Андрей Шенье взошёл на эшафот,
А я живу — и это страшный грех.
Есть времена — железные — для всех.
И не певец, кто в порохе — поёт.
И не отец, кто с сына у ворот
Дрожа срывает воинский доспех.
Есть времена, где солнце — смертный грех.
Не человек — кто в наши дни живёт.
На исступленный эшафот
Взнесла колеблющие главы!
А там — упорный чёрный крот
Питомец радости неправой.
Здесь, осыпаясь, брачный луг,
Волнует крайними цветами.
Кто разломает зимний круг
Протяжно знойными руками?
Звала тоска и нищета,
Взыскуя о родимой дани.
Склоняешь стан; не та, не та!
И исчезаешь скоро ланью.
Федору СологубуОстритесь, ядовые иглы!
Плетись, изысканный тернец!
Мы зрить Антихриста достигли,
Свой оголгофили конец.
Грядет иллюзно опобеден,
Как некогда Христос, Протест,
И он исстраждал, чахл и бледен
Жених незачатых невест…
Наш эшафот — не в Палестине
У плодоструйных жирных вод,
А в отелесенной пустыне
В столице Культры эшафот.
Moderne-Голгофа измельчала:
Не три креста, а миллиард,
Но там и здесь — одно начало,
Одно заданье и азарт.
Мы, двойственные изначально,
Растерянно даем вопрос:
«Антихрист у Христа опальный, —
Не псевдонимный ли Христос?»
Была душа моя мрачна,
И обнял душу сон суровый, —
Мне смерть на плахе суждена,
Над головой — венец терновый!
Мои слова — огонь и млат,
Сердца дробят и сокрушают!..
Мои слова — огонь и млат,
Вокруг меня сердца пылают!
Меня влекут на эшафот…
Торчат кругом штыки сурово…
За мной безгласно чернь идет, —
В ком дух угас, чье праздно слово!
Вот я взошел на эшафот…
Венец над головою блещет,
И обезумевший народ
Вокруг в смятении трепещет!..
Тяжелый день... Ты уходил так вяло...
Я видел казнь: багровый эшафот
Давил как будто бы сбежавшийся народ,
И солнце ярко на топор сияло.
Казнили. Голова отпрянула, как мяч!
Стер полотенцем кровь с обеих рук палач,
А красный эшафот поспешно разобрали,
И увезли, и площадь поливали.
Тяжелый день... Ты уходил так вяло...
Мне снилось: я лежал на страшном колесе,
Меня коробило, меня на части рвало,
И мышцы лопались, ломались кости все...
И я вытягивался в пытке небывалой
И, став звенящею, чувствительной струной, —
К какой-то схимнице, больной и исхудалой,
На балалайку вдруг попал едва живой!
Старуха страшная меня облюбовала
И нервным пальцем дергала меня,
«Коль славен наш Господь», тоскливо напевала,
И я вторил ей — жалобно звеня!..
С большою грубостью британцы поступили,
Когда на смерть Стюарта осудили.
Заснуть не мог пред казнию король
Последней ночью в за́мке Уайтголь.
Ругалась чернь, шумя, ломилася в ворота,
И шла на площади постройка эшафота.
Невежлив и француз: в фиакре был свезен
Луи Капет туда, где жизнь покончил он.
Коляски бедному не подали при этом,
Как то предписано придворным этикетом.
Но обошлись они еще грубей
С Мариею Антуанетой: ей
Ни одного из свиты всей придворной
Не дали в провожатые: позорно
Ее сопровождал на эшафот
В телеге тряской санкюлот.
И видя, как с ней эти люди грубы,
Она надула габсбургские губы…
Француз и бритт бездушны от природы;
Чувствителен лишь немец; средь свободы,
Террора даже, немец сохранит,
Как долг и преданность велит,
К монарху своему, без всякого сомненья,
Глубокое сыновнее почтенье.
Шестеркой экипаж придворный запрягут,
Коней нарядно в траур уберут,
На козлах кучер плачущий с бичом…
Так будет к месту лобному потом
Немецкий государь когда-нибудь доставлен
И верноподданнически обезглавлен.