Могучий день пришел. Деревья встали прямо,
Вздохнули листья. В деревянных жилах
Вода закапала. Квадратное окошко
Над светлою землею распахнулось,
И все, кто были в башенке, сошлись
Взглянуть на небо, полное сиянья.
И мы стояли тоже у окна.
Была жена в своем весеннем платье.
И мальчик на руках ее сидел,
Весь розовый и голый, и смеялся,
И, полный безмятежной чистоты,
Смотрел на небо, где сияло солнце.
А там, внизу, деревья, звери, птицы,
Большие, сильные, мохнатые, живые,
Сошлись в кружок и на больших гитарах,
На дудочках, на скрипках, на волынках
Вдруг заиграли утреннюю песню,
Встречая нас. И все кругом запело.
И все кругом запело так, что козлик
И тот пошел скакать вокруг амбара.
И понял я в то золотое утро,
Что счастье человечества — бессмертно.
Дерево растёт, напоминая
Естественную деревянную колонну.
От нее расходятся члены,
Одетые в круглые листья.
Собранье таких деревьев
Образует лес, дубраву.
Но определенье леса неточно,
Если указать на одно формальное строенье.Толстое тело коровы,
Поставленное на четыре окончанья,
Увенчанное храмовидной головою
И двумя рогами (словно луна в первой
четверти),
Тоже будет непонятно,
Также будет непостижимо,
Если забудем о его значенье
На карте живущих всего мира.Дом, деревянная постройка,
Составленная как кладбище деревьев,
Сложенная как шалаш из трупов,
Словно беседка из мертвецов, —
Кому он из смертных понятен,
Кому из живущих доступен,
Если забудем человека,
Кто строил его и рубил? Человек, владыка планеты,
Государь деревянного леса,
Император коровьего мяса,
Саваоф двухэтажного дома, —
Он и планетою правит,
Он и леса вырубает,
Он и корову зарежет,
А вымолвить слова не может.Но я, однообразный человек,
Взял в рот длинную сияющую дудку,
Дул, и, подчиненные дыханию,
Слова вылетали в мир, становясь предметами.Корова мне кашу варила,
Дерево сказку читало,
А мертвые домики мира
Прыгали, словно живые.
У каждого дома
Вдоль нашей деревни
Раскинули ветви
Большие деревья.
Их деды сажали
Своими руками
Себе на утеху
И внукам на память.
Сажали, растили
В родимом краю.
Характеры дедов
По ним узнаю.
Вот этот путями
Несложными шел:
Воткнул под окном
Неотесанный кол,
И хочешь не хочешь,
Мила не мила,
Но вот под окном
Зашумела ветла.
На вешнем ветру
Разметалась ветла,
С нее ни оглобли
И ни помела.
Другой похитрее,
Он знал наперед:
От липы и лапти,
От липы и мед.
И пчелы летают
И мед собирают,
И дети добром
Старика поминают.
А третий дубов
Насадил по оврагу:
Дубовые бочки
Годятся под брагу.
Высокая елка —
Для тонкой слеги.
Кленовые гвозди —
Тачать сапоги.
Обрубок березы
На ложку к обеду…
Про все разумели
Премудрые деды.
Могучи деревья
В родимом краю,
Характеры дедов
По ним узнаю.
А мой по натуре
Не лирик ли был,
Что прочных дубов
Никогда не садил?
Под каждым окошком,
У каждого тына
Рябины, рябины,
Рябины, рябины…
В дожди октября
И в дожди ноября
Наш сад полыхает,
Как в мае заря!
Случилось так, что двадцати семи
лет от роду мне выпала отрада
жить в замкнутости дома и семьи,
расширенной прекрасным кругом сада.
Себя я предоставила добру,
с которым справедливая природа
следит за увяданием в бору
или решает участь огорода.
Мне нравилось забыть печаль и гнев,
не ведать мысли, не промолвить слова
и в детском неразумии дерев
терпеть заботу гения чужого.
Я стала вдруг здорова, как трава,
чиста душой, как прочие растенья,
не более умна, чем дерева,
не более жива, чем до рожденья.
Я улыбалась ночью в потолок,
в пустой пробел, где близко и приметно
белел во мраке очевидный бог,
имевший цель улыбки и привета.
Была так неизбежна благодать
и так близка большая ласка бога,
что прядь со лба — чтоб легче целовать -
я убирала и спала глубоко.
Как будто бы надолго, на века,
я углублялась в землю и деревья.
Никто не знал, как мука велика
за дверью моего уединенья.
Крестом высоким осененный,
Вдали от сел и городов,
Один стоишь ты, окруженный
Густыми купами дерев.
Вокруг глубокое молчанье,
И только с шелестом листов
Однообразное журчанье
Живых сливается ручьев,
И ветерок прохладой веет,
И тень бросают дерева,
И живописно зеленеет
Полян высокая трава.
О, как сыны твои счастливы!
В твоем безмолвии святом
Они страстей своих порывы
Смирили бденьем и постом;
Их сердце отжило для мира,
Ум с суетою незнаком,
Как будто светлый ангел мира
Их осенил своим крестом,
И внемлет вечное Бог Слово,
Их тяжкий труд благословив,
Святых молитв живое слово
И гимнов сладостный призыв.
А здесь жила Петрова. Не могу
припомнить даже имени. Ей-Богу.
Покажется, наверное, что лгу,
а я — не помню. К этому порогу
я часто приближался на бегу,
но только дважды… Нет, не берегу
как память, ибо если бы помногу,
то вспомнил бы… А так вот — ни гу-гу.
Верней, не так. Скорей, наоборот
все было бы. Но нет и разговору
о чем-то ярком… Дьявол разберет!
Лишь помню, как в полуночную пору,
когда ворвался муж, я — сумасброд —
подобно удирающему вору,
с балкона на асфальт по светофору
сползал по-рачьи, задом-наперед.
Теперь она в милиции. Стучит
машинкою. Отжившие матроны
глядят в окно. Там дерево торчит.
На дереве беснуются вороны.
И опись над кареткою кричит:
«Расстрелянные в августе патроны».
Из сумки вылезают макароны.
И за стеной уборная журчит.
Трагедия? О если бы.
У старика и старухи
Был котенок черноухий,
Черноухий и белощекий,
Белобрюхий и чернобокий.
Стали думать старик со старухой:
— Подрастает наш черноухий.
Мы вскормили его и вспоили.
Только дать ему имя забыли.
Назовем черноухого Тучей —
Пусть он будет большой и могучий.
Выше дерева, больше дома.
Пусть мурлычет он громче грома!
— Нет, — сказала, подумав, старуха,
Туча легче гусиного пуха.
Гонит ветер огромные тучи,
Собирает их в серые кучи.
Свищет ветер
Протяжно и звонко.
Не назвать ли нам Ветром
Котенка?
— Нет, старуха, — старик отвечает, —
Ветер только деревья качает,
А стена остается в покое.
Не назвать ли котенка Стеною?
Старику отвечает старуха:
— Ты лишился от старости слуха!
Вот прислушайся вместе со мною:
Слышишь, мышка шуршит за стеною?
Точит дерево мышка-воришка…
Не назвать ли нам кошку — Мышка?
— Нет, старуха, — старик отвечает, —
Кошка мышку со шкуркой съедает.
Значит, кошка сильнее немножко!
Не назвать ли нам кошку Кошкой?..
Владенья наши царственно-богаты,
Их красоты не рассказать стиху:
В них ручейки, деревья, поле, скаты
И вишни прошлогодние во мху.
Мы обе — феи, добрые соседки,
Владенья наши делит темный лес.
Лежим в траве и смотрим, как сквозь ветки
Белеет облачко в выси небес.
Мы обе — феи, но большие (странно!)
Двух диких девочек лишь видят в нас.
Что ясно нам — для них совсем туманно:
Как и на всe — на фею нужен глаз!
Нам хорошо. Пока еще в постели
Все старшие, и воздух летний свеж,
Бежим к себе. Деревья нам качели.
Беги, танцуй, сражайся, палки режь!..
Но день прошел, и снова феи — дети,
Которых ждут и шаг которых тих…
Ах, этот мир и счастье быть на свете
Ещe невзрослый передаст ли стих?
Бодро несет меня тройка лихая,
Веселыя песни ямщик мой поет,
На небе, с тучами месяц играя,
Вдаль безконечную тройку зовет.
Мчимся мы, мчимся, снег лишь белеет,
Небо в тумане слилося с землей,
Там вдалеке пни деревьев чернеют,
Дальше избушек чернеется строй.
А колокольчик, вертясь под дугою,
Заунывную песню поет мне свою;
Знаю ее я! Знаком я с тоскою:
Грустныя песни и сам я пою.
Здесь-то и петь и грустить одиноко,
Все здесь так тихо…. лишь ветер порой
То по деревьям просвищет далеко,
То захохочет над темной землей.
Мчимся мы, мчимся; ржать бешено кони
С звоном и песнями катится тройка,
Много роднаго и в песне и в звоне
Русской езды веселой и бойкой.
Есть какая-то грусть и тоска неизбывная в русских деревьях,
Есть какая-то боль затаенная в их бесконечной печали.
Даже в пору расцвета о чем-то грустит безнадежно напев их.
Ни о чем? Может быть, но едва ли, едва ли.
Разве день, разве ночь беспокойно дрожат и трясутся осины?
Разве мало проплакали вербы, склонясь у безмерной дороги?
Разве радость ольхе сторожить болота и провалы трясины?
И зачем так нахмурены ели и сосны молитвенно-строги?
Отчего, равнодушные к веснам, дубы зеленеют лениво?
Отчего так таинственно липы молчат, как веками молчали?
И о чем так у синих затонов кручинятся ивы?
Ни о чем? Может быть, но едва ли, едва ли,
И едва ли по прихоти косы до долу нагнули березы:
Ведь над ними и солнце, и месяц, и звезд золотые кочевья!
Есть обманутых девушек в них оскорбленная святость и слезы.
Есть какая-то скорбь и тоска безысходная в русских деревьях.
* * *
Пастушок пасет овец;
Трон его — пенек сосновый,
Месяц — кованый венец,
Солнце — плащ пурпурный, новый.
Он стоит, мечтой обят,
Долго смотрит на закат:
Сердце бьется… Молвить проще,
Горяча́ младая кровь —
Ах, любовь
Краше всех деревьев в роще!
Загрустила невзначай
В мрачном замке королевна;
Что ей шелк и горностай! —
Доля девичья плачевна.
Мысль летит, как пташка, вдаль;
Но пройдет ее печаль:
Сердце бьется… Молвить проще,
Горяча́ младая кровь —
Ах, любовь
Краше всех деревьев в роще!
Есть из замка тайный ход,
В темный лес бежит тропинка…
Жук шепнул: «она придет!»
— «Вот она!» шуршит былинка.
Свищут пташки и Эол:
— «Он нашел ее, нашел!»
Сердце бьется… Молвить проще,
Горяча младая кровь —
Ах, любовь
Краше всех деревьев в роще!
Когда прохожу
по долине росистой,
меня, как ребенка,
смешит роса.
Цветы
приоткрывают
ресницы,
к моим глазам
обращают глаза.
Я вижу
движение каждого пестика,
различаю границу
утра и дня.
Ветер,
подай мне цветок персика,
травой и листьями
осыпь меня!
Я,
эти цветы нашедшая,
хочу,
чтоб они из земли вылезали.
И как сумасшедшая —
о, сумасшедшая —
хохочет трава
с растрепанными волосами.
Деревья сняли
свои драгоценности
и левой пригоршней
меня забросали.
Вот драгоценности —
все они в целости.
Деревья,
вы понимаете сами.
Я тоже,
я тоже сошла с ума.
Всего мне мало,
и все мне мал (!
Хохочет,
хохочет —
не я сама! —
хохочет,
хохочет сердце мое!
И ты
на исходе этого дня
листьями и травою прогоркшее
осыпь меня,
да, осыпь меня,
но только правой пригоршней!
Я сидел под Деревом Зеленым,
Это Ясень, ясный Ясень был.
Вешний ветер шел по горным склонам,
Крупный дождь он каплями дробил.
Я смотрел в прозрачную криницу,
Глубь пронзал, не достигая дна.
Дождь прошел, я сердцем слушал птицу,
С птицей в ветках пела тишина.
Я искал Загадке—разрешенья,
Я дождался звезд на высоте,
Но в душе, как в ветках, только пенье,
Лист к листу, и звук мечты к мечте.
Ясень был серебряный, нехмурый,
Добрый весь с зари и до зари,
Но с звездой—колонной темнобурой
Ствол его оделся в янтари.
И пока звезда с зарей боролась,
И дружины звезд, дрожа, росли,
Пел успокоительный мне голос,
В сердце, здесь, и в Небе, там вдали.
И вершину Ясеня венчая,
Сонмы нежных маленьких цветков
Уходили в Небо вплоть до Рая,
По пути веков и облаков.
Гирлянды фонарей уходят молча в даль,
Больные сумерки улыбкой светят сонно...
И стелется печаль по небу утомленно,
И стелется печаль...
Осенним золотом окован Летний сад.
Вкруг поля Марсова за легкою оградой
Деревья тихо спят: им ничего не надо...
Деревья тихо спят...
На Невском под дождем не умолкает шум...
В туманах наверху горят огни Омеги.
Исакий полон дум в своей суровой неге,
Исакий полон дум...
Нева свинцовая скучает в тихий час
В гранитных берегах... И тенью одинокой
Проходит мимо нас в мглу Незнакомка Блока,
Проходит мимо нас...
Так вспоминаем мы тоскующей душой
И пьем, о Петербург, твое очарованье...
Взращенные тобой - томимся мы в изгнании,
Взращенные тобой!
Я много лет сюда не приезжал,
Я много лет сюда не возвращался.
Здесь мальчиком я голубей гонял,
Бродил по лесу, в озере купался.
На эти сосны мне не наглядеться.
Пойти гулять иль на траве прилечь?
Здесь все мое!
Здесь проходило детство,
Которого не спрятать, не сберечь.
И яблоки, и свежий запах мяты,
Орешника высокие кусты,
Далекие вечерние закаты,
Знакомые деревья и цветы…
И весла надрываются и стонут,
И лодка наклоняется слегка…
А над рекой туман плывет,
И тонут
Измятые водою облака.
Деревья тянутся к простору, к солнцу,
к свету,
Еще я молодыми помню их.
Здесь все как прежде!
Только детства нету
И нет уже товарищей моих.
Зачем же, родная, ты жмуришь глаза —
Пусть ветер бушует, грохочет гроза,
Пусть дождик поит молодые ростки,
Пусть сытыми будут в полях колоски.Умылись деревья дождём грозовым,
И старые вязы под стать молодым.
Пьют птицы в садах дождевую росу…
Но я вспоминаю иную грозу.К нам чёрные тучи не дождь принесли,
Не влагу для вечно прекрасной земли,
А кровь да над трупами в дымном лесу
Скупую солдатскую нашу слезу.Рыданья людей у сожжённых жилищ,
Ручонки детей над золой пепелищ.
Казалось, что им не дожить до весны…
Так вот почему не хочу я войны! Но с боя — и этим отчизна горда —
Мы взяли весну, как берут города.
Нам всякое дело теперь по плечу…
Так вот почему я войны не хочу!..Умылись деревья дождём грозовым,
И старые вязы под стать молодым,
В канавах, наполненных соком земли,
Мальчишки пускают свои корабли.
Мы настигали неприятеля.
Он отходил. И в те же числа,
Что мы бегущих колошматили,
Шли ливни и земля раскисла.
Когда нежданно в коноплянике
Показывались мы ватагой,
Их танки скатывались в панике
На дно размокшего оврага.
Везде встречали нас известия,
Как, все растаптывая в мире,
Командовали эти бестии,
Насилуя и дебоширя.
От боли каждый, как ужаленный,
За ними устремлялся в гневе
Через горящие развалины
И падающие деревья.
Деревья падали, и в хворосте
Лесное пламя бесновалось.
От этой сумасшедшей скорости
Все в памяти перемешалось.
Своих грехов им прятать не во что.
И мы всегда припоминали
Подобранную в поле девочку,
Которой тешились канальи.
За след руки на мертвом личике
С кольцом на пальце безымянном
Должны нам заплатить обидчики
Сторицею и чистоганом.
В неистовстве как бы молитвенном
От трупа бедного ребенка
Летели мы по рвам и рытвинам
За душегубами вдогонку.
Тянулись тучи с промежутками,
И сами, грозные, как туча,
Мы с чертовней и прибаутками
Давили гнезда их гадючьи.
Четверть века, Марина, тому,
как Елабуга ластится раем
к отдохнувшему лбу твоему,
но и рай ему мал и неравен.
Неужели к всеведенью мук,
что тебе удалось как удача,
я добавлю бесформенный звук
дважды мною пропетого плача?
Две бессмыслицы — мертв и мертва,
две пустынности, два ударенья -
царскосельских садов дерева,
переделкинских рощиц деревья.
И усильем двух этих кончин
так исчерпана будущность слова.
Не осталось ни уст, ни причин,
чтобы нам затевать его снова.
Впрочем, в этой утрате суда
есть свобода и есть безмятежность:
перед кем пламенеть от стыда,
оскорбляя страниц белоснежность?
Как любила! Возможно ли злей?
Без прощения, без обещанья
имена их любовью твоей
были сосланы в даль обожанья.
Среди всех твоих бед и плетей
только два тебе есть утешенья:
что не знала двух этих смертей
и воспела два этих рожденья.
Все полководцы утверждают
Что хитростью подчас и силу побеждают.
А это точно так. — Пришедши мальчик в лес,
Гнездо на дереве увидел, и полез
Чтоб вынуть молодых. Лишь только мать успела
Увидеть мальчика, то чтоб спасти детей,
Тотчас долой с гнезда слетела,
И притвориться так умела
Что будто чуть жива; — а мальчик тут за ней
Покинувши гнездо гоняться:
С тем что когда поймает мать,
Детей успеет он достать.
Лишь мальчик станет приближаться,
Она вперед все, да вперед;
То кой как пробежит немного; то вспорхнет.
Так мальчика она манила, все манила,
И от гнезда ево подале отводила,
Пока он от нее отстал;
А дерева с гнездом уже больше не сыскал.
Путешественник, наконец, обретает ночлег.
Честняга-блондин расправляется с подлецом.
Крестьянин смотрит на деревья
и запирает хлев
на последней странице
книги
со счастливым концом.
Упоминавшиеся созвездия капают в тишину,
в закрытые окна, на смежающиеся ресницы.
…В первой главе деревья
молча приникли к окну,
и в уснувших больницах больные кричат, как птицы.
Иногда романы заканчиваются днем.
Ученый открывает окно, закономерность открыв,
тот путешественник
скрывается за холмом,
остальные герои встречаются в обеденный перерыв.
Экономика стабилизируется,
социолог отбрасывает сомнения.
У элегантных баров
блестят скромные машины.
Войны окончены. Подрастает поколение.
Каждая женщина может рассчитывать на мужчину.
Блондины излагают разницу
между добром и злом.
Все деревья — в полдень — укрывают крестьянина тенью.
Все самолеты благополучно
возвращаются на аэродром.
Все капитаны
отчетливо видят землю.
Глупцы умнеют. Лгуны перестают врать.
У подлеца, естественно, ничего не вышло.
…Если в первой главе кто-то продолжает орать,
то в тридцатой это, разумеется же, не слышно.
Сексуальная одержимость и социальный оптимизм,
хорошие эпиграфы из вилланделей, сонетов, канцон,
полудетективный сюжет, именуемый — жизнь.
…Пришлите мне эту книгу со счастливым концом!
Ребенок спросил
Ни с того ни с сего:
— А ну-ка скажи,
Что красивей всего?
Да, вот так вопрос:
«Что красивей всего?»
Ответить
Я сам не сумел на него.
И вот я решил
Послушать ответы
Других обитателей
Нашей планеты.
Деревья и Травы
Сказали в ответ:
— Да что же прекрасней,
Чем солнечный свет?!
— Да что же прекрасней
Ночной темноты?! —
Откликнулись Совы,
Сычи и Кроты…
— Леса! —
Отвечали мне
Волк и Лиса.
Орел свысока
Процедил:
— Небеса!
— По-моему, море! —
Ответил Дельфин.
— Мой хвост, без сомнения! —
Крикнул Павлин.
Спрошу Мотылька —
Отвечает:
— Цветок! —
Спрошу у Цветка —
Говорит:
— Мотылек!
—Кто славит поля,
Кто — полярные льды,
Кто — горы, кто — степь,
Кто — мерцанье звезды…
А мне показалось,
Что все они правы.
Все: Звери и Птицы,
Деревья и Травы…
И я не ответил,
Увы,
Ничего
На трудный вопрос:
«Что красивей всего?»
Мятущийся куст над обрывом —
Смятение уст под наплывом
Чувств…
Кварталом хорошего тона —
Деревья с пугливым наклоном
(Клонились — не так — над обрывом!)
Пугливым, а может — брезгливым?
Мечтателя — перед богатым —
Наклоном. А может — отвратом
От улицы: всех и всего́ там —
Курчавых голов отворотом?
От девушек — сплошь без стыда,
От юношей — то ж — и без лба:
Чем меньше — тем выше заносят!
Безлобых, а завтра — безносых.
От тресков, зовущихся: речь,
От лака голов, ваты плеч,
От отроков — листьев новых
Не видящих из-за листовок,
Разрываемых на разрыв.
Так и лисы в лесах родных,
В похотливый комок смесяся, —
Так и лисы не рвали мяса!
От гвалта, от мертвых лис —
На лисах (о смертный рис
На лицах!), от свалки потной
Деревья бросаются в окна —
Как братья-поэты — в pе́кy!
Глядите, как собственных веток
Атлетикою — о железо
Все руки себе порезав —
Деревья, как взломщики, лезут!
И выше! За крышу! За тучу!
Глядите — как собственных сучьев
Хроматикой — почек и птичек —
Деревья, как смертники, кличут!
(Был дуб. Под его листвой
Король восседал…)
— Святой
Людовик — чего глядишь?
Погиб — твой город Париж!
Мы продолжаем жить.
Мы читаем или пишем стихи.
Мы разглядываем красивых женщин,
улыбающихся миру с обложки
иллюстрированных журналов.
Мы обдумываем своих друзей,
возвращаясь через весь город
в полузамёрзшем и дрожащем трамвае:
мы продолжаем жить.
Иногда мы видим деревья,
которые
чёрными обнажёнными руками
поддерживают бесконечный груз неба,
или подламываются под грузом неба,
напоминающего по ночам землю.
Мы видим деревья,
лежащие на земле.
Мы продолжаем жить.
Мы, с которыми ты долго разговаривал
о современной живописи,
или с которыми пил на углу
Невского проспекта
пиво, —
редко вспоминаем тебя.
И когда вспоминаем,
то начинаем жалеть себя,
свои сутулые спины,
своё отвратительно работающее сердце,
начинающее неудобно ёрзать
в грудной клетке
уже после третьего этажа.
И приходит в голову,
что в один прекрасный день
с ним — с этим сердцем —
приключится какая-нибудь нелепость,
и тогда один из нас
растянется на восемь тысяч километров
к западу от тебя
на грязном асфальтированном тротуаре,
выронив свои книжки,
и последним, что он увидит,
будут случайные встревоженные лица,
случайная каменная стена дома
и повисший на проводах клочок неба, —
неба,
опирающегося на те самые деревья,
которые мы иногда замечаем…
В деревне никто не сходит с ума.
По темным полям здесь приходит труд.
Вдоль круглых деревьев стоят дома,
в которых живут, рожают и мрут.
В деревне крепче сожми виски.
В каждой деревне растет трава.
В этой деревне сквозь шум реки
на круглых деревьях шумит листва.
Господи, Господи, в деревне светло,
и все, что с ума человека свело,
к нему обратится теперь на ты.
Смотри, у деревьев блестят цветы
(к былому мосты), но ведь здесь паром,
как блещет в твоем мозгу велодром,
умолкшей музыки ровный треск
и прямо в зубы кричит, кричит.
Из мертвой чаши глотает трек,
к лицу поднося деревянный щит.
В деревне никто не сходит с ума.
С белой часовни на склоне холма,
с белой часовни, аляповат и суров,
смотрит в поля Иоанн Богослов.
Спускаясь в деревню, посмотришь вниз —
пылит почтальон-велосипедист,
а ниже шумит река,
паром чернеет издалека,
на поезд успеешь наверняка.
А ты не уедешь, здесь денег нет
в такую жизнь покупать билет.
На всю деревню четыре письма.
В деревне никто не сходит с ума.
В пальто у реки посмотри на цветы,
капли дождя заденут лицо,
падают на воду капли воды
и расходятся, как колесо.
Был в Таберстане, по словам преданий,
Судья, достойный званья своего,
По имени Эбу Аббас Руяни;
Народ премудрым мужем звал его.
К нему явился для решенья дела
Раз человек, которому должник
Не отдавал займа, промолвив смело:
«Не брал я денег». —Не было улик.
«Так клятвы ждет закон, и клятвой тою
Иск прекращается», —сказал судья.
«Помилуй бог! Тогда ограблен я:
Обманщик рад отделаться божбою!» —
Воскликнул обвинитель, прослезясь.
Увидел в горестной его тревоге
Правдивость показания Аббас.
«Где дал ему ты деньги?» —«На дороге,
У дерева». —«Их дал взаймы ты?» —«Да».
— «Пусть дерево же приговор суда
Решит; иди, проси его защиты;
Под тению его склонись в пыли,
Усердную молитву соверши ты
И здесь с тобой предстать ему вели:
Да ясными провозгласит словами,
Какой тогда был уговор меж вами».
Просителя противник, засмеясь,
Как шутку этот выслушал наказ;
Но тот пошел, смиренной веры полон.
Повременив, сказал слегка Аббас,
Как про себя: «Теперь уже дошел он
До дерева, я полагаю». — «Нет,
Не мог дойти он до него так скоро!» —
Должник невольно вымолвил в ответ.
Аббас смолчал, как будто б разговора
Оно не стоило; но как потом
Проситель, с грустным возвратясь лицом,
Поведал: «Дерево вотще с мольбою
Я заклинал; его мольба моя
Не двинула», —тогда сказал судья:
«Уж дерево явилось предо мною
С свидетельством, и правду слышал я.
Мне свой обман, на совесть дерзко взятый,
Сам высказал невольно виноватый».
В прекрасный летний день,
Бросая по долине тень,
Листы на дереве с зефирами шептали,
Хвалились густотой, зеленостью своей
И вот как о себе зефирам толковали:
«Не правда ли, что мы краса долины всей?
Что нами дерево так пышно и кудряво,
Раскидисто и величаво?
Что́ б было в нем без нас? Ну, право,
Хвалить себя мы можем без греха!
Не мы ль от зноя пастуха
И странника в тени прохладной укрываем?
Не мы ль красивостью своей
Плясать сюда пастушек привлекаем?
У нас же раннею и позднею зарей
Насвистывает соловей.
Да вы, зефиры, сами
Почти не расстаетесь с нами».—
«Примолвить можно бы спасибо тут и нам»,
Им голос отвечал из-под земли смиренно.
«Кто смеет говорить столь нагло и надменно!
Вы кто такие там,
Что дерзко так считаться с нами стали?» —
Листы, по дереву шумя, залепетали.
«Мы те»,
Им снизу отвечали:
«Которые, здесь роясь в темноте,
Питаем вас. Ужель не узнаете?
Мы корни дерева, на коем вы цветете.
Красуйтесь в добрый час!
Да только помните ту разницу меж нас:
Что с новою весной лист новый народится;
А если корень иссушится,—
Не станет дерева, ни вас».
Ветер забирается в окошко,
Шелестит стихами на столе.
Луч от солнца светлую дорожку
Уронил на карточку в стекле.
Освещаются глаза живые,
Смуглое скуластое лицо.
Волосы волнистые, густые
Охватили лоб в полукольцо.
Пушкин смотрит долго и серьезно,
Будто бы обдумывая стих,
В небеса, прозрачные, как воздух,
На деревья в листьях молодых.
В небесах ведет пилот спокойный
Весело гудящий самолет.
У деревьев
С девушкою стройной
Парень загляделся на полет.
Дальше, за высокими домами,
Улица широкая идет,
Где со звоном красные трамваи,
Стеклами сверкая, мчат вперед.
И, совсем не поднимая пыли,
Вереницами — вперед-назад —
Быстроходные автомобили
По асфальту серому скользят.
Шагом сотрясая мостовую,
С песнею бойцы идут в строю.
Пушкин горд и рад за боевую,
За большую Родину свою…
Я был в лесу. Деревья не дрожали.
Они застыли в ясной тишине.
Как будто в мире не было печали.
Как будто пытку не судили мне.
Кто присудил? Не так же ль я безгласен,
Как этот мир ветвей, вершин, стволов?
Не так же ль мир мечты воздушно ясен,
Моей мечты и тиховейных снов?
Но вот, когда деревья, тесным кругом,
Друг другу дышат, и сплетясь растут,
Я должен быть врагом иль скудным другом,
Душой быть там, когда прикован тут.
Раздельность дней. Безбрежность разлученья.
Прощай. Прощай. Чуть встретился, прощай.
Идти путем глубокого мученья,
И лишь на миг входить, чрез зиму, в май.
Я падаю. Встаю. Иду. Теряюсь.
Молю тебя: ты, кто-нибудь, услышь.
Схожу с ума. В бездонном изменяюсь.
Но лес молчит. Молчит. Какая тишь!
Скажите, я вам докучаю?
Скажите, я с ума схожу?
У вас, — скажите — умоляю, —
Не слишком часто ль я бываю?
Не слишком долго ли сижу?
Я надоел вам, я уверен,
При вас из рук я вон, хоть брось,
При вас я жалок и растерян,
При вас я туп и глуп насквозь.
Когда, обвороженный вами,
Впиваюсь жадно я глазами
В ваш ясный лик, а сам молчу —
Не страшно ль вам? Вы не дрожите?
Уж вам не кажется ль, скажите,
Что проглотить я вас хочу?
Порою зависть — эту муку —
Внушает мне исподтишка
Ваш столик — дерево — доска,
Когда покоит вашу руку
И прикасается к перстам,
Которые с таким томленьем,
С таким глубоким упоеньем
Прижал бы я к своим устам.
Тех уст иль дерева касаться
Рукой, отброшенной слегка, —
Вам всё равно бы, может статься,
Равно холодною остаться
Могла б лилейная рука.
Увы! Скажите, для чего же
И там мне счастья не дано,
Где всё равно вам было б тоже,
А мне — уж как не всё равно?
Мне говорят, а я уже не слышу,
Что говорят. Моя душа к себе
Прислушивается, как Жанна Д’Арк.
Какие голоса тогда поют!
И управлять я научился ими:
То флейты вызываю, то фаготы,
То арфы. Иногда я просыпаюсь,
А все уже давным-давно звучит,
И кажется — финал не за горами.
Привет тебе, высокий ствол и ветви
Упругие, с листвой зелено-ржавой,
Таинственное дерево, откуда
Ко мне слетает птица первой ноты.
Но стоит взяться мне за карандаш,
Чтоб записать словами гул литавров,
Охотничьи сигналы духовых,
Весенние размытые порывы
Смычков, — я понимаю, что со мной:
Душа к губам прикладывает палец —
Молчи! Молчи!
И все, чем смерть жива
И жизнь сложна, приобретает новый,
Прозрачный, очевидный, как стекло,
Внезапный смысл. И я молчу, но я
Весь без остатка, весь как есть — в раструбе
Воронки, полной утреннего шума.
Вот почему, когда мы умираем,
Оказывается, что ни полслова
Не написали о себе самих,
И то, что прежде нам казалось нами,
Идет по кругу
Спокойно, отчужденно, вне сравнений
И нас уже в себе не заключает.
Ах, Жанна, Жанна, маленькая Жанна!
Пусть коронован твой король, — какая
Заслуга в том? Шумит волшебный дуб,
И что-то голос говорит, а ты
Огнем горишь в рубахе не по росту.
Мы двое суток лежали в снегу.
Никто не сказал: «Замерз, не могу».
Видели мы – и вскипала кровь —
Немцы сидели у жарких костров.
Но, побеждая, надо уметь
Ждать, негодуя, ждать и терпеть.
По черным деревьям всходил рассвет,
По черным деревьям спускалась мгла…
Но тихо лежи, раз приказа нет,
Минута боя еще не пришла.
Слышали (таял снег в кулаке)
Чужие слова на чужом языке.
Я знаю, что каждый в эти часы
Вспомнил все песни, которые знал,
Вспомнил о сыне, коль дома сын,
Звезды февральские пересчитал.
Ракета всплывает и сумрак рвет.
Теперь не жди, товарищ! Вперед!
Мы окружили их блиндажи,
Мы половину взяли живьем…
А ты, ефрейтор, куда бежишь?!
Пуля догонит сердце твое.
Кончился бой. Теперь отдохнуть,
Ответить на письма… И снова в путь!
Когда же, Господин,
На жизнь мою сойдет
Спокойствие седин,
Спокойствие высот.
Когда ж в пратишину
Тех первоголубизн
Высокое плечо,
Всю вынесшее жизнь.
Ты, Господи, один,
Один, никто из вас,
Как с пуховых горбин
В синь горнюю рвалась.
Как под упорством уст
Сон — слушала — траву…
(Здесь, на земле искусств,
Словесницей слыву!)
И как меня томил
Лжи — ломовой оброк,
Как из последних жил
В дерева первый вздрог…
* * *
Дерева — первый — вздрог,
Голубя — первый — ворк.
(Это не твой ли вздрог,
Гордость, не твой ли ворк,
Верность?)
— Остановись,
Светопись зорких стрел!
В тайнописи любви
Небо — какой пробел!
Если бы — не — рассвет:
Дребезг, и свист, и лист,
Если бы не сует
Сих суета — сбылись
Жизни б…
Не луч, а бич —
В жимолость нежных тел.
В опромети добыч
Небо — какой предел!
День. Ломовых дрог
Ков. — Началась. — Пошла.
Дикий и тихий вздрог
Вспомнившего плеча.
Прячет…
Как из ведра —
Утро. Малярный мел.
В летописи ребра
Небо — какой пробел!
Развесистое древо
Сияет среди Рая.
Глядит Адам и Ева,
Глядят они вздыхая.
Сказали им, что можно
Все трогать, лишь не это,
Погибель непреложна,
Здесь слишком много света.
Не трогайте же, детки,
Красы тут непростые,
Серебряные ветки,
И листья золотые.
Растет оно из бездны,
Уводит в пропасть злую,
В темницы, что железны,
В гробницу расписную.
Но самое в нем злое,
Что есть в нем запрещенье.
О, древо роковое,
Ты сеешь возмущенье.
Под древом мягко ложе,
Усыпано цветами.
Прости, великий Боже,
Так нежно с васильками.
С багряным цветом розы
Сердца так вольно слиты,
Что все Твои угрозы
Мгновенно позабыты.
И ветки — молодые,
В них серебро сквозное,
И листья — золотые,
Как солнце золотое.
Погубит ли нас это,
Целуясь, мы не знаем,
Но лишь завет запрета
Мы называем Раем.
Рубил крестьянин дуб близ корня топором;
Звучало дерево, пускало шум и гром,
И листья на ветвях хотя и трепетали,
Близ корня видючи топор,
Но, в утешение себе, с собой болтали,
По лесу распуская всякий вздор. — И дуб надеялся на корень свой, гордился
И презирал мужичий труд;
Мужик же все трудился
И думал между тем: пускай их врут:
Как корень подсеку, и ветви упадут!
Рубил крестьянин дуб близ корня топором;
Звучало дерево, пускало шум и гром,
И листья на ветвях хотя и трепетали,
Близ корня видючи топор,
Но, в утешение себе, с собой болтали,
По лесу распуская всякий вздор. —
И дуб надеялся на корень свой, гордился
И презирал мужичий труд;
Мужик же все трудился
И думал между тем: пускай их врут:
Как корень подсеку, и ветви упадут!
Дятлы морзянку стучат по стволам:
«Слушайте, слушайте! Новость встречайте!
С юга весна приближается к нам!
Кто еще дремлет? Вставайте, вставайте!»
Ветер тропинкой лесной пробежал,
Почки дыханьем своим пробуждая,
Снежные комья с деревьев сметая,
К озеру вышел и тут заплясал.
Лед затрещал, закачался упрямо,
Скрежет и треск прозвучал в тишине.
Ветер на озере, точно в окне,
С грохотом выставил зимнюю раму.
Солнце! Сегодня как будто их два.
Сила такая и яркость такая!
Скоро, проталины все заполняя.
Щеткой зеленой полезет трава.
Вот прилетели лесные питомцы,
Свист и возню на деревьях подняв.
Старые пни, шапки белые сняв,
Желтые лысины греют на солнце.
Сонный барсук из норы вылезает.
Солнце так солнце, мы рады — изволь!
Шубу тряхнул: не побила ли моль?
Кучки грибов просушить вынимает.
Близится время любви и разлук.
Все подгоняется: перья и волос.
Зяблик, лирически глядя вокруг,
Мягко откашлявшись, пробует голос.
Пеной черемух леса зацвели,
Пахнет настоем смолы и цветений.
А надо всем журавли, журавли…
Синее небо и ветер весенний!