким.
Этим песням вторят птицы,
Вторит и реки журчанье.
В альколейском замке встречи
Ждет он с Кларой де Альварес
(На войну отец уехал,
И она свободе рада).
И Альманзор издалека
Слышит трубы и литавры,
Видит он: сквозь тень деревьев
Льется свет огней из замка.
В альколейском замке танцы:
Там двенадцать дам прекрасных,
Рыцарей двенадцать тоже,
Но искусней всех — Альманзор.
Словно счастьем окрыленный,
Он по всей порхает зале,
Он слова сладчайшей лести
Каждой даме расточает.
Руки нежной Изабеллы
Поцелует — и отпрянет,
И садится пред Эльвирой,
Весело в лицо ей глядя.
Улыбнется Леоноре:
«Как я вам сегодня нравлюсь?»
И кресты ей золотые
На плаще своем покажет.
В скромности своей сердечной
Признается каждой даме —
В вечер тридцать раз клянется
Честным словом христианским.
В альколейском замке старом
Не поют и не пируют:
Рыцарей и дам не видно,
И огни уже потухли.
Донна Клара и Альманзор
Поздно в зале остаются;
Их уныло озаряет
Свет последней лампы тусклой.
Села в кресло донна Клара,
На скамейку рыцарь тут же;
Головой своей усталой
Милых он колен коснулся.
Масло розы из флакона
Дама льет с сердечной грустью
На Альманзоровы кудри.
Он вздохнул и взор потупил.
Поцелуем уст нежнейших
Дама льнет с сердечной грустью
К тем кудрям, густым и темным.
Он вздохнул и лоб нахмурил.
Слез поток из глаз блаженных
Дама льет с сердечной грустью
На Альманзоровы кудри.
Он сурово стиснул губы.
Грезит рыцарь: вновь стоит он —
Очи долу, влажны кудри —
В том же вековом соборе,
Слыша много странных звуков.
Исполинские колонны
Шепчут, громко негодуя,
Больше не хотят смиряться
И дрожат, готовы рухнуть.
Вот низверглись с громом диким,
С треском рушится и купол;
Причт и паства побледнели,
У богов Христовых — смута.
В этих краях седых,
Как ледяная тьма,
Ночь караулит льды,
Дням приказав дремать.
Не сосчитать часов,
Чтобы увидеть день…
В шуме полярных сов
Клонит рога олень.
Волк, человек, песцы.
Каждый другому – враг,
Зверя во все концы: –
На четырех ногах!..
Зверю резец и клык
Заострены ножом,
А человек велик
Страшным своим ружьем.
Слаб человек в руках,
Ног – не четыре, две;
А в голубых снегах
Бегает быстро зверь.
У человека нет
Волчьих зубов во рту,
Шерсти звериной нет,
Хоть замерзает ртуть.
Но перед зверем – пас
В силе и на бегу,
Не погасил он глаз
На голубом снегу.
Ноги сменил ему
Быстрый олений бег…
Сани бороли тьму
И бездорожный снег.
В тундре, в железных льдах,
Где тосковать – зиме, –
Зверя в его следах
Он проследить сумел…
Зверю резец и клык
Заострены ножом,
А человек велик
Страшным своим ружьем.
Просто ружье на вид:
Дуло, замок, приклад.
Щелкнет и – загремит
Выкинутый заряд.
В тундровой тишине
Ярок ружейный гром.
Зверю – оцепенеть,
Не затаясь в сугроб.
ИИ
Волку голодный час
Делает зубы злей.
Зоркий звериный глаз
Видит: идет олень.
Он от пути устал,
И человек в санях.
Думает волк спроста
Голод оленем унять.
Снег, расскрипевшись, смолк,
Сани ушли едва.
Взвыл отощавший волк,
Чтобы других позвать.
ИИИ
Ночь – в голубых снегах.
Тундра. Грусть. Человек.
Звезды в оленьих рогах
Путаются средь ветвей.
Не убыстряет мгла
Ровный олений шаг,
Но по следам стремглав
Волки к саням спешат.
Заледенела ширь.
Заледенела тьма.
К смерти олень спешит,
Насторожась впотьмах.
Сани… Олень… Зверей
Голод острее жжет.
Не разогнав саней,
Взял человек ружье.
Щелкнув курком, гроза
Вытолкнула заряд.
Полузакрыв глаза,
Первый упал назад.
Взвыл и… упал совсем,
Перепугав других,
И затаились все,
И человек затих.
Трусости не одолеть.
Как под свинцом ступать?
Вдруг задрожал олень
И в темноте пропал.
ИV
Зверю – резец и клык
Заострены ножом.
А человек велик
Страшным своим ружьем.
Тундра, снега и льды.
Жить – убивать и есть.
В этих краях седых:
Волк, человек, песец.
Здесь, в голубых снегах, –
Ночь, грусть, человек.
Звезды в оленьих рогах
Путаются средь ветвей.
Пусть человек угрюм,
Крепче камней и льда –
От молчаливых дум
Он не привык рыдать.
Нету воды у рек,
Вымерла сплошь до дна…
Северный человек!
Северная страна!..
…………………………….
В этих краях седых,
Как ледяная тьма,
Ночь караулит льды,
Дням приказав дремать.
Звезды путаются в сетях –
В паутине тугих снастей;
Волны рубятся на бортах,
И дрожат огни фонарей.
Месяц катится колесом –
И в воде стремглав потонул…
Ветер бьет ледяным кнутом.
В море – мгла и ночной разгул.
Лоцман вдруг побелел лицом:
"Парус сорван. Гони, гони!.."
Я тебе возвратил кольцо
И проклял молодые дни.
Гибнут пусть в ледяной воде,
Зашипев, как крутой огонь.
Мне – на дно! Я любой беде,
Словно другу, даю ладонь.
Взор – во взор, грудью – в грудь. Вперед!
Только бездна стучит о дно.
Закрутился круговорот;
Ночь от ветра кипит вином.
Только глаз – холодней и злей.
Перед бурей не отступись!
Я теряю своих друзей,
А теперь потеряю жизнь.
Но до смерти, быть может, час?
Что ж ты в думы глядишь мои!
Я еще не совсем погас
Без твоей неживой любви.
Да. Я понял, как ты мертва:
Оторвался от губ твоих,
Позабыл про твои слова,
А теперь вспоминаю их.
И напрасно. До смерти – миг.
У матроса – душа да нож.
Не впервые я боль постиг,
Часто видел и грусть и ложь.
Неужели же только ты
Мне осталась – сиять луной,
В море мглистое с высоты
Опрокинулась надо мной?
Позабуду. Зубами в кровь
Искусаю свой жесткий рот.
Есть другая еще любовь:
Море, ветер, водоворот.
Что потеряно? Не грусти!
Горизонт, да блестящий след,
Да зеркальная ночь в пути,
Да жемчужный сырой рассвет.
Теплый бархат морской воды,
Остролистые пальмы, зной;
И пушистый узор звезды
В черном небе, над головой.
Я, матрос, – крутогрудый черт, –
Пью в таверне прозрачный эль…
Многих девушек людный порт
Приведет на мою постель.
Под шмелиную песнь гитар
С ней иду серебром песка…
Рот коралловый. Зелень. Жар.
Золотая, как зной, рука.
И не знает, – и как ей знать:
Так юна и свежа она, –
Что сегодня я пьян опять,
Как с тобою. Не от вина.
Да – сегодня… Но – нет! Но – нет!
Я тебя не забыл совсем…
Корабля длинный, узкий след
Заливает густая темь.
В бурный день корабль отошел…
Ветер путается в снастях,
Волны рубятся на бортах,
В желтой пене зарылся мол…
Эй! Напрасно не взял я нож.
Ты была бы мертва, как лед.
Но от судьбы своей не уйдешь,
О, проклятый и лживый год!
Мгла и свист. Мачты в ночь и хлябь
Обрываются, бьют в борта,
Громыхают… И на корабль
Опрокинулась высота.
В ней свою любовь утоплю…
Ледяной изумруд волны
Разгулялся по кораблю.
Колесо рулевое – прочь!
Лоцман, брошенный ветром в ночь,
Не увидит своей жены.
1
Когда еще мне было девять,
Как Кантэнак — стакана, строф
Искала крыльчатая лебедь,
Душа, вдыхая Петергоф.
У нас была большая дача,
В саду игрушечный котэдж,
Где я, всех взрослых озадача,
От неги вешней мог истечь.
Очарен Балтикою девной,
Оласкан шелестами дюн,
Уже я грезил королевной
И звоном скандинавских струн.
Я с первых весен был отрансен!
Я с первых весен был грезэр!
И золотом тисненный Гранстрэм —
Мечты галантный кавалер.
По волнам шли седые деды —
Не паруса ли каравелл? —
И отчего-то из «Рогнеды»
Мне чей-то девий голос пел…
И в шторм высокий тенор скальда
Его глушил — возвестник слав…
Шел на могильный холм Руальда
Но брынским дебрям Изяслав.
Мечты о детстве! вы счастливы!
Вы хаотичны, как восторг!
Вы упояете, как сливы,
Лисицы, зайчики без норк! 2
Но все-таки мне девять было,
И был игрушечный котэдж,
В котором — правда, это мило? —
От грез ребенок мог истечь…
В котэдже грезил я о Варе,
О смуглой сверстнице, о том,
Как раз у мамы в будуаре
Я повенчался с ней тайком.
Ну да, наш брак был озаконен,
Иначе в девять лет нельзя:
Коробкой тортной окоронен,
Поцеловал невесту я.3
Прошло. Прошло с тех пор лет двадцать,
И золотым осенним днем
Случилось как-то мне скитаться
По кладбищу. Цвело кругом.
Пестрело. У Комиссаржевской
Благоухала тишина.
Вдруг крест с дощечкой, полной блеска
И еле слышимого плеска:
Варюша С. — Моя жена!
Я улыбнулся. Что же боле
Я сделать мог? Ушла — и пусть.
Смешно бы говорить о боли,
А грусть… всегда со мною грусть! 4
И все еще мне девять. Дача —
В столице дач. Сырой покров.
Туман, конечно. Это значит —
Опять все тот же Петергоф.
Сижу в котэдже. Ряд плетеных
Миньонных стульев. Я — в себе,
А предо мною два влюбленных
Наивных глаза. То — Бэбэ.
Бэбэ! Но надо же представить:
Моя соседка; молода,
Как я, но чуточку лукавит.
Однако, это не беда.
Мы с ней вдвоем за файв-о-клоком.
Она блондинка. Голос чист.
И на лице лазурнооком —
Улыбка, точно аметист.
Бэбэ печальна, но улыбит
Свое лицо, а глазы вниз.
Она молчит, а чай наш выпит,
И вскоре нас принудит мисс,
Подъехав в английской коляске,
С собою ехать в Монплезир,
Где франтам будет делать глазки,
А дети в неисходной ласке
Шептать: «но это ж… votre plaisire?..»5
Череповец! пять лет я прожил
В твоем огрязненном снегу,
Где каждый реалист острожил,
Где было пьянство и разгул.
Что ни учитель — Передонов,
Что ни судеец — Хлестаков.
О, сколько муки, сколько стонов,
Наивно-жалобных листков!
Давно из памяти ты вытек,
Ничтожный город на Шексне,
И мой литературный выдвиг
Замедлен по твоей вине…
Тебя забвею. Вечно мокро
В твоих обельменных глазах,
Пускай грядущий мой биограф
Тебя разносит в пух и прах! 6
О, Суда! голубая Суда!
Ты, внучка Волги! дочь Шексны!
Как я хочу к тебе отсюда
В твои одебренные сны!
Осеверив свои стремленья,
Тебя с собой перекрылив
К тебе, река моя, — оленья
За твой стремительный извив.
Твой правый берег весь олесен,
На берегу лиловый дом,
Где возжигала столько песен
Певунья в тускло-золотом.
Я вновь желаю вас оперлить,
Река и дева, две сестры.
Ведь каждая из вас, как стерлядь:
Прозрачно-струйны и остры.
Теките в свет, душой поэта,
Вы, русла моего пера,
Сестра-мечта Елисавета
И Суда, греза и сестра!