Я был еще дитя, но муза — чаровница
Явилась мне, и указала цель.
«Дары мои — со мной!» промолвила царица,
«Бери любой из них. Вот — звонкая цевница,
Вот скромная свирель.
Но я молю тебя: беги соблазнов мира,
Где зло царит, как грозный властелин,
Где люди признают лишь ложного кумира!
Когда настроена высоким строем лира —
Пусть вторит ей безмолвие долин.
В уединении живи с душою ясной,
Светильник свой укрой в его тени,
Далеко от толпы льстецов подобострастной,
От злобной зависти, от похвалы пристрастной —
Не лучше ли окончить дни?
Над дольним и земным твой дух парит высоко,
Ему нужна гармония во всем,
Что окрыляет дух и вдохновляет око;
И в тайны бытия проникнет он глубоко —
Пытливым сердцем и умом.
Скользя по озеру вечернею порою
И убаюканный движеньем челнока,
Любуяся лучей причудливой игрою,
И видя огонек, блеснувший под горою,
И отраженные волнами облака.
Вдыхая нежное цветов благоуханье,
Внимая, как шумят зеленые леса,
Постигнешь ты красу и прелесть мирозданья;
Поймешь душою ты и дивное молчанье,
И тайные природы голоса.
А утром на заре, с сиянием денницы,
Напоминанием о жизни трудовой —
Ворвется в комнату простая песня жницы,
И в роще запоют проснувшиеся птицы
Меж ароматною зеленою листвой.
Вдали от суеты, в величьи одиноком
Тебе откроется священный идеал.
Явись же тем бойцом, тем пламенным пророком,
Который все провидя вещим оком —
В пустыне голос возвышал!»
Так говорила ты, о муза, о царица!
И все ж я не ушел от шумной суеты,
Вокруг меня — борьба, измученные лица,
Вокруг меня кипит, волнуяся, столица, —
И нет простора мне для творческой мечты.
Но я не одинок в борьбе моей и горе,
Пусть этот мир бездушен, зол и пуст,
Пускай вокруг меня кипит людское море —
Все радости мои — в одном любимом взоре,
И все мечты — в улыбке милых уст.
1894 г.
О чем средь ужасов войны
Тоска и траур погребальный?
Куда бегут на зов печальный
Священной Греции сыны?
Давно от слез и крови взмокла
Эллада средь святой борьбы;
Какою ж вновь бедой судьбы
Грозят отчизне Фемистокла?
Чему на шатком троне рад
Тиран роскошного Востока,
За что благодарить пророка
Спешат в Стамбуле стар и млад?
Зрю: в Миссолонге гроб средь храма
Пред алтарем святым стоит,
Весь катафалк огнем блестит
В прозрачном дыме фимиама.
Рыдая, вкруг его кипит
Толпа шумящего народа, —
Как будто в гробе том свобода
Воскресшей Греции лежит,
Как будто цепи вековые
Готовы вновь тягчить ее,
Как будто идут на нее
Султан и грозная Россия…
Царица гордая морей!
Гордись не силою гигантской,
Но прочной славою гражданской
И доблестью своих детей.
Парящий ум, светило века,
Твой сын, твой друг и твой поэт,
Увянул Бейрон в цвете лет
В святой борьбе за вольность грека.
Из океана своего
Текут лета с чудесной силой:
Нет ничего уже, что было,
Что есть, не будет ничего.
Грядой возлягут на твердыни
Почить усталые века,
Их беспощадная рука
Преобразит поля в пустыни.
Исчезнут порты в тьме времен,
Падут и запустеют грады,
Погибнут страшные армады,
Возникнет новый Карфаген…
Но сердца подвиг благородный
Пребудет для души младой
В могиле Бейрона святой
Всегда звездою путеводной.
Британец дряхлый поздних лет
Придет, могильный холм укажет,
И гордым внукам гордо скажет:
«Здесь спит возвышенный поэт!
Он жил для Англии и мира,
Был, к удивленью века, он
Сократ, душой Катон
И победителем Шекспира.
Он все под солнцем разгадал;
К гоненьям рока равнодушен,
Он гению лишь был послушен,
Властей других не признавал.
С коварным смехом обнажила
Судьба пред ним людей сердца,
Но пылкая душа певца
Презрительных не разлюбила.
Когда он кончил юный век
В стране, от родины далекой,
Убитый грустию жестокой,
О нем сказал Европе грек:
«Друзья свободы и Эллады
Везде в слезах в укор судьбы;
Одни тираны и рабы
Его внезапной смерти рады».
И. О СПОРТ! ТЫ—НАСЛАЖДЕНИЕ! Ты верный, неизменный спутник жизни. Нашему духу и телу ты щедро даришь радость бытия. Ты—бессмертен. Ты здравствуешь и сегодня, после крушения затерянных в веках олимпиад. Ты торжествующей вестник весны человечества. Весны, когда зарождалось упоение от гармонии разума и силы. Ты, как эстафету, передаешь нам это наследие предков. Проходят века. Жизнь торжествует. Ты живешь, не подвластный времени, спорт!
ИИ. О СПОРТ! ТЫ—ЗОДЧИЙ! Ты помогаешь находить пропорции совершеннейшего творения природы человека, торжествующего в победе и сокрушающегося в неудаче. Ты—мастер гармонии. Ты делаешь нас сильными, ловкими, статными, исправляешь недостатки, с которыми мы рождаемся. Ты особенный, необычный зодчий. Твои строительный материал—человек в движении. Ты доказал, что вечное движение—не мечта, не утопия. Оно существует. Вечное движение—это спорт.
ИИИ. О СПОРТ! ТЫ—СПРАВЕДЛИВОСТЬ! Ты указываешь прямые, честные пути, которые ищут люди для достижения целей, поставленных в жизни. Ты—беспристрастен. Ты учишь, что правила соревновании—закон. Ты требуешь: «Ни один спортсмен, выполняющий упражнения перед зрителями и судьями, не должен преступать эти правила». Ты определяешь границы между видами спорта. Нет судьи взыскательнее и строже, чем ты сам. Непоколебимо твое требование справедливых оценок за истинные достижения.
ИV. О СПОРТ! ТЫ—ВЫЗОВ! Ты требуешь борьбы. Вся сила наших мускулов сосредоточена в одном на взрыв похожем слове—спорт. Ты—трубадур. Твой пламенный, волнующий призыв находит отклик в наших сердцах. Ты спрашиваешь у вышедших на старт: зачем же сила, опыт и ловкость, если не мечтать о победном финише? Ты утверждаешь—надо мечтать. Надо сметь. Надо дерзать. Ты убеждаешь, требуешь, приказываешь. Ты зовешь людей помериться силой. Преодолеть себя.
V. О СПОРТ! ТЫ—БЛАГОРОДСТВО! Ты осеняешь лаврами лишь того, кто боролся за победу честно, открыто, бескорыстно. Ты—безупречен. Ты требуешь высокой нравственности, справедливости, моральной чистоты, неподкупности, Ты провозглашаешь: если кто-нибудь достигнет цели, введя в заблуждение своих товарищей, достигнет славы при помощи низких, бесчестных приемов, подавив в себе чувство стыда, тот заслуживает позорного эпитета, который станет неразлучен с его именем. Ты возводишь стадионы—театры без занавесей. Все свидетели всему. Никакой закулисной борьбы. Ты начертал на своих скрижалях: «Трижды сладостна победа, одержанная в благородной честной борьбе».
VИ. О СПОРТ! ТЫ—РАДОСТЬ! Ты устраиваешь праздники для тех, кто жаждет борьбы, и для тех, кто жаждет этой борьбой насладиться. Ты—ликование. Ты горячишь кровь. Заставляешь учащенно биться сердце. Как радостно, как отрадно откликнуться на твой зов. Ты раздвигаешь горизонты. Проясняешь дали. Вдохновляешь стартующих на ближний финиш. Ты врачуешь душевные раны. Печаль или скорбь одного отступает в то мгновение, когда нужно побороть все перед многооким взглядом многих. Доставляй же радость, удовольствие, счастье людям, спорт!
VИИ. О СПОРТ! ТЫ—ПЛОДОТВОРНОСТЬ! Ты преградой встаешь на пути пагубных недугов, извечно угрожающих людям. Ты—посредник. Ты рекомендуешь страждущим, немощным, хворым лучшее из лекарств. Себя. Ты примером своих сильных, здоровых, статных, мускулистых, закаленных, не поддающихся болезням приверженцев врачуешь отчаявшихся. Ты горячишь кровь. Заставляешь учащенно биться сердце. Исцеляешь от недугов. Ты—красная строка в «Кодексе здоровья». Ты утверждаешь: «В здоровом теле здоровый дух!»
VИИИ. О СПОРТ! ТЫ—ПРОГРЕСС! Ты способствуешь совершенству человека самого прекрасного творения природы. Ты—устремленность. Ты предписываешь следовать правилам и требованиям гигиены. Сдерживаешь от излишеств. Ты учишь человека добровольно, сознательно, убежденно поступать так, чтобы никакие высшие достижения, никакой рекорд не были результатом перенапряжения, не отразились на здоровье. Никаких стимуляторов, кроме жажды победы и мудрой тренировки, не признаешь ты. Ты убеждаешь, что прогресс физический и прогресс нравственный—два пути к одной цели.
ИX. О СПОРТ! ТЫ—МИР! Ты устанавливаешь хорошие, добрые, дружественные отношения между народами. Ты—согласие. Ты сближаешь людей, жаждущих единства. Ты учишь разноязыкую, разноплеменную молодежь уважать друг друга. Ты—источник благородного, мирного, дружеского соревнования. Ты собираешь молодость—наше будущее, нашу надежду—под свои мирные знамена. О спорт! Ты—мир!
Сын цветущего пышного края,
На приволье, на диком просторе,
Где, лазурью небес отливая,
Степь безбрежна—как синее море,
Где вечерние зори—румяны,
Ароматные ночи—глубоки,
Серебристы седые курганы,
Бирюзовые дни—светлооки,
Где в станицах шумят хороводы
И пьянительны солнца лобзанья,
И быстрее, чем вешние всходы,
Зреют в сердце мечты и желанья,
С вольной песнью кочующей птицы,
На борьбу и скитанья готовый,
Полетел я в обятья столицы,
Многолюдной, далекой, суровой…
Неприветливый город угрюмый,
Полный роскоши, злой и порочный,
Отравил меня тягостной думой,
Безотрадной—как мрак полуночный…
И когда, голодая, без крова,
Я дрожал на гранитной панели,
Надо мной беспощадно, сурово
Только тучи обидно шумели…
Чуть плескалась Нева огоньками,
Колыхались бездомные тени,
Влажный воздух сырыми струями
Обжигал мне лицо и колени…
Неподвижные зданий громады
С безучастьем холодным вздымались,
За решеткой зеленой ограды
Барельефы гербов красовались.
Львы чугунные скалили пасти,—
Дребезжали кареты бездушно…
Город блеска, богатства и власти
Предо мною сиял равнодушно…
Вот, за веющим туманом,
В очертаньях бледных дня,
Город грозно встал титаном…
Царство стали и огня,
Дымных горнов, труб, свистков,
Пара, стука молотков…
Словно пушек красных жерла,
Труб высокий частокол
Город грозно вверх навел…
А внизу скрежещут сверла,
Не смолкая, ходят пилы,
Мерно лязгают зубила…
Бродят люди, бродил злоба…
В чреве каменного гроба
Мщенья плавится металл.
Кто-то крикнул… Застонал…
В сетках окон звук дробится…
Кто-то бури ждет… Томится…
Кто-то верит… Буря грянет…
Крепкий молот ждать не станет.
Домна весело вздохнет.
Домна вольно бросит пламя
И над гордыми дворцами
Знамя красное взовьет.
Осенним холодом туманов напоен,
День хмуро поднимал слезливые ресницы…
Мы в город шли… И к нам со всех сторон
Катился гул проснувшейся столицы.
Куда, зачем и долго ль шли—не знаю…
Бежали улицы в загадочную даль,—
Неуловимую,—без меры и без краю,—
Где все заковано в гранит, асфальт и сталь.
Мы шли… Все шли… Как гусеничный кокон,
Сжималася душа в плену глухих домов,
Со злобою глядя в хрусталь зеркальных окон,
Дразнящих красками нарядов и цветов.
Мелькали шляпы, зонтики, жакеты,
Сходясь и расходясь как в вихревом кольце…
Там шитым серебром сверкали эполеты,
Там тени скорбные дрожали на лице…
Толпа, толпа… Ответь, какая сила
Нас, разных, бросила в один круговорот,
Где честного душой борьбою надломила,
Ничтожеству дала величье и почет?..
И в многозвучьях дня нам не было ответа.
Далеко странные и чуждые другим,
Как гномы черные,—без ласки и привета,
Ступали мерно мы по гулким мостовым.
Дай оглянусь…
ПушкинТы победил!.. Все силы жизни
Ты положил в борьбу… Ну что ж?
Ты в ком обрел любовь к отчизне?
В ком честь?. Где истина? Где ложь?.
Скажи, о совопросник века,
Чтоесть безумец? что- мудрец?
Где ж отыскал ты человека
И гражданина наконец?.
Прочтем времен недавних повесть…
Она печальна и мрачна.
В ней наш позор. Пред ней должка
Скорбеть общественная совесть!
Не говори мне о врагах,
Не говори мне об измене…
Не трогай тех, кто в рудниках…
С какою злобою тупой,
С каким самодовольством глупым
Мы приговор читали свой
Над пылом юности живой,
Как будто лекцию над трупом!..
Не мы ль, безумные, тогда,
О здравомыслии радея,
Бесспорным признаком злодея
Считали юные года?
Не мы ль, как безнадежно падших,
На посрамленье всей земли
И сыновей и братьев младших
К столбам позорным привели?
Припомним подвиги другие…
О тех с тобой поговорим,
Чьи думы и дела благие
Теперь рассеялись как дым.
Кто нас вернул на путь обратный?
И чьей рукою святотатной
Разрушен жизни честный строй,
Чтобы создать на нем другой —
Благонамеренно-развратный?
И этой лжи, и этой тьмы,
Нам неизвестностью грозящей, -
Кто их виновник настоящий?
Мы сами! да, с тобою мы!.. Хотели ль мы порядок стройный
От смутных оградить тревог,
Взнуздать мы думали ль порок
И дерзость мысли беспокойной, -
Но в страшный мы вступили бой,
Все средства в помощь призывая,
И по земле своей родной
Прошли как язва моровая!..
Ни страх неправды, ни боязнь
Пятна позорного на чести —
Не умеряли злобной мести…
То не борьба была, а казнь!
Пьяны усердия разгулом,
Мы, сыщики измен и смут,
Всю Русь на свой призвали суд,
Чтоб обвинить ее огулом.
Наш слух всё слышал; зоркий глаз
Умел во все проникнуть щели…
И никого нам суд не спас
Из тех, кто в мыслях и на деле
Честней и чище были нас!
Мы их святыню оплевали;
Мы клеветали на народ;
Против врагов, зажав им рот,
Мы власть доносом раздражали…
И вот — затихло всё кругом…
Но ум замолк не пред умом.
Свободу, честность, чувства, мысли
Мы задушили, мы загрызли!
Богатой жизни в темноте
Лежат обломки… Люди, дело —
В первоначальной чистоте
Ничто от нас не уцелело!.. Что ж, современный гражданин!
Что, соль земли, столп государства,
Питомец крепостного барства,
Времен бессудья буйный сын!
Зачем ты, счастлив и нахален,
Среди погрома и развалин
Трубил победы торжество?
Ведь не создашь ты ничего!..
В наш век заснуть умом не можно;
Несчастье это понял ты,
Подчас лаская с страстью ложной
Благообразные мечты…
Обман!.. В сокровищницу мира
Сам ничего ты не принес!
Ты гложешь, как голодный пес,
Остатки прерванного пира…
В разцвете сил, ума и вдохновенья,
С неконченною песней на устах,
Могучий сын больнаго поколенья —
Он пал в борьбе, он был низвергнут в прах.
Орлиныя его погасли очи,
Горевшия в потьмах духовной ночи,
Как мысли путеводные огни;
Замолк поэт—и гром великой славы,
Как праздный шум наскучившей забавы,
В толпе утих…
И понеслися дни.
Сменялись имена, событья, лица,
То спешной, то ленивой чередой
Пред вечно изумленною толпой
Их пестрая влеклася вереница.
Прошедшему вершился быстрый суд
Средь похорон и празднеств новоселья;
И редко лишь сквозь шум житейских смут,
Тревог и дел, потехи и безделья
Звук имени священнаго порой
Вновь пролетал печально над отчизной,
То с робкою, оглядчивой хвалой,
То с громкою и дерзкой укоризной!
Но светлых дум и чудных песень клад,
Безценный клад, толпою позабытый,
В холодный склеп минувшаго сокрытый, —
В нем не истлел! Годов пронесся ряд,
Час миновал урочнаго отлива.
И, как на глас знакомаго призыва,
В обратный бег, раскаянья полна,
Вновь понеслась народная волна!
Красы, добра и правды идеалы
Блеснули вновь, как утра чистый свет,
И помянул народ—в борьбе усталый,
Заблудший в тьме и духом обнищалый--
Что у него великий есть поэт.
И захотел (народ) перед собою
Его могучий образ воскресить,
Почтить певца безсмертною хвалою,
Его вознесть высоко над толпою
И памятник ему соорудить.
Он захотел прозреть и обновиться,
Прочь отогнать печальной ночи сны,
Забытым кладом вновь обогатиться,
Его красе нетленной поклониться,
Как свету возвратившейся весны!
И день настал—исполнилось желанье:
Стоит пред нами Пушкин, как живой!
Вокруг него народа ликованье
И славное гремит именованье
Его, как гром над русскою землей!
Вновь расцвели земли родной просторы-
Веселье, плеск и песни без конца!
Гремит весна, гремят живые хоры
Прилетных птиц на празднике певца,
A он стоит и смотрит с возвышенья
С приветом жизни, с гордостью в очах,
Как будто снова полный вдохновенья,
Как будто с песней новой на устах!
Он смотрит вдаль и видит пред собою
Сквозь многих дней таинственный туман,
Как движется пучиною живою
Грядущаго безбрежный океан.
И знает он, что плещущия воды
К его стопам покорно притекут,
Что всей Руси языки и народы
Ему дань славы вечной принесут!
Я вновь пришел к тебе, родная сторона;
Пришел измученный, с поникшей головою,
Но радостью немой душа моя полна,
Той тихой радостью, той светлой тишиною,
Что веют в полумгле румяных вечеров
С обрывов и низин днепровских берегов,
Где в светлой глубине души моей впервые
Два звука родились, согласные, родные,
Как два подземные ключа, —
И песня первая, свежа и горяча,
Зажглась в моих устах, вскипела под перстами
И брызнула со струн звенящими струями…
О родина моя, недаром же душой
Стремился я к тебе… Я помню вечер ясный,
Когда лишь в первый раз прощался я с тобой, —
Безбрежной пеленой, цветущей и прекрасной,
Лежали вкруг меня родимые поля;
Широкого Днепра зеркальная струя,
Озарена вдали румяною зарею,
Звенела под горой, и сетью световою
Ложился отблеск золотой
От легкой зыби вод на скат береговой;
Сирень цвела; роса вечерняя сверкала, —
Все миром, тишиной и негою дышало…
То был ли шепот волн, то греза ли была?
Я помню — все во мне мгновенно встрепенулось,
И звуки, стройные, как мерный шум крыла
Орлицы молодой, — души моей коснулись…
Родимый уголок мне тихо говорил:
"Прощай, дитя мое!.. Я много, много сил
Вскормил в твоей груди… Иди без сожаленья,
Куда влекут тебя заветные стремленья, —
Бойцом свободы и добра;
Живи, борись, люби!.. Когда ж придет пора
И ты, измученный тяжелою борьбою,
Поникнешь бедною, усталой головою, —
Тогда вернись ко мне…" О родина моя,
Прими меня, прими дитя свое больное!
Ты много сил дала, — по капле, как змея,
Их высосала скорбь и горе роковое.
Я за себя страдал, боролся за себя —
И устоял в борьбе, страдая и любя,
Но горе, новое, неведомое горе,
Безбрежное, как мир, бездонное, как море,
Из тысяч стонущих грудей
Проникло в грудь мою; в больной душе моей
Безумный, страшный крик отчаянья раздался, —
И заглушить его напрасно я старался…
Но я вернулся к вам, родимые поля,
И божья благодать живительной волною
Струится в грудь мою… Полна душа моя
Той тихой радостью, той светлой тишиною,
Что веют в сумраке душистых вечеров
Со скатов и низин днепровских берегов…
Шуми, шуми же, Днепр, прохладой вод зеркальных
Обвей больную грудь и бурю дум печальных
В уме тоскливом утиши!
Зажгись, заря, во мгле измученной души, —
И пусть я встану вновь, на бой врагов скликая,
Страдая и любя, молясь и проклиная!..
Как светлый луч, как метеор блестящий,
Ты промелькнул во мраке наших дней,
Блеснув на миг звездой путеводящей —
И стала тьма с тех пор еще мрачней…
Судьба тебя не много баловала,
Ты дорого купил ее привет,
И клеветы и ненависти жало
Всю жизнь тебе нещадно отравляло
Все радости, все торжество побед.
И те, кто связь порвал с своим народом,
Кто жил, далек от мысли и труда,
Склонялся пред чином иль доходом —
Вся честолюбцев праздная орда —
С нахальным лбом и совестью продажной,
Тебя давно травила не щадя,
Смеясь твоей энергии отважной
И подвигам народного вождя.
Но не для них, все силы напрягая,
Ты к целям шел заветным, дорогим,
И, русский стяг высоко поднимая,
Душой служил ты родине — не им!
Ты дорог был не в княжеской палате,
Средь шумного веселья и пиров —
Ты был своим в простой, мужицкой хате,
В кругу солдат, у лагерных костров.
Ты знал их мир, их скорби и печали,
К тебе они с своей бедою шли
И в смертный час тебя благословляли.
Они молву о «белом генерале»
Несли во все концы родной земли.
Народа глас — правдивый и могучий —
Признал в тебе Руси богатыря,
Оплот ее в час горя неминучий…
Среди небес, покрытых черной тучей,
Ты нам сиял, как ясная заря.
Но ты угас… Жестоко Божья кара
Постигла Русь, и дрогнула она
От страшного, нежданного удара,
До глубины души потрясена.
И словно смерть боялася героя
Не одолеть в открытой с ним борьбе —
Она пришла не в упоеньи боя:
Безжалостно в час мира и покоя
Она, как тать, подкралася к тебе.
И в первый миг, испуганы, обяты
Глубокою печалью и тоской,
Поражены громадностью утраты,
Клялися мы завет исполнить твой.
Но годы шли… и, лаврами повитый,
Ты спишь, герой, своим последним сном,
Покояся в могиле позабытой,
А клевета со злобой ядовитой
Шипят вокруг в усердии слепом.
Ужели все так скоро позабыто:
И подвиги, и славные дела?
Но где друзья, с их пылкою защитой?
Ужель к твоей могиле знаменитой
Тропа быльем навеки поросла?
Но час придет — и в грохоте сражений,
В чаду борьбы, под огненным дождем
Мы вспомним вновь, могучий русский гений,
Об имени прославленном твоем;
Измученных на подвиг призывая,
Как молния — по дрогнувшим рядам —
Оно, сердца солдат воспламеняя
Промчится вновь от края и до края,
На страх Руси недремлющим врагам!
Кипел народом цирк. Дрожащие рабыВ арене с ужасом плачевной ждут борьбы.А тигр меж тем ревел, и прыгал барс игривой,Голодный лев рычал, железо клетки грыз,И кровью, как огнем, глаза его зажглись.Отворено: взревел, взмахнув хвостом и гривой,На жертву кинулся… Народ рукоплескал…В толпе, окутанный льняною, грубой тогой,С нахмуренным челом седой старик стоял,И лик его сиял, торжественный и строгой.С угрюмой радостью, казалось, он взирал,Спокоен, холоден, на страшные забавы,Как кровожадный тигр добычу раздиралИ злился в клетке барс, почуя дух кровавый.Близ старца юноша, смущенный шумом игр,Воскликнул: «Проклят будь, о Рим, о лютый тигр!О, проклят будь народ без чувства, без любови,Ты, рукоплещущий, как зверь, при виде крови!»— «Кто ты?» — спросил старик. «Афинянин! ПривыкРукоплескать одним я стройным лиры звукам,Одним жрецам искусств, не воплям и не мукам…»— «Ребенок, ты не прав», — ответствовал старик.— «Злодейство хладное душе невыносимо!»— «А я благодарю богов-пенатов Рима».— «Чему же ты так рад?» — «Я рад тому, что естьЕще в сердцах толпы свободы голос — честь:Бросаются рабы у нас на растерзанье —Рабам смерть рабская! Собачья смерть рабам!Что толку в жизни их — привыкнувших к цепям?Достойны их они, достойны поруганья!»
Кипел народом цирк. Дрожащие рабы
В арене с ужасом плачевной ждут борьбы.
А тигр меж тем ревел, и прыгал барс игривой,
Голодный лев рычал, железо клетки грыз,
И кровью, как огнем, глаза его зажглись.
Отворено: взревел, взмахнув хвостом и гривой,
На жертву кинулся… Народ рукоплескал…
В толпе, окутанный льняною, грубой тогой,
С нахмуренным челом седой старик стоял,
И лик его сиял, торжественный и строгой.
С угрюмой радостью, казалось, он взирал,
Спокоен, холоден, на страшные забавы,
Как кровожадный тигр добычу раздирал
И злился в клетке барс, почуя дух кровавый.
Близ старца юноша, смущенный шумом игр,
Воскликнул: «Проклят будь, о Рим, о лютый тигр!
О, проклят будь народ без чувства, без любови,
Ты, рукоплещущий, как зверь, при виде крови!»
— «Кто ты?» — спросил старик. «Афинянин! Привык
Рукоплескать одним я стройным лиры звукам,
Одним жрецам искусств, не воплям и не мукам…»
— «Ребенок, ты не прав», — ответствовал старик.
— «Злодейство хладное душе невыносимо!»
— «А я благодарю богов-пенатов Рима».
— «Чему же ты так рад?» — «Я рад тому, что есть
Еще в сердцах толпы свободы голос — честь:
Бросаются рабы у нас на растерзанье —
Рабам смерть рабская! Собачья смерть рабам!
Что толку в жизни их — привыкнувших к цепям?
Достойны их они, достойны поруганья!»
Раздался трубный звук. В раскрывшихся могилах,
Проснувшись, вздрогнули их бледные жильцы,
И вышли… Но не все: иные мертвецы
Все слышат и подняться в силах,
Но ни труба, ни громкий зов
Небесных духов из гробов
Их не заставят встать.
"Как! Вновь родиться! Снова
Увидеть воздух, небо, свет —
Холодных зрителей страдания былого,
Но незабвенного! О, нет!
Нет, лучше вечный мрак, нет, лучше тишь немая!
Вы, дети хаоса, укройте нас крылом!
А ты, о смерть, небес посланница благая,
Ты, в чьих обятьях мы заснули сладким сном,
Теперь любовными руками
Прижми к своей груди еще теснее нас…
О, будь всегда, всегда благословен тот час,
В который ты пришла за нами!
В могиле не забудем мы,
Что ты одна приветные обятья
Раскрыла гибнувшим средь безысходной тьмы,
Под гнетом вечного проклятья!
Разбитыми пришли мы к сердцу твоему,
Изнеможенными, лишенными надежды,
В тупом отчаяньи, не веря ничему,
С сознаньем, что глупцы, бездельники, невежды,
Себялюбивые и хитрые умы
Спокойно, весело, блаженно проходили
Дорогой тою же, где мы
Слезами жгучими свой каждый шаг кропили!
О, как тяжка она была
От самых первых дней! Сурово,
Не подаривши нам ни ласкового слова,
Ни взгляда светлого, прошла
Пред нами молодость. Источник благодатный
Любви святой и необятной
На наших жаждущих губах
Бесплодно высох; ни единый
Цветок весны в глуши пустынной,
В ее губительных песках
Нам не раскрылся. Тщетно взоры
Искали дружеской опоры;
Когда ж ошибкой хоть одна
Порой являлась перед нами,
Увы, чтоб рухнула она
Нам только стоило прижаться к ней сердцами!
С прикосновеньем их и крепкий дуб-старик
Вдруг становился слаб и шаток, как тростник.
К бездонной пропасти, которую копала
Неумолимая судьба,
Рука невидимая гнала
Нас день и ночь. В ярме раба,
В лохмотьях нищеты голодной,
С тупой покорностью мы шли,
Поняв тщету борьбы бесплодной
Со всеми пытками земли.
Да, очень может быть, что мы имеем право
На блага райские; тех не кидают в ад,
Кто, если и грешил, то и платил кроваво
За прегрешения… Но никаких наград
Не нужно нам. От наслаждений,
Приуготовленных в раю,
Мы отрекаемся, не просим утешений
За жизнь разбитую свою.
Мы знаем: в горнем царстве мира,
Свободы и любви блаженству нет конца;
В струях лазурного эфира
Ликуют избранных сердца;
Там всюду благодать и всюду обаянье;
Гнев, ропот, злоба, скорбь молчат в святой тиши…
Но кто же там у нас тебя, воспоминанье,
Бессмертная змея, исторгнет из души?
Когда в селениях священных
Хор серафимов встретит нас
И, как избранников блаженных,
Начнет приветствовать, мы крикнем им тотчас:
«Кто? Мы—блаженные? Кто? Мы—в числе избранных
Да посмотрите нам в глаза:
До этих пор еще в них не одна слеза
Лежит, как жгучий след страданий несказанных;
И, как ни светел рай, но сквозь такой покров,
Он нам покажется печален и суров!»
К чему тревожить прах, просящий лишь забвенья,
Забвенья дней стыда, и гнета, и борьбы?
Ах, после стольких мук для нас все наслажденья —
Насмешка горькая судьбы!
Пусть не снимают с нас земли могильной бремя,
Пусть не мешают нам, уснувшим в царстве тьмы,
Забыть навек, что было время,
Когда существовали мы!
Во льд_я_ных шлемах великаны
Стоят, теряясь в небесах,
И молний полные колчаны
Гремят на крепких раменах;
Туманы зыбкими грядами,
Как пояс, стан их облегли,
И расступилась грудь земли
Под их гранитными стопами.Храните благодатный юг,
Соединясь в заветный полукруг,
Вы, чада пламени, о Альпы-исполины!
Храните вы из века в век
Источники вечно шумящих рек
И нежно-злачные Ломбардии долины.Кто мчится к Альпам? Кто летит
На огненном питомце Нила?
В очах покойных взор горит,
Души неодолимой сила!
В нем зреет новая борьба,
Грядущий ряд побед летучих;
И неизбежны, как судьба,
Решенья дум его могучих.С коня сошел он. Чуя бой,
Воскликнул Сен-Бернар: «Кто мой покой
Нарушить смел?» Он рек — и шумная лавина
Ниспала и зарыла дол;
Протяжно вслед за гулом гул пошел,
И Альпы слили в гром глаголы исполина: «Я узнаю тебя! Ты с нильских пирамид
Слетел ко мне, орел неутомимый!
Тебя, бессмертный вождь, мучительно томит
Победы глад неутолимый!
И имя, как самум на пламенных песках,
Шумящее губительной грозою,
Ты хочешь впечатлеть железною стопою
В моих нетающих снегах!
Нет, нет! Италии не уступлю без боя!» —«Вперед!» — ответ могучий прозвучал…
Уже над безднами висит стезя героя,
И вверх по ребрам голых скал,
Где нет когтей следов, где гнезд не вьют орлицы,
Идут полки с доверьем за вождем;
Всходя, цепляются бесстрашных вереницы
И в медных жерлах взносят гром.
Мрачнеет Сен-Бернар; одеян бурной мглою,
Вдруг с треском рушится, то вновь стоит скалою;
Сто уст, сто бездн раскрыв со всех сторон,
Всем мразом смерти дышит он.
«Вперед!» — воскликнул вождь. «Вперед!» — промчались клики.Редеет мгла, и небо рассвело…
И гордую стопу уже занес Великий
На исполинское чело.«Италия — твоя! мой чудный победитель!
В лучах блестит Маренго! Цепь побед
По миру прогремит… но встанет крепкий мститель,
И ты на свой наступишь след.
Свершая замыслы всемирного похода,
Ты помни: твой предтеча Аннибал
С юнеющей судьбой могучего народа
В борьбе неравной шумно пал.Страшись! уже на клик отечества и славы
Встает народ: он грань твоих путей!..
Всходящая звезда мужающей державы
Уже грозит звезде твоей!..
В полночной мгле, в снегах, есть конь и всадник медный…
Ударит конь копытами в гранит
И, кинув огнь в сердца, он искрою победной
Твой грозный лавр испепелит!»ст. 2 Стоят, теряясь в облаках
ст. 17 В очах покойный взор горит
ст. 26 Ниспала и закрыла дол
ст. 45 Мрачится Сен-Бернар, одеян бурной мглою
ст. 53 Я узнаю тебя, мой чудный победитель
ст. 59-60 Вождей разбив, не победил народа
И грозный поворот фортуны испыталВ изд. 1883 г. датировано 1831 г. Сен-Бернар. Имеется в виду Большой Сен-Бернар, горный перевал в Альпах, который Наполеон перешел 16–21 мая 1800 г. с 30-тысячной армией. На огненном питомце Нила — на арабском коне. Маренго — селение в северной Италии; переход Наполеона через Альпы завершился победой 14 июня 1800 г. над австрийскими войсками у Маренго. Победа Наполеона при Маренго способствовала достижению им диктаторской власти. Маренго стало как бы символом славы и могущества Наполеона. Аннибал
(Ганнибал, 247-183 до н. э.) — карфагенский полководец, тщетно боровшийся с Римом. В полночной мгле, в снегах и т. д. — памятник Петру I работы М. Фальконе; здесь — как символ могущества русского народа, сокрушившего Наполеона.
Лежать и мне в земле сырой!..
Другой певец по ней пройдет.
КозловСон мой храните, возницы!
Тише влеките мой прах!
Чтоб не встряхнуть колесницы
Там, на курганных песках!..
Ветер, о чем твои муки?
Лес, что ты тяжко шумишь? —
Или, в томленьи разлуки,
Ты мне «прости» говоришь?
Ручеек! Твой поток
Быстро в роще гнет цветок!
Мой привет!.. Когда весною
Будут юных звать мечтою
Соловьи на берег твой, —
Порастет мой холм травой.
Помаленьку, шажком,
Бледным вереском, песком
Где игра была мне в радость,
Где ребенку жизни сладость
Улыбнулась за холмом, —
Помаленьку, шажком!
Чу! Точно теплой струею
Дождик бежит по щеке:
Матери сердце больное
В жгучей изныло тоске.
Матери счастье сулил я,
Радости старческих дней,
Горе взамен навалил я
На? спину бедную ей.
Мать, постой!.. Час-другой —
Смерть придет и за тобой!..
Там, где тишиной небесной
Насладится бестелесный,
Там мы встретимся опять, —
Потерпеть недолго, мать!..
Помаленьку, шажком
Мы до цели добредем…
Торопливо жизнь промчал я,
Второпях и путь скончал я, —
Так пора забыться сном…
Помаленьку, шажком!
Нет, не под звоны бокала,
Не на паркетном полу, —
Мать моя люльку качала
В темном и дымном углу.
Слезы стекали ручьями
В полный до края сосуд;
Верными были друзьями —
Голод, да горе, да труд.
Так умри, сяк умри —
Только юностью гори;
Лишь огонь любви горящей —
Жизни свет животворящий,
Всем нам, всем судьбою дан
Мильды сладостный обман.
Помаленьку, шажком,
Тихим долом и леском!..
Уж звонят с клабища… Тише!..
Поднимайте гроб мой выше
И несите в тихий дом
Полегоньку, шажком!
Кто на пути недвижимый,
Бледный, как мрамор, застыл? —
Братец мой! Братец любимый!..
Дорог ты в мире мне был!..
Стихли сердечные боли…
Мы разлучились в пути…
Здесь уж не встретимся боле,
Выйди, скажи мне «прости».
Замкнут круг — персть мне друг,
Не ломай напрасно рук:
Пусть, борьбой суровой свален
В груду трупов и развалин,
Пал товарищ боевой, —
Всё разит и бьет живой.
Помаленьку, шажком!..
Под дерновым бугорком
Не тревожьте погребенных,
Тягой жизни утомленных,
Усыпленных сладким сном…
Помаленьку, шажком!
Ветками елок — могила,
Зеленью дышит земля.
Тихая пристань укрыла
Сломленный стан корабля.
Радость и горе простыли,
Тяжкая смолкла борьба.
Да и тебя ведь к могиле
Гонит, счастливец, судьба!
Человек про? жил век,
В ночь уходит человек…
Вот над бедною могилой
Встал другой — с живою силой
Мысль к великому стремит, —
Час настал — и он зарыт.
Полегоньку, шажком,
В тихий дом, в подземный дом! —
Пядь пути, еще мгновенье —
И навек успокоенье
Под дерновым холодком…
Полегоньку, шажком!
Милые! Кончено с вами:
Сырость ложится на грудь;
Здесь, в этой сумрачной яме,
Горестный кончился путь.
В белый песок испарится,
Словно сугроб от лучей,
Всё, чем борец веселится, —
Мир величавый идей.
Меркнет свет, солнца нет:
Дверь скрипит за мной вослед;
С шумом персть на гроб валится,
Холм песчаный громоздится…
Песня тихая, сквозь сон…
Отдаленный, сонный звон…
Помаленьку — уснем,
Помаленьку — уснем…24 ноября — 1 декабря 1915
Ночь настала. Вдали бушевал ураган,
Разыгрались валы на просторе,
Поднимался над морем зловещий туман,
А в душе — застарелое горе.
В эту бурную ночь я забыться не мог;
С пылкой злобой и с пылкой любовью
Сердцу вспомнились дни пережитых тревог,
И оно обливалося кровью.
Вспоминал я жестокий врагов произвол
И друзей-лицемеров обманы,
Вспоминал клеветы ядовитый укол,
Превратившийся в жгучие раны.
Сердце ныло… и кровь то стучала в виски,
То огнем разливалась по жилам…
Обессиленный гнетом тяжелой тоски,
В завывании ветра унылом
Различал я, казалось, болезненный стон,
Дикий хохот, призыв и моленья, —
И я жаждал, чтоб сон, благодетельный сон
Мне принес хоть минуту забвенья.
Убаюкан грозой, я заснул, и во сне
Я увидел: во мраке белея,
Словно легкая тень, приближалась во мне
Лучезарно-прекрасная фея…
Как полярная ночь — холодна и светла,
В диадеме из ярких снежинок,
Что блистали вокруг молодого чела,
Словно капли застывших слезинок,
С ледяною улыбкой на бледных устах
И с холодным сияньем во взоре,
С выраженьем покоя, разлитым в чертах,
В ослепительно белом уборе.
И послышался чистый, как горный кристалл,
Гармоничный, как пенье сирены,
Тихий голос ее: — «Ты забвенья искал
От борьбы роковой, от измены?
О, поверь мне: виною всему лишь оно —
Это сердце, что билось любовью,
Трепетало, надежд и желаний полно,
Обливалось горячею кровью…
Но груди я твоей лишь коснуся рукой,
Лишь повею морозным дыханьем —
И застынет оно под корой ледяной,
Недоступно любви и страданьям.
И тогда — ни огонь сожигающий гроз,
Растревоживших душу больную,
Ни весна, ни потоки горячие слез —
Не растопят кору ледяную.
В безмятежном покое застынет оно —
Это сердце, что бьется тревожно,
Возмущаясь — иных упований полно́ —
Всем, что в мире неправо и ложно.
Я вернусь через год, и тогда, если ты
Пожалеешь о муках былого —
Я тебя низведу с неземной высоты
Снова в бездну страданья земного!..»
И, дыханьем своим все вокруг леденя,
Надо мной наклонилася фея,
И я чуял, как сердце в груди у меня
Замирает и стынет, хладея…
Год прошел — и опять ураган бушевал,
Свод небес бороздили, как змеи,
Ярких молний огни, и опять я не спал,
Ожидая явления феи.
Вновь, как зимняя ночь — холодна и ясна,
Вся сияя красой неземною,
Наклоняся ко мне, прошептала она:
«Отвечай, ты доволен ли мною?»
«Нет, волшебница, нет! В сердце с этой ночи
Ощущаю я холод могильный,
И завяли цветы, и померкли лучи!
Словно бремя, иль гнет непосильный,
Сердце давит мое ледяная кора
С каждым часом ужасней, сильнее…
И, поверь мне, страданий былая пора —
Вдвое легче в сравнении с нею.
О, верни мне опять упоенье борьбы!
Жизнь бойца, без надежды на счастье,
Боль жестокая ран и удары судьбы —
Все ничто пред застоем бесстрастья!
И под гнетом его — сердце просит давно,
Призывает страданье былое:
Лучше кровью пускай истекает оно,
Чем застынет в мертвящем покое!»
Отвечала она: «Все верну я тебе:
Яд сомнений, терзанья, обманы,
И падешь ты, боец, в непосильной борьбе
И раскроются старые раны».
Тут склонилась она — в сердце острую сталь
Ощутил я, и замер, бледнея…
И, сквозь легкий туман, я увидел, как в даль
От меня уносилася фея…
1887 г.
1
Полозья проскрипели,
Умолк вечерний гул.
В недвижной колыбели
Ребенок мой уснул.
Горели звезды где-то,
Но я их не видал.
Мечта была пропета,
Слеза была — кристал.
Храни Господь Всевышний
Всех темных на земле,
Того, кто в мире лишний,
Того, кто здесь, во мгле.
Храни Господь незлобный
Всех тех, кто слаб и сир.
Кто страшной тьмой утробной
Заброшен в этот мир.
Я знаю, что пребудет
Во мраке наша плоть.
О, что с тобою будет?
Храни тебя Господь.
2
Нет, нет, я не жалею,
Что мне ты был рожден.
И я любя лелею
Твой безмятежный сон.
Дитя мое, я знаю,
Что ты услада дней,
Но все дороги к Раю,
Забыты меж людей.
И мне так больно, больно
Того, что в жизни ждет.
Я думаю невольно,
Пусть лучше смерть придет.
И думать так не смею,
Ведь я люблю тебя.
И я твой сон лелею,
Мучительно скорбя.
Тебя благословляя,
Скорблю, в душе своей,
Что не найдешь ты Рая,
Вплоть до исхода дней.
3
Нет, что бы мне не говорили
Все мысли мудрые мои,
Что надо поклоняться Силе,
Чтоб с нею слиться в бытии, —
Нет, что бы мне не утверждали,
Что будут счастливы все те,
Которые живя страдали
И задохнулись в пустоте, —
Я не могу принять мучений
Немых, как ангелы, детей.
И вижу я, что темен Гений
Земных убийственных сетей.
О, Господи, я принимаю
Все, что из пыток дашь Ты мне.
Чтобы найти дорогу к Раю,
Готов гореть века в огне.
Но я не в силах видеть муки
Ребенка с гаснущим лицом,
Глядеть, как он сжимает руки
Пред наступающим концом.
Глядеть, как в этом кротком взоре
Непобедимо нежных глаз
Встает сознательность, и, в споре
Со смертью, детский свет погас.
Глядеть, как бьется без исхода
В нем безглагольная борьба!
Нет, лучше, если б вся Природа
Замкнулась в черные гроба!
Но лишь не он, в ком все так тонко,
Кто весь был обращен к лучу.
Нет, пытки моего ребенка
Я не хочу, я не хочу!
4
И вдруг мне послышался Голос,
Откуда-то с неба ответ
На то, что так больно боролось,
В душе выжигая свой след.
«Будь равен со слабым и сильным,
И к каждому мыслью спеши.
Не медли в томленьи могильном,
Но слушай напевы души.
Весь мир есть великая тайна,
Во мраке скрывается клад.
Что было, прошло не случайно,
Все счастье вернется назад.
Но, если дорога есть к Раю,
Кто скажет, быть может, и Я
Безмерно, бездонно страдаю
В немой глубине бытия.
Кто был тот безумный и пленный,
Обманно сказавший тебе,
Что я улыбаюсь, блаженный,
Когда вы томитесь в борьбе?
Зачем восхожденье, ступени?
Поймет эту тайну лишь тот,
Кто всю беспредельность мучений
В горячее сердце вольет.
Но в темных равнинах страданья,
Принявши крещенье огнем,
Придем мы к Бессмертью Мечтанья,
Где будем с негаснущим днем.
Ты плачешь у детской постели,
Где бледный ребенок застыл.
Но очи его заблестели
Высоко над мглою могил.
Последнего атома круга
Еще не хватало — но вот,
По зелени пышного луга
Он к братьям небесным идет.
Там ярко цветут златооки,
Он должен увидеть их был.
Он сам в полуясном намеке
Улыбкой о них говорил.
И мысль твоя скорбью одета,
Но ты полюбил — и любим: —
Дорога незримого света
Теперь меж тобою и им.
Смотри, Я его облекаю
В сиянье Своей красоты.
С тобою Я слезы роняю,
Но Я зажигаю — цветы».Год написания: без даты
Иль никогда на голос мщенья
Поэт не вырвет свой клинок.
М. Лермонтов.
Без лезвия, ножны пустые —
Кому вы нужны?.. Кто, простясь
С родной семьей в минуты злые,
Идя на битву, вспомнит вас?..
Неумолимого кинжала
Ножны — где ваша рукоять?
Где ваш клинок — стальное жало?..
Быть может, и на них лежала
Востока старого печать?
В какую грудь, до крови жадный,
Впился клинок ваш беспощадный?
А вы — ножны?.. Какой герой
С ремня убитого героя Отрезал вас на месте боя
И пал от пули роковой?
С каких племен сбирая дани,
Гордились вы своим клинком?
Чья власть велела вас кругом
Убрать каменьями без грани
И золоченым серебром?
Теперь никто уж из-под злата
Не вырвет вашего булата
На месть и злую гибель: — он,
Слуга любого супостата,
Навеки с вами разлучен.
Блестите же своей оправой,
Когда-то страшные ножны!
Я рад, что вы осуждены
Быть антиквария забавой,
Иль украшением стены.
Где та насечка золотая,
Тот стих Корана, что, внушая
Слепую веру в деву рая,
Завоевал себе Восток? —
Ножны — вы пусты…
Но не нужен
Поэту мстительный клинок!
Пусть льется кровь, — он безоружен Молчит, иль бредит, как пророк, —
Быть может, бредит поневоле —
От старых ран, от новой боли,
От непосильной нам борьбы,
От горя, от негодованья,
От безнадежного исканья
Иной спасительной судьбы…
Иль никогда на голос мщенья
Поэт не вырвет свой клинок.
М. Лермонтов.
Без лезвия, ножны пустые —
Кому вы нужны?.. Кто, простясь
С родной семьей в минуты злые,
Идя на битву, вспомнит вас?..
Неумолимого кинжала
Ножны — где ваша рукоять?
Где ваш клинок — стальное жало?..
Быть может, и на них лежала
Востока старого печать?
В какую грудь, до крови жадный,
Впился клинок ваш беспощадный?
А вы — ножны?.. Какой герой
С ремня убитого героя
Отрезал вас на месте боя
И пал от пули роковой?
С каких племен сбирая дани,
Гордились вы своим клинком?
Чья власть велела вас кругом
Убрать каменьями без грани
И золоченым серебром?
Теперь никто уж из-под злата
Не вырвет вашего булата
На месть и злую гибель: — он,
Слуга любого супостата,
Навеки с вами разлучен.
Блестите же своей оправой,
Когда-то страшные ножны!
Я рад, что вы осуждены
Быть антиквария забавой,
Иль украшением стены.
Где та насечка золотая,
Тот стих Корана, что, внушая
Слепую веру в деву рая,
Завоевал себе Восток? —
Ножны — вы пусты…
Но не нужен
Поэту мстительный клинок!
Пусть льется кровь, — он безоружен
Молчит, иль бредит, как пророк, —
Быть может, бредит поневоле —
От старых ран, от новой боли,
От непосильной нам борьбы,
От горя, от негодованья,
От безнадежного исканья
Иной спасительной судьбы…
ДЕЙСТВУЮТ:
1.
Арбитр Дядя — Виталий Лазаренко
2.
Чемпион мира — Революция.
3.
Чемпион Антанты — Ллойд-Джордж.
4.
Чемпион Америки — Вильсон.
5.
Чемпион Франции — Мильеран.
6.
Чемпион Крыма — Врангель.
7.
Чемпион Польши — Пилсудский.
8.
Наш чемпион-мешочник — Сидоров.
9.
Почти что чемпион — Меньшевик (фамилия неизвестна, живет по подложному мандату).АрбитрА вот,
а вот,
народ, подходи,
слушай, народ.
Смотрите все, кто падки, —
Лазаренко в роли дяди Вани
любого борца положит на лопатки,
конечно, ежели он на диване.
Сколько мною народа перебито!
Прямо невероятно:
Сидоренко, Карпенко, Енко,
4, 5,
16,
28,
сорокнадцать.
Кто, кто не бит?
Впрочем,
я
сегодня
не чемпион,
а арбитр.
Сейчас проведу чемпионат свой
не простой борьбы —
борьбы классовой.
Сейчас перед вами —
за барами бары —
борцы пройдут, —
как на подбор пары:
один другого удале́й.
Парад алле! Антанта —
Ллойд-Джордж.
Смотрите, молодые и старые,
племянники и племянницы,
тети и дяди.
Все глаза растопырьте, глядя.
Смотри, первый ярус,
смотри, второй и третий,
смотри, четвертый и пятый,
шестой, смотри,
смотри, седьмой
и восьмой тоже —
более омерзительнейшей не увидите рожи.
Разжирел на крови рабочего люда,
так что щеки одни по два пуда.
Теперь на РСФСР животину эту
хочет навалить.
Раньше сама боролась,
а теперь зажирели мускулы,
так она других натравливает.
Сначала пана науськивала,
а теперь Врангеля науськала.Вильсон —
он —
Америки чемпион.
Вы не смотрите, что Вильсон тощ.
Страшная у Вильсона мощь.
Главная его сила в том,
что очень уж далек.
Повезло окаянному:
пойди и возьми его за морями и океанами.
Попадется когда-нибудь, впрочем,
собственным рабочим.
Ничего борец,
да очень уж несимпатичен.
Главным образом
борется
из-за
приза.
До чего с Антантой дружен, —
и то из-за немецкой подводной лодки
чуть и Антанте не перегрыз глотку.Мильеран —
Франция.
Борец ничего б вышел из француза,
да очень уж его перекачивает пузо.
Ну и обжора же,
почище самого Ллойд-Джорджа.
Если вы вместо того, чтобы в красноармейцы идти,
будете на меня глазами хлопать,
вас тоже придется слопать.Пилсудский —
Польша.
Один раз удачно поборолся, —
и пока что
бороться не хочет больше,
но линию свою не перестает гнуть.
Грозится —
передохнувши,
на РСФСР грохнуть.
Как бы
вместо того, чтобы передохну́ть,
пану не пришлось передо́хнуть.Сидоров —
спекулянт,
наш
родной.
Пять пудов крупчатки выжимает рукой одной.
Крупчатку выжимает,
нас крупчаткой дожимает.
Эти самые мешечники —
все равно, что камни в кишечнике.
Как будто от них сытно:
набивают брюхо, —
а с другой стороны
подохнешь от них:
язвой разъедает разруха.
Ничего борец,
хорошо с РСФСР борется.
Поборется еще немного,
порций пять провезет —
и на МЧК напорется.Врангель —
Крым.
Борец шестой.
Встань, народ,
без шапок стой.
Самодержец Гурзуфский.
Ох и страшно!
Уф!
В два счета покорил Гурзуф.
Головка в папахе,
ножки в сафьяне.
Весь гурзуфский народ царем признал —
все гурзуфьяне.
Силенки в нем немного,
да сзади, как пузырь:
его надувают
французские тузы.
Чтобы эта гадина разрастись не могла,
надо бить его,
пока он слабый.
Если
фронт и тыл
сольются друг с другом,
кулак один подымут
и этот кулак хлопнет, —
их императорское величество
обязательно лопнет.
На фронт, братцы! —
Пора драться! Апрелев.
Черт его знает откуда.
Ни черту кочерга,
и ни богу свечка.
Ни в совдеп не посадить,
ни отправить в ВЧК.
Пролетарий — не пролетарий,
капиталист — не капиталист.
Понемногу
перед всеми пресмыкается, как глист.
Я его и брать не хотел:
думаю, — меж большими затрется.
Да уж очень просил.
Я, говорит,
хотя и меньшевик,
да очень уж хочу бороться.
Впрочем, и такой
может быть страшен немножко.
Очень уж приемы недозволенные любит:
так и норовит действовать подножкой.Рекомендации кончены,
этот чемпионат мною собран,
и все эти господа прибыли.
Для чего господа прибыли? Хор голосовГлотки друг другу
перегрызть из-за прибыли.Арбитр.А ну,
бросьте
господам борцам кости.Брошены: корона, огромный золотой и мешок с надписью — «прибыль от империалистической бойни». Схватывается Ллойд-Джордж с Мильераном из-за прибыли, Вильсон с мешочником из-за золота Врангель с паном из-за короны, Меньшевик-рыжий путается у всех под ногами.АрбитрПошло́! МильеранГосподин арбитр,
это вас касается:
остановите Ллойд-Джорджа,
проклятый кусается.ВрангельОтгоните Меньшевика,
под ногами вихляется.Ллойд-ДжорджОй-ой, ой,
что он делает с моей головой! АрбитрТише, захват головы не дозволяется.ПанОстановите Врангеля, грызет за ляжки.АрбитрПустились во все тяжкие.
Ну и грызня!
Загрызут друг друга, —
надо разнять.Свисток. Входит последний борец — Революция.АрбитрРеволюция —
чемпион мира.
Последний выход.
Смотрите, как сразу стало тихо.РеволюцияТоварищ арбитр,
объясните вы:
вызываю всех борцов оных.
Сколько вас на фунт сушеных? Борцы вперебой.ПанЯ не хочу драться.МеньшевикНеинтеллигентное занятие.ВильсонЯ тоже вам не нанятый.МильеранЛезьте вы вперед.Ллойд-ДжорджНет, вы.МильеранНет, вы.ХоромПускай она идет,
она сильней.
Идите, мадам Антанта.Революция схватывается с Антантой и через минуту перекидывает ее, схватив за голову.АрбитрЭто
называется махнуть тур-де-тетом.
А ну-ка,
еще немножко ее
по-красноармейски дожать —
и будет Антанта на лопатках лежать.Оба борца устали. Дожать Антанту трудно.АрбитрНе может побороть
ни эта сторона, ни та.
Перемирие.
Тьфу!
Перерыв на десять минут.
Через десять минут борьба на окончательный результат.АнтантаПерерыв на десять минут?
Едва ли.
Я думаю, меня не на десять минут,
а уж на всю жизнь прервали.Революция уходит, за ней на тачке увозят Антанту.АрбитрПерерыв на десять минут.
Все, кто хочет,
чтоб
красные победили через десять минут,
пусть идут по домам,
а завтра на фронт добровольцами —
и Врангелю шею намнут.
А я
уже
сегодня туда же,
а для скорости
в экипаже даже.
Под жгучей синевой полуденных небес,
Равниной грозною синея на просторе,
Необозримое раскинулося море.
Вот парус промелькнул, как чайка и — исчез
В сияющей дали, залитой ярким блеском.
А там у берега, с однообразным плеском,
Среди безветрия и знойной тишины,
Лениво плещется волна о валуны.
У белых валунов, в тени скалы прибрежной,
Откуда ей простор виднеется безбрежный,
Больная, прислонясь к подушке головой,
Откинувшись назад в своем глубоком кресле
Глядит задумчиво и грустно пред собой.
Печален взор ее, рассеянный, и если
В нем оживление мгновенное мелькнет,
Похожее на луч, который придает
Усопшего чертам подобье жизни бледной, —
Она, как этот луч, исчезнет вмиг бесследно.
Меж тем, страдалица годами молода,
Ни труд, ни ранние заботы, ни нужда,
Ни горе — юных сил ее не подорвали.
Любовь?… Узнать ее могла она едва ли,
Повсюду, где любовь, — там также и борьба,
А слишком для борьбы душа ее слаба.
Она — растение, цветок оранжерейный,
Предмет и цель забот и гордости семейной.
Ей не пришлось ни жить, ни думать за себя,
Родные обо всем заботились, любя.
Она и пожелать была не в состояньи,
Затем, что всякое малейшее желанье
Предупреждалось там, — и так же как труда —
Она усилия не знала никогда.
Наряды, выезды — завиднейшая доля,
Но, вместе с этим, в ней была убита воля,
И жизнь, которая, казалося, была
Такою легкою, — ей стала тяжела:
Она зачахла вдруг, без видимой причины.
Родные, вне себя от горя и кручины,
Спешили увезти страдалицу на юг,
Но он не исцелил таинственный недуг,
Который жизнь ее подтачивал собою.
И перед этою равниной голубою,
Пред светом и теплом — в унынии своем
Она безропотно слабела день за днем.
И с равнодушием, устало безучастным,
Покоясь в знойный день под этим небом ясным
И холодно следя, как в розовой дали,
Белея парусом, мелькают корабли,
Она, которая так рано жить устала,
Устами бледными с усилием шептала:
— О, Боже! если б мне скорее умереть! —
А там, где близ камней просушивалась сеть,
В лохмотьях нищая у берега присела.
Сквозь платье рваное просвечивало тело.
Больная не смотря на сильный солнопек,
Дрожала, кутаясь в разорванный платок.
Семнадцать — двадцать лет могло ей быть, не боле,
Но в заострившихся, измученных чертах,
В улыбке горестной, блуждавшей на устах —
Как много скрытых мук о безнадежной доле!
Увы! Ей жизни жаль — суровой, трудовой,
И неба южного с глубокой синевой,
И скромных радостей! Ей жаль родного моря,
Ей причинявшего так много мук и горя:
Ведь, море сделало крестьянку сиротой.
Больной, измученной недугом, нищетой
Ей жизнь является отрадной и желанной,
Живет она, и жизнь не может не любить!
И сидя у камней, среди косы песчаной,
Больная, побледнев, с улыбкой шепчет странной!
— О, Боже, если б я могла еще пожить!
Волшебный час вечерней тишины,
Исполненный невидимых внушений,
В моей душе расцвечивает сны.
В вечерних водах много отражений,
В них дышит солнце, ветви, облака,
Немые знаки зреющих решений.
А между тем широкая река
Стремит вперед свободное теченье,
Своею скрытой жизнью глубока.
Минувшие незнанья и мученья
Мерцают бледнолицею толпой,
И я к ним полон странного влеченья.
Мне снится сумрак нежно-голубой,
Мне снятся дни невинности воздушной,
Когда я не был — для других — судьбой.
Теперь, толпою властвуя послушной,
Я для нее — палач и божество,
Картинность дум — в их смене равнодушной.
Но не всегда для сердца моего
Был так отвратен образ человека,
Не вечно сердце было так мертво.
Мыслитель, соблазнитель, и калека,
Я более не полюблю людей,
Хотя бы прожил век Мельхиседека.
О, светлый май, с блаженством без страстей!
О, ландыши, с их свежестью истомной!
О, воздух утра, воздух-чародей!
Усадьба. Сад с беседкою укромной.
Безгрешные деревья и цветы.
Луна весны в лазури полутемной.
Все памятно. Но Гений Красоты
С Колдуньей Знанья, страшные два духа,
Закляли сон младенческой мечты.
Колдунья Знанья, жадная старуха,
Дух Красоты, неуловимый змей,
Шептали что-то вкрадчиво и глухо.
И проклял я невинность первых дней,
И проходя уклонными путями,
Вкусил всего, чтоб все постичь ясней.
Миры, века — насыщены страстями.
Ты хочешь быть бессмертным, мировым?
Промчись, как гром, с пожаром и с дождями.
Восторжествуй над мертвым и живым,
Люби себя — бездонно, ненасытно,
Пусть будет символ твой — огонь и дым.
В борьбе стихий содружество их слитно,
Соедини их двойственность в себе,
И будет тень твоя в веках гранитна.
Поняв судьбу, я равен стал судьбе,
В моей душе равны лучи и тени,
И я молюсь — покою и борьбе.
Но все ж балкон и ветхие ступени
Милее мне, чем пышность гордых снов,
И я миры отдам за куст сирени.
Порой — порой! — весь мир так свеж и нов,
И все влечет, все близко без изятья,
И свист стрижей, и звон колоколов, —
Покой могил, незримые зачатья,
Печальный свет слабеющих лучей,
Правдивость слов молитвы и проклятья, —
О, все поет и блещет как ручей,
И сладко знать, что ты как звон мгновенья,
Что ты живешь, но ты ничей, ничей.
Обятый безызмерностью забвенья,
Ты святость и преступность победил,
В блаженстве мирового единенья.
Туман лугов, как тихий дым кадил,
Встает хвалой гармонии безбрежной,
И смыслы слов ясней в словах светил.
Какой восторг — вернуться к грусти нежной,
Скорбеть, как полусломанный цветок,
В сознании печали безнадежной.
Я счастлив, грустен, светел, одинок,
Я тень в воде, отброшенная ивой,
Я целен весь, иным я быть не мог.
Не так ли предок мой вольнолюбивый,
Ниспавший светоч ангельских систем,
Проникся вдруг печальностью красивой, —
Когда, войдя лукавостью в Эдем,
Он поразился блеском мирозданья,
И замер, светел, холоден и нем.
О, свет вечерний! Позднее страданье!
По берегам твоим заснувшим
Брожу, Аракс, в тоске моей.
Я уношусь к векам минувшим,
Взываю к теням славных дней!..
Но волны бурные несутся,
Не внемля, пенясь и шумя;
О берег с плачем горьким бьются
И мчатся в дальние края…
Поведай мне, Аракс могучий,
По ком рыдаешь ты порой?
Зачем обят тоскою жгучей
Ты даже чудною весной?
И слезы горькие струятся,
Из гордых падают очей,
И волны к морю вдаль стремятся
От грустной родины моей?..
О, не мути же в гневе воды!
Забудь волненье и печаль!
О, вспомни вновь былые годы!..
Зачем спешишь ты к морю вдаль?..
Пусть снова розы украшают
Сады прибрежные твои,
А ночью песней оглашают
Заснувший берег соловьи!
Пусть ивы свежестью отрадной,
Сгибаясь, дышат у воды —
И в жаркий день в струе прохладной
Купают нежные листы.
Пускай пастух с свирелью бродит
По берегам твоим порой,
И стадо мирное приходит
К тебе в жару на водопой!..
Аракс запенил гневно воды
И влагу бурей всколыхал, —
И в шуме диком непогоды
Я голос грозный услыхал:
«Зачем с желаньем безрассудным
Пришел, безумец, ты ко мне, —
Тревожить вновь виденьем чудным
Меня в тяжелом полусне?
В тоске по муже, в тяжком горе,
Ужель вдову, средь грустных слез,
Ты встретишь в праздничном уборе,
Как в годы счастья, годы грез?
И мне, — зачем мне украшаться?
Красою чей мне тешить взгляд?
Мои сыны в плену томятся,
Мои враги везде царят!
Пускай пощады рабски просит
У соблазнителя Кура,
И цепи тяжкие выносит
Моя беспечная сестра:
Но подражать ей не хочу я,
Забыть армян я не могу!..
Пускай зачахну я, тоскуя, —
Но не поддамся я врагу!..
А были дни, — в краю свободном
Я в чудном блеске протекал,
И к морю вдаль в просторе водном
Спокойно шел за валом вал.
В те дни я гордо украшался,
Сверкали, искрились струи…
А утром ранним отражался
В них отблеск пламенной зари.
Но что же сталось с древней славой
Моих роскошных берегов?
Где храм иль замок величавый?
Где блеск старинных городов?..
Лишь Арарат не забывает
О славе скрывшейся моей
И влагой нежно он питает
Мое русло́, как мать — детей…
Но влаги вечной и священной
Достойны ль мертвые поля,
Где турок властвует презренный,
И стонет древняя земля?
Мои сыны, — их нет со мною!
Но сколько их в стране чужой,
В борьбе с гнетущею нуждою,
В борьбе за хлеб насущный свой!
Моих сынов враги изгнали,
Отчизну душит низкий плен,
И в древний край они прислали
Толпы неверных мне взамен!
Для них ли пышными цветами
Теперь украшу берег свой,
И мне ль пред дикими очами
Блистать чарующей красой?!
Пока сыны мои томятся,
Пока для них отчизны нет,
Я буду скорби предаваться, —
И свят да будет мой обет!»
И, белой пеной одеваясь,
В ней скрыл Аракс свою печаль, —
И, точно змейка извиваясь,
Понес он волны к морю вдаль…
Кто за нас—иди за нами!
И сомкнутыми рядами
Мы пройдем над головами
Проклинающих врагов…
Кто за нас—иди за нами,
Чтобы не было рабов!
Кто мы? Нас много. Мы—люди великой свободы.
Мы за страданья доступнаго счастья хотим.
Родина! Родина! Даром пропавшие годы,
Даром пропавшую мощь мы тебе возвратим.
Кто за нас—иди за нами!
Мы возможнаго хотим.
Мы берем свой хлеб горбами.
Русь века питалась нами.
Мы на Волге—бурлаками;
Под камнями с фонарями
Мы за тачками бежим;
По железу молотками
Мы стучим, стучим, стучим…
Кровью горячей мы рабство веками поили.
Все впереди! Не напрасно века проходили:
Прадед не знал, до чего дострадается внук.
Кто за нас—иди за нами!
Жизнь и правда нас зовут!
Будут дни: блестя штыками,
На своих свои пойдут…
Но не раз враги пред нами
Жерла пушек повернут…
Вечная память погибшим за дело святое!
Вечная память замученным в тюрьмах гнилых!
Вечная память сказавшим нам слово живое!
Вечная память!..
И месть за них!
ТРИ ЗНАМЕНИ.
Над землею вьется знамя, знамя черное.
Знамя черное, громадное, как туча.
Стонет, плачет чья-то грудь под пыткою.
Долго стонет… Как она могуча!
В грудь могучую,
В грудь живучую,
Злым судьей на смерть осужденную,
Кто-то сталь вонзил раскаленную,
Кто?
Кто этот великан, сваливший великана?
Как шла борьба? Великая борьба?
Судьба-ли это? Или не судьба?
И не было-ли здесь обмана?
Не видно ничего. Откуда тьма кругом?
А! Знамя черное родило эту тьму.
Чуть слышно борется замученный с врагом.
Куда вошел я? А! В тюрьму.
Вот знамя черное замкнулось аркой свода.
Как душно здесь! И хочется кричать.
И я рванулся. Закричал:—Свобода! —
A эхо мне ответило:—Молчать!—.
Тюрьма. Мы все живем в тюрьме,
Под черным знаменем окаменелым.
В тюрьме, где можно лишь страдать душой и телом,
Иль ползать гадами во тьме.
Во тьме! Во тьме!
Вы, что родились
Под черным знаменем,
Под страшным символом бича и тьмы,
Давайте грезить
О светлом времени,
О днях падения твердынь тюрьмы.
Давайте грезить.
Вот знамя черное
В клочки разорвано. Горит в кострах.
Тюрьма упала.
Бегут тюремщики,
В преступных душах их и злость, и страх.
Уж мы свободны.
Воть символ новаго —
Мы знамя белое несем вперед.
Уж мы не стадо
Рабов закованных.
Уж мы—стихия. Уж мы—народ.
Проходят годы.
И труд свободнаго,
И гения смелаго творят, творят.
Над нами знамя
Святое, белое,
И нет возврата нам в тюрьму, назад,
Но кто это? Кто там? Подходят сюда…
Их много. Как много… Все страшныя лица.
Эй! Кто вы, бродяги? Вон наша граница!
Здесь строится мирное царство труда.
Эй! Кто вы, бродяги? Откуда? Куда?
— Не бродяги мы. Не люди мы.
Мы—лишь призраки людей.
Стоны, слезы—мы. Мы вырвались
Из раздавленных грудей.
Наше небо—пропасть черная,
Каждый день наш—черный день.
Мы из тюрьм идем, из каторги,
Из голодных деревень.
Там религия—безправие,
Там пророки—палачи.
Там земля и стены шепчут:
— Эй! Молчи! —
А! Страшно мне. Сквозь тьму, сквозь стены
Я вижу все. Я вижу все.
Вон ночью вешают кого-то,
Вон бьют кого-то… по лицу…
А! Страшно. Где мой сон прекрасный?
Где знамя белое мое?
В моей душе нет ликования,
Но гнев растет в моей душе.
И вижу я теперь не знамя белое —
Вон знамя красное, как зарево, горит.
Я слышу дикий крик: «О! будьте прокляты!»
И знаю я, кому и кто кричит.
И хочется и мне кричать: «О! Будьте прокляты!»
Бежать и оставлять кровавый след.
И хочется поднять стакан вина безумнаго,
Вина кроваваго,
И пить, и пить за красный цвет…
Мой стол — вот весь мой наркомат.
Я — не присяжный дипломат,
Я — не ответственный политик,
Я — не философ-аналитик.
И с той и с этой стороны
Мои познания равны.
Чему равны — иное дело,
Но мной желанье овладело:
Склонясь к бумажному листу,
Поговорить начистоту
О том, о чем молчат обычно
Иль пишут этак «заковычно»,
Дипломатично,
Политично,
Владея тонким ремеслом
Не называть осла ослом
И дурачиной дурачину,
А величать его по чину
И выражать в конце письма
Надежды мирные весьма.
Я фельетон пишу — не ноту.
Поэт, как там ни толковать,
Я мог бы всё ж претендовать
На «поэтическую» льготу:
Поэт — известно-де давно —
Из трезвых трезвый, всё равно,
В тисках казенного пакета
Всегда собьется с этикета
И даст фантазии простор, —
Неоспорима-де примета:
Нет без фантазии поэта.
Так утверждалось до сих пор.
Вступать на эту тему в спор
Нет у меня большой охоты
(Спор далеко б меня завлек).
Таков уж стиль моей работы:
Я не стремлюсь добиться льготы
Под этот старый векселек.
Но к озорству меня, не скрою,
Влечет несказанно порою,
Поговорить на «свой» манер
О… Розенберге, например.
Вот фантазер фашистской марки!
Пусть с ним сравнится кто другой,
Когда, «соседке дорогой»
Суля «восточные подарки»,
Он сочиняет без помарки: «Я докажу вам в двух строках…
Подарки вот… почти в руках…
Вот это — нам, вот это — Польше…
Коль мало вам, берите больше…
Вести ль нам спор о пустяках?
Не то что, скажем, половину —
Всю забирайте Украину.
А мы Прибалтикой парад
Промаршируем в Ленинград,
Плацдарм устроив эйн-цвей-дрейно
От Ленинграда и до Рейна.
Мы, так сказать, за рыбный лов,
Араки, скажем так, а раки…
Ну мало ль есть еще голов,
Антисоветской ждущих драки
На всем двойном материке!
Я докажу в одной строке…» Состряпав из Европ и Азии,
Невероятный винегрет,
Фашистский выявил полпред
(Полпред для всяческих «оказий»)
Вид политических фантазий,
Переходящих в дикий бред.
То, что «у всякого барона
Своя фантазия», увы,
Не миновало головы
Сверхфантазера и патрона
Фашистских горе-молодцов,
И Розенберг в конце концов
С неподражаемым экстазом
Пленяет, стряпая статью,
Соседку милую свою
Чужого бреда пересказом.
Придет — она не за горой —
Пора, когда советский строй,
Преодолевши — вражьи козни,
Сменив истории рычаг,
Последний сокрушит очаг
Национальной лютой розни, —
Не за горою та пора,
Когда по школам детвора,
Слив голоса в волне эфирной,
Петь будет гимны всеземной,
Всечеловечески родной,
Единой родине — всемирной, —
Когда из книжечки любой,
Как факт понятный сам собой
Из первой строчки предисловия,
Узнает розовый юнец,
Что мир покончил наконец
С периодом средневековья,
Что рухнула, прогнив дотла,
Его отравленная масса
И что фашистскою была
Его последняя гримаса. Фашизм не пробует юлить
И заявляет откровенно,
Что он готовится свалить,
Поработить и разделить
Страну Советов непременно.
Бред?.. Мы должны иметь в виду:
Фашисты бредят — не в бреду,
Не средь друзей пододеяльных,
Патологически-скандальных,
Нет, наяву, а не во сне
Они готовятся к войне,
Ища союзников реальных,
Точа вполне реальный нож,
Нож для спины реальной тож.
Одно лишь в толк им не дается,
Что им, затейщикам войны,
В бою вот этой-то спины
Никак увидеть не придется, —
Что на любом мы рубеже
И день и ночь настороже
И, чтоб не знать в борьбе урону,
Так понимаем оборону:
Обороняться — не трубить,
Не хвастаться, не петушиться,
Обороняться — значит бить,
Так бить, чтоб с корнем истребить
Тех, кто напасть на нас решится,
Тех, кто, заранее деля
Заводы наши и поля,
Залить их мыслит нашей кровью,
Тех, кто в борьбе с советской новью
Захочет преградить ей путь,
Чтоб мир, весь мир, опять вернуть
К звериному средневековью
И путь к культуре — отрубить. Обороняться — значит бить!
И мы — в ответ на вражьи ковы, —
Не скрою, к этому готовы!
Улица с шумом тревожных шагов,
С шорохом тел, и откуда-то дико
Тянутся руки к безумию снов…
Полная грез, озлобленья и крика,
Улица ужас таит
И, как на крыльях, летит…
Улица в золоте дня,
Вечером в блеске багряном заката…
Смерть поднимается с громом набата,
В пламени ярком огня,
Смерть, будто в грезах, с мечами
И головами
На остриях,
Точно кто срезал цветы на полях…
Грохотом пушек тяжелых, больших,
Лязгом орудий глухих
Здесь исчисляется время стенаний,
Мук и рыданий…
В башнях часы, как глаза из орбит,
Выбиты злобно камнями;
Время обычной чредой не летит
Над непреклонными в гневе сердцами.
Гнев из земли изошел
К серым камням на могилах,
Гнев безпределен и зол,
С кровью кипучею в жилах,
Бледный и с воплем глухим
Смелым мгновеньем одним
Гнет разрушает столетий!
Все, что сияло в мечтах
В будущем где-то—далеком,
Все, что горело в глазах,
В сердце таилось глубоком,
И что хранила в себе
Вся человечества сила —
В этой кровавой борьбе
Гневом толпа возродила!
Праздник кровавый сквозь ужас встает,
Люди в крови, опьяненные, с криком
Бродят по трупам в безумии диком,
Радости знамя ведет их вперед.
Каски мелькают, как светлыя волны,
Вяло атака идет на народ,
Но, ослепленный и гордостью полный,
Страстно он ждет, чтоб над ним, наконец,
Вспыхнул кровавый, победный венец!
Чтоб обновиться,—убить!
Точно природа, в стремленьи
Самозабвением жить…
В пылком, безумном мгновеньи:
Жертвою пасть иль убить, —
Жизни нить вечную вить!
Вот загорелись мосты и дома,
С кровью на стенах сливается тьма;
В мутных каналах нашло отраженье
Роскоши властной последнее тленье,
И золоченыя башни строений
Город вдали окружают, как тени…
Огненно-черныя руки мелькают,
В мрак головни золотыя бросают,
Крыши горящия к небу летят,
Залпами там безпрерывно палят…
Смерть под сухой, несмолкаемый звук
Молча костлявыми пальцами рук
Валит тела, и они вдоль стены
В беге застывшем видны…
Трупы, изорваны пулями, всюду
Падают в груду, —
Отблеск на них фантастично горит,
Крик этих масок последний, ужасный
В злую улыбку кривит…
Колокол властный
Бьется, как сердце в борьбе, и гудит;
Вдруг замолкает,
Как задохнувшийся голос, со стоном глухим:
Башня под ним
Ярко пылает…
В замках старинных, с которых глядели
В город орлы золотые без слов
И отражали набег смельчаков,
Двери раскрылись, замки отлетели…
Входит толпа, разбивает шкапы,
Где сохранялись для этой толпы
Злые законы тайком,
Пламя их лижет своим языком,
Гибнет их прошлое, черное, злое…
Льется в подвалах вино дорогое,
С темных балконов бросают тела,
Воздух они разрезают безсильно…
Роскошь, сокровища,—все, что обильно
Жадность преступная в жизни взяла,
Блещет на голой земле…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Город во мгле
Вспыхнул страной золотою, пурпурной,
Смотрит он к дали рокочущей, бурной,
Ярко пылает корона на нем…
Гнев и безумье горящим кольцом
Жизнь охватили и тесно сжимают,
Кажется—миг и земля задрожит!
Мрачно пространство горит,
Ужас и дым к небесам подплывают…
Чтоб создавать, обновиться,—убить!
Или убить, чтобы пасть, все равно!
Двери раскрыть или руки разбить…
Будет зеленой весна или красной,
Разве не все в ней величья полно,
Силы клокочущей, вечно прекрасной!
Склонясь к бумажному листу,
Я — на посту.
У самой вражье-идейной границы,
Где высятся грозно бойницы
И неприступные пролетарские стены,
Я — часовой, ожидающий смены.
Дослуживая мой срок боевой,
Я — часовой.
И только.
Я никогда не был чванным нисколько.
Заявляю прямо и раз навсегда
Без ломания
И без брюзжания:
Весь я — производное труда
И прилежания.
Никаких особых даров.
Работал вовсю, пока был здоров.
Нынче не то здоровье,
Не то полнокровье.
Старость не за горой.
Водопад мой играет последнею пеною.
Я — не вождь, не «герой».
Но хочется так мне порой
Поговорить с молодою сменою.
Не ворчать,
Не поучать,
Не сокрушенно головою качать,
Не журить по-старчески всех оголтело.
Это — последнее дело.
Противно даже думать об этом.
Я буду доволен вполне,
Если мой разговор будет ясным ответом
На потоки вопросов, обращенных ко мне:
«Как писателем стать?»
«Как вы стали поэтом?
Поделитеся вашим секретом!»
«Посылаю вам два стихотворения
И басню «Свинья и чужой огород».
Жду вашего одобрения
Или — наоборот».
Не раз я пытался делать усилие —
На все письма давать непременно ответ.
Но писем подобных такое обилие,
Что сил моих нет,
Да, сил моих нет
Все стихи разобрать, все таланты увидеть
И так отвечать, чтоб никого не обидеть,
Никакой нет возможности
При всей моей осторожности.
После ответного иного письма
Бывал я обруган весьма и весьма.
Человек, величавший меня поэтом,
У меня с почтеньем искавший суда,
Обидясь на суд, крыл меня же ответом:
«Сам ты, дьявол, не гож никуда!
Твое суждение глупо и вздорно!»
Благодарю покорно!
Я честным судом человека уважил
И — себе неприятеля нажил.
Вот почему нынче сотни пакетов
Лежат у меня без ответов.
Лечить стихотворно-болезненный зуд…
Нет, к этим делам больше я не причастен.
А затем… Может быть, и взаправду мой суд
Однобок и излишне пристрастен.
И сейчас я тоже никого не лечу,
Я только хочу
В разговоре моем стихотворном
Поговорить о главном, бесспорном,
Без чего нет успеха ни в чем и нигде,
О писательском — в частности — тяжком и черном, Напряженно-упорном,
Непрерывном труде. Вот о чем у нас нынче — так и прежде бывало! —
Говорят и пишут до ужаса мало.
Убрали мы к дьяволу, скажем, Парнас,
Ушли от превыспренних прежних сравнений,
Но всё же доселе, как нужно, у нас
Не развенчан собой ослепленный,
Самовлюбленный,
Писательский неврастенический «гений».
«Гений!» — это порожденье глупцов
И коварных льстецов,
Это первопричина больных самомнений
И печальных концов.
Подчеркиваю вторично
И категорично,
Чтоб сильней доказать мою тезу:
Не лез я в «гении» сам и не лезу, —
Я знаю, какие мне скромные средства
Природой отпущены с детства.
Но при этаких средствах — поистине скромных —
Результатов порой достигал я огромных.
Достигал не всегда:
Писал я неровно.
Но я в цель иногда
Попадал безусловно.
Врагов мои песни весьма беспокоили,
Причиняли порой им не мало вреда,
Но эти удачи обычно мне стоили
Большого труда,
Очень, очень большого труда
И обильного пота:
Работа всегда есть работа.
Зачем я стал бы это скрывать,
Кого надувать?
Перед кем гениальничать,
Зарываться, скандальничать?
Образ был бы не в точности верен —
Сравнить себя с трудолюбивой пчелой,
Но я все же скрывать не намерен,
Что я очень гордился б такой похвалой.
И к тому разговор мой весь клонится:
Глуп, кто шумно за дутою славою гонится,
Кто кривляется и ломается,
В манифестах кичливых несет дребедень,
А делом не занимается
Каждый день,
Каждый день,
Каждый день! Гений, подлинный гений, бесспорный,
Если он не работник упорный,
Сколько б он ни шумел, свою славу трубя,
Есть только лишь дробь самого себя.
Кто хочет и мудро писать и напевно,
Тот чеканит свой стиль ежедневно. «Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто ежедневно с бою их берет!
Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной,
Дитя, и муж, и старец пусть идет». Гете. «Фауст» Мы все в своем деле — солдаты,
Залог чьих побед — в непрерывной борьбе.
Творец приведенной выше цитаты
Сам сказал о себе:
В тумане лики строгих башен,
Все очертанья неясны,
А дали дымны и красны,
И вид огней в предместьях страшен.
Весь изогнувшись, виадук
Над грустною рекой вздымался,
Громадный поезд удалялся
И дрбезжал, скользил,—и вдруг
Вдали рождал усталый звук.
Как звук рожка, свист пароходов…
И вот по улицам, мостам,
По переулкам, площадям
Толпы спешащих пешеходов
Скользят, как в вихре суеты,
На фоне мрачной пустоты,
Как тени, призрачные тени.
А запах нефти, запах серы
Ползет над городом без меры.
Душе людей теперь желанно,
Что невозможно и что странно,
И скрыты в блеске украшений
Следы добра и преступлений.
Кругом, закутавшись в туманы,
Грустят на площади фонтаны.
Колонна золотая, белеющий фронтон—
Как чей-то вечно мертвый, всегда гигантский сон.
На город давит мощь столетий,
И мигом прошлое восстанет,
И обольстит, и нас обманет,
И тени прошлого пройдут.
Мы в лоне прошлого, как дети;
На город давит мощь столетий,
Века, века парят над ним,
Живут бессмертием своим,
Всегда могучим и преступным,
И в преступленьях вечно крупным;
И каждый дом и каждый камень
Живит страстей безумный пламень.
Сначала хижины и несколько монахов…
Убежище для всех и церковь вся в тиши,
Что льет наивность в полумрак души
И теплый свет бесспорного ученья,
Как жизнь, как цель, как утешенье.
Вот замки в кружевах, массивные дворцы
Монахи, приоры, бароны и вилланы,
Вот митры золотые, каски и султаны.
Борьба влечений без борьбы души;
Хоругви развеваются в тиши;
Монархов на войну влечет кичливость;
Вот лилии фальшивых луидоров,
Чтоб скрыть грабеж страны от смелых взоров.
Мечом они ваяют справедливость,
И преступленье здесь одно: «трусливость».
Но вот рождается наш город современный,
На праве хочет он воздвигнуться, нетленный;
Народов когти, челюсти царей;
Чудовища тревожат сон ночей;
Подземный гул могучего стремленья
Несется к идеалам вожделенья;
А вечером здесь слышен стон набата,
Душа пожаром разума обята
И речи воли радостно твердит,
А сзади Революция стоит;
И книги новые стремительно хватают,
Как предки библию, их с жадностью читают
И ими жгут сердца свои.
Потоки крови потекли,
Катятся головы, вот строят эшафоты,
Душа у всех полна властительной заботы;
Но несмотря на казни и пожары
В сердцах сверкают те же чары.
На город давит мощь столетий,
Но город вечно тот же, тот,
Хотя на штурм пойдет народ
И будет поджигать убийственные мины.
Свидетелем Он будет мировой кончины,
И будет город жить, как в час свой первый.
Какое море дух его! Какая буря его нервы!
Влечений узел—жизни тайна
В нем усложняется случайно.
Всю землю лапою железной
В своей победе он займет
И в поражении найдет
Весь мир своею бездной.
И города могучий свет
Доходит даже до планет.
Века, века парят над ним.
В клубах туманов и паров
Его Душа блуждает утром,
Заря дарит их перламутром,
Грустит Душа безумных городов.
Душа пустынна, как соборы,
Что сквозь туманы бросят взоры;
Его Душа блуждает в тенях
На этих мраморных ступенях;
В душе прохожего нависли
Лишь города больные мысли;
В ночной и дремлющей тиши
Услышь конвульсию души.
И мир восстал от долгой спячки,
Свое дыханье затаив,
Он сохраняет свой порыв,
Охвачен грезами горячки;
Порыв к тому, что невозможно,
Что только больно и тревожно;
И правят здесь землей законы золотые,
Их откопав во мгле, на алтари пустые,
Где больше нет кумира,
Мы возведем Законы Мира.
Века, века парят над ним.
Но умер старый Сон, еще не скован новый,
Еще дымится он в поту, в мечте суровой
Тех гордых сил, которым имя: труд;
Проклятья в горле их властительно встают,
Чтоб этот плач и этот крик
До неба ясного проник.
И отовсюду, отовсюду
К нему идут толпы людей,
Откроет в пасти он своей
Приют оторванному люду;
Покинув слободы, деревни,
Поля и дали, храм свой древний,
Они идут, идут к нему,
Как в безнадежную тюрьму.
Растет прилив людского моря,
И ритм мы слышим на просторе,
И он течет, как в жилах кровь,
Все вновь и вновь.
Наш сон вздымается здесь выше,
Чем дым, стелящийся по крыше
И отравляющий простор,
Куда бы ни проникнул взор.
Он всюду здесь: в тоске, и скуке,
И в страхе беспредельной муки.
Что значит зло часов безумных,
Порок в своих берлогах шумных,
Когда разверзнется стихия,
И новый явится Мессия,
Чтоб человечество крестить,
Звездою новой озарить?
Крыши — словно миражи,
Трубы — пятна теней
В утро, полное копоти, сажи,
Сквозь извивы кровавых огней.
По набережным грязным,
Однообразным
Ползет трамвай… кривится виадук…
Вдруг
Пароход ревущий звук
Бросает сонмам привидений…
И сквозь туман
— Не явь, обман —
Людской поток… в нем все—как тени,
Тумана тени…
Воздух насыщен и нефтью и серой.
Солнце восходит неверной химерой.
Все в этих пятнах тумана и блично
И необычно…
Смотришь — и вдруг
В сердце проснулся испуг:
Может быть, нет ничего, все—лишь ложь:
Если развеять туман, ничего не найдешь…
Годы над городом грузно ползут...
Вот он, в тумане,
Город безумных желаний
И преступлений уют.
Жизнью безмерной, преступной
Он в каждый дом, в каждый камень,
Века за веками,
Вьется волной неотступной.
Сперва лишь, хижины, где власть дана попам:
Убежищем для всех служила церковь там —
На души, темные еще, она устало
Упрямой догмы свет сквозь окна изливала.
Митра да каска, платье из холста.
Монах, барон да раб — так жизнь была проста.
Но башни строились, дворцы и колокольни —
И папские кресты упрочились раздольней.
На стершихся монетах видим мы
Теперь — сквозь лилии — тот мир глубокой тьмы.
Борьба инстинктов, а не душ царила
Между соседями, — и все решала сила;
Она одна вела к несложному концу,
Где разрешалась злость жреца к жрецу.
В борьбе за первенство, единственности власти
Там город рос в ленивом безучастьи.
Народ работал, ели короли.
И только где-то там во глубине земли,
Бессильная еще, едва гудела сила,
И с колокольным звоном возносила
К извивам сумрачным потухших облаков,
По вечерам свои непонятный зов.
Из текстов и молитв — чьи замыслы: вериги, —
Подобно Библии, уже слагались книги;
И греза смутная, из года в год полней,
Росла и ширилась, все становясь ясней;
Знакомый нынче нам, в призывах революций,
Тогда их тайный смысл был непонятный, куцый;
Но намечался все ж — как бы во сне — трибун,
Тень эшафота, и пожар, и бунт.
Тысячи лет пролетели над ним,
Над городом, с жестким дыханьем своим, -
Но и в приступах дней
Он сумел сохранить и означить сильней
Все, что таилось когда-то
И жатвой созрело богатой…
Нервы — как буря! Сердца — океан!
Город в минуты побед и разрухи
— Каждый сверкающий миг —
Город велик!
Тянет лучи фонарей он, как руки
Безумно-воздето
К далеким планетам…
Дышащий злыми и темными снами
Город, он время считает веками.
О, века за веками,
Пролетевшие снами!..
О, город! В часы одичалых рассветов,
В каждом атоме пара дыша,
Без ответа
И бьется, и рвется
Его беспредельно-пустая душа —
Странно-неверная,
Жутко-химерная,
Словно в туманной дали очертания
Неразличимо-огромного здания.
Эта душа — из-за тени, как, тень -
Жадно глядит в нарастающий день;
В этой душе все былое таится,
В этой душе настоящее тмится
И все грядущее грезится-снится.
Толпы людей, лихорадочно-буйных усилий,
Брошены взмахом неведомых крылий
К увлекающей тающей цели!
Толпы людей, предвещающих новые дни…
Толпы людей, зажигающих в высях огни,
И вопрошающих клубы тумана:
Пора или рано?
Вечно упрямой, трагически бледной
Проходит толпа за толпой
К цели одной
Неизвестной, победной!
О, века за веками,
Уходящие снами!
Если греза одна отгорает,
То другая,
Огнем полыхая,
И в сердцах и в руках расцветает...
И стучит неразгаданный молот...
А город
Напряженно следит,
Как за дальней чертой
Той заветной мечтой
Даже небо горит...
Город безумием рдян!
Город мечтой неразгаданной пьян!..
Пусть в нем сердцам неизбывная стужа,
Пусть нищета в нем, пороки и ужас,
Пусть преступленья без меры, —
Все мы прощаем кошмарной химере,
Зная, что — поздно иль рано —
Придет из глухого тумана
Новый пророк — и такой еще не был!
Новые звезды он бросит на небо,
Новое солнце зажжет —
И уведет нас Вперед.
Черт вас возьми,
Черт вас возьми, черносотенная слизь,
вы
вы схоронились
вы схоронились от пуль,
вы схоронились от пуль, от зимы
и расхамились —
и расхамились — только спаслись.
Черт вас возьми,
тех,
тех, кто —
за коммунизм
за коммунизм на бумаге
за коммунизм на бумаге ляжет костьми,
а дома
а дома добреет
а дома добреет довоенным скотом.
Черт вас возьми,
тех,
тех, которые —
коммунисты
коммунисты лишь
коммунисты лишь до трех с восьми,
а потом
а потом коммунизм
а потом коммунизм запирают с конторою.
Черт вас возьми,
вас,
вас, тех,
кто, видя
кто, видя безобразие
кто, видя безобразие обоими глазми,
пишет
пишет о прелестях
пишет о прелестях лирических утех.
Если стих
Если стих не поспевает
Если стих не поспевает за былью плестись —
сырыми
сырыми фразами
сырыми фразами бей, публицист!
Сегодня
Сегодня шкафом
Сегодня шкафом на сердце лежит
тяжелое слово —
тяжелое слово — «жид».
Это слово
Это слово над селами
Это слово над селами вороном машет.
По трактирам
По трактирам забилось
По трактирам забилось водке в графин.
Это слово —
Это слово — пароль
Это слово — пароль для попов,
Это слово — пароль для попов, для монашек
из недодавленных графинь.
Это слово
Это слово шипело
Это слово шипело над вузовцем Райхелем
царских
царских дней
царских дней подымая пыльцу,
когда
когда «христиане»-вузовцы
когда «христиане»-вузовцы ахали
грязной галошей
грязной галошей «жида»
грязной галошей «жида» по лицу.
Это слово
Это слово слесарню
Это слово слесарню набило до ве́рха
в день,
в день, когда деловито и чинно
чуть не на́смерть
чуть не на́смерть «жиденка» Бейраха
загоняла
загоняла пьяная мастеровщина.
Поэт
Поэт в пивной
Поэт в пивной кого-то «жидом»
честит
честит под бутылочный звон
за то, что
за то, что ругала
за то, что ругала бездарный том —
фамилия
фамилия с окончанием
фамилия с окончанием «зон».
Это слово
Это слово слюнявит
Это слово слюнявит коммунист недочищенный
губами,
губами, будто скользкие
губами, будто скользкие миски,
разгоняя
разгоняя тучи
разгоняя тучи начальственной
разгоняя тучи начальственной тощищи
последним
последним еврейским
последним еврейским анекдотом подхалимским.
И начнет
И начнет громить
И начнет громить христианская паства,
только
только лозунг
только лозунг подходящий выставь:
жидов победнее,
жидов победнее, да каждого очкастого,
а потом
а потом подряд
а потом подряд всех «сицилистов».
Шепоток в очередях:
Шепоток в очередях: «топчись и жди,
расстрелян
расстрелян русский витязь-то...
везде...
везде... жиды...
везде... жиды... одни жиды...
спекулянты,
спекулянты, советчики,
спекулянты, советчики, правительство».
Выдернем
Выдернем за шиворот —
одного,
одного, паршивого.
Рапортуй
Рапортуй громогласно,
Рапортуй громогласно, где он,
Рапортуй громогласно, где он, «валютчик»?!
Как бы ни были
Как бы ни были они
Как бы ни были они ловки́ —
за плотную
за плотную ограду
за плотную ограду штыков колючих,
без различия
без различия наций
без различия наций посланы в Соловки.
Еврея не видел?
Еврея не видел? В Крым!
Еврея не видел? В Крым! К нему!
Камни обшарпай ногами!
Трудом упорным
Трудом упорным еврей
Трудом упорным еврей в Крыму
возделывает
возделывает почву — камень.
Ты знаешь,
Ты знаешь, язык
Ты знаешь, язык у тебя
Ты знаешь, язык у тебя чей?
Кто
Кто мысли твоей
Кто мысли твоей причина?
Встает
Встает из-за твоих речей
фабрикантова личина.
Буржуй
Буржуй бежал,
Буржуй бежал, подгибая рессоры,
сел
сел на английской мели́;
в его интересах
в его интересах расперессорить
народы
народы Советской земли.
Это классов борьба,
Это классов борьба, но злее
Это классов борьба, но злее и тоньше, —
говоря короче,
сколько
сколько побито
сколько побито бедняков «Соломонишек»,
и ни один
и ни один Соломон Ротшильд.
На этих Ротшильдов,
На этих Ротшильдов, от жира освиневших,
на богатых,
на богатых, без различия наций,
всех трудящихся,
всех трудящихся, работавших
всех трудящихся, работавших и не евших,
и русских
и русских и евреев —
и русских и евреев — зовем подняться.
Помните вы,
Помните вы, хулиган и погромщик,
помните,
помните, бежавшие в парижские кабаре, —
вас,
вас, если надо,
вас, если надо, покроет погромше
стальной оратор,
стальной оратор, дремлющий в кобуре.
А кто,
А кто, по дубовой своей темноте
не видя
не видя ни зги впереди,
«жидом»
«жидом» и сегодня бранится,
«жидом» и сегодня бранится, на тех
прикрикнем
прикрикнем и предупредим.
Мы обращаемся
Мы обращаемся снова и снова
к беспартийным,
к беспартийным, комсомольцам,
к беспартийным, комсомольцам, Россиям,
к беспартийным, комсомольцам, Россиям, Америкам,
ко всему
ко всему человеческому собранию:
— Выплюньте
— Выплюньте это
— Выплюньте это омерзительное слово,
выкиньте
выкиньте с матерщиной и бранью!
Мне грустно, на тебя смотря;
Твоя не верится мне радость,
И розами твоя увенчанная младость
Есть дня холодного блестящая заря.
Нет прозаического счастья
Для поэтической души:
Поэзией любви дни наши хороши,
А ты чужда ее святого сладострастья.
Нет, нет — он не любим тобой;
Нет, нет — любить его не можешь;
В стихии спорные одно движенье вложишь,
С фальшивым верный звук сольешь в согласный строй;
Насильством хитрого искусства
Стесненная, творит природа чудеса,
Но не позволят небеса,
Чтоб предрассудков власть уравнивала чувства.
Сердцам избра́нным дан язык,
Непосвященному невнятный;
Кто в таинства его с рожденья не проник,
Тот не постигнет их награды благодатной.
Где в двух сердцах нет тайного сродства,
Поверья общего, сочувствия, понятья,
Там холодны любви права,
Там холодны любви обятья!
Товарищи в земном плену житейских уз,
Друг другу чужды вы вне рокового круга:
Не промысл вас берег и прочил друг для друга,
Но света произвол вам наложил союз.
Я знаю, ты не лицемеришь;
Как свежая роса, душа твоя светла;
Но, суеверная, рассудку слепо веришь
И сердце на его поруку отдала.
Ты веришь, что, как честь, насильственным обетом
И сердце вольное нетрудно обложить
И что ему под добровольным гнетом
Долг может счастье заменить!
О женщины, какой мудрец вас разгадает?
В вас две природы, в вас два спорят существа —
В вас часто любит голова
И часто сердце рассуждает.
Но силой ли души иль слепотой почесть,
Когда вы жизни сей, дарами столь убогой,
Надежды лучшие дерзаете принесть
На жертвенник обязанности строгой?
Что к отреченью вас влечет? Какая власть
Вас счастья призраком дарит на плахе счастья?
Смиренья ль чистого возвышенная страсть,
Иль безмятежный сон холодного бесстрастья?
Вы совершенней ли, иль хладнокровней нас?
Вы жизни выше ли, иль, как в избранный камень
От Пигмальоновой любви, равно и в вас
Ударить должен чистый пламень?
Иль в тяжбе с обществом и с силою в борьбе,
Страшась испытывать игру превратных долей,
Заране ищете убежища себе
В благоразумье и неволе?
Умеренность — расчет, когда начнут от лет
Ум боле поверять, а сердце меней верить,
Необходимостью свои желанья мерить —
Нам и природы глас и опыта совет.
Но в возраст тот, когда печальных истин свиток
В мерцанье радужном еще сокрыт от нас,
Для сердца жадного и самый благ избыток
Есть недостаточный запас.
А ты, разбив сосуд волшебный
И с жизни оборвав поэзии цветы,
Чем сердце обольстишь, когда рукой враждебной
Сердечный мир разворожила ты?
Есть, к счастью, выдержка в долине зол и плача,
Но в свет заброшенный небесный сей залог
Не положительный известных благ итог,
Не алгеброй ума решенная задача.
Нет, вдохновением дается счастье нам,
Как искра творчества живой душе поэта,
Как розе свежий фимиам,
Как нега звучная певцу любви и лета.
И горе смертному, который в слепоте
Взысканьям общества сей вышний дар уступит
Иль, робко жертвуя приличью и тщете,
Земные выгоды его ценою купит.
Мне грустно, на тебя смотря;
Твоя не верится мне радость.
И розами твоя увенчанная младость
Есть дня холодного блестящая заря.
С полудня светлого переселенец милый,
Цветок, предчувствие о лучшей стороне,
К растенью севера привитый гневной силой,
Цветет нерадостно, тоскуя по весне.
Иль, жертва долгая минуты ослепленья,
Младая пери, дочь воздушныя семьи,
Из чаши благ земных не почерпнет забвенья
Обетованных ей восторгов и любви.
Любуйся тишиной под небом безмятежным,
Но хлад рассудка, хлад до сердца не проник;
В нем пламень не потух; так под убором снежным
Кипит невидимо земных огней тайник.
В сердечном забытьи, а не во сне спокойном,
Еще таишь в себе мятежных дум следы;
Еще тоскуешь ты о бурях, небе знойном,
Под коим зреют в нас душевные плоды.
Завидуя мученьям милым
И бурным радостям, неведомым тебе,
Хотела б жертвовать ты счастием постылым
Страстей волненью и борьбе.
У природы — никакой цели, и если
она есть — то единственная, — быть
познанной человеком и всецело быть
им отраженной…
Гастон Пари.
Где правда, где любовь и вы, святые грезы?
Природа ли мне даст все то, что ей самой
От века не дано? Не я ль, в борьбе с глухой
Ее средой, таю в груди то страх, то слезы? —
А ей не все ль равно, что мрак, что Божий свет,
Что зло, что благо, и — страдаю ль я, иль нет!..
Природа!.. Но — она ль меня одушевляла? —
Не сам ли я ее всю жизнь одушевлял?
Не я ли цвет и звук, и красоту ей дал,
Досоздавая все, что ей недоставало.
Я верил в небеса и — жил среди чудес.
Допрашивал, — искал и — не нашел небес. —
Неслись в ночи одни пылающие комья, —
Разрозненных миров сплотившийся хаос; И падали, как дождь, обломки их; неслось
И ты, мое гнездо — земля, и был влеком я
Над бездной вечности, куда, как старый хлам,
Валилось все… века,— их блеск и фимиам.
И времени поток смывал народы, троны,
И гасли алтари и — воздымался прах;
Отчаянье одно на сумрачных крылах
Неслось навстречу мне, крича: всему законы…
Природа властвует… но у природы нет
Начал твоих, она — конец твоих сует.
Вздохнет ли океан по орнаментам зданий,
Которые в потоп слизнет он? Выси гор
Вздохнуть ли, если чернь подпишет приговор
Смертельный гению, чтоб лучших упований
Лишить твой бедный ум? И, — если не спасет
Ничто твоей души, — природа ли вздохнет?
Поэт — ожесточись…
Но если вдохновенье
И жажда истины, и этот самый вздох
Даны мне не слепой природой, — жив мой Бог!
Он — тайна и глагол, любовь и обновленье,
Отрада немощных и сила — сознавать
Весь мир таким, чтоб петь — и лучшего желать.
У природы — никакой цели, и если
она есть — то единственная, — быть
познанной человеком и всецело быть
им отраженной…
Гастон Пари.
Где правда, где любовь и вы, святые грезы?
Природа ли мне даст все то, что ей самой
От века не дано? Не я ль, в борьбе с глухой
Ее средой, таю в груди то страх, то слезы? —
А ей не все ль равно, что мрак, что Божий свет,
Что зло, что благо, и — страдаю ль я, иль нет!..
Природа!.. Но — она ль меня одушевляла? —
Не сам ли я ее всю жизнь одушевлял?
Не я ли цвет и звук, и красоту ей дал,
Досоздавая все, что ей недоставало.
Я верил в небеса и — жил среди чудес.
Допрашивал, — искал и — не нашел небес. —
Неслись в ночи одни пылающие комья, —
Разрозненных миров сплотившийся хаос;
И падали, как дождь, обломки их; неслось
И ты, мое гнездо — земля, и был влеком я
Над бездной вечности, куда, как старый хлам,
Валилось все… века,— их блеск и фимиам.
И времени поток смывал народы, троны,
И гасли алтари и — воздымался прах;
Отчаянье одно на сумрачных крылах
Неслось навстречу мне, крича: всему законы…
Природа властвует… но у природы нет
Начал твоих, она — конец твоих сует.
Вздохнет ли океан по орнаментам зданий,
Которые в потоп слизнет он? Выси гор
Вздохнуть ли, если чернь подпишет приговор
Смертельный гению, чтоб лучших упований
Лишить твой бедный ум? И, — если не спасет
Ничто твоей души, — природа ли вздохнет?
Поэт — ожесточись…
Но если вдохновенье
И жажда истины, и этот самый вздох
Даны мне не слепой природой, — жив мой Бог!
Он — тайна и глагол, любовь и обновленье,
Отрада немощных и сила — сознавать
Весь мир таким, чтоб петь — и лучшего желать.
Сегодня
Сегодня забыты
Сегодня забыты нагайки полиции.
От флагов
От флагов и небо
От флагов и небо огнем распалится.
Поставить
Поставить улицу —
Поставить улицу — она
Поставить улицу — она от толп
в один
в один смерчевой
в один смерчевой развихрится столб.
В Европы
В Европы рванется
В Европы рванется и бешеный раж ее
пойдет
пойдет срывать
пойдет срывать дворцов стоэтажие.
Но нас
Но нас не любовь сковала,
Но нас не любовь сковала, но мир
рабочих
рабочих к борьбе
рабочих к борьбе взбарабанили мы.
Еще предстоит —
Еще предстоит — атакой взбежа,
восстаньем
восстаньем пройти
восстаньем пройти по их рубежам.
Их бог,
Их бог, как и раньше,
Их бог, как и раньше, жирен с лица.
С хвостом
С хвостом золотым,
С хвостом золотым, в копытах тельца.
Сидит расфранчен
Сидит расфранчен и наодеколонен.
Сжирает
Сжирает на день
Сжирает на день десять колоний.
Но скоро,
Но скоро, на радость
Но скоро, на радость рабам покорным,
забитость
забитость вырвем
забитость вырвем из сердца
забитость вырвем из сердца с корнем.
Но будет —
Но будет — круги
Но будет — круги расширяются верно
и Крест-
и Крест- и Проф-
и Крест- и Проф- и Коминтерна.
И это будет
И это будет последний… —
И это будет последний… — а нынче
сердцами
сердцами не нежность,
сердцами не нежность, а ненависть вынянчим.
Пока
Пока буржуев
Пока буржуев не выжмем,
Пока буржуев не выжмем, не выжнем —
несись
несись по мужицким
несись по мужицким разваленным хижинам,
несись
несись по асфальтам,
несись по асфальтам, греми
несись по асфальтам, греми по торцам:
— Война,
— Война, война,
— Война, война, война дворцам!
А теперь
А теперь картина
А теперь картина идущего,
вернее,
вернее, летящего
вернее, летящего грядущего.
Нет
Нет ни зим,
Нет ни зим, ни осеней,
Нет ни зим, ни осеней, ни шуб…
Май —
Май — сплошь.
Май — сплошь. Ношу
к луне
к луне и к солнцу
к луне и к солнцу два ключа.
Хочешь —
Хочешь — выключь.
Хочешь — выключь. Хочешь —
Хочешь — выключь. Хочешь — включай.
И мы,
И мы, и Марс,
И мы, и Марс, планеты обе
слетелись
слетелись к бывшей
слетелись к бывшей пустыне Гоби.
По флоре,
По флоре, эту печку
По флоре, эту печку обвившей,
никто
никто не узнает
никто не узнает пустыни бывшей.
Давно
Давно пространств
Давно пространств меж мирами Советы
слетаются
слетаются со скоростью света.
Миллионами
Миллионами становятся в ряд
самолеты
самолеты на первомайский парад.
Сотня лет,
Сотня лет, без самого малого,
как сбита
как сбита банда капиталова.
Год за годом
Год за годом пройдут лета еще.
Про них
Про них и не вспомнит
Про них и не вспомнит мир летающий.
И вот начинается
И вот начинается красный парад,
по тысячам
по тысячам стройно
по тысячам стройно скользят и парят.
Пустили
Пустили по небу
Пустили по небу красящий газ —
и небо
и небо флагом
и небо флагом красное враз.
По радио
По радио к звездам
По радио к звездам — никак не менее! —
гимны
гимны труда
гимны труда раскатило
гимны труда раскатило в пение.
И не моргнув
И не моргнув (приятно и им!)
планеты
планеты в ответ
планеты в ответ рассылают гимн.
Рядом
Рядом с этой
Рядом с этой воздушной гимнастикой
— сюда
— сюда не нанесть
— сюда не нанесть бутафорский сор —
солнце
солнце играм
солнце играм один режиссер.
Все
Все для того,
Все для того, веселиться чтобы.
Ни ненависти,
Ни ненависти, ни тени злобы.
А музыка
А музыка плещется,
А музыка плещется, катится,
А музыка плещется, катится, льет,
пока
пока сигнал
пока сигнал огласит
пока сигнал огласит — разлет! —
И солнцу
И солнцу отряд
И солнцу отряд марсианами вскинут.
Купают
Купают в лучах
Купают в лучах самолетовы спины.
Сорвете производство —
пятилетку провороните.
Гудки,
гудите
во все пары.
На важнейшем участке,
на важнейшем фронте —
опасность,
отступление,
прорыв.
Враг
разгильдяйство
не сбито начисто.
Не дремлет
неугомонный враг.
И вместо
высокого,
настоящего качества —
порча,
бой,
брак.
Тонет
борьба,
в бумажки канув.
Борьбу
с бюрократом
ставьте на ноги
Не дадим,
чтоб для каких-то
бюрократов-болванов
ухудшилось
качество
болванки.
Поход
на себестоимость
заводами начат,
скоро ль
на лопатки
цены положите?
Цены
металлов
прыгают и скачут,
скачут
вверх,
как хорошие лошади.
Брось
не скрепленное
делом
пустословие!
Не сиди
у инструкций в тени.
Чем жаловаться
на
«объективные условия»,
сам
себя подтяни.
Назвался
«ударник»
и ждешь оваций.
Слова —
на кой-они лях!
Товарищ,
выйди
соревноваться
не в вызовах,
а
в делах.
Партиец,
не жалуйся
на свое неуменье,
задумайся,
профсоюзная головка.
Срыв
промфинплана
преступен
не менее,
чем спячка
в хлебозаготовках.
Кривая прогулов
снизилась,
спала.
Заметно
и простому глазу.
Но мало того,
что прогулов мало! —
И труд
используй
до отказу.
Сильным
средством
лечиться надо,
наружу
говор скрытненький!
Примите
против
внутренних неполадок
внутреннее
лекарство
самокритики
Иди,
работа,
ровно и планно.
Разводите
все пары!
В прорванных
цифрах
промфинплана
забьем,
заполним прорыв!
И
И ночь и мрак! Как все томительно-пустынно!
Бессонный дождь стучит в мое окно,
Блуждает луч свечи, меняясь с тенью длинной,
И на сердце печально и темно.
Былые сны! душе расстаться с вами больно;
Еще ловлю я призраки вдали,
Еще желание в груди кипит невольно;
Но жизнь и мысль убили сны мои.
Мысль, мысль! как страшно мне теперь твое движенье,
Страшна твоя тяжелая борьба!
Грозней небесных бурь несешь ты разрушенье,
Неумолима, как сама судьба.
Ты мир невинности давно во мне сломила,
Меня навек в броженье вовлекла,
За верой веру ты в моей душе сгубила,
Вчерашний свет мне тьмою назвала.
От прежних истин я отрекся правды ради,
Для светлых снов на ключ я запер дверь,
Лист за листом я рвал заветные тетради,
И все, и все изорвано теперь.
Я должен над своим бессилием смеяться,
И видеть вкруг бессилие людей,
И трудно в правде мне внутри себя признаться,
А правду высказать еще трудней.
Пред истиной нагой исчез и призрак бога,
И гордость личная, и сны любви,
И впереди лежит пустынная дорога,
Да тщетный жар еще горит в крови.
ИИ
Скорей, скорей топи средь диких волн разврата
И мысль и сердце, ношу чувств и дум;
Насмейся надо всем, что так казалось свято,
И смело жизнь растрать на пир и шум!
Сюда, сюда бокал с играющею влагой!
Сюда, вакханка! слух мне очаруй
Ты песней, полною разгульною отвагой!
На—золото, продай мне поцелуй…
Вино кипит во мне и жжет меня лобзанье…
Ты хороша! о, слишком хороша!..
Зачем опять в груди проснулося страданье
И будто вздрогнула моя душа?
Зачем ты хороша? забытое мной чувство,
Красавица, зачем волнуешь вновь?
Твоих томящих ласк постыдное искусство
Ужель во мне встревожило любовь?
Любовь, любовь!.. о, нет, я только сожаленье,
Погибший ангел, чувствую к тебе…
Поди, ты мне гадка! я чувствую презренье
К тебе, продажной, купленной рабе!
Ты плачешь? Нет, не плачь. Как? я тебя обидел?
Прости, прости мне—это пар вина;
Когда б я не любил, ведь я б не ненавидел.
Постой, душа к тебе привлечена—
Ты боле с уст моих не будешь знать укора.
Забудь всю жизнь, прожитую тобой,
Забудь весь грязный путь порока и позора,
Склонись ко мне прекрасной головой,—
Страдалица страстей, страдалица желанья,
Я на душу тебе навею сны,
Ее вновь оживит любви моей дыханье,
Как бабочку дыхание весны.
Что ж ты молчишь, дитя, и смотришь в удивленья,
А я не пью мой налитой бокал?
Проклятие! опять ненужное мученье
Внутри души я где-то отыскал!
Но на плечо ко мне она, склоняся, дремлет,
И что во мне—ей непонятно то;
Недвижно я гляжу, как сон ей грудь подемлет,
И глупо трачу сердце на ничто!
ИИИ
Чего хочу?.. Чего?.. О! так желаний много,
Так к выходу их силе нужен путь,
Что кажется порой—их внутренней тревогой
Сожжется мозг и разорвется грудь.
Чего хочу? Всего со всею полнотою!
Я жажду знать, я подвигов хочу,
Еще хочу любить с безумною тоскою,
Весь трепет жизни чувствовать хочу!
А втайне чувствую, что все желанья тщетны,
И жизнь скупа, и внутренно я хил,
Мои стремления замолкнут безответны,
В попытках я запас растрачу сил.
Я сам себе кажусь, подавленный страданьем,
Каким-то жалким, маленьким глупцом,
Среди безбрежности затерянным созданьем,
Томящимся в брожении пустом…
Дух вечности обнять за раз не в нашей доле,
А чашу жизни пьем мы по глоткам,
О том, что выпито, мы все жалеем боле,
Пустое дно все больше видно нам;
И с каждым днем душе тяжеле устарелость,
Больнее помнить и страшней желать,
И кажется, что жить—отчаянная смелость:
Но биться пульс не может перестать,
И дальше я живу в стремленьи безотрадном,
И жизни крест беру я на себя,
И весь душевный жар несу в движеньи жадном,
За мигом миг хватая и губя.
И все хочу!.. чего?.. О! так желаний много,
Так к выходу их силе нужен путь,
Что кажется порой—их внутренней тревогой
Сожжется мозг и разорвется грудь.
ИV
Как школьник на скамье, опять сижу я в школе
И с жадностью внимаю и молчу;
Пусть длинен знанья путь, но дух мой крепок волей,
Не страшен труд—я верю и хочу.
Вокруг все юноши: учительское слово,
Как я, они все слушают в тиши;
Для них все истина, им все еще так ново,
В них судит пыл неопытной души.
Но я уже сюда явился с мыслью зрелой,
Сомнением испытанный боец,
Но не убитый им… Я с призраками смело
И искренно расчелся наконец;
Я отстоял себя от внутренней тревоги,
С терпением пустился в новый путь,
И не собьюсь теперь с рассчитанной дороги—
Свободна мысль и силой дышит грудь.
Что, Мефистофель мой, завистник закоснелый?
Отныне власть твою разрушил я,
Болезненную власть насмешки устарелой;
Я скорбью многой выкупил себя.
Теперь товарищ мне иной дух отрицанья—
Не тот насмешник черствый и больной,
Но тот всесильный дух движенья и созданья,
Тот вечно юный, новый и живой.
В борьбе бесстрашен он, ему губить—отрада,
Из праха он все строит вновь и вновь,
И ненависть его к тому, что рушить надо,
Душе свята так, как свята любовь.
1844-1847
Не та любовь, что поучает,
Иль безнадежно изнывает
И песни жалкие поет,
Не та, что юность растлевает
Или ревниво вопиет,
А та любовь, что жертв не просит,
Страдает без обидных слез
И, полная наивных грез,
Не без улыбки цепи носит,
Непобедима и вечна,
Внедряя жизни семена
Везде, где смерть идет и косит…
Свидетель всех ее скорбей,
Наследник всех ее преданий, Ее забывчивых страстей
И поздних разочарований,
Угомонив с летами кровь,
В виду улик неоспоримых,
Не на скамью ли подсудимых
Влечешь ты брачную любовь?
За что ж?.. За то ли, что когда-то
Она, поверившая свято
В свое призванье жить семьей,
Не дрогнула с чужой судьбой,
Быть может тяжкой и бесславной,
Связать свободный, своенравный,
Знакомый с детства жребий свой, —
Не струсила свечи венчальной,
И, несмотря на суету
И дрязги жизни, красоту
Вообразила идеальной;
За то ль, что в этой красоте
Без маски и без покрывала
Не узнаем мы идеала,
Доступного одной мечте?..
Карай наперсников разврата,
С холодной ревностью в крови, Расчет, не знающий любви
И добивающийся злата,
Карай ханжу, что корчит брата
И хочет жить с своей женой,
Как с незаконною сестрой…
К чему соблазн? — К чему игра
В фальшивый брак! — Ведь мы не дети,
Боящиеся сатаны,
Который расставляет сети
Нам в ласках собственной жены…
Скажи, поэт, молвой любимый,
Скажи, пророк неумолимый,
Ужели мы себя спасем
Тем, что в борьбе с собой убьем
Грядущих поколений семя,
Иль тем, что, в вечность погрузясь,
В бездушной тьме утратим время,
И то забудем, что, кичась
Своим отчаяньем, в смирении
И сокрушении сердец,
Мы исказили план творенья
И разрешили все сомненья
Тем, что нашли себе конец. Бред истины — дух разуменья!
Ты в даль и в глубь меня влечешь;
В ничтожестве ли ты найдешь
Свое конечное спасенье?!
Божественность небытия
И бессознательная воля!
На вас ли променяю я
Распутников и нищих? доля
Их низменна… их грязен путь… —
И все ж они хоть что-нибудь,
В них светит искорка сознанья,
А вы, — вы призрак, вы ничто…
Не та любовь, что поучает,
Иль безнадежно изнывает
И песни жалкие поет,
Не та, что юность растлевает
Или ревниво вопиет,
А та любовь, что жертв не просит,
Страдает без обидных слез
И, полная наивных грез,
Не без улыбки цепи носит,
Непобедима и вечна,
Внедряя жизни семена
Везде, где смерть идет и косит…
Свидетель всех ее скорбей,
Наследник всех ее преданий,
Ее забывчивых страстей
И поздних разочарований,
Угомонив с летами кровь,
В виду улик неоспоримых,
Не на скамью ли подсудимых
Влечешь ты брачную любовь?
За что ж?.. За то ли, что когда-то
Она, поверившая свято
В свое призванье жить семьей,
Не дрогнула с чужой судьбой,
Быть может тяжкой и бесславной,
Связать свободный, своенравный,
Знакомый с детства жребий свой, —
Не струсила свечи венчальной,
И, несмотря на суету
И дрязги жизни, красоту
Вообразила идеальной;
За то ль, что в этой красоте
Без маски и без покрывала
Не узнаем мы идеала,
Доступного одной мечте?..
Карай наперсников разврата,
С холодной ревностью в крови,
Расчет, не знающий любви
И добивающийся злата,
Карай ханжу, что корчит брата
И хочет жить с своей женой,
Как с незаконною сестрой…
К чему соблазн? — К чему игра
В фальшивый брак! — Ведь мы не дети,
Боящиеся сатаны,
Который расставляет сети
Нам в ласках собственной жены…
Скажи, поэт, молвой любимый,
Скажи, пророк неумолимый,
Ужели мы себя спасем
Тем, что в борьбе с собой убьем
Грядущих поколений семя,
Иль тем, что, в вечность погрузясь,
В бездушной тьме утратим время,
И то забудем, что, кичась
Своим отчаяньем, в смирении
И сокрушении сердец,
Мы исказили план творенья
И разрешили все сомненья
Тем, что нашли себе конец.
Бред истины — дух разуменья!
Ты в даль и в глубь меня влечешь;
В ничтожестве ли ты найдешь
Свое конечное спасенье?!
Божественность небытия
И бессознательная воля!
На вас ли променяю я
Распутников и нищих? доля
Их низменна… их грязен путь… —
И все ж они хоть что-нибудь,
В них светит искорка сознанья,
А вы, — вы призрак, вы ничто…
В годы прежния,
Времена первоначальныя,
При бывшем вольном царе,
При Иване Васильевиче,
Когда холост был государь,
Царь Иван Васильевич,
Поизволил он женитися.
Берет он, царь-государь,
Не у себя в каменно́й Москве,
А берет он, царь-государь,
В той Золотой орде,
У тово Темрюка-царя,
У Темрюка Степановича,
Он Марью Темрюковну,
Сестру Мастрюкову,
Купаву крымскую
Царицу благоверную.
А и царскова поезду
Полторы было тысячи:
Князи-бо́яра, могучие бога́тыри,
Пять со́т донских казаков,
Что н(и) лутчих добрых молодцов.
Здравствует царь-государь
Через реки быстрыя,
Через грязи смоленския,
Через лесы брынския,
Он здравствует, царь-государь,
В той Золотой орде,
У тово Темрюка-царя,
У Темрюка Степановича.
Он по́нел, царь-государь,
Царицу благоверную
Марью Темрюковну,
Сестру Мастрюкову,
И взял в провожатые за ней
Три ста́ татаринов,
Четыре ста́ бухаринов,
Пять сот черкашенинов
И любимова шурина
Мастрюка Темрюковича,
Молодова черкашенина.
Уж царскова поезду
Без малова три тысячи,
Везут золоту казну
Ко царю в каменну́ Москву.
Переехал царь-государь
Он реки быстрыя,
Грязи смоленския
И лесы брынския,
Он здравствует, царь-государь,
У себя в каменно́й Москве,
Во полатах белокаменных.
В возлюбленной крестовой своей
Пир навеселе повел,
Столы на радостех.
И все ли князи-бо́яра,
Могучие богатыри
И гости званыя,
Пять сот донских казаков
Пьют-едят, потешаются,
Зелено вино кушают,
Белу лебедь рушают,
А един не пьет да не ест
Царской гость дорогой,
Мастрюк Темрюкович,
Молодой черкашенин.
И зачем хлеба-соли не ест,
Зелена вина не кушает,
Белу лебедь не рушает?
У себя на уме держит:
Изошел он семь городов,
Поборол он семьдесят борцов
И по себе борца не нашел.
И только он думает,
Ему вера поборотися есть
У царя в каменной Москве,
Хочет царя потешити
Со царицею благоверною
Марьею Темрюковною,
Он хочет Москву загонять,
Сильно царство Московское.
Никита Романович
Об том царю доложил,
Царю Ивану Васильевичу:
«А и гой еси, царь-государь,
Царь Иван Васильевич!
Все князи-бояра,
Могучие богатыри
Пьют-едят, потешаются
На великих на радостех,
Один не пьет, не ест
Твой царской гость дорогой,
Мастрюк Темрюкович,
Молодой черкашенин —
У себя он на уме держит,
Вера поборотися есть,
Твое царское величество потешити
Со царицею благоверною».
Говорит тут царь-государь,
Царь Иван Васильевич:
«Ты садися, Никита Романович,
На добра коня,
Побеги по всей Москве,
По широким улицам
И по частым переулачкам».
Он будет, дядюшка
Никита Романович,
Середь Урья Повол[ж]скова,
Слободы Александровы, —
Два братца родимые
По базару похаживают,
А и бороды бритые,
Усы торженые,
А платья саксонское,
Сапоги с рострубами,
Аб ручку-ту дядюшке челом:
«А и гой еси ты, дядюшка
Никита Романович,
Ково ты спрашиваешь?
Мы борцы в Москве похваленые.
Молодцы поученые, славные!»
Никита Романович
Привел борцов ко дворцу,
Говорили тут борцы-молодцы:
«Ты, Никита Романович,
Ты изволь об том царю доложить,
Смет(ь) ли н[а]га спустить
С царским шурином,
И смет(ь) ли ево побороть?».
Пошел он, Никита Романович,
Об том царю доложил,
Что привел борцов ко дворцу.
Злата труба протрубела
Во полате белокаменной,
Говорил тут царь-государь,
Царь Иван Васильевич:
«Ты, Никита Романович,
Веди борцов на двор,
На дворец государевой,
Борцов ученыех,
Молодцов похваленыех,
И в том им приказ отдавай,
Кто бы Мастрюка поборол,
Царскова шурина,
Платья бы с плеч снял
Да нагова с круга спустил,
А нагова, как мать родила,
А и мать на свет пустила».
Послышал Мастрюк борцов,
Скачет прямо Мастрюк
Из места большева,
Из угла переднева
Через столы белод[у]бовы,
Через ества сахарныя,
Чрез питья медяныя,
Левой ногой задел
За столы белодубовы.
Повалил он тридцать столов
Да прибил триста гостей:
Живы да не годны,
На карачках ползают
По полате белокаменной —
То похвальба Мастрюку,
Мастрюку Темрюковичу.
Выбежал тут Мастрюк
На крылечка красное,
Кричит во всю голову,
Чтобы слышел царь-государь:
«А свет ты, вольной царь,
Царь Иван Васильевич!
Что у тебя в Москве
За похвальные молодцы,
Поученые, славные?
На ладонь их посажу,
Другой рукою роздавлю!».
С борцами сходится
Мастрюк Темрюкович,
Борьба ево ученая,
Борьба черкасская,
Колесом он бороться пошел.
А и малой выступается
Мишка Борисович,
Смотрит царь-государь,
Что кому будет божья помочь,
И смотрят их борьбу князи-бо́яра
И могучие богатыри,
Пять сот донских казаков.
А и Мишка Борисович
С носка бросил о землю
Он царскова шурина,
Похвалил ево царь-государь:
«Исполать тебе, молодцу,
Что чиста борешься!».
А и Мишка к стороне пошел, —
Ему полно боротися.
А Потанька бороться пошел,
Костылем попирается,
Сам вперед подвигается,
К Мастрюку приближается.
Смотрит царь-государь,
Что кому будет божья помочь.
Потанька справился,
За плеча сграбился,
Согнет корчагою,
Воздымал выше головы своей,
Опустил о сыру землю:
Мастрюк без памети лежит,
Не слыхал, как платья сняли.
Был Мастрюк во всем,
Стал Мастрюк ни в чем,
Ожерелья в пять сот рублев
Без единые денежки,
А платья саксонскова
Снял на три тысячи —
Со стыду и сорому
О карачках под крылец ползет.
Как бы бела лебедушка
По заре она прокликала,
Говорила царица царю,
Марья Темрюковна:
«Свет ты, вольной царь
Иван Васильевич!
Такова у тебя честь добра́
До любимова шурина?
А детина наругается,
Что детина деревенской,
Почто он платья снимает?».
Говорил тут царь-государь:
«Гой еси ты, царица во Москве,
Да ты, Марья Темрюковна!
А не то у меня честь во Москве,
Что татары-те борются,
То-то честь в Москве,
Что русак тешится!
Хотя бы ему голову сломил,
Да любил бы я, пожаловал
Двух братцов родимыех,
Двух удалых Борисовичев».
Впряжён в телегу конь косматый,
Откормлен на диво овсом,
И бляхи медные на нём
Блестят при зареве заката.
Купцу дай, Господи, пожить:
Широкоплеч, как клюква, красен,
Казной от бед обезопасен,
Здоров, — о чём ему тужить?
Да мой купец и не горюет.
С какой-то бабой за столом
В особой горенке, вдвоём,
Сидит на мельнице, пирует.
Вода ревёт, вода шумит,
От грома мельница дрожит,
Идёт работа толкачами,
Идёт работа решетом,
Колёсами и жерновами —
И стукотня и пыль кругом…
Купец мой рюмку поднимает
И кулаком об стол стучит.
«И выпью!.. кто мне помешает?
И пью… сам чёрт не запретит!
Пей, Марья!..»
— «То-то, ненаглядный,
Ты мне на платье обещал…» —
«И кончено! Сказал — и ладно,
И будет так, как я сказал.
Мне что жена? Сыта, одета —
И всё… вот выпрягу коня
И прогуляю до рассвета,
И баста! Обними меня!..»
Вода шумит — не умолкает,
При свете месяца кипит,
Алмазной радугой сверкает,
Огнями синими горит.
Но даль темна и молчалива,
Огонь весёлый рыбака
Краснеет в зеркале залива,
Скользит по листьям лозняка.
Купец гуляет. Мы не станем
Ему мешать. В тиши ночной
Мы лучше в дом его заглянем,
Войдём неслышною стопой.
Уж поздно. Свечка нагорела.
Больной лежит и смерти ждёт.
Его лицо, как мрамор, бело,
И руки холодны, как лёд;
На лоб открытый кудри пали;
Остаток прежней красоты,
Печать раздумья и печали
Ещё хранят его черты.
Так, освещённые зарёю,
В замолкшем надолго лесу,
Листы осеннею порою
Ещё хранят свою красу.
Пора на отдых. Грудь разбита,
На сердце запеклася кровь —
И радость навек позабыта…
А ты, горячая любовь,
Явилась поздно. Доля, доля!
И если б раньше ты пришла, —
Какой бы здесь приют нашла?
Здесь труд и бедность, здесь неволя,
Здесь горе гнёзда вьёт свои,
И веет холод от порога,
И стены дома смотрят строго…
Здесь нет приюта для любви!
Лежит больной, лицо печально, —
И будто тенью лоб покрыт;
Так летом, только догорит
Румяной зорьки луч прощальный, —
Под сводом сумрачных небес
Стоит угрюм и тёмен лес.
Родная мать роняет слёзы,
Облокотясь на стол рукой.
Надежды, молодости грёзы,
Мир сердца — этот рай земной —
Всё унесло, умчало горе,
Как буйный вихрь уносит пыль,
Когда в степи шумит ковыль,
Шумит взволнованный, как море,
И догорает вся дотла
Грозой зажжённая ветла.
Плачь больше, бедное созданье!
И не слезами — кровью плачь!
Безвыходно твоё страданье
И беспощаден твой палач.
Невесела, невыносима,
Горька, как яд, твоя судьба:
Ты жизнь убила, как раба,
И не была никем любима…
Твой муж… но виноват ли он,
Что пьян, и груб, и неумён?
Когда б он мог подумать строго,
Как зла наделано им много,
Как много ран нанесено, —
Себя он проклял бы давно.
В борьбе тяжёлой ты устала,
Изнемогла и в грязь упала,
И в грязь затоптана толпой.
Увы! сгубил тебя запой!..
Твоя слеза на кровь походит…
Плачь больше!.. В воздухе чума!..
Любимый сын в могилу сходит,
Другой давно сошёл с ума.
Вот он сидит на лежанке просторной,
Голо острижен, и бледен, и хил;
Палку, как скрипку, к плечу прислонил,
Бровью и глазом мигает проворно,
Правой рукою и взад и вперёд
Водит по палке и песню поёт:
«На старом кургане, в широкой степи,
Прикованный сокол сидит на цепи.
Сидит он уж тысячу лет,
Всё нет ему воли, всё нет!
И грудь он когтями с досады терзает,
И каплями кровь из груди вытекает.
Летят в синеве облака,
А степь широка, широка…»
Вдруг палку кинул он, закрыл лицо руками
И плачет горькими слезами:
«Больно мне! больно мне! мозг мой горит.
Счастье тому, кто в могиле лежит!
Мать моя, матушка! полно рыдать!
Долго ли нам эту жизнь коротать?
Знаешь ли? Спальню запри изнутри,
Сторожем стану я подле двери.
«Прочь! — закричу я. — Здесь мать моя спит!..
Больно мне, больно мне! мозг мой горит!..»
Больной всё слушал эти звуки,
Горел на медленном огне,
Сказать хотел он: дайте мне
Хоть умереть без слёз и муки!
Ужель не мог я от судьбы
Дождаться мира в час кончины,
За годы думы и кручины,
За годы пытки и борьбы?
Иль эти пытки шуткой были?
Иль мало, среди стен родных,
Отравой зла меня поили?
Иль вместо слёз из глаз моих
Текла вода на изголовье,
Когда, губя своё здоровье,
Я думал ночи безо сна —
Зачем мне эта жизнь дана?
И, догорающий в постели,
Всю жизнь припомнив с колыбели,
Хотел он на своём пути
Хоть точку светлую найти —
И не сыскал.
Так в полдень жгучий,
Спустившись с каменистой кручи,
Томимый жаждой, пешеход
Искать ключа в овраг идёт.
И долго там, усталый, бродит,
И влаги капли не находит,
И падает, едва живой,
На землю с болью головной…
«Ну, отпирай! Заснули скоро!..» —
Ударив в ставень кулаком,
Хозяин крикнул под окном…
Печальный дом, приют раздора!
Нет, тяжело срывать покров
С твоих таинственных углов,
Срывать покров, как уголь, чёрный!
Угрюм твой вид, как гроба вид,
Как место казни, где стоит
С железной цепью столб позорный
И плаха с топором лежит!..
За то, что здесь так мало света,
Что воздух солнцем не согрет,
За то, что нет на мысль ответа,
За то, что радости здесь нет,
Ни ласк, ни милого объятья,
За то, что гибнет человек, —
Я шлю тебе мои проклятья,
Чужой оплакивая век!..
Я иду тропой лесною.
И, сплетаясь надо мною,
Ветви тихо шелестят;
Меж узорчатой листвою
Блещет небо синевою
И притягивает взгляд.
У плотины в полдень знойный
Словно дремлет тополь стройный;
Где прозрачней и быстрей
Ручеек бежит в овраге —
Он купает в светлой влаге
Серебро своих кудрей.
На пруде волшебно сонном,
Камышами окаймленном,
Распустился ненюфар,
Тишине я внемлю чутко,
И таинственно, и жутко
Обаянье этих чар…
Меж зелеными лугами
И крутыми берегами
Дремлют тихие струи;
Словно в грезах сновиденья,
Ждешь невольно появленья
Очарованной ладьи.
Не причалит ли неслышно
К камышам расцветшим пышно
Челн волшебный, — и меня
Не умчит ли он с собою
В мир, за далью голубою —
В царство радостного дня?
Дни бывают… Сладкой муки
Сердце чуткое полно,
И заветных песен звуки
В сердце зреют, как зерно.
Засияв среди ненастья
Темной ночи грозовой,
В мертвый холод безучастья
Вторгся луч любви живой.
Все, что сердцу смутно снилось,
Что бесплодно я зову —
Предо мною все открылось,
Все предстало наяву.
Над собой не чую гнета,
Снова дышится вольней:
Что-то плачет, шепчет что-то
И поет в душе моей.
Ранней юности безумье
Здесь на память мне приходит;
Вновь печальное раздумье
На былое мысль наводит.
Предо мной оно всплывает
В бледном золоте заката,
Тихой грустью обвевает
В дуновеньях аромата.
Вновь отчетливо и ярко
Все воскресло: лица, речи…
И в густых аллеях парка
Словно жду я с кем-то встречи.
Что-то веет меж листвою,
И с надеждою во взорах —
Словно слышу за собою
Я шагов замолкших шорох.
Озираюсь я, — готово
Сердце вновь поверить чуду!
Но, увы, лишь тень былого
Вслед за мною бродит всюду.
Сумрачный день. Все в природе как будто заснуло,
Глухо звучат отголоски шагов,
Запахом сена с зеленых лугов потянуло,
С дальних лугов.
Светлое озеро в рамке из зелени дремлет,
Тополь сребристый в воде отражен;
То же затишье тревожную душу обемлет,
Чуткий, таинственный сон.
Грезятся сердцу несбыточно дивные сказки
Юных доверчивых лет;
Грезятся вновь материнские кроткие ласки,
Дружеский теплый привет.
Вмиг позабыты — суровой борьбы безнадежность,
Боль незаживших, всегда растравляемых ран,
В сердце воскресли любовь, прощенье, и нежность —
Солнечный луч, пронизавший холодный туман.
Светлой грезой, лаской нежной —
Веет давнее былое
И бежит души мятежной
Все холодное и злое.
Горечь мук, судьбы удары —
Забываются на время,
Отступают злые чары,
Легче — жизненное бремя.
Снова сердце чутко внемлет
Тихой речи примиренья,
Светлый мир его обемлет,
Принося успокоенье.
Образ милый и священный
Дышит кроткою мольбою,
Шепчет голос незабвенный:
— Успокойся! Я с тобою.
Из заоблачного края
Я схожу — лучем денницы,
С алой зорькой догорая,
Воскресая с песнью птицы.
В горький час печали жгучей
Я витаю здесь незримо,
Вместе с тучкою летучей
Проношусь неуловимо.
Я туманом легким рею
Над тобой во мраке ночи
И прохладой тихо вею
На заплаканные очи.
Удрученному сомненьем,
Истомленному борьбою,
Я шепчу с благословеньем:
— Не один ты! Я — с тобою!
Падают, как слезы, капли дождевые,
Жемчугом дробятся слезы на стекле,
Низко опустились тучи грозовые,
Даль как будто тонет в засвежевшей мгле.
Отблеском багровым молнии излома
Ярко озарился темный свод небес,
Глухо прогремели перекаты грома,
Вздрогнул, встрепенулся пробужденный лес.
Дрогнуло и сердце вместе с первым громом,
Рвется к заповедной радостной стезе,
И былое шепчет голосом знакомым:
— Кончено затишье… В сердце — быть грозе!
Ярче — зелень, дни — короче,
Лист виднеется сухой,
И во тьме безлунной ночи —
Близость осени глухой.
На заре в тумане влажном
Блещет моря полоса
И шумят о чем-то важном
И таинственном леса.
Не похож на вешний лепет
Однозвучный этот шум,
В нем — суровой силы трепет,
Отголоски зрелых дум.
Лето близится к исходу
И среди ненастной мглы
Грудью встретят непогоду
Величавые стволы.
Пусть развеет ураганом
Густолиственный убор —
Под грозою и туманом
Устоит дремучий бор.
И о том, прощаясь летом,
Тихо шепчется листва,
Но ловлю я в шуме этом
Сожаления слова.
И в душе, перед разлукой
С ярким светом и теплом,
Ощущаю с тайной мукой
Сожаленье о былом.
Листва желтеющая — реже,
С зарей — обильнее роса,
Утра́ безоблачны и свежи,
Прозрачно ярки небеса;
Как будто те же и не те же
Стоят задумчиво леса.
Так и былого обаянье
Становится с теченьем дней
Еще прекрасней, но — грустней.
Оно живет в воспоминанье,
Как ранней осени дыханье,
Как отблеск меркнущих огней.