Много нынче в памяти потухло,
а живет безделица, пустяк:
девочкой потерянная кукла
на железных скрещенных путях.
Над платформой пар от паровозов
низко плыл, в равнину уходя…
Теплый дождь шушукался в березах,
но никто не замечал дождя.
Эшелоны шли тогда к востоку,
молча шли, без света и воды,
полные внезапной и жестокой,
горькой человеческой беды.
Девочка кричала и просила
и рвалась из материнских рук, —
показалась ей такой красивой
и желанной эта кукла вдруг.
Но никто не подал ей игрушки,
и толпа, к посадке торопясь,
куклу затоптала у теплушки
в жидкую струящуюся грязь.
Маленькая смерти не поверит,
и разлуки не поймет она…
Так хоть этой крохотной потерей
дотянулась до нее война.
Некуда от странной мысли деться:
это не игрушка, не пустяк, —
это, может быть, обломок детства
на железных скрещенных путях.
Меня крестить несли весной,
Весной, нет, ранним летом,
И дождь пролился надо мной,
И гром гремел при этом.
Пред самой церковкой моей,
Святыней деревенской,
Цвели цветы, бежал ручей,
И смех струился женский.
И прежде чем меня внесли
В притихший мрак церковный,
Крутилась молния вдали,
И град плясал неровный.
И прежде чем меня в купель
С молитвой опустили,
Пастушья пела мне свирель,
Над снегом водных лилий.
Я раньше был крещен дождем,
И освящен грозою,
Уже священником потом,
Свечою и слезою.
Я в детстве дважды был крещен,
Крестом и громным летом,
Я буду вечно видеть сон,
На век с громовым светом.
Эльисса бегает с пажом,
Гоняя шарики крокета.
О, паж, подстриженный ежом,
И ты, о девушка-ракета!
Его глаза, глаза кокета,
Эльвиссу ищут и хотят:
Ведь лето, наливное лето
Струит в юнцов любовный яд.
Что делать юношам вдвоем,
Раз из двоих, из этих — эта
И этот налицо, причем
У каждого и кровь согрета?..
Какого может ждать ответа
Восторгов тела пьяный ряд,
Когда один намек запрета
Струит в юнцов любовный яд.
Мигнула молния, и гром
Прогрохотал задорно где-то,
И лес прикинулся шатром…
Они в шатре. Она раздета.
Ее рука к дождю воздета.
А дождь, как некий водопад,
Глуша, что мною недопето,
Струит в юнцов любовный яд.
Маркизы Инетро карета
Свезла промокшую назад,
Паж вновь при помощи сонета
Струит в нее любовный яд.
Солнце вешнее с дождем
Строят радугу вдвоем —
Семицветный полукруг
Из семи широких дуг.
Нет у солнца и дождя
Ни единого гвоздя,
А построили в два счета
Поднебесные ворота.
Радужная арка
Запылала ярко,
Разукрасила траву,
Расцветила синеву.
Блещет радуга-дуга.
Сквозь нее видны луга.
А за самым дальним лугом —
Поле, вспаханное плугом.
А за полем сквозь туман —
Только море-океан,
Только море голубое
С белой пеною прибоя.
Вот из радужных ворот
К нам выходит хоровод,
Выбегает из-под арки,
Всей земле несет подарки.
И чего-чего здесь нет!
Первый лист и первый цвет,
Первый гриб и первый гром,
Дождь, блеснувший серебром,
Дни растущие, а ночи —
Что ни сутки, то короче.
Эй, ребята, поскорей
Выходите, из дверей
На поля, в леса и парки
Получать свои подарки!
Поскорей, поскорей
Выбегай из дверей,
По траве босиком,
Прямо в небо пешком.
Ладушки!
Ладушки!
По радуге
По радужке,
По цветной
Дуге
На одной ноге,
Вниз по радуге верхом —
И на землю кувырком!
Н. М. Толстой-ЛозинскойДождь льет. Сампсоний-сеногной
Тому виной.
Так учит древняя примета.
У старика одна лишь цель
Сгноить дождями в шесть недель
Покос бессолнечного лета.Зато раздолье мухоморам —
Весёлым баловням судьбы.
Тучнеют, пучатся грибы.
В лесу, в лугах, по косогорам —
Везде грибы.
Готовьте кадки,
Хозяйки! Рыжик, жирный груздь
Кладите в соль в таком порядке:
На дно укроп, чеснок, и пусть
Покроет сверху лист смороды
Дары роскошные природы.Но всё же без тепла, без света,
Дождем завесясь, как фатой,
Грустит заплаканное лето,
Глядит казанской сиротой.А ты? Готова ты отдать
Все рыжики и все засолы,
За день, горячий и весёлый,
Когда гудят над лугом пчелы,
Сбирая меда благодать? Но не допустит беззаконий
Упрямый дедушка Сампсоний!
Все шесть недель кропит дождем
(Права на то имя свыше),
Бубнит, бубнит, долбит по крыше,
А мы погоды ждем и ждем.А вечерами на деревне
Старухи, сидя на бревне,
Приметою стращают древней:
Грибное лето — быть войне.
В час, как в звонах, и светло,
Солнце в первый раз взошло,
Чудо-Древо возросло.
Свод листвы его широк,
Каждый новый день — цветок,
Ал — расцвет, но краток — срок.
В час, как Солнце в первый раз
Засветилося для нас,
Вспыхнул мрак, и вновь погас,
И от света отойдя,
Тучей стал, гнездом дождя,
Бродит, небо бороздя.
Ходит, бродит, часа ждет,
Сеет дождь, и сыплет лед,
Снегом долы обоймет.
Но, рассыпав снег и град,
Дождевой сплетя наряд,
Мрак уходит в пышный сад.
Сад — Закат, цветок — Восток,
В каждой зоре — уголек.
Вечен свежих зорь поток.
Зори к зорям — берега,
Изумруд морей — луга,
Дождь — живые жемчуга.
Лед — сияющий алмаз,
Снег — опал, пуховый час,
Зори — в зори вводят нас.
Осенью в Москве на бульварах вывешивают дощечки с надписью «Осторожно, листопад!»
Осень, осень! Над Москвою
Журавли, туман и дым.
Златосумрачной листвою
Загораются сады.
И дощечки на бульварах
всем прохожим говорят,
одиночкам или парам:
«Осторожно, листопад!»
О, как сердцу одиноко
в переулочке чужом!
Вечер бродит мимо окон,
вздрагивая под дождем.
Для кого же здесь одна я,
кто мне дорог, кто мне рад?
Почему припоминаю:
«Осторожно, листопад»?
Ничего не нужно было, —
значит, нечего терять:
даже близким, даже милым,
даже другом не назвать.
Почему же мне тоскливо,
что прощаемся навек,
Невеселый, несчастливый,
одинокий человек?
Что усмешки, что небрежность?
Перетерпишь, переждешь…
Нет — всего страшнее нежность
на прощание, как дождь.
Темный ливень, теплый ливень
весь — сверкание и дрожь!
Будь веселым, будь счастливым
на прощание, как дождь.
…Я одна пойду к вокзалу,
провожатым откажу.
Я не все тебе сказала,
но теперь уж не скажу.
Переулок полон ночью,
а дощечки говорят
проходящим одиночкам:
«Осторожно, листопад»…
После нас, разумеется, не потоп,
но и не засуха. Скорей всего, климат в царстве
справедливости будет носить характер
умеренного, с четырьмя временами года,
чтоб холерик, сангвиник, флегматик и меланхолик
правили поочерёдно: на протяженьи трёх
месяцев каждый. С точки зрения энциклопедии,
это — немало. Хотя, бесспорно,
переменная облачность, капризы температуры
могут смутить реформатора. Но бог торговли
только радуется спросу на шерстяные
вещи, английские зонтики, драповое пальто.
Его злейшие недруги — штопаные носки
и перелицованные жакеты. Казалось бы, дождь в окне
поощряет именно этот подход к пейзажу
и к материи в целом: как более экономный.
Вот почему в конституции отсутствует слово «дождь».
В ней вообще ни разу не говорится
ни о барометре, ни о тех, кто, сгорбясь
зáполночь на табуретке, с клубком вигони,
как обнаженный Алкивиад,
коротают часы, листая страницы журнала мод
в предбаннике Золотого Века.
Мать любезная, Природа!
От лазоревого свода
Дождь шумящий ниспошли
Оросить лице земли!
Всё томится, унывает;
Зелень в поле увядает;
Сохнет травка и цветок —
Нежный ландыш, василек
Пылью серою покрыты,
Не питает их роса…
Дети матерью забыты!
Солнце жжет, палит леса.
Птички в рощах замолчали;
Ищут только холодка.
Ручейки журчать престали;
Истощилася река.
Агнец пищи не находит:
Черен холм и черен дол.
Конь в степи печально бродит;
Тощ и слаб ревущий вол.
Ах! такой ли ждал награды
Земледелец за труды?
Гибнут все его плоды!..
В горькой части без отрады
Он терзается тоской;
За себя, за чад страдает
И блестящею слезой
Хлеб иссохший орошает.
Дети плачут вместе с ним;
Игры все немилы им!
Мать любезная, Природа!
От лазоревого свода
Дождь шумящий ниспошли
Оросить лице земли!
Ах! доселе ты внимала
Крику слабого птенца
И в печалях утешала
Наши томные сердца, —
Неужель теперь забудешь
В нужде, в скорби чад своих?
Неужель теперь не будешь
Нежной матерью для них? —
Нет, тобою оживятся
Наши мертвые поля;
Вновь украсится земля,
Песни в рощи возвратятся,
Благодарный фимиам
Воскурится к небесам!
Восточные ветры, дожди и шквал
И громкий поход валов
Несутся на звонкое стадо скал,
На желтый простор песков…
По гладкому камню с размаху влезть
Спешит водяной занос, —
Вытягивай лодки, в ком сила есть,
Повыше на откос!..
И ветер с востока, сырой и злой,
Начальником волн идет,
Он выпрямит крылья, —
Летит прибой, —
И пена стеной встает…
И чайкам не надо махать крылом:
Их ветер возьмет с собой, —
Туда, где прибой летит напролом
И плещет наперебой.
Но нам, рыбакам,
Не глядеть туда,
Где пена встает, как щит…
Над нами туман,
Под нами вода,
И парус трещит, трещит…
Ведь мы родились на сыром песке,
И ветер баюкал нас,
Недаром напружен канат в руке,
И в звезды летит баркас…
Я сам не припомню, какие дни
Нас нежили тишиной…
Туман по утрам,
По ночам — огни
Да ветер береговой.
Рыбак, ты не должен смотреть назад!
Смотри на восток — вперед!
Там вехи над самой водой стоят
И колокол поет.
Там ходит белуга над зыбким дном,
Осетра не слышен ход,
Туда осторожно крючок за крючком
Забрасывай перемет…
Свечою из камня стоит маяк,
Волна о подножье бьет…
Дожди умывают тебя, рыбак,
И досуха ветер трет.
Так целую жизнь — и в дождь, и в шквал —
Гляди на разбег валов,
На чаек, на звонкое стадо скал,
На желтый простор песков.
Видно, нечего нам больше скрывать,
Всё нам вспомнится на Страшном суде.
Эта ночь легла, как тот перевал,
За которым — исполненье надежд.
Видно, прожитое — прожито зря,
Но не в этом, понимаешь ли, соль.
Видишь, падают дожди октября,
Видишь, старый дом стоит средь лесов.
Мы затопим в доме печь, в доме печь,
Мы гитару позовём со стены,
Всё, что было, мы не будем беречь,
Ведь за нами все мосты сожжены,
Все мосты, все перекрёстки дорог,
Все прошёптанные клятвы в ночи.
Каждый предал всё, что мог, всё, что мог, —
Мы немножечко о том помолчим.
И слуга войдёт с оплывшей свечой,
Стукнет ставня на ветру, на ветру.
О, как я тебя люблю горячо —
Это годы не сотрут, не сотрут.
Всех друзей мы позовём, позовём,
Мы набьём картошкой старый рюкзак.
Спросят люди: «Что за шум, что за гром?»
Мы ответим: «Просто так, просто так!».
Просто нечего нам больше скрывать,
Всё нам вспомнится на Страшном суде.
Эта ночь легла, как тот перевал,
За которым — исполненье надежд.
Видно, прожитое — прожито зря,
Но не в этом, понимаешь ли, соль.
Видишь, падают дожди октября,
Видишь, старый дом стоит средь лесов.
Тихим вечером, звёздным вечером
Бродит по лесу листопад.
Елки тянутся к небу свечками,
И в туман уходит тропа.
Над ночной рекой, речкой Истрою,
Нам бродить с тобой допоздна,
Среднерусская, сердцу близкая,
Подмосковная сторона.
Шепчут в сумерках обещания
Губы девичьи и глаза…
Нам ли сетовать на скитания,
В сотый раз покинув вокзал?
Вот вагон качнул звёзды низкие,
И бежит, бежит вдоль окна
Среднерусская, сердцу близкая,
Подмосковная сторона.
За Звенигород тучи тянутся,
Под Подлипками льют дожди,
В проливных дождях тонут станции,
Ожидая нас впереди.
И пускай гроза где-то рыскает, —
Мне с тобой она не страшна,
Среднерусская, сердцу близкая,
Подмосковная сторона.
Где-то плещется море синее,
Мчатся белые поезда,
А на севере тонут в инее
Предрассветные города.
По земле тебя не разыскивать,
Изо всех краев ты видна,
Среднерусская, сердцу близкая,
Подмосковная сторона.
Я помню ночь на склоне ноября.
Туман и дождь. При свете фонаря
Ваш нежный лик — сомнительный и странный,
По-диккенсовски — тусклый и туманный,
Знобящий грудь, как зимние моря…
— Ваш нежный лик при свете фонаря.
И ветер дул, и лестница вилась…
От Ваших губ не отрывая глаз,
Полусмеясь, свивая пальцы в узел,
Стояла я, как маленькая Муза,
Невинная — как самый поздний час…
И ветер дул и лестница вилась.
А на меня из-под усталых вежд
Струился сонм сомнительных надежд.
— Затронув губы, взор змеился мимо… —
Так серафим, томимый и хранимый
Таинственною святостью одежд,
Прельщает Мир — из-под усталых вежд.
Сегодня снова диккенсова ночь.
И тоже дождь, и так же не помочь
Ни мне, ни Вам, — и так же хлещут трубы,
И лестница летит… И те же губы…
И тот же шаг, уже спешащий прочь —
Туда — куда-то — в диккенсову ночь.
Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца — взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.
В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда… В закатной дали
Были дымные тучи в крови.
И, садясь, запевали Варяга одни,
А другие — не в лад — Ермака,
И кричали ура, и шутили они,
И тихонько крестилась рука.
Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,
Раскачнувшись, фонарь замигал,
И под черною тучей веселый горнист
Заиграл к отправленью сигнал.
И военною славой заплакал рожок,
Наполняя тревогой сердца.
Громыханье колес и охрипший свисток
Заглушило ура без конца.
Уж последние скрылись во мгле буфера,
И сошла тишина до утра,
А с дождливых полей всё неслось к нам ура,
В грозном клике звучало: пора!
Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,
Несмотря на дождливую даль.
Это — ясная, твердая, верная сталь,
И нужна ли ей наша печаль?
Эта жалость — ее заглушает пожар,
Гром орудий и топот коней.
Грусть — ее застилает отравленный пар
С галицийских кровавых полей…1 сентября 1914
Он такой,
Что не опишешь сразу,
Потому что сразу не поймешь!
Дождь идет…
Мы говорим: ни разу
Не был этим летом сильный дождь.
Стоит только далям озариться —
Вспоминаем
Молодость свою.
Утром
Заиграют шумно птицы…
Говорим: по-новому поют.
Все:
Мои поля,
Долины, чащи,
Солнца небывалые лучи —
Это мир,
Зеленый и журчащий,
Пахнущий цветами и речистый.
Он живет
В листве густых акаций,
В птичьем свисте,
В говоре ручья.
Только нам
Нельзя в нем забываться
Так,
Чтоб ничего не различать.
........................
Чтоб цвела земля во всей красе,
Чтобы жизнь цвела,
Гудела лавой,
Старое сметая на пути.
Ну, а что касается до славы —
Слава не замедлит к нам прийти.
Пришли иные времена.
Взошли иные имена.
Они толкаются, бегут.
Они врагов себе пекут,
приносят неудобства
и вызывают злобства.
Ну, а зато они — «вожди»,
и их девчонки ждут в дожди
и, вглядываясь в сумрак,
украдкой брови слюнят.
А где же, где твои враги?
Хоть их опять искать беги.
Да вот они — радушно
кивают равнодушно.
А где твои девчонки, где?
Для их здоровья на дожде
опасно, не иначе —
им надо внуков нянчить.
Украли всех твоих врагов.
Украли легкий стук шагов.
Украли чей-то шепот.
Остался только опыт.
Но что же ты загоревал?
Скажи — ты сам не воровал,
не заводя учета,
все это у кого-то?
Любая юность — воровство.
И в этом — жизни волшебство:
ничто в ней не уходит,
а просто переходит.
Ты не завидуй. Будь мудрей.
Воров счастливых пожалей.
Ведь как ни озоруют,
их тоже обворуют.
Придут иные времена.
Взойдут иные имена.
Дмитрию Бобышеву
Пресловутая иголка в не менее достославном стоге,
в городском полумраке, полусвете,
в городском гаме, плеске и стоне
тоненькая песенка смерти.
Верхний свет улиц, верхний свет улиц
всё рисует нам этот город и эту воду,
и короткий свист у фасадов узких,
вылетающий вверх, вылетающий на свободу.
Девочка-память бредёт по городу, бренчат в ладони монеты,
мёртвые листья кружатся выпавшими рублями,
над рекламными щитами узкие самолёты взлетают в небо,
как городские птицы над железными кораблями.
Громадный дождь, дождь широких улиц льётся над мартом,
как в те дни возвращенья, о которых мы не позабыли.
Теперь ты идёшь один, идёшь один по асфальту,
и навстречу тебе летят блестящие автомобили.
Вот и жизнь проходит, свет над заливом меркнет,
шелестя платьем, тарахтя каблуками, многоимённа,
и ты остаёшься с этим народом, с этим городом и с этим веком,
да, один на один, как ты ни есть ребёнок.
Девочка-память бредёт по городу, наступает вечер,
льётся дождь, и платочек её хоть выжми,
девочка-память стоит у витрин и глядит на бельё столетья
и безумно свистит этот вечный мотив посредине жизни.
Проснись,
Приди
И посмотри:
Земля наполнена весною
И красное число зари
Еще горит передо мною.
Следы босых моих подошв
Встречает радостно природа.
Смотри:
Вчера был мутный дождь,
Сегодня —
Трезвая погода.
Поселок спит…
Он здесь рожден,
Чтоб сделать жизнь светлей и выше.
И чисто вымыты дождем
Его чешуйчатые крыши.
Над ним, пойдя на смелый риск,
Антенны вытянулись в нитку.
…Но вот высокий тракторист
Ладонью выдавил калитку.
Еще сквозит ночная лень
В его улыбке угловатой.
Он изучает новый день,
Облокотясь на радиатор,
И курит медленный табак.
Его рубашка — нараспашку;
Чрез полчаса, заправив бак,
Он выйдет в поле на распашку.
Он черный выстелет настил,
Он над землей возьмет опеку,
И двадцать лошадиных сил
Покорны будут человеку.
И смело скажет человек,
Встречая сумерки косые,
Что здесь
Окончила свой век
Однолошадная Россия.
Свет похож на тьму,
В мыслях — пелена.
Тридцать лет тому
Началась война.Диктор — словно рад…
Душно, думать лень.
Тридцать лет назад
Был просторный день.Стала лишней ложь,
Был я братству рад…
А еще был дождь —
Тридцать лет назад.Дождь, азарт игры,
Веры и мечты…
Сколько с той поры
Утекло воды? Сколько средь полей
У различных рек
Полегло парней,
Молодых навек? Разве их сочтешь?
Раны — жизнь души.
Открывалась ложь
В свете новой лжи… Хоть как раз тогда
Честной прозе дня
Начала беда
Обучать меня.Я давно другой,
Проступила суть.
Мой ничьей тоской
Не оплачен путь.Но все та же ложь
Омрачает день.
Стал на тьму похож
Свет — и думать лень.Что осталось?.. Быт,
Суета, дела…
То ли совесть спит,
То ли жизнь прошла.То ль свой суд вершат
Плешь да седина…
Тридцать лет назад
Началась война.
Я все вспоминаю тот дачный поезд,
Идущий в зеленых лесах по пояс,
И дождь, как линейки в детской тетрадке,
И юношу с девушкой на площадке.
К разлуке, к разлуке ведет дорога…
Он в новенькой форме, затянут строго;
Мокры ее волосы после купанья,
И в грустных глазах огонек прощанья.
Как жаль, что вагоны несутся быстро
И день угасает в дожде, как искра!
Как жаль, что присматриваются соседи
К безмолвной, взволнованной их беседе!
Он держит ее золотые руки,
Еще не умея понять разлуки,
А ей этой ласки сегодня мало,
Она и при всех бы поцеловала.
Но смотрят соседи на юношу в форме,
И поезд вот-вот подойдет к платформе,
И только в туннеле — одна минута —
От взглядов сокрытая часть маршрута.
Вновь дождь открывается, как страница,
И юноша пробует отстраниться.
Он — воин. Ему, как мальчишке, стыдно,
Что грустное счастье их очевидно.
…А завтра ему уезжать далеко,
До дальнего запада или востока.
И в первом бою, на снегу, изрытом
Свинцом и безжалостным динамитом,
Он вспомнит тот дождик,
Тот дачный поезд,
Идущий в зеленых лесах по пояс.
И так пожалеет, что слишком строго
Промчалась прощальная их дорога.
В о л к
Змея почтенная лесная,
Зачем ползешь, сама не зная,
Куда идти, зачем спешить?
Ужель спеша возможно жить?
З м е я
Премудрый волк, уму непостижим
Тот мир, который неподвижен,
И так же просто мы бежим,
Как вылетает дым из хижин.
В о л к
Понять нетрудно твой ответ.
Куда как слаб рассудок змея!
Ты от себя бежишь, мой свет,
В движенье правду разумея.
З м е я
Я вижу, ты идеалист.
В о л к
Гляди: спадает с древа лист,
Кукушка, песенку построя
На двух тонах (дитя простое!),
Поет внутри высоких рощ.
При солнце льется ясный дождь,
Течет вода две-три минуты,
Крестьяне бегают разуты,
Потом опять сияет свет,
Дождь миновал, и капель нет.
Открой мне смысл картины этой.
З м е я
Иди, с волками побеседуй,
Они дадут тебе отчет,
Зачем вода с небес течет.
В о л к
Отлично. Я пойду к волкам.
Течет вода по их бокам.
Вода, как матушка, поет,
Когда на нас тихонько льет.
Природа в стройном сарафане,
Главою в солнце упершись,
Весь день играет на органе.
Мы называем это: жизнь.
Мы называем это: дождь,
По лужам шлепанье малюток,
И шум лесов, и пляски рощ,
И в роще хохот незабудок.
Или, когда угрюм орган,
На небе слышен барабан,
И войско туч пудов на двести
Лежит вверху на каждом месте,
Когда могучих вод поток
Сшибает с ног лесного зверя, —
Самим себе еще не веря,
Мы называем это: бог.
Прекратим эти речи на миг,
пусть и дождь свое слово промолвит
и средь тутовых веток немых
очи дремлющей птицы промоет.Где-то рядом, у глаз и у щек,
драгоценный узор уже соткан-
шелкопряды мотают свой шелк
на запястья верийским красоткам.Вся дрожит золотая блесна,
и по милости этой погоды
так далекая юность близка,
так свежо ощущенье свободы.О, ходить, как я хаживал, впредь
и твердить, что пора, что пора ведь
в твои очи сквозь слезы смотреть
и шиповником пальцы поранить.Так сияй своим детским лицом!
Знаешь, нравится мне в этих грозах,
как стоят над жемчужным яйцом
аистихи в затопленных гнездах.Как миндаль облетел и намок!
Дождь дорогу марает и моет-
это он подает мне намек,
что не столько я стар, сколько молод.Слышишь? — в тутовых ветках немых
голос птицы свежее и резче.
Прекратим эти речи на миг,
лишь на миг прекратим эти речи.
Перевод Якова Козловского
По-русски «мама», по-грузински «нана»,
А по-аварски — ласково «баба».
Из тысяч слов земли и океана
У этого — особая судьба.
Став первым словом в год наш колыбельный,
Оно порой входило в дымный круг
И на устах солдата в час смертельный
Последним звоном становилось вдруг.
На это слово не ложатся тени,
И в тишине, наверно, потому
Слова другие, преклонив колени,
Желают исповедаться ему.
Родник, услугу оказав кувшину,
Лепечет это слово оттого,
Что вспоминает горную вершину —
Она прослыла матерью его.
И молния прорежет тучу снова,
И я услышу, за дождем следя,
Как, впитываясь в землю, это слово
Вызванивают капельки дождя.
Тайком вздохну, о чем-нибудь горюя,
И, скрыв слезу при ясном свете дня:
«Не беспокойся, — маме говорю я, —
Все хорошо, родная. у меня».
Тревожится за сына постоянно,
Святой любви великая раба.
По-русски «мама», по-грузински «нана»
И по-аварски — ласково «баба».
Ливень ли проливмя, дождь ли солнц,
Или метели косой хлыст,
Празднество листьев ли, или сон
Омута с бурей в одно сплелись?
Апрельский сок ли бродит в сукáх,
Мягчит зеленое кружево;
Июль клубнику ль несет в горшках;
Сентябрь по-охотничьи ль, в осоках,
Зайдя по колено, кружится?
Декабрь ли играет по всем щелям
И у дверей порошит снежком,
И заяц петляет по полям,
Чтобы за куст улететь прыжком?
Слов не хватает. Это – земля,
Это зеленое, вьющееся,
Это летящее на поля
Голубоватыми кущами!
А долгой осенней ночью взгляни
На небо – под скрип скворешника!
Глубокое, как августовские дни,
С серебряным перемешанное,
Оно, паутиной весь мир застлав,
Несется, несется над смертью трав.
Все пристальней смотрят глаза твои, –
Рвет ветер смятенье синее.
Планеты, серебряных мух рои,
Запутались в паутине.
Земля же, единственнейшая из звезд,
Иные законы вызнав,
Сквозь мировой, сквозь седой мороз
Летит, пьянея от жизни.
Мир земле вечерней и грешной!
Блещут лужи, перила, стекла.
Под дождем я иду неспешно,
Мокры плечи, и шляпа промокла.
Нынче все мы стали бездомны,
Словно вечно бродягами были,
И поет нам дождь неуемный
Про древние слезы Рахили.
Пусть потомки с гордой любовью
Про дедов легенды сложат —
В нашем сердце грехом и кровью
Каждый день отмечен и прожит.
Горе нам, что по воле Божьей
В страшный час сей мир посетили!
На щеках у старухи прохожей —
Горючие слезы Рахили.
Не приму ни чести, ни славы,
Если вот, на прошлой неделе,
Ей прислали клочок кровавый
Заскорузлой солдатской шинели.
Ах, под нашей тяжелой ношей
Сколько б песен мы ни сложили —
Лишь один есть припев хороший:
Неутешные слезы Рахили!
Широка и глубока
Под мостом текла река.
Под корягой
Под мостом
Жил в реке усатый сом.
Он лежал на дне
Часами,
Шевелил во сне
Усами.
А на берегу реки
Жили-были рыбаки.
В дождь и в солнечные дни
Сети ставили они.
И спросонья
На рассвете
Заходила рыба в сети.
Попадался карп горбатый,
Попадался — пропадал.
Только сом,
Большой,
Усатый,
Никогда не попадал.
Он лежал,
И, кроме ила,
Кроме всяческой еды,
Над его корягой было
Метров пять речной воды.
Говорит один рыбак:
— Не поймать сома никак.
Или снасти не крепки?
Или мы не рыбаки?
Неужели в этот раз
Он опять уйдёт от нас?
За рекой стада мычат,
Петухи к дождю кричат.
Сеть лежит на берегу,
Из неё усы торчат.
Говорит один рыбак:
— Ну, поймали кое-как. —
Шевельнув сома ногой:
— Не уйдёт, — сказал другой.
Но свернулся колесом
И хвостом ударил сом.
Вспомнил речку голубую,
Вспомнил рыбку молодую
Да корягу под мостом —
И ушёл.
Рабочий катерок мотало
от Лиственничной до Котов.
Дождем туманным застилало
красу высоких берегов.
Но из-под крова плащ-палатки,
сквозь дождь мне виделся нет-нет,
то на вершине, то в распадке,
сухой, горячий, добрый свет.
Там солнце светит, солнце светит,
с началом осени в ладу.
Там солнце ждет меня и встретит,
едва я на берег сойду.
Оно манит меня на сушу
осенним и неярким днем,
внезапно молодит мне душу
неубывающим огнем.
…Я становилась веселее
в предчувствии его лучей.
Не огорчаюсь, не жалею,
не нахожу вины ничьей,
хоть мне уже давно понятно,
что обманулась я вдвойне,
и эти солнечные пятна,
которые светили мне,
так празднично и так тревожно
меня в тумане отогрев.
лишь краски осени таежной,
костры пылающих дерев.
Я ошибалась поначалу.
Мне долго было невдомек.
…Уже к дощатому причалу
пришел рабочий катерок.
К сырым мосткам подходим плавно.
Не знаю, от каких щедрот
на сердце так легко и славно,
что, право, скоро дождь пройдет.
Байкал на берег волны катит…
Рыбачьи сети на песке…
И, право, мне надолго хватит
виденья солнца вдалеке.
Пока душе моей желанны,
в туманах бескорыстных дней,
великодушные обманы
начала осени моей.
Из пасти льва
струя не журчит и не слышно рыка.
Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика.
Никаких голосов. Неподвижна листва.
И чужда обстановка сия для столь грозного лика,
и нова.
Пересохли уста,
и гортань проржавела: металл не вечен.
Просто кем-нибудь наглухо кран заверчен,
хоронящийся в кущах, в конце хвоста,
и крапива опутала вентиль. Спускается вечер;
из куста
сонм теней
выбегает к фонтану, как львы из чащи.
Окружают сородича, спящего в центре чаши,
перепрыгнув барьер, начинают носиться в ней,
лижут лапы и морду вождя своего. И чем чаще,
тем темней
грозный облик. И вот
наконец он сливается с ними и резко
оживает и прыгает вниз. И все общество резво
убегает во тьму. Небосвод
прячет звезды за тучу, и мыслящий трезво
назовет
похищенье вождя
— так как первые капли блестят на скамейке —
назовет похищенье вождя приближеньем дождя.
Дождь спускает на землю косые линейки,
строя в воздухе сеть или клетку для львиной семейки
без узла и гвоздя.
Теплый
дождь
моросит.
Как и льву, им гортань не остудишь.
Ты не будешь любим и забыт не будешь.
И тебя в поздний час из земли воскресит,
если чудищем был ты, компания чудищ.
Разгласит
твой побег
дождь и снег.
И, не склонный к простуде,
все равно ты вернешься в сей мир на ночлег.
Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.
Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди,
и голубки — в ковчег.
Как бьется сердце! И в печали,
На миг былое возвратив,
Передо мной взлетают дали
Санкт-Петербургских перспектив!
И, перерезавши кварталы,
Всплывают вдруг из темноты
Санкт-Петербургские каналы,
Санкт-Петербургские мосты!
И, опершись на колоннады,
Встают незыблемой чредой
Дворцов гранитные громады
Над потемневшею Невой!..
Звенят проспекты и бульвары,
И в бесконечности ночей
На влажных плитах тротуара
Дробится отсвет фонарей...
Пусть апельсинные аллеи
Лучистым золотом горят,
Мне петербургский дождь милее,
Чем солнце тысячи Гренад!..
Пусть клонит голову все ниже,
Но ни друзьям и ни врагам
За все Нью-Йорки и Парижи
Одной березки не отдам!
Что мне Париж, раз он не русский?!
Ах, для меня под дождь и град,
На каждой тумбе петербургской
Цветет шампанский виноград!..
И, застилая все живое,
Туманом Невским перевит,
Санкт-Петербург передо мною
Гранитным призраком стоит!..
Гитара ахала, подрагивала, тенькала,
звала негромко,
переспрашивала,
просила.
И эрудиты головой кивали: «Техника!..»
Неэрудиты выражались проще: «Сила!..»
А я надоедал:
«Играй, играй, наигрывай!
Играй, что хочешь. Что угодно. Что попало».
Из тучи вылупился дождь такой наивный,
как будто в мире до него
дождей не падало…
Играй, играй!..
Деревья тонут в странном лепете…
Играй, наигрывай!..
Оставь глаза открытыми.
На дальней речке стартовали гуси-лебеди —
и вот, смотри, летят,
летят и машут крыльями…
Играй, играй!..
Сейчас в большом нелегком городе
есть женщина
высокая, надменная.
Она, наверное, перебирает горести,
как ты перебираешь струны.
Медленно…
Она все просит написать ей что-то нежное.
А если я в ответ смеюсь —
не обижается.
Сейчас выходит за порог.
А рядом — нет меня.
Я очень без нее устал.
Играй, пожалуйста.Гитара ахала. Брала аккорды трудные,
она грозила непонятною истомою.
И все, кто рядом с ней сидели,
были струнами.
А я был —
как это ни странно —
самой тоненькой.
Свивает осень в листьях эти гнёзда.
Здесь в листьях
осень, стук тепла,
плеск веток, дрожь сквозь день,
сквозь воздух,
завёрнутые листьями тела
птиц горячи.
Здесь дождь. Рассвет не портит
чужую смерть, её слова, тот длинный лик,
песок великих рек, ты говоришь, да осень. Ночь
приходит,
повёртывая их наискосок
к деревьям осени, их гнёздам, мокрым лонам,
траве. Здесь дождь, здесь ночь. Рассвет
приходит с грунтовых аэродромов
минувших лет в Якутии. Тех лет
повёрнут лик,
да дважды дрожь до смерти
твоих друзей, твоих друзей, из гнёзд
негромко выпавших, их дрожь. Вот на рассвете
здесь также дождь, ты тронешь ствол,
здесь гнёт.
Ох, гнёзда, гнёзда, гнёзда. Стук умерших
о тёплую траву, тебя здесь больше нет.
Их нет.
В свернувшемся листе сухом, на мху истлевшем
теперь в тайге один вот след.
О, гнёзда, гнёзда чёрные умерших!
Гнёзда без птиц, гнёзда в последний раз
так страшен цвет, вас с каждым днём всё меньше.
Вот впереди, смотри, всё меньше нас.
Осенний свет свивает эти гнёзда.
В последний раз шагнёшь на задрожавший мост.
Смотри, кругом стволы,
ступай, пока не поздно
услышишь крик из гнёзд, услышишь крик из гнёзд.
Эй, крестьяне!
Эта песня для вас!
Навостри на песню ухо!
В одном селе,
на Волге как раз,
была
засу́ха.
Сушь одолела —
не справиться с ней,
а солнце
сушит
сильней и сильней.
Посохли немного
и решили:
«Попросим бога!»
Деревня
крестным ходом заходила,
попы
отмахали все кадила.
А солнце шпарит.
Под ногами
уже не земля —
а прямо камень.
Сидели-сидели, дождика ждя,
и решили
помолиться
о ниспослании дождя.
А солнце
так распалилось в высях,
что каждый росток
на корню высох.
А другое село
по-другому
с засухами
борьбу вело,
другими мерами:
агрономами обзавелось
да землемерами.
Землемер
объяснил народу,
откуда
и как
отвести воду.
Вел
землемер
с крестьянами речь,
как
загородкой
снега беречь.
Агроном учил:
«Засеивайтесь злаком,
который
на дождь
не особенно лаком.
Засушливым годом
засеивайтесь корнеплодом —
и вырастут
такие брюквы,
что не подымете и парой рук вы».
Эй, солнце —
ну-ка! —
попробуй,
совладай с наукой!
Такое солнце,
что дышишь еле,
а поля — зазеленели.
Отсюда ясно:
молебен
в засуху
мало целебен.
Чем в засуху
ждать дождя
по году,
сам
учись
устраивать погоду.
Посею лебеду на берегу,
Посею лебеду на берегу,
Мою крупную рассадушку,
Мою крупную зеленую.
Погорела лебеда без дождя,
Погорела лебеда без дождя,
Моя крупная рассадушка,
Моя крупная зеленая.
Пошлю казака по воду,
Пошлю да казака по воду.
Ни воды нет, ни казаченька,
Ни воды нет, ни молоденького.
Кабы мне да, младой, ворона коня,
Кабы мне да, младой ворона коня,
Я бы вольная казачка была,
Я бы вольная казачка была.
Скакала, плясала б по лугам,
Скакала, плясала б по лугам,
По зеленым по дубравушкам,
По зеленым по дубравушкам.
С донским, с молодым казаком,
С донским, с молодым казаком,
Со удалым добрым молодцем,
Со удалым добрым молодцем.
Раздушечка, казак молодой,
Раздушечка, казак молодой,
Что не ходишь, что не жалуешь ко мне,
Что не ходишь, что не жалуешь ко мне.
Над рекой рассвет встает,
Гаснет звездный хоровод,
И восходит над страной утра вестник.
Наш туристский лагерь встал,
Боевой звучит сигнал,
И, чеканя шаг, несется песня:
Пусть дождь нас ожидает на пути,
Пусть немало предстоит еще пройти,
День встает лучистый,
Снова в путь, туристы!
Пусть нам грозят морозы и снега,
Пусть яростно палатку рвет пурга,
Но песня нас зовет
Вперед!
Пусть дорога вдаль пылит,
Знает дело замполит,
И туристский лагерь дружен с песней звонкой.
Переправу наведем,
Где олень прошел, пройдем,
Ветру дружбы мы поем вдогонку:
Пусть дождь нас ожидает на пути,
Пусть немало предстоит еще пройти,
День встает лучистый,
Снова в путь, туристы!
Пусть нам грозят морозы и снега,
Пусть яростно палатку рвет пурга,
Но песня нас зовет
Вперед!
Наши реки широки,
Наши горы высоки,
И спокоен взгляд советского солдата.
Мы за мир, но если вновь
Враг пролить захочет кровь,
Наш туристский штык блеснет булатом!
Ночь без той, зовут кого
Светлым именем: Ленора.Эдгар По
Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный
Решал все тот же я — мучительный вопрос,
Когда в мой кабинет, огромный и туманный,
Вошел тот джентльмен. За ним — лохматый пес.
На кресло у огня уселся гость устало,
И пес у ног его разлегся на ковер.
Гость вежливо сказал: «Ужель еще вам мало?
Пред Гением Судьбы пора смириться, сӧр».
«Но в старости — возврат и юности, и жара…» —
Так начал я… но он настойчиво прервал:
«Она — все та ж: Линор безумного Эдгара.
Возврата нет. — Еще? Теперь я все сказал».
И странно: жизнь была — восторгом, бурей, адом,
А здесь — в вечерний час — с чужим наедине —
Под этим деловым, давно спокойным взглядом,
Представилась она гораздо проще мне…
Тот джентльмен ушел. Но пес со мной бессменно.
В час горький на меня уставит добрый взор,
И лапу жесткую положит на колено,
Как будто говорит: Пора смириться, сӧр.
2 ноября 1912