1
На склоне лет я на ограду влез
Я удовлетворял свой интерес
к одной затворнице и зная
что между нами проходная
я подтянулся на руках
ныряла в облаках
Луна и ввысь
из радио неслись
обрывки вальса
и я Луной залюбовался
я примостился между копий
открылся вид балтийских топей
к девице в общежитие я лез
а увидал владычицу небес
2
Я,
о моя
милая, вспять
смотрю и опять
те вспоминаю края,
где не слыхать филомел,
края, где небесный мел
больше земной доски.
Я учился там жить,
доходил от тоски
и раскрашивал дверь,
бегал к пруду,
ждал то, чего
теперь
не жду.
3
Цинтия смотрит назад, назад
и видит: входит Проперций в сад,
в руках у него цветы.
Проперций смотрит вперед.
Цинтия, где же ты?
А Цинтия в рот
воды набрала.
Полет орла
Цинтия в тучах зрит.
Не слышит, что говорит
ее возлюбленный друг.
Клубится роз аромат
вокруг Проперция, и вокруг
деревья, деревья шумят, шумят.
4
Увы,
из Москвы
снова я должен
уехать. Я дожил:
остался без денег
и ни один бездельник
не выдаст мне, как ни проси,
на такси.
Черная, холодная
полоса на море.
На дорожке сада
отпечатки каблуков.
Но сегодня—ветер,
он с горами в споре,
Он кидает в море
груды облаков.
Ты зачем к порогу
ночью приходила?
Это ведь нечестно,
не по правилам игры.
Но какая
в море
сдержанная сила,
Как суров и вечен
силуэт горы.
Ветер ходит хмурый,
в облачных отрепьях,
Катится в ущельях
тихий рокот гор.
Судорожно гнутся
голые деревья,
Пахнет влажной солью
сумрачный простор.
Ночью приходила ты,
мало постояла,
Постояла мало —
это видно по следам.
Папиросу бросила,
быстро убежала —
Вниз к пустынным улицам,
к обветренным домам.
Как же не сказал тебе
мудрое
«останься!»
Добрый дух деревьев,
замученных зимой?
Только бормотала
внизу электростанция,
Дуло из ущелья
сыростью и тьмой.
Так зачем стояла ты
ночью у порога?
Ждала ли ты,
прощалась ли,
пыталась ли стучать?
Дрожала ли от шороха,
как птица-недотрога,
Или хотела заново
всю нашу жизнь начать?
Что ж, навсегда проститься,
солгать перед судьбою?
Уходят в море Черное
моторки рыбаков.
Но на дорожке мокрой
оставлены тобою
Доверчивые, злые
отпечатки каблуков.
Небо этого дня —
ясное,
Но теперь в нём броня
лязгает.
А по нашей земле
гул стоит,
И деревья в смоле —
грустно им.
Дым и пепел встают,
как кресты,
Гнёзд по крышам не вьют
аисты.Колос — в цвет янтаря.
Успеем ли?
Нет! Выходит, мы зря
сеяли.
Что ж там цветом в янтарь
светится?
Это в поле пожар
мечется.
Разбрелись все от бед
в стороны…
Певчих птиц больше нет —
вороны! И деревья в пыли
к осени.
Те, что песни могли, —
бросили.
И любовь не для нас —
верно ведь,
Что нужнее сейчас
ненависть?
Дым и пепел встают,
как кресты,
Гнёзд по крышам не вьют
аисты.Лес шумит, как всегда,
кронами,
А земля и вода —
стонами.
Но нельзя без чудес —
аукает
Довоенными лес
звуками.
Побрели все от бед
на восток,
Певчих птиц больше нет,
нет аистов.Воздух звуки хранит
разные,
Но теперь в нём гремит,
лязгает.
Даже цокот копыт —
топотом,
Если кто закричит —
шёпотом.
Побрели все от бед
на восток,
И над крышами нет
аистов,
аистов…
В томленьи одиноком
В тени — не на виду —
Под неусыпным оком
Цвела она в саду.
Мамa — всегда с друзьями,
Папa от них сбежал,
Зато Каштан ветвями
От взглядов укрывал.
Высоко ль или низко
Каштан над головой, —
Но Роза-гимназистка
Увидела — его.
Нарцисс — цветок воспетый,
Отец его — магнат,
И многих Роз до этой
Вдыхал он аромат.
Он вовсе был не хамом,
Изысканных манер.
Мамa его — гранд-дама,
Папa — миллионер.
Он в детстве был опрыскан —
Не запах, а дурман, —
И Роза-гимназистка
Вступила с ним в роман.
И вот, исчадье ада,
Нарцисс тот, ловелас,
«Иди ко мне из сада!» —
Сказал ей как-то раз.
Когда еще так пелось?!
И Роза, в чем была,
Сказала: «Ах!», зарделась —
И вещи собрала.
И всеми лепестками
Вмиг завладел нахал.
Мама была с друзьями,
Каштан уже опал.
Искала Роза счастья
И не видала, как
Сох от любви и страсти
Почти что зрелый Мак.
Но думала едва ли,
Как душен пошлый цвет, —
Все лепестки опали —
И Розы больше нет.
И в черном чреве Мака
Был траурный покой.
Каштан ужасно плакал,
Когда расцвел весной.
Деревья, кустарника пропасть,
болотная прорва, овраг…
Ты чувствуешь —
горе и робость
тебя окружают…
и мрак.
Ходов не давая пронырам,
у самой качаясь луны,
сосновые лапы над миром,
как сабли, занесены.
Рыдают мохнатые совы,
а сосны поют о другом —
бок о бок стучат, как засовы,
тебя запирая кругом.
Тебе, проходимец, судьбою,
дорогой — болота одни;
теперь над тобой, под тобою
гадюки, гнилье, западни.
Потом, на глазах вырастая,
лобастая волчья башка,
лохматая, целая стая
охотится исподтишка.
И старая туша, как туча,
как бурей отбитый карниз,
ломая огромные сучья,
медведь обрывается вниз.
Ни выхода нет, ни просвета,
и только в шерсти и зубах
погибель тяжелая эта
идет на тебя на дыбах.
Деревья клубятся клубами —
ни сна,
ни пути,
ни красы,
и ты на зверье над зубами
свои поднимаешь усы.
Ты видишь прижатые уши,
свинячьего глаза свинец,
шатанье слежавшейся туши,
обсосанной лапы конец.
Последние два шага,
последние два шага…
И грудь перехвачена жаждой,
и гнилостный ветер везде,
и старые сосны —
над каждой
по страшной пылает звезде.
В жилищах наших
Мы тут живём умно и некрасиво.
Справляя жизнь, рождаясь от людей,
Мы забываем о деревьях.Они поистине металла тяжелей
В зелёном блеске сомкнутых кудрей.Иные, кроны поднимая к небесам,
Как бы в короны спрятали глаза,
И детских рук изломанная прелесть,
Одетая в кисейные листы,
Еще плодов удобных не наелась
И держит звонкие плоды.Так сквозь века, селенья и сады
Мерцают нам удобные плоды.Нам непонятна эта красота —
Деревьев влажное дыханье.
Вон дровосеки, позабыв топор,
Стоят и смотрят, тихи, молчаливы.
Кто знает, что подумали они,
Что вспомнили и что открыли,
Зачем, прижав к холодному стволу
Свое лицо, неудержимо плачут? Вот мы нашли поляну молодую,
Мы встали в разные углы,
Мы стали тоньше. Головы растут,
И небо приближается навстречу.
Затвердевают мягкие тела,
Блаженно древенеют вены,
И ног проросших больше не поднять,
Не опустить раскинутые руки.
Глаза закрылись, времена отпали,
И солнце ласково коснулось головы.В ногах проходят влажные валы.
Уж влага поднимается, струится
И омывает лиственные лица:
Земля ласкает детище свое.
А вдалеке над городом дымится
Густое фонарей копье.Был город осликом, четырехстенным домом.
На двух колесах из камней
Он ехал в горизонте плотном,
Сухие трубы накреня.
Был светлый день. Пустые облака,
Как пузыри морщинистые, вылетали.
Шел ветер, огибая лес.
И мы стояли, тонкие деревья,
В бесцветной пустоте небес.
Вновь иней на деревьях стынет
По синеве, по тишине
Звонят колокола Хатыни…
И этот звон болит во мне.
Перед симфонией печали
Молчу и плачу в этот миг.
Как дети в пламени кричали!
И до сих пор не смолк их крик.
Над белой тишиной Хатыни
Колокола — как голоса
Тех,
Что ушли в огне и дыме
За небеса.
«Я — Анна, Анна, Анна!» — издалека…
«О где ты, мама, мама?» — издалека…
Старик с ребёнком через страх
Идёт навстречу.
Босой.
На бронзовых ногах.
Увековечен.
Один с ребёнком на руках.
Но жив старик.
Среди невзгод,
Как потерявшийся прохожий.
Который год, который год
Из дня того уйти не может.
Их согнали в сарай,
Обложили соломой и подожгли.
149 человек, из них 76 детей,
Легло в этой жуткой могиле.
Он слышит: по голосам —
Из автомата.
По детским крикам и слезам —
Из автомата.
По тишине и по огню —
Из автомата…
Старик всё плачет.
Не потому, что старый.
А потому, что никого не осталось.
Село оплакивать родное
Идёт в сожжённое село.
По вьюгам, ливням и по зною
Несёт он память тяжело.
Ему сюда всю жизнь ходить.
И до последних дней
149 душ хранить
В душе своей.
Теперь Хатынь — вся из гранита —
Печально трубы подняла…
Скрипят деревья, как калитка, —
Когда ещё здесь жизнь была.
Вновь иней на деревьях стынет.
По синеве, по тишине
Звонят колокола Хатыни.
И этот звон болит во мне…
Помню я вечер — все в слезах деревья;
Белой вуалью закрылась земля;
Небо бесцветно. Сижу я над Судой,
Шуму вод чистых с любовью внемля.
Лодка на якоре; в центре я русла;
Жадно смотрю на поверхность реки:
Там, под поверхностью этой стальною
Мнятся мне пальцы прекрасной руки.
Пальцы зовут меня нежным изгибом;
В грезы впадаю… Пред мною дворец;
Нимфы, сирены несут меня ко дну;
Перед царевной встаю наконец.
Эта царевна — из Суды русалка:
Бледное тело, и в страсти глаза;
Губы — магниты; широкие груди;
Нежно-волнисты ее волоса.
Взгляд ее манит… Одно лишь движенье —
Новый оттенок велит отступить…
Новые взоры и — новые чувства:
Хочется плакать, сердиться, любить…
Судская дева мне все ж недоступна,
Хоть и играет порою огнем.
Я очарован, озлоблен и жажду
Думать о призрачном счастье своем.
Я забываю, что я ей не пара,
Что создана она не для меня:
Я — сын свободы, она — дочь неволи:
Мы ведь контрастней воды и огня.
Я постепенно от грез пробуждаюсь,
Снова мечтаю, теченью внемля.
Небо бесцветно; все в слёзах деревья;
Белой вуалью закрылась земля…
Графине М.Б. Перовской
Ждёт тройка у крыльца; порывом
Коней умчит нас быстрый бег.
Смотрите — месячным отливом
Озолотился первый снег.
Кругом серебряные сосны;
Здесь северной Армиды сад:
Роскошно с ветви плодоносной
Висит алмазный виноград;
Вдоль по деревьям арабеском
Змеятся нити хрусталя;
Серебряным, прозрачным блеском
Сияют воздух и земля.
И небо синее над нами —
Звездами утканный шатёр,
И в поле искрится звездами
Зимой разостланный ковёр.
Он, словно из лебяжьей ткани,
Пушист и светит белизной;
Скользя, как чёлн волшебный, сани
Несутся с плавной быстротой.
Всё так таинственно, так чудно;
Глядишь — не верится глазам.
Вчерашний мир спит беспробудно,
И новый мир открылся нам.
Гордяся зимнею обновой,
Ночь блещет в светозарной тьме;
Есть прелесть в сей красе суровой,
Есть прелесть в молодой зиме,
Есть обаянье, грусть и нега,
Поэзия и чувств обман;
Степь бесконечная и снега
Необозримый океан.
Вот леший — скоморох мохнатый,
Кикимор пляска и игра,
Вдали мерещатся палаты,
Всё из литого серебра.
Русалок рой среброкудрявый,
Проснувшись в сей полночный час,
С деревьев резво и лукаво
Стряхает иней свой на нас.
«Сенюша, знаешь ли, покамест, как баранов,
Опять нас не погнали в класс,
Пойдем-ка да нарвем в саду себе каштанов!» —
«Нет, Федя, те каштаны не про нас!
Ты знаешь ведь, ка́к дерево высоко:
Тебе, ни мне туда не влезть,
И нам каштанов тех не есть!» —
«И, милый, да на что́ ж догадка!
Где силой взять нельзя, там надобна ухватка.
Я все придумал: погоди!
На ближний сук меня лишь подсади.
А там мы сами умудримся —
И до́сыта каштанов наедимся».
Вот к дереву друзья со всех несутся ног.
Тут Сеня помогать товарищу принялся,
Пыхтел, весь потом обливался,
И Феде, наконец, вскарабкаться помог.
Взобрался Федя на приволье:
Как мышке в закроме, вверху ему раздолье!
Каштанов там не только всех не сесть,—
Не перечесть!
Найдется чем и поживиться,
И с другом поделиться.
Что́ ж! Сене от того прибыток вышел мал:
Он, бедный, на низу облизывал лишь губки;
Федюша сам вверху каштаны убирал,
А другу с дерева бросал одни скорлупки.
Видал Федюш на свете я,—
Которым их друзья
Вскарабкаться наверх усердно помогали,
А после уж от них — скорлупки не видали!
Утром в лес
Пришёл
ОБМАН,
В рюкзаке
Принёс
ТУМАН,
А на дне
Карманчиков —
Маленьких
Туманчиков.
Развязал
ОБМАН
Рюкзак
И сказал
ТУМАНУ:
— Чтобы было
Всё не так!
Чтоб не без обману! —
Дал щелчка
Туманчикам —
Маленьким
Обманщикам.
И пошла
В лесу
Потеха!
Как слепое,
Бродит
Эхо.
Кто
И что —
Не разберёшь:
Ёж
На рябчика
Похож.
Лось —
На дерево
Носатое,
Ель —
На чудище
Крылатое.
Не возьмёт
Зайчиха
В толк:
Кто там —
Заяц или
Волк?
Забрела
Лиса
В овраг,
А в овраге
Всё не так:
Всё какое-то
Такое —
Не похоже
На такое.
Не найдут
В лесу бобры
Ни запруды,
Ни норы.
Вот,
Готовый
Зареветь,
Влез
На дерево
Медведь:
Ни дороги,
Ни берлоги,
Только
Сосны — носороги!
Забежал
В нору
Лисёнок,
А в норе
Сидит
Мышонок!
В страхе
Белка
Из дупла
Еле ноги
Унесла!
У кукушки,
У совы —
Ни хвоста,
Ни головы.
Приглядишься —
У кукушки
Рысьи ушки
На макушке.
Снова глянешь —
Ни листвы,
Ни кукушки,
Ни совы…
Улыбается
ОБМАН:
— Молодец,
Старик
ТУМАН!
Молодцы,
Туманчики —
Юные
Обманщики!
А теперь
Пора
В рюкзак!
Ну, конечно,
Не за так —
Обижать
Не стану:
Дам
На пышки,
Дам
На чай,
Поработал —
Получай
Каждый
По обману!
Оточили кремневый топор,
Собрались на зеленый ковер,
Собрались под зеленый шатер,
Там белеется ствол обнаженный,
Там белеется липовый ствол.
Липа, нежное дерево, липа —
Липовый ствол
Обнаженный.
Впереди, седовласый, космат,
Подвигается старый ведун.
Пережил он две тысячи лун,
Хоронил он топор.
От далеких озер
Он пришел.
Ему первый удар
В белый ствол.
Вот две жрицы десятой весны
Старику отданы.
В их глазах
Только страх,
И, как ствол, их белеют тела.
Так бела
Только — нежное дерево — липа.
Взял одну и повел,
Опрокинул на ствол,
Привязал.
Просвистал топором —
Залился голосок
И упал.
Так ударился первый удар.
Подымали другие за ним
Тот кровавый топор,
Тот кремневый топор.
В тело раз,
В липу два
Опускали
И кровавился ствол,
Принимая лицо.
Вот черта — это нос,
Вот дыра — это глаз.
В тело раз,
В липу два.
Покраснела трава,
Заалелся откос,
И у ног
В красных пятнах лежит
Новый бог.
Стол повернули к свету. Я лежал
Вниз головой, как мясо на весах,
Душа моя на нитке колотилась,
И видел я себя со стороны:
Я без довесков был уравновешен
Базарной жирной гирей.
Это было
Посередине снежного щита,
Щербатого по западному краю,
В кругу незамерзающих болот,
Деревьев с перебитыми ногами
И железнодорожных полустанков
С расколотыми черепами, черных
От снежных шапок, то двойных, а то
Тройных.
В тот день остановилось время,
Не шли часы, и души поездов
По насыпям не пролетали больше
Без фонарей, на серых ластах пара,
И ни вороньих свадеб, ни метелей,
Ни оттепелей не было в том лимбе,
Где я лежал в позоре, в наготе,
В крови своей, вне поля тяготенья
Грядущего.
Но сдвинулся и на оси пошел
По кругу щит слепительного снега,
И низко у меня над головой
Семерка самолетов развернулась,
И марля, как древесная кора,
На теле затвердела, и бежала
Чужая кровь из колбы в жилы мне,
И я дышал, как рыба на песке,
Глотая твердый, слюдяной, земной,
Холодный и благословенный воздух.
Мне губы обметало, и еще
Меня поили с ложки, и еще
Не мог я вспомнить, как меня зовут,
Но ожил у меня на языке
Словарь царя Давида.
А потом
И снег сошел, и ранняя весна
На цыпочки привстала и деревья
Окутала своим платком зеленым.
«Пять дней голодаю, скитаюсь, но мне
Работы нигде нет в родной стороне.
Брожу, побираясь, из дома я в дом.
Чтоб вымолить черствого хлеба с трудом».
Что держит бедняк подмастерье в руке?
Что тихо скатилось по бледной щеке?
Зачем безнадежно, сквозь листьев узор,
Блуждает от дерева к дереву взор?
А солнце сияет, кругом — тишина,
И только малиновки песня слышна.
Но дуб у опушки дрожит… Отчего?
Исчез человек меж ветвями его.
Веревку с убогого сняв узелка,
Накинула петлю на шею рука.
Повис он, — и быстро свершен переход:
Сегодня он видел последний восход.
Светает… Блестит на деревьях роса,
Как прежде, повсюду — и жизнь, и краса,
Воркует, встречая зарю, голубок,
В ветвях безучастно шумит ветерок.
Проходит лесничий. Мертвец меж ветвей?
Разрезан веревочный узел… Живей!
Идет заявить он об этом властям,
Жандармы, народ — собираются там.
Судейский в перчатках дознаться спешит:
С корыстной ли целью бродяга убит?
И тело в участок относят; потом
В овраге зароют его под кустом.
Под нумером триста десятым внести
Пришлось его в книгу. Тремстам девяти
Такую же долю рок злобный судил…
Кто в мире знавал их, и кто их любил?
Я дошел до звенящаго дерева,
Там ветви слагались в храм.
Благовонное алое марево,
Огонь и жертва богам.
Я стоял у поющаго дерева,
Был брат я шмелям и жукам.
И с пчелой устремлялся я в зарево,
Был пономарь мотылькам.
Я стихами,
И мечтою,
Молодою,
Им звонил.
Под ветвями,
Межь цветами,
Был в том храме
Звон кадил.
Я с Весною,
Как струною,
К свету, к зною
Говорил.
Были взоры,
Разговоры,
Были хоры
Нежных сил.
Я с осою
Полосою
Нижних воздухов летел.
Я смеялся,
Расцвечался,
Забавлялся,
Как хотел.
Вот с пчелою отягченной
В улей сонный я лечу,
В улей звонный, отдаленный,
Держим путь мы по лучу.
Вот и бронзовка, с крылами
Как златистый изумруд,
Зеленея над цветами,
Потонула в гулком храме,
Радость в песне, Солнце с нами,
Здравствуй, бронзовка, я тут.
И в этих чащах,
И в этих кущах,
Ветвей поющих,
И пчел звенящих,
В благоуханьи,
И в озареньи,
В оцепененьи,
И расцветаньи,
Упившись медом,
Первичным млеком,
Я с вешним годом,
Нечеловеком,—
Нечеловеком,
По тайным всходам,
Лечу и рею,
И разумею.
Мечтой моею
Всхожу к порогам
Иного сада,
Иного лада,
Иного строя,
Где заодно я
С Всесильным Богом,
Мы Вечность мерим
Весенней птицей,
Веселым зверем,
Их вереницей,
Лучом, зарницей,—
Средь снов текущих,
С пчелой летящей
Сквозистой чащей
Ветвей цветущих,
Я в райских кущах,
В Весне манящей
Я стих звенящий.
Je suis le roi d’une tenebreuse
vallee.Stuart Marrill {*}
{* Я король сумрачной долины.
Стюарт Мерриль (фр.) — Ред.}Я — чахлая ель, я — печальная ель северного бора. Я стою среди свежего поруба и еще живу, хотя вокруг зеленые побеги уже заслоняют от меня раннюю зорю.
С болью и мукой срываются с моих веток иглы. Эти иглы — мои мысли. И когда закат бывает тих и розов и ветер не треплет моих веток — мои ветки грезят.
И снится мне, что когда-нибудь здесь же вырастет другое дерево, высокое и гордое. Это будет поэт, и он даст людям все счастье, которое только могут вместить их сердца. Он даст им красоту оттенков и свежий шум молодой жизни, которая еще не видит оттенков, а только цвета.
О гордое дерево, о брат мой, ты, которого еще нет с нами. Что за дело будет тебе до мертвых игол в создавшем тебя перегное!..
И узнаешь ли ты, что среди них были и мои, те самые, с которыми уходит теперь последняя кровь моего сердца, чтобы они создавали тебя, Неизвестный…
Падайте же на всеприемлющее черное лоно вы, мысли, ненужные людям! Падайте, потому что и вы были иногда прекрасны, хотя бы тем, что никого не радовали…
Я дошел до звенящего дерева,
Там ветви слагались в храм.
Благовонное алое марево,
Огонь и жертва богам.
Я стоял у поющего дерева,
Был брат я шмелям и жукам.
И с пчелой устремлялся я в зарево,
Был пономарь мотылькам.
Я стихами,
И мечтою,
Молодою,
Им звонил.
Под ветвями,
Меж цветами,
Был в том храме
Звон кадил.
Я с Весною,
Как струною,
К свету, к зною
Говорил.
Были взоры,
Разговоры,
Были хоры
Нежных сил.
Я с осою
Полосою
Нижних воздухов летел.
Я смеялся,
Расцвечался,
Забавлялся,
Как хотел.
Вот с пчелою отягченной
В улей сонный я лечу,
В улей звонный, отдаленный,
Держим путь мы по лучу.
Вот и бронзовка, с крылами
Как златистый изумруд,
Зеленея над цветами,
Потонула в гулком храме,
Радость в песне, Солнце с нами,
Здравствуй, бронзовка, я тут.
И в этих чащах,
И в этих кущах,
Ветвей поющих,
И пчел звенящих,
В благоуханье,
И в озаренье,
В оцепененье,
И расцветанье,
Упившись медом,
Первичным млеком,
Я с вешним годом,
Нечеловеком, —
Нечеловеком,
По тайным всходам,
Лечу и рею,
И разумею.
Мечтой моею
Всхожу к порогам
Иного сада,
Иного лада,
Иного строя,
Где заодно я
С Всесильным Богом,
Мы Вечность мерим
Весенней птицей,
Веселым зверем,
Их вереницей,
Лучом, зарницей, —
Средь снов текущих,
С пчелой летящей
Сквозистой чащей
Ветвей цветущих,
Я в райских кущах,
В Весне манящей
Я стих звенящий.
I
Чем глуше крови страстный ропот
И верный кров тебе нужней,
Тем больше ценишь трезвый опыт
Спокойной зрелости своей.
Оплакав молодые годы,
Молочный брат листвы и трав,
Глядишься в зеркало природы,
В ее лице свое узнав.
И собеседник и ровесник
Деревьев полувековых,
Ищи себя не в ранних песнях,
А в росте и упорстве их.
Им тяжко собственное бремя,
Но с каждой новою весной
В их жесткой сердцевине время
За слоем отлагает слой.
И крепнет их живая сила,
Двоятся ветви их, деля
Тот груз, которым одарила
Своих питомцев мать-земля.
О чем скорбя, в разгаре мая
Вдоль исполинского ствола
На крону смотришь, понимая,
Что мысль в замену чувств пришла?
О том ли, что в твоих созвучьях
Отвердевает кровь твоя,
Как в терпеливых этих сучьях
Луч солнца и вода ручья?
II
Державы птичьей нищеты,
Ветров зеленые кочевья,
Ветвями ищут высоты
Слепорожденные деревья.
Зато, как воины, стройны,
Очеловеченные нами,
Стоят, и соединены
Земля и небо их стволами.
С их плеч, когда зима придет,
Слетит убранство золотое:
Пусть отдохнет лесной народ,
Накопит силы на покое.
А листья — пусть лежат они
Под снегом, ржавчина природы.
Сквозь щели сломанной брони
Живительные брызнут воды,
И двинется весенний сок,
И сквозь кору из черной раны
Побега молодого рог
Проглянет, нежный и багряный
И вот уже в сквозной листве
Стоят округ земли прогретой
И света ищут в синеве
Еще, быть может, до рассвета.
Как будто горцы к нам пришли
С оружием своим старинным
На праздник матери-земли
И станом стали по низинам.
Созвучья струн волосяных
Налетом птичьим зазвучали,
И пляски ждут подруги их,
Держа в точеных пальцах шали.
Людская плоть в родстве с листвой,
И мы чем выше, тем упорней:
Древесные и наши корни
Живут порукой круговой.
Солнце разлито поровну,
Вернее, по справедливости,
Вернее, по стольку разлито,
Кто сколько способен взять:
В травинку и прутик — поменьше,
В большое дерево — больше,
В огромное дерево — много.
Спит, затаившись до времени:
смотришь, а не видать.
Голыми руками его можно потрогать,
Не боясь слепоты и ожога.
Солнце умеет работать. Солнце умеет спать.
Но в темные зимние ночи,
Когда не только что солнца —
Звезды не найдешь во Вселенной
И кажется, нет управы
На лютый холод и мрак,
Веселое летнее солнце выскакивает из полена
И поднимает немедленно
Трепещущий огненный флаг!
Солнце разлито поровну,
Вернее, по справедливости,
Вернее, по стольку разлито,
Кто сколько способен взять.
В одного человека — поменьше,
В другого — гораздо больше,
А в некоторых — очень много.
Спит, затаившись до времени. Можно руку
смело пожать
Этим людям,
Не надевая брезентовой рукавицы,
Не ощутив на ладони ожога
(Женщины их даже целуют,
В общем-то не обжигая губ).
А они прощаются с женщинами и уходят
своей дорогой.
Но в минуты,
Когда не только что солнца —
Звезды не найдешь вокруг,
Когда людям в потемках становится страшно
и зябко,
Вдруг появляется свет.
Вдруг разгорается пламя,
разгорается постепенно, но ярко.
Люди глядят, приближаются,
Сходятся, улыбаются,
Руке подавая руку,
Приветом встречая привет.
Солнце спрятано в каждом!
Надо лишь вовремя вспыхнуть,
Не боясь, что окажется мало
Вселенского в сердце огня.
Я видел, как от травинки
Загорелась соседняя ветка,
А от этой ветки — другая,
А потом принималось дерево,
А потом занималось зарево
И было светлее дня!
В тебе есть капелька солнца
(допустим, что ты травинка).
Отдай ее, вспыхни весело,
Дерево пламенем тронь.
Быть может, оно загорится
(хоть ты не увидишь этого,
Поскольку отдашь свою капельку,
Золотую свою огневинку).
Все умирает в мире. Все на земле сгорает.
Все превращается в пепел. Бессмертен
только огонь!
1.
Элегия
Моими слезами земля орошена
На мысе маленьком при речке быстрой устьи,
Есть там высокая тоскливая сосна,
Есть в песне дерева немало нежной грусти.
Моими грезами впервые создана,
Запечатлелась ты в нежизненном убранстве;
И та высокая тоскливая сосна —
Моя любовь к тебе в священном постоянстве.
1907
2.
Стансы
Ты подошла к волнуемой струями,
Ласкаемой туманами реке;
С раскрытыми отчаяньем зрачками
Ты вспомнила о ком-то вдалеке.
Там кто-то плыл куда-то в мглистой дали,
Кольнула сердце чья-то вдруг тоска.
Застыла ты… Деревья застонали.
Вздохнула ночь. Заплакала река.
1907
3.
Рэфрэны
Держу ли путь зимою в снежном поле,
Плыву ли я в ладье морскою синью,
Мне грезятся мечи щемящей боли
Ее бездонных серых глаз унынья.
Я чувствую, что в этом злобном мире,
В трясине лжи как смерть всегда один я;
Что буду петь всегда на слезной лире
Ее бездонных серых глаз унынье.
1907
4.
Река поет…
Река поет… Порог, обросший мохом,
Как я, угрюм, тосклив и одинок:
Камыш дрожит с печальным тихим вздохом,
Когда его тревожит мой челнок.
Ночь грезит солнцем… Ширь реки мелодий
Чарует ночь и грезящих людей.
Ночь кончит жизнь при солнечном восходе,
Как я, решась назвать тебя своей.
1907
Я замечаю, как мчится время.
Маленький парень в лошадки играет,
потом надевает шинель, и на шлеме
красная звездочка вырастает.
Мать удивится: «Какой ты высокий!»
Мы до вокзала его провожаем.
Он погибает на Дальнем Востоке.
Мы его именем клуб называем.Я замечаю, как движется время.Выйдем на улицу.
Небо синее… Воспламеняя горючую темень,
падают бомбы на Абиссинию.
Только смятение.
Только шарит
негнущийся ветер прожекторов… Маленький житель земного шара,
я пробегаю мимо домов.
Деревья стоят, как озябшие птицы,
мокрые перья на землю роняя.
Небо!
Я знаю твои границы.
Их самолеты мои охраняют.Рядом со мною идущие люди,
может, мы слишком уж сентиментальны? Все мы боимся, что сняться забудем
на фотографии моментальной,
что не останутся наши лица,
запечатлеется группа иная… Дерево сада — осенняя птица —
мокрые перья на землю роняет.Я замечаю, как время проходит.Я еще столько недоглядела.
В мире, на белом свете, в природе
столько волнений и столько дела.Нам не удастся прожить на свете
маленькой и неприметной судьбою.
Нам выходить в перекрестный ветер
грузных орудий дальнего боя.Я ничего еще не успела.
Мне еще многое сделать надо.
Только успеть бы! Яблоком спелым осень нависла над каждым садом.Ночь высекает и сушит слезы.
Низко пригнулось тревожное небо.
Дальние вспышки… Близкие грозы…
Земля моя, правда моя, потребуй!
Лишь издали возникнет свист
И разорвет ядро,
Сначала затрепещет лист,
Привставши на ребро.
Как будто дерево спешит
Узнать, как рыболов,
Откуда ветер, что шуршит
Среди его суков.
И только ветер массой всей
Потоком хлынет в сад,
Взерошась, сборищем ершей
Деревья в нем висят.
Отхлынет грозовой поток,
Замечутся листки –
И на дорожку, на песок,
Свистя, летят жучки.
Трехсантиметровый дракон,
Зародыш мотылька,
Висит, паденьем оглушен,
На лапке стебелька.
А дерево, как щедрый дед,
Трясет, как из мешка –
Чего-чего в нем только нет –
Чижей, червей, сверчка!
Но зашумит девятый вал
Грозы. И туча в сад
Вдруг рухнет, будто наповал
Сразил ее заряд.
Деревья глухо зашипят.
Померкнет летний час.
Стволы шатнутся, заскрипят,
Волнуясь, горячась.
В порывах ливня, в облаках –
Как бы взрывая хлябь –
Стволы в мозолях, в трухляках,
Пять тысяч страшных лап
Сорвутся с места всей стеной.
И, корчась, каждый ствол
Как бы прощается с землей,
Где сок тянул и цвел.
Грачи, как черные платки,
Закружатся в дыму.
Орут грачи, трещат суки
Вразброд, по одному.
И, наконец, столетний дуб,
Как сердце из ствола,
Вдруг совку выпустит из губ
Огромного дупла.
Она заухает, как черт,
Сквозь ливень, гром и скрип.
Она завертится, как черт,
Среди бегущих лип.
Гроза как бы веселкой бьет,
И сад опарой взбух.
Он из квашни как тесто прет,
Он буйствует за двух!
Живые дрожжи бродят в нем,
Он весь, он весь пропах
Грибною плесенью, хвощом,
Корою в трухляках.
Я в могиле схоронен,
Обо мне справляют тризны,
Но несет мне вещий звон
Зов покинутой отчизны.
И когда под шум дерев
Надо мной звучат молитвы,
Я ищу в обрывках слов
Бред любви иль грохот битвы.
Слышу, — вновь в душе моей
Грозный вихрь летит по струнам,
И опять в дыму страстей
Стал я пламенным и юным.
Дрогнут крылья за спиной…
Тайный холод в сердце канет.
Неподвижною волной
Ночь грозящая настанет.
Я лечу вперед, вперед,
Над безмолвною землею,
И за мной змеится след
Серебристой чешуею.
То, что было, не прошло.
Все покорно воле смелой…
Сквозь узорное стекло
Смутно виден полог белый…
Я прильну к устам твоим,
Опьяненный алой кровью,
Ночь пройдет, пройдет, как дым
Между пыткой и любовью.
Истомишься до утра
Дрожью огненных обятий…
Чу!.. Петух… Лететь пора
Мне в обитель мертвых братий.
Вновь глубоко под землей
Я лежу. Сомкнуты вежды.
Сосны шепчут надо мной
Сказку белую надежды.
И когда под шум дерев
Надо мной поют молитвы,
Я ловлю в узорах слов
Бред любви иль грохот битвы.
Змея Юпитера просила.
Чтоб голос дать ей соловья.
«А то уж», говорит: «мне жизнь моя постыла.
Куда ни покажуся я,
То все меня дичатся,
Кто послабей;
А кто меня сильней,
Дай бог от тех живой убраться.
Нет, жизни этакой я боле не снесу;
А если б соловьем запела я в лесу,
То, возбудя бы удивленье,
Снискала бы любовь и, может быть, почтенье.
И стала бы душой веселых я бесед».
Исполнил Юпитер Змеи прошенье;
Шипенья гнусного пропал у ней и след.
На дерево всползя, Змея на нем засела,
Прекрасным соловьем Змея моя запела,
И стая, было, птиц отвсюду к ней подсела;
Но, возряся в певца, все с дерева дождем.
Кому понравится такой прием?
«Ужли вам голос мой противен?»
В досаде говорит Змея.
«Нет», отвечал скворец: «он звучен, дивен,
Поешь, конечно, ты, не хуже соловья;
Но, признаюсь, в нас сердце задрожало,
Когда увидели твое мы жало:
Нам страшно вместе быть с тобой.
Итак, скажу тебе, не для досады:
Твоих мы песен слушать рады —
Да только ты от нас подале пой».
Я не знал в этот вечер в деревне,
Что не стало Анны Андреевны2,
Но меня одолела тоска.
Деревянные дудки скворешен
Распевали. И месяц навешен
Был на голые ветки леска.Провода электрички чертили
В небесах невесомые кубы.
А ее уже славой почтили
Не парадные залы и клубы,
А лесов деревянные трубы,
Деревянные дудки скворешен.
Потому я и был безутешен,
Хоть в тот вечер не думал о ней.Это было предчувствием боли,
Как бывает у птиц и зверей.Просыревшей тропинкою в поле,
Меж сугробами, в странном уборе
Шла старуха всех смертных старей.
Шла старуха в каком-то капоте,
Что свисал, как два ветхих крыла.
Я спросил ее: «Как вы живете?»
А она мне: «Уже отжила…»В этот вечер ветрами отпето
Было дивное дело поэта.
И мне чудилось пенье и звон.
В этот вечер мне чудилась в лесе
Красота похоронных процессий
И торжественный шум похорон.С Шереметьевского аэродрома
Доносилось подобие грома.
Рядом пели деревья земли:
«Мы ее берегли от удачи,
От успеха, богатства и славы,
Мы, земные деревья и травы,
От всего мы ее берегли».И не ведал я, было ли это
Отпеванием времени года,
Воспеваньем страны и народа
Или просто кончиной поэта.
Ведь еще не успели стихи,
Те, которыми нас одаряли,
Стать гневливой волною в Дарьяле
Или ветром в молдавской степи.Стать туманом, птицей, звездою
Иль в степи полосатой верстою
Суждено не любому из нас.
Стихотворства тяжелое бремя
Прославляет стоустое время.
Но за это почтут не сейчас.Ведь она за свое воплощенье
В снегиря царскосельского сада
Десять раз заплатила сполна.
Ведь за это пройти было надо
Все ступени рая и ада,
Чтоб себя превратить в певуна.Все на свете рождается в муке —
И деревья, и птицы, и звуки.
И Кавказ. И Урал. И Сибирь.
И поэта смежаются веки.
И еще не очнулся на ветке
Зоревой царскосельский снегирь.
Крепка железная решетка
В моем окованном окне,
И прутьев сеть чернеет четко
В узорах лунных на стене.
Стою печальный и суровый,
Замкнут навек средь тяжких плит,
Но некий трепет жизни новой
Везде таинственно разлит.
Там, за окном, цветут сирени
И дышит сонная трава,
И ветер, влажный и весенний,
Едва колышет дерева.
Но, чу! Шаги! Звучать ступени,
И слабо своды озаря,
В углах колеблет ночи тени
Мгновенный отблеск фонаря.
А, это ты, мой враг надменный,
Мой ненавистный властелин.
Нас было двое во вселенной,
И вот — я пал, и ты — один.
Что вижу? Руки простираешь?
Во прах склонился головой?
Ты разделить мне предлагаешь
Венец и скипетр мировой.
Но мне презрен твой дар случайный.
Не надо царского меча.
Кто ведал счастье Высшей Тайны,
Не будет братом палача.
И в дни томительной тревоги
Когда немолчен зов минут,
В твои продажные чертоги
Мои мечты не притекут.
Ушел… И дверь гремит в затворах,
И я один меж прежних дум.
Стихает в дальних, коридорах
Шагов чуть слышных смутный шум.
А за окном цветут сирени,
И дышит сонная трава,
И ветер, влажный и весенний,
Едва колышет дерева.
Люди спят, и птицы спят —
Тишина полная.
Осветила темный сад
Молния! Молния!
Сильный ветер на кусты
Налетел волнами,
И опять из темноты
Молнии! Молнии!
Ветер, ветер-ураган
Бьет деревья по ногам,
И стволы трещат,
И трепещет сад.
Дождь, дождь льет,
В барабаны бьет.
Гром гремит, грохочет гром.
Молния! Молния!
— Нет, не кончится добром, —
Бабушка промолвила.
Молния, молния
Опалила клен.
Ураганом сломанный,
Наклонился он.
Надломились ветки,
Опустились вниз.
Птичий дом — скворечник,
Наклонясь, повис.
Птичий дом над бездной.
Если в нем птенец, —
Падай, друг любезный,
И всему конец!
Вовка следом за соседом
Ходит, ходит без конца:
— Надо выручить птенца!
Вы на дерево залезьте,
Я бы влез на вашем месте.
—Вовка лазил на березки,
Но тяжелый клен — громоздкий!
Вот попробуй обхвати —
Трудно парню лет пяти!
Вовка просит тетю Шуру:
— Ты же любишь физкультуру,
Физкультурницам полезно
Залезать на дерево.—
Тетя Шура не полезла,
Вовке не поверила.
А мальчишки на рыбалке…
Вовка вверх бросает палки,
Хочет он птенца вспугнуть:
— Улетай куда-нибудь! — Ты его не агитируй, —
Улыбается сосед, —
Он давно сменил квартиру,
Никого в скворечне нет.
Вовка следом за соседом
Ходит, ходит по пятам:
— Нет, птенец, наверно, там!
Вы на дерево залезьте,
Я бы влез на вашем месте,
Если б я был ростом с вас,
Я птенца давно бы спас.
До того довел соседа,
Тот вздремнул после обеда
И такой увидел сон:
На пригорке — черный клен,
А под ним четыре Вовки,
Как четыре близнеца.
Всё твердят без остановки:
«Надо выручить птенца,
Надо выручить птенца!»
Тут сосед вскочил с постели,
В сад спускается с крыльца,
Говорит: — А в самом деле,
Надо выручить птенца.
—Вот бежит и тетя Шура
С озабоченным лицом:
— Мне полезна физкультура —
Я полезу за птенцом.
И мальчишки-рыболовы
Возвращаются как раз.
Паренек белоголовый
Говорит: — Я верхолаз!
Стали спорить: как влезать,
Как веревку привязать.
Вдруг птенец, такой потешный,
Вылетает из скворечни,
Кувыркаясь на лету,
Набирает высоту.
Грома он не испугался,
Но, услышав громкий спор,
Он с силенками собрался
И умчался на простор.
Не прячьтесь от дождя! Вам что, рубашка
Дороже, что ли, свежести земной?
В рубашке вас схоронят. Належитесь.
А вот такого ярого сверканья
Прохладных струй, что льются с неба (с неба!),
Прозрачных струй, в себе дробящих солнце,
И пыль с травы смывающих,
И листья
Полощущих направо и налево,
Их вам увидеть будет не дано.
Смотреть на дождь? Какая ерунда!
Сто раз я видел море на картинах,
А толку ни на грош.
Где запах моря?
Где бархатная ласковость его?
Где мощь его, когда волну прибоя,
Сто тысяч тонн дрожащей синевы,
Она поднимет кверху, как в ладонях,
И понесет,
И выплеснет на берег,
И с ног сшибет, и в пене погребет…
Где соль его?
Итак, долой картины!
Долой
На дождь гляденье из окна!
Жить надо всем.
Глазами жить — убого.
Жить надо кожей, ртом, и нервом каждым,
И каждой клеткой, что пока жива,
Пока способна слышать влагу моря.
Жить надо всем.
Уже дождя мне мало.
Я в сад бегу, и тонкие деревья —
Рябину,
Вишенье,
Цветущую сирень —
Стряхаю на себя, усиливая дождь.
Деревьев мало мне!
Пульсируя упруго,
То льющаяся в звонкое ведерко,
То ветром относимая капель
Мне рушится на голову и плечи.
Капель, даешь капель!
Она мне заливает
Глаза, и нос, и рот,
Глаза, и нос, и рот…
Но сквозь капель я все-таки хватаю,
Вдыхаю, как могу лишь, глубоко
Дождем промытый, пахнущий сиренью
И чуточку железом ржавой крыши
(Ведь все же с крыши падает капель)
Большой
Земного воздуха глоток.
1Яблоня в нашем саду росла,
Очень крепкой она была.
Самой сладкой она слыла,
Самым белым цветом цвела.
Сучья тяжко к земле склонив,
Зрели яблоки белый налив.
Зубы врежешь — в гортани мед,
Теплым соком гортань зальет.Вот покраснела в лесу листва,
Вот забурела в лугах трава,
Вот затрещали в печах дрова,
Я не перечу — зима права.Онемела земля во льду,
Все мертво под луной в саду.
Снег подлунный и тот как лед:
Голубое сиянье льет.
С каждым часом зима сильней,
И до нежных живых корней
Уж добрался лютой мороз.
Спят деревья — не видно слез.
Все случилось в глубоком сне,
Не помог и глубокий снег.
Но расплата близка всегда —
В марте месяце с гор вода.Забурлили ручьи-ключи,
Заиграли в ручьях лучи,
Раскрошились литые льды.
Теплый дождик омыл сады.Так ударил расплаты час,
Но не все на земле он спас.
Что же, яблони, где ваш цвет?
Почему же и листьев нет?
Вы стоите черны-черны
Посреди молодой травы,
От дыханья самой весны
Не проснулись, деревья, вы.2Не сплетаются ветками,
Рос не пьют поутру,
Но, корявые, редкие,
Лишь гремят на ветру.
Подгнивают и падают,
На дрова их возьмут.
Больше солнца не надо им
И весна ни к чему.
Но выходят из семени
Клен, береза, трава.
У зеленого племени
Не отнимешь права.Глубоки эти корни.
Начинается труд.
И побеги упорно
Пробивают кору.
Только выжить до срока,
Только на ноги встать,
Будет к солнцу дорога —
Ни согнуть, ни сломать.
Будут сильные листья,
Наливные плоды:
Только встать,
Только выстоять, только быть молодым!
В лесу прибит на дубе вековом
Булатный щит, свидетель грозных сеч;
На том щите видна звезда с крестом,
А близ щита сверкает острый меч.И свежую могилу осеняет
Тенистый дуб, и тайны роковой
Ужасен мрак: никто, никто не знает,
Кто погребен в лесу при тме ночной.Промчался день, опять порой урочной
Ночь темная дубраву облегла;
Безмолвно всё, и медь уж час полночный
На башне бьет соседнего села.И никогда страшнее не темнела
Осення ночь: она сырою мглой
Дремучий лес, реку и холм одела —
Везде покров чернеет гробовой.Но меж дерев багровый блеск мелькает,
И хрупкий лист шумит невдалеке,
И факел уж вблизи дуб озаряет:
Его чернец в дрожащей нес руке.К могиле шел отшельник престарелый,
И вместе с ним безвестно кто, в слезах,
Идет, бледней своей одежды белой;
Печаль любви горит в ее очах.И пел чернец по мертвом панихиду,
Но кто он был — чернец не поминал;
Отпел, вдали сокрылся он из виду,
Но факел всё в тени густой мерцал.На свежий дерн прекрасная упала
И, белую откинув пелену,
Потоки слез по мертвом проливала,
Могильную тревожа тишину; И, вне себя, вдруг очи голубые
На щит она внезапно подняла
И, локоны отрезав золотые,
Кровавый меч их шелком обвила; Безумья яд зажегся в мутном взоре,
Сердечный вопль немеет на устах.
Она ушла, и лишь в дремучем боре
Таинственный один остался страх; И меж дерев уж факел не мерцает,
Не шепчет лист, и тайны роковой
Ужасен мрак: никто, никто не знает,
Кто погребен в лесу при тме ночной.
Есть в сумерках блаженная свобода
от явных чисел века, года, дня.
Когда? — Неважно. Вот открытость входа
в глубокий парк, в далекий мельк огня.
Ни в сырости, насытившей соцветья,
ни в деревах, исполненных любви,
нет доказательств этого столетья, —
бери себе другое — и живи.
Ошибкой зренья, заблужденьем духа
возвращена в аллеи старины,
бреду по ним. И встречная старуха,
словно признав, глядит со стороны.
Средь бела дня пустынно это место.
Но в сумерках мои глаза вольны
увидеть дом, где счастливо семейство,
где невпопад и пылко влюблены,
где вечно ждут гостей на именины —
шуметь, краснеть и руки целовать,
где и меня к себе рукой манили,
где никогда мне гостем не бывать.
Но коль дано их голосам беспечным
стать тишиною неба и воды, —
чьи пальчики по клавишам лепечут? —
Чьи кружева вступают в круг беды?
Как мне досталась милость их привета,
тот медленный, затеянный людьми,
старинный вальс, старинная примета
чужой печали и чужой любви?
Еще возможно для ума и слуха
вести игру, где действуют река,
пустое поле, дерево, старуха,
деревня в три незрячих огонька.
Души моей невнятная улыбка
блуждает там, в беспамятстве, вдали,
в той родине, чья странная ошибка
даст мне чужбину речи и земли.
Но темнотой испуганный рассудок
трезвеет, рыщет, снова хочет знать
живых вещей отчетливый рисунок,
мой век, мой час, мой стол, мою кровать.
Еще плутая в омуте росистом,
я слышу, как на диком языке
мне шлет свое проклятие транзистор,
зажатый в непреклонном кулаке.
Фарфоровый месяц
Пылает на елке.
Вскарабкалась жаба
На мокрый лопух.
Деревья смешали
Листву и иголки,
Одетые в тонкий
Сияющий пух.
Здесь елки, здесь сосны,
Березы, осины
Замкнули лужайку
В тугое кольцо.
Здесь дуб поднимает
Под гром соловьиный
Огромное,
В смушках зеленых,
Лицо.
Он крепко стоит
На ноге деревянной,
Обутой в сапог
Из цветистой коры.
В чулках полосатых
У вод оловянных
Березы вдыхают
Речные пары.
Босою ногою,
В наростах и шрамах,
Сосна упирается
В плюшевый мох
И вот шевелит
Под землею корнями.
Их скрючило,
Каждый разбух и промок.
Лужайка сбегает
К дымящейся речке.
Весь берег в широких
Зеленых ножах.
Камыш поднимает
Высокие свечки.
И вспучилась тина,
Как хлеб на дрожжах.
И смотрит из тины
Носатое рыло,
Зубастая щука,
Столетняя тварь.
Ей видно, как филин,
Самец пестрокрылый,
Над нею затеплил
Свой взгляд, как янтарь.
Деревья склоняются
Нежно друг к другу.
Все ветви смешались.
Все ветви сплелись.
Вот ветер подул.
Вот качнулись упруго.
Вот сдвинулись с места.
И вот – понеслись.
Мотается филин
На шаткой сосне,
Подпрыгнула щука
От удивленья.
Катается месяц
В зеленой волне
Листвы и иголок,
Как мяч от паденья.
Деревья несутся.
Лишь скрип, трескотня
Стоят на лужайке.
Расквакалась жаба.
На дудке зеленой,
Звеня и маня,
Гремит соловей,
Чтобы ночь не спала бы.
Качаются ветви,
По воздуху хлещут.
Дубовые
Громко
Стучат сапоги.
Хотел было
Высунуть морду
Подлещик,
Да камнем на дно,
Где не видно ни зги.
Меня ж не пугают
Ни щука,
Ни филин,
Ни пляска деревьев!
К лужайке пристав,
Я вытащил лодку
Из огненных лилий,
Из сетки речных
Перепутанных трав.
Я в дружбе давнишней
С лужайкой,
С березой.
Всем сердцем я дружен
С полночной рекой,
Стою на лужайке –
И месяц, чуть розов,
Приветственно пляшет
Над правой рукой.
1
Пробуждается с весною,
Переливною волною
Зеленеет на ветвях.
Отзовется гулким эхом,
Криком, гиканьем, и смехом
Для потехи будит страх.
Кружит, манит, и заводит,
В разных обликах проходит,
С каждым разное всегда.
Малой травкой — на опушке,
В старом боре — до верхушки,
Вона, вон где борода.
Лапти вывернул, и правый
Вместо левого, лукавый,
Усмехаясь, натянул.
То же сделал и с другою,
В лапоть скрытою, ногою,
И пошел по лесу гул.
То же сделал и с кафтаном,
И со смехом, словно пьяным,
Застегнул наоборот.
В разнополость нарядился,
В человечий лик вместился,
Как мужик идет, поет.
Лишь спроси его дорогу,
Уж помолишься ты Богу,
Уж походишь по лесам.
Тот же путь сто раз измеришь,
Твердо в Лешего поверишь,
Будешь верить старикам.
2
Гулко в зеленом лесу откликается,
В чащах темнеет, покуда смеркается,
Смотрит в сплетенных кустах.
Прячется, кажется, смутным видением
Где-то там, с шепотом, с хохотом, с пением,
С шорохом быстрым возникнет в листах.
Лапчатой елью от взора укроется,
Встанет, и в росте внезапно удвоится,
Вспрыгнет, и с треском обломится сук.
Вырос, с вершиной, шурша, обнимается,
Сразу на многих деревьях качается,
Тянется тысячью рук.
Вот отовсюду качанья и ропоты,
Тени, мигания, шорохи, шепоты,
Кто-то, кто долго был мертвым, воскрес.
Что-то, что было в беззвучном, в неясности,
Стало грозящим в своей многогласности, —
Лес!
3
Смотрит из тихих озер,
Манит в безгласную глубь,
Ветви сплетает в узор.
— Лес, приголубь!
Тянет войти в изумруд,
С пыльного манит пути,
В глушь, где деревья цветут.
— Лес, защити!
Шепчет несчетной листвой,
Морем зеленых пустынь.
— Лес, я такой же лесной,
Лес, не покинь!
Все вовремя свое берет!
Быть дорогим всему черед,
Когда что надо.
Садовник, школенный на английский манер
Для разведенья парков, сквер,
Из своего превычурного сада
В простой фруктовый сад зашел
Да глазом как кругом обвел —
Смутился!
Так глаз его к дорожкам приучился,
К их красноватому песку,
К обстриженному дерну по шнурку,
Где по аллеям в грунте,
Ровней солдат во фрунте,
Стоят подстриженны деревья и кусты,
Где всюду столько чистоты,
Не говоря уж про цветы!
А это: без толку деревьями засажен:
Где между них — аршин, где — сажень;
Подбора вовсе нет пород:
Там вишня между груш растет,
Тут между яблонями — слива,
Все в беспорядке, как пришлось,
Везде неряшество, навоз, —
Куда как некрасиво!..
То подпертой тычиной сук,
То сам хозяин, как паук,
Оплел все дерево сетями,
Не ладя, видно, с воробьями…
«Ну уж сад!.. —
Сказал наш садовод, с хозяином столкнувшись. —
Забрался я к тебе, любезный, да не рад!
Ходить совсем нельзя, тут лазей все нагнувшись;
Дорожек нет; в глаза торчат
Сучки, листы! Тут с раза
Иль ногу вывихнешь, или уйдешь без глаза!
А звал еще смотреть!.. Нет, в нашем — хоть танцуй!..»
— «Толкуй себе, толкуй! —
Хозяин отвечал. — Твой садик — точно, загляденье;
А мой хоть некрасив, нечист,
Зато уж обеденье!
По осени, убрав свой желтый лист,
Приди ко мне опять — дам фруктов и варенья!»
Не унывай, артист,
Что все в тебе для света модного шершаво;
Зато подчас за твой талант
Тебе и самый модный франт,
Завидуя, воскликнет: «Браво!»
Право!..
1849 или 1850
Как мило все было, как странно.
Луна восходила, и Анна
печалилась и говорила:
— Как странно все это, как мило.
В деревьях вблизи ипподрома —
случайная сень ресторана.
Веселье людей. И природа:
луна, и деревья, и Анна.
Вот мы — соучастники сборищ.
Вот Анна — сообщник природы,
всего, с чем вовеки не споришь,
лишь смотришь — мгновенья и годы.
У трав, у луны, у тумана
и малого нет недостатка.
И я понимаю, что Анна —
явленье того же порядка.
Но, если вблизи ипподрома,
но, если в саду ресторана,
и Анна, хотя и продрогла,
смеется так мило и странно,
я стану резвей и развязней
и вымолвлю тост неизбежный:
— Ах, Анна, я прелести вашей
такой почитатель прилежный.
Позвольте спросить вас: а разве
ваш стих — не такая ж загадка,
как встреча Куры и Арагвы
близ Мцхета во время заката?
Как эти прекрасные реки
слились для иного значенья,
так вашей единственной речи
нерасторжимы теченья.
В ней чудно слова уцелели,
сколь есть их у Грузии милой,
и раньше — до Свети-Цховели,
и дальше — за нашей могилой.
Но, Анна, вот сад ресторана,
веселье вблизи ипподрома,
и слышно, как ржет неустанно
коней неусыпная дрема.
Вы, Анна, — ребенок и витязь,
вы — маленький стебель бесстрашный,
но, Анна, клянитесь, клянитесь,
что прежде вы не были в хашной!
И Анна клялась и смеялась,
смеялась и клятву давала:
— Зарей, затевающей алость,
клянусь, что еще не бывала!
О жизнь, я люблю твою сущность:
луну, и деревья, и Анну,
и Анны смятенье и ужас,
когда подступали к духану.
Слагала душа потаенно
свой шелест, в награду за это
присутствие Галактиона
равнялось избытку рассвета,
не то, чтобы видимо зренью,
но очевидно для сердца,
и слышалось: — Есмь я и рею
вот здесь, у открытого среза
скалы и домов, что нависли
над бездной Куры близ Метехи.
Люблю ваши детские мысли
и ваши простые утехи.
И я помышляла: покуда
соседом той тени не стану,
дай, жизнь, отслужить твое чудо,
ту ночь, и то утро, и Анну…