Утомленный неравной борьбою,
Кликом злобы и грохотом сеч —
Я бросаю усталой рукою
Мой тяжелый, зазубренный меч.
Ухожу я в леса и дубравы,
Где деревья сплелися шатром,
Где цветут ароматные травы
Бархатистым зеленым ковром…
Сквозь узоры листвы кружевные
Блещет ясного неба лазурь…
Там стихают сомненья больные
И душа отдыхает от бурь.
В небе тучек плывут караваны,
Тихо плещет о берег волна,
И я жажду покоя нирваны —
Беспробудно глубокого сна!
1886 г.
Над морем северным лежит покров тумана.
И монотонный гул катящихся валов —
Протяжный и глухой — звучит, как гром органа,
Немолчной жалобой, стенанием без слов.
И тут же море мне припомнилось другое:
Как за аккордом вслед идет другой аккорд —
Сменялись там валы в ликующем прибое,
И шум их был певуч, и радостен, и горд.
Тут — стон отчаянья, тяжелый и недужный,
И заглушенная бессильная борьба,
А там — свободы песнь, порыв восторга дружный,
И страсть могучая, и грозная борьба!
Хвойный лес — подобье зала,
Ярче пламени свечей
Ветви сосен пронизала
Сеть из пламенных лучей.
Тишина святого храма,
Купол — бледный небосклон,
Льются волны фимиама
От стволов — его колонн.
Здесь в лесу благоуханном
Дух стремится в вышину,
Море голосом органным
Нарушает тишину.
Всюду — трепет вдохновенья,
Даль светла и хороша,
И полна благоговенья —
Словно теплится душа.
Догорает блеск янтарный
Там, где виден неба край…
Только ты, огонь алтарный,
Ты в душе не догорай!
(На мотив из С. Прюдома)
В часы уныния, когда порой так страстно
Ты жаждешь теплого пожатия руки,
Меж тем как все в толпе знакомых безучастной,
Все кажутся тебе так страшно далеки, —
И одиночество больное сердце гложет
Средь окружающих, чужих тебе людей —
Поверь, что дар певца уж приобрел, быть может,
Тебе неведомых, но искренних друзей.
Поверь, не замерли бесследно эти звуки,
Но отклик встретили в сочувственных сердцах,
Затем, что их борьбу, их радости, их муки
Сумел ты передать, излить в своих стихах.
Порою стих один, одно живое слово,
На раны старые пролившись, как бальзам —
От равнодушия спасает напускного,
И волю вновь дает мечтаниям былого
И облегчающим слезам.
Порой те образы, что смутно и туманно
Являлись им — ты в плоть и кровь сумел облечь,
И к цели, многими давно уже избра́нной
Была проводником твоя живая речь!
Вот к этим-то друзьям — неведомым, далеким,
Которым все же ты и близкий и родной,
Ты, чувствуя себя порою одиноким,
На миг перенесись отрадною мечтой.
И верь, что если ты, смертельно пораженный,
Падешь когда-нибудь в предпринятой борьбе —
Не здесь, но там, в глуши безвестной, отдаленной
С любовью вспомнят о тебе!
1887 г.
Проходит молодость, как невозвратный сон.
Полжизни прожито, и вот со всех сторон
Встает один вопрос тревожный, неотвязный:
«Скажи, что сделал ты с своею жизнью праздной?
Вступал ли ты со злом в открытую борьбу,
И сеял ли вокруг святое правды семя?»
Нет, уподобяся ленивому рабу,
Ты сбросил с плеч своих возложенное бремя.
Как резвое дитя бросает свой урок,
Готовяся начать за бабочкой охоту —
Ты покидал всегда суровую работу,
Когда иллюзия, как пестрый мотылек,
Влекла тебя в страну фантазии и грезы,
Где все казалося чудесным, неземным:
Где места нет тоске, сомнениям больным,
Где стонов не слыхать, где не струятся слезы,
Где нет сухих забот и повседневной прозы,
Где яркой синевой сияют небеса,
Где все — гармония и дивная краса…
И ты рвался туда, надеждой окрыленный,
За призраком; но он все дальше уходил,
Как бы дразня тебя… И, выбившись из сил,
С отчаяньем в душе, разбитый, пристыженный,
Ты понял, что бежал… мира́жем привлеченный!
И, оглядевшися сознательно кругом,
Увидев, что теперь все заняты трудом,
Ты также принялся с усердием за дело, —
Но как мечтательно, как детски неумело!
Как скоро ты сознал, что в жизненной борьбе
Полезен только тот, кто верен сам себе,
Кто верит и в других, — упорный, терпеливый,
Разумный труженик, в страданьи — выносливый,
На жизненный запрос сумевший дать ответ!
А ты — не более, как жалкий пустоцвет.
1887 г.
(На мотив из Ф. Коппе́)
Оркестра гром сменился тишиной;
Здесь «» всех первых представлений:
Аристократ и современный гений —
Туз-финансист, с красавицей женой,
, «блистательные дамы»,
Крикун поэт и желчный журналист, —
Все налицо, в руках их — участь драмы.
Но автору теперь не страшен свист
И приговор суда их непреложный:
Давно в борьбе, мучительно тревожной,
Он пал — и спит глубоким, вечным сном.
(Тем лучше: к мертвым зависть невозможна
И пьесу ждет сочувственный прием…)
Начался акт, и в тишине глубокой
Раздались ясно первые слова.
Среди ночей, в мансарде одинокой
Он их писал… пылала голова,
В душе его горел огонь священный
Поэзии, волною вдохновенной
Лились стихи, и, словно сбросив гнет,
Рвалася мысль настойчиво вперед.
Казалось, что стена мансарды тесной
Раздвинулась… и мир иной, чудесный
Воскрес пред ним: сраженья… звон мечей,
Победный клич, восторг толпы народной
И форум… гул ораторских речей…
Вот славный вождь, венчанный всенародно…
Красавиц рой, цветы, роскошный пир…
Борьба рабов и звон веселый лир…
Весь древний Рим, в величии суровом,
Восстал пред ним, как мощный исполин:
Бедняк-поэт, теперь он — властелин,
Богат, могуч… Своим волшебным словом
Он вдруг призвал из глубины веков
Забытый мир героев и рабов…
В чаду надежд и радужных мечтаний
Он счастлив; да, он верит в свой успех!..
А завтра — вновь бесплодный ряд скитаний,
Отказов ряд, и часто — грубый смех…
...............
Успех настал — громадный, «небывалый»!
Журнальный мир, и полусвет
Увлечены… конца восторгам нет.
(Хвалебный хор, немного запоздалый!)
И, право, жаль, что глух к нему поэт,
Что он борьбы не вынес малодушно,
Угас, судьбу и свой талант кляня —
Тогда как мог, голодный, благодушно
Дожить легко до радостного дня…
1885 г.
(На мотив из Шпильгагена)
Час настал навсегда отдохнуть от забот,
От борьбы и вседневной тревоги,
Скоро с жизнью я кончу печальный расчет, —
Подвести лишь осталось итоги.
Чей же это немолчный, язвительный смех
Мне зловещим звучит приговором?
Те, что мой воспевали когда-то успех,
Изрекают проклятия хором…
О, безумный! Мечтал я низвергнуть оплот
Произвола, неправды, насилья,
Прямо к солнцу направить могучий полет, —
Но мои надломилися крылья.
Как стрелой пораженный внезапно орел,
С высоты я спустился лазурной
В бездну горьких страданий, бесчисленных зол,
В бездну жизни пустой и мишурной.
С пылкой верой в груди я восстал, как боец,
На защиту великой идеи, —
Предо мной, в глубине их трусливых сердец,
Трепетали лжецы-фарисеи.
Выступая один на могучих врагов,
Обличил я их ложь и обманы,
С них сорвал я блестящий, роскошный покров,
Обнажив безобразные раны.
Все я отдал: души благороднейший жар,
Молодую кипучую силу,
И любви я нанес беспощадный удар, —
Сам ей вырыл навеки могилу…
Все великому делу я в жертву принес!
Почему же в безмолвии ночи
Вижу я, сквозь туман набегающих слез,
С укоризной глядящие очи?
Снова вижу: прозрачные воды ручья,
Ветви ивы, печально склоненной,
Неподвижное мертвое тело ея
И с тоской к небесам обращенный
Тусклый взор…
Я остался один меж людей
И с борьбою своей, и с печалью,
Я не мог разделить убежденья друзей,
Примириться с их узкой моралью.
Я не мог подвигаться избитой тропой;
Оставаяся тверд и спокоен,
Я лишь понял теперь, побежденный судьбой,
Что «один в чистом поле — не воин!»
И в неравной борьбе я упал — побежден,
Разлетелися меч мой и латы,
Миг блестящий успеха исчез, будто сон,
И момент наступает расплаты…
Я готов… Только мысли, как искры в золе,
Еще тлеют, неясно мерцая…
Но угаснут они в наступающей мгле,
И вокруг тишина гробовая
Воцарится… Замрет наболевшая грудь,
Все замолкнет — укор и молитвы…
Как отрадно мне будет навек отдохнуть
После яростной жизненной битвы!..
1885 г.
Как светлый луч, как метеор блестящий,
Ты промелькнул во мраке наших дней,
Блеснув на миг звездой путеводящей —
И стала тьма с тех пор еще мрачней…
Судьба тебя не много баловала,
Ты дорого купил ее привет,
И клеветы и ненависти жало
Всю жизнь тебе нещадно отравляло
Все радости, все торжество побед.
И те, кто связь порвал с своим народом,
Кто жил, далек от мысли и труда,
Склонялся пред чином иль доходом —
Вся честолюбцев праздная орда —
С нахальным лбом и совестью продажной,
Тебя давно травила не щадя,
Смеясь твоей энергии отважной
И подвигам народного вождя.
Но не для них, все силы напрягая,
Ты к целям шел заветным, дорогим,
И, русский стяг высоко поднимая,
Душой служил ты родине — не им!
Ты дорог был не в княжеской палате,
Средь шумного веселья и пиров —
Ты был своим в простой, мужицкой хате,
В кругу солдат, у лагерных костров.
Ты знал их мир, их скорби и печали,
К тебе они с своей бедою шли
И в смертный час тебя благословляли.
Они молву о «белом генерале»
Несли во все концы родной земли.
Народа глас — правдивый и могучий —
Признал в тебе Руси богатыря,
Оплот ее в час горя неминучий…
Среди небес, покрытых черной тучей,
Ты нам сиял, как ясная заря.
Но ты угас… Жестоко Божья кара
Постигла Русь, и дрогнула она
От страшного, нежданного удара,
До глубины души потрясена.
И словно смерть боялася героя
Не одолеть в открытой с ним борьбе —
Она пришла не в упоеньи боя:
Безжалостно в час мира и покоя
Она, как тать, подкралася к тебе.
И в первый миг, испуганы, обяты
Глубокою печалью и тоской,
Поражены громадностью утраты,
Клялися мы завет исполнить твой.
Но годы шли… и, лаврами повитый,
Ты спишь, герой, своим последним сном,
Покояся в могиле позабытой,
А клевета со злобой ядовитой
Шипят вокруг в усердии слепом.
Ужели все так скоро позабыто:
И подвиги, и славные дела?
Но где друзья, с их пылкою защитой?
Ужель к твоей могиле знаменитой
Тропа быльем навеки поросла?
Но час придет — и в грохоте сражений,
В чаду борьбы, под огненным дождем
Мы вспомним вновь, могучий русский гений,
Об имени прославленном твоем;
Измученных на подвиг призывая,
Как молния — по дрогнувшим рядам —
Оно, сердца солдат воспламеняя
Промчится вновь от края и до края,
На страх Руси недремлющим врагам!
Ночь настала. Вдали бушевал ураган,
Разыгрались валы на просторе,
Поднимался над морем зловещий туман,
А в душе — застарелое горе.
В эту бурную ночь я забыться не мог;
С пылкой злобой и с пылкой любовью
Сердцу вспомнились дни пережитых тревог,
И оно обливалося кровью.
Вспоминал я жестокий врагов произвол
И друзей-лицемеров обманы,
Вспоминал клеветы ядовитый укол,
Превратившийся в жгучие раны.
Сердце ныло… и кровь то стучала в виски,
То огнем разливалась по жилам…
Обессиленный гнетом тяжелой тоски,
В завывании ветра унылом
Различал я, казалось, болезненный стон,
Дикий хохот, призыв и моленья, —
И я жаждал, чтоб сон, благодетельный сон
Мне принес хоть минуту забвенья.
Убаюкан грозой, я заснул, и во сне
Я увидел: во мраке белея,
Словно легкая тень, приближалась во мне
Лучезарно-прекрасная фея…
Как полярная ночь — холодна и светла,
В диадеме из ярких снежинок,
Что блистали вокруг молодого чела,
Словно капли застывших слезинок,
С ледяною улыбкой на бледных устах
И с холодным сияньем во взоре,
С выраженьем покоя, разлитым в чертах,
В ослепительно белом уборе.
И послышался чистый, как горный кристалл,
Гармоничный, как пенье сирены,
Тихий голос ее: — «Ты забвенья искал
От борьбы роковой, от измены?
О, поверь мне: виною всему лишь оно —
Это сердце, что билось любовью,
Трепетало, надежд и желаний полно,
Обливалось горячею кровью…
Но груди я твоей лишь коснуся рукой,
Лишь повею морозным дыханьем —
И застынет оно под корой ледяной,
Недоступно любви и страданьям.
И тогда — ни огонь сожигающий гроз,
Растревоживших душу больную,
Ни весна, ни потоки горячие слез —
Не растопят кору ледяную.
В безмятежном покое застынет оно —
Это сердце, что бьется тревожно,
Возмущаясь — иных упований полно́ —
Всем, что в мире неправо и ложно.
Я вернусь через год, и тогда, если ты
Пожалеешь о муках былого —
Я тебя низведу с неземной высоты
Снова в бездну страданья земного!..»
И, дыханьем своим все вокруг леденя,
Надо мной наклонилася фея,
И я чуял, как сердце в груди у меня
Замирает и стынет, хладея…
Год прошел — и опять ураган бушевал,
Свод небес бороздили, как змеи,
Ярких молний огни, и опять я не спал,
Ожидая явления феи.
Вновь, как зимняя ночь — холодна и ясна,
Вся сияя красой неземною,
Наклоняся ко мне, прошептала она:
«Отвечай, ты доволен ли мною?»
«Нет, волшебница, нет! В сердце с этой ночи
Ощущаю я холод могильный,
И завяли цветы, и померкли лучи!
Словно бремя, иль гнет непосильный,
Сердце давит мое ледяная кора
С каждым часом ужасней, сильнее…
И, поверь мне, страданий былая пора —
Вдвое легче в сравнении с нею.
О, верни мне опять упоенье борьбы!
Жизнь бойца, без надежды на счастье,
Боль жестокая ран и удары судьбы —
Все ничто пред застоем бесстрастья!
И под гнетом его — сердце просит давно,
Призывает страданье былое:
Лучше кровью пускай истекает оно,
Чем застынет в мертвящем покое!»
Отвечала она: «Все верну я тебе:
Яд сомнений, терзанья, обманы,
И падешь ты, боец, в непосильной борьбе
И раскроются старые раны».
Тут склонилась она — в сердце острую сталь
Ощутил я, и замер, бледнея…
И, сквозь легкий туман, я увидел, как в даль
От меня уносилася фея…
1887 г.
Под жгучей синевой полуденных небес,
Равниной грозною синея на просторе,
Необозримое раскинулося море.
Вот парус промелькнул, как чайка и — исчез
В сияющей дали, залитой ярким блеском.
А там у берега, с однообразным плеском,
Среди безветрия и знойной тишины,
Лениво плещется волна о валуны.
У белых валунов, в тени скалы прибрежной,
Откуда ей простор виднеется безбрежный,
Больная, прислонясь к подушке головой,
Откинувшись назад в своем глубоком кресле
Глядит задумчиво и грустно пред собой.
Печален взор ее, рассеянный, и если
В нем оживление мгновенное мелькнет,
Похожее на луч, который придает
Усопшего чертам подобье жизни бледной, —
Она, как этот луч, исчезнет вмиг бесследно.
Меж тем, страдалица годами молода,
Ни труд, ни ранние заботы, ни нужда,
Ни горе — юных сил ее не подорвали.
Любовь?… Узнать ее могла она едва ли,
Повсюду, где любовь, — там также и борьба,
А слишком для борьбы душа ее слаба.
Она — растение, цветок оранжерейный,
Предмет и цель забот и гордости семейной.
Ей не пришлось ни жить, ни думать за себя,
Родные обо всем заботились, любя.
Она и пожелать была не в состояньи,
Затем, что всякое малейшее желанье
Предупреждалось там, — и так же как труда —
Она усилия не знала никогда.
Наряды, выезды — завиднейшая доля,
Но, вместе с этим, в ней была убита воля,
И жизнь, которая, казалося, была
Такою легкою, — ей стала тяжела:
Она зачахла вдруг, без видимой причины.
Родные, вне себя от горя и кручины,
Спешили увезти страдалицу на юг,
Но он не исцелил таинственный недуг,
Который жизнь ее подтачивал собою.
И перед этою равниной голубою,
Пред светом и теплом — в унынии своем
Она безропотно слабела день за днем.
И с равнодушием, устало безучастным,
Покоясь в знойный день под этим небом ясным
И холодно следя, как в розовой дали,
Белея парусом, мелькают корабли,
Она, которая так рано жить устала,
Устами бледными с усилием шептала:
— О, Боже! если б мне скорее умереть! —
А там, где близ камней просушивалась сеть,
В лохмотьях нищая у берега присела.
Сквозь платье рваное просвечивало тело.
Больная не смотря на сильный солнопек,
Дрожала, кутаясь в разорванный платок.
Семнадцать — двадцать лет могло ей быть, не боле,
Но в заострившихся, измученных чертах,
В улыбке горестной, блуждавшей на устах —
Как много скрытых мук о безнадежной доле!
Увы! Ей жизни жаль — суровой, трудовой,
И неба южного с глубокой синевой,
И скромных радостей! Ей жаль родного моря,
Ей причинявшего так много мук и горя:
Ведь, море сделало крестьянку сиротой.
Больной, измученной недугом, нищетой
Ей жизнь является отрадной и желанной,
Живет она, и жизнь не может не любить!
И сидя у камней, среди косы песчаной,
Больная, побледнев, с улыбкой шепчет странной!
— О, Боже, если б я могла еще пожить!
Я иду тропой лесною.
И, сплетаясь надо мною,
Ветви тихо шелестят;
Меж узорчатой листвою
Блещет небо синевою
И притягивает взгляд.
У плотины в полдень знойный
Словно дремлет тополь стройный;
Где прозрачней и быстрей
Ручеек бежит в овраге —
Он купает в светлой влаге
Серебро своих кудрей.
На пруде волшебно сонном,
Камышами окаймленном,
Распустился ненюфар,
Тишине я внемлю чутко,
И таинственно, и жутко
Обаянье этих чар…
Меж зелеными лугами
И крутыми берегами
Дремлют тихие струи;
Словно в грезах сновиденья,
Ждешь невольно появленья
Очарованной ладьи.
Не причалит ли неслышно
К камышам расцветшим пышно
Челн волшебный, — и меня
Не умчит ли он с собою
В мир, за далью голубою —
В царство радостного дня?
Дни бывают… Сладкой муки
Сердце чуткое полно,
И заветных песен звуки
В сердце зреют, как зерно.
Засияв среди ненастья
Темной ночи грозовой,
В мертвый холод безучастья
Вторгся луч любви живой.
Все, что сердцу смутно снилось,
Что бесплодно я зову —
Предо мною все открылось,
Все предстало наяву.
Над собой не чую гнета,
Снова дышится вольней:
Что-то плачет, шепчет что-то
И поет в душе моей.
Ранней юности безумье
Здесь на память мне приходит;
Вновь печальное раздумье
На былое мысль наводит.
Предо мной оно всплывает
В бледном золоте заката,
Тихой грустью обвевает
В дуновеньях аромата.
Вновь отчетливо и ярко
Все воскресло: лица, речи…
И в густых аллеях парка
Словно жду я с кем-то встречи.
Что-то веет меж листвою,
И с надеждою во взорах —
Словно слышу за собою
Я шагов замолкших шорох.
Озираюсь я, — готово
Сердце вновь поверить чуду!
Но, увы, лишь тень былого
Вслед за мною бродит всюду.
Сумрачный день. Все в природе как будто заснуло,
Глухо звучат отголоски шагов,
Запахом сена с зеленых лугов потянуло,
С дальних лугов.
Светлое озеро в рамке из зелени дремлет,
Тополь сребристый в воде отражен;
То же затишье тревожную душу обемлет,
Чуткий, таинственный сон.
Грезятся сердцу несбыточно дивные сказки
Юных доверчивых лет;
Грезятся вновь материнские кроткие ласки,
Дружеский теплый привет.
Вмиг позабыты — суровой борьбы безнадежность,
Боль незаживших, всегда растравляемых ран,
В сердце воскресли любовь, прощенье, и нежность —
Солнечный луч, пронизавший холодный туман.
Светлой грезой, лаской нежной —
Веет давнее былое
И бежит души мятежной
Все холодное и злое.
Горечь мук, судьбы удары —
Забываются на время,
Отступают злые чары,
Легче — жизненное бремя.
Снова сердце чутко внемлет
Тихой речи примиренья,
Светлый мир его обемлет,
Принося успокоенье.
Образ милый и священный
Дышит кроткою мольбою,
Шепчет голос незабвенный:
— Успокойся! Я с тобою.
Из заоблачного края
Я схожу — лучем денницы,
С алой зорькой догорая,
Воскресая с песнью птицы.
В горький час печали жгучей
Я витаю здесь незримо,
Вместе с тучкою летучей
Проношусь неуловимо.
Я туманом легким рею
Над тобой во мраке ночи
И прохладой тихо вею
На заплаканные очи.
Удрученному сомненьем,
Истомленному борьбою,
Я шепчу с благословеньем:
— Не один ты! Я — с тобою!
Падают, как слезы, капли дождевые,
Жемчугом дробятся слезы на стекле,
Низко опустились тучи грозовые,
Даль как будто тонет в засвежевшей мгле.
Отблеском багровым молнии излома
Ярко озарился темный свод небес,
Глухо прогремели перекаты грома,
Вздрогнул, встрепенулся пробужденный лес.
Дрогнуло и сердце вместе с первым громом,
Рвется к заповедной радостной стезе,
И былое шепчет голосом знакомым:
— Кончено затишье… В сердце — быть грозе!
Ярче — зелень, дни — короче,
Лист виднеется сухой,
И во тьме безлунной ночи —
Близость осени глухой.
На заре в тумане влажном
Блещет моря полоса
И шумят о чем-то важном
И таинственном леса.
Не похож на вешний лепет
Однозвучный этот шум,
В нем — суровой силы трепет,
Отголоски зрелых дум.
Лето близится к исходу
И среди ненастной мглы
Грудью встретят непогоду
Величавые стволы.
Пусть развеет ураганом
Густолиственный убор —
Под грозою и туманом
Устоит дремучий бор.
И о том, прощаясь летом,
Тихо шепчется листва,
Но ловлю я в шуме этом
Сожаления слова.
И в душе, перед разлукой
С ярким светом и теплом,
Ощущаю с тайной мукой
Сожаленье о былом.
Листва желтеющая — реже,
С зарей — обильнее роса,
Утра́ безоблачны и свежи,
Прозрачно ярки небеса;
Как будто те же и не те же
Стоят задумчиво леса.
Так и былого обаянье
Становится с теченьем дней
Еще прекрасней, но — грустней.
Оно живет в воспоминанье,
Как ранней осени дыханье,
Как отблеск меркнущих огней.