Горжусь и радуюсь я вами,
И словом — счастье для меня,
Что мы, сочувствуя сердцами,
Еще к тому же и родня.
Но вечно что-то закорючкой
Глядит в моей лихой судьбе:
В вас рад я любоваться внучкой,
Но деду я не рад в себе.
Все зыбко в жизни сей проточной,
Все тленью дань должно принесть,
И радость быть должна непрочной,
И роза каждая отцвесть:
Что будет, — то в дали заочной,
И ненадежно то, что есть.
Одни молитвы не обманут
И тайну жизни изрекут,
И слезы, что с молитвой канут
В отверстый благостью сосуд,
Живыми перлами воспрянут
И душу блеском обовьют.
Все скорби, все язвы покорно
Я на душу принял мою:
О, если б они плодотворно
Удобрили душу мою!
Грозой очищается воздух,
Огнем укрепляется сталь:
Я был и под бурями рока
И душу прожгла мне печаль.
Все сверстники мои давно уж на покое,
И младшие давно сошли уж на покой;
Зачем же я один несу ярмо земное,
Забытый каторжник на каторге земной?
Не я ли искупил ценой страданий многих
Все, чем пред Промыслом я быть виновным мог?
Иль только для меня своих законов строгих
Не властен отменить злопамятливый Бог?
Все грустно, все грустней, час от часу тяжелей,
Час от часу на жизнь темней ложится мгла,
На жизнь, где нет тебя, на жизнь, где ты доселе
Любимых дум моих святая цель была.
Все повод мне к слезам, все впечатленья полны
Тобой, одной тобой: подятые тоской,
Теснятся ли к груди воспоминаний волны —
Все образ твой, все ты, все ты передо мной,
Ты, неотступно ты! Грядущего ли даль
Откроется глазам пустынею безбрежной —
Ты там уж ждешь меня с тоскою безнадежной;
Пророчески тебя и в будущем мне жаль.
Вписавшись в цех зоилов строгих,
Будь и к себе ты судия.
Жуковский пишет для немногих,
А ты для одного себя.
Вопрос искусства для искусства
Давно изношенный вопрос;
Другие взгляды, мненья, чувства
Дух современный в жизнь занес.
Теперь черед другим вопросам,
И, от искусства отрешась,
Доносом из любви к доносам
Литература занялась.
Вкушая бодрую прохладу,
Я наслаждаюсь зимним днем
И по серебряному саду,
Обятому волшебным сном,
Хожу — любуяся картиной
В ее суровой тишине,
С ее обширною равниной,
С ее печалью, милой мне.
В двух дюжинах поэм воспевший предков сечи,
Глаголом ни стиха наш лирик не убил.
Как жалко мне, что он частей и прочих речи,
Как и глаголы, не щадил.
В воспоминаниях ищу я вдохновенья,
Одною памятью живу я наизусть;
И радости мои не чужды сожаленья,
И мне отрадою моя бывает грусть.
Жизнь мысли в нынешнем, а сердца жизнь
в минувшем.
Средь битвы я один из братьев уцелел:
Кругом умолкнул бой, и на поле уснувшем
Я занят набожно прибраньем братских тел.
Хоть мертвые, но мне они живые братья:
Их жизнь во мне, их дней я пасмурный закат,
И ждут они, чтоб в их загробные обятья
Припал их старый друг, их запоздавший брат.
Как надпись хладная на камне гробовом
Вниманье путника невольно пробуждает,
Пускай в твоих листах об имени моем
Мой сетующий стих тебе напоминает;
Пусть скажет: брошенный на произвол судьбе,
Под дальним небом зрит он чуждое светило,
Но все, что жизнью сердца было,
И сердце самое оставил при тебе.
1822
Когда Красовского пресекла парка годы,
Того Красовского, который в жизни сам
Был паркою ума и мыслящей свободы,
Побрел он на покой к Нелепости во храм.
«Кто ты? — кричат ему привратники святыни,
Невежество и Ханжество. —
Яви! чем заслужил признательность богини?
Твой чин? Твой формуляр? Занятья? Мастерство?
Ответствуй перед нами!»
— «Я при Голицыне был цензор!» — молвил он.
И вдруг пред ним чета кладет земной поклон,
И двери растворились сами!
«Кто там стучится в дверь? —
Воскликнул Сатана. — Мне недосуг теперь!»
— «Се я, певец ночей, шахматно-пегий гений,
Бибрис! Меня занес к вам в полночь ветр осенний,
Погреться дайте мне, слезит дождь в уши мне!»
— «Что врешь ты за сумбур? Кто ты? Тебя не знают!»
— «Ага! Здесь, видно, так, как и на той стране, —
Покойник говорит, — меня не понимают!»
1810
Томимся ль, странники, мы переходом дальним
И много на пути за нами дней легло, —
Под сумерками дни, под сумраком печальным,
Которым нашу жизнь кругом заволокло.
Надежде чуждые и бедные желаньем,
Покоя одного и молим мы и ждем;
Но в книге памяти с задумчивым вниманьем
Мы любим проверять страницы о былом.
Воспоминание, минувшего зарница,
Блеснет и озарит пройденный нами путь
И прожитые дни и выбывшие лица —
Все тени милые — теснятся в нашу грудь.
Булгарин, убедись, что брань его не жалит,
Переменил теперь и тактику и речь:
Чтоб Грибоедова упечь,
Он Грибоедова в своем журнале хвалит.
Врагов своих не мог он фонарем прижечь,
То хоть надеется, что, подслужась, обсалит.
Благословенный плод проклятого терпенья
За цену сходную он отдает в печать;
Но, к большей верности, зачем не досказать:
За цену, сходную с достоинством творенья.
Пес лаял на воров; пса утром отодрали —
За то, что лаем смел встревожить барский сон.
Пес спал в другую ночь; дом воры обокрали:
Отодран пес за то, зачем не лаял он.
Ага, плутовка мышь, попалась, нет спасенья!
Умри! Ты грызть пришла здесь Дмитриева том,
Тогда как у меня валялись под столом
Графова сочиненья!
<1811>