Мне снилось, дух Мильтона, мощный, встал.
Взял лютню с древа жизни, глянул ясно,
И нежный гром в струнах зарокотал;
И тот, в ком сердце к сердцу безучастно,
Кто людям в человеческом не друг,
Затрепетал, услышав этот звук.
И покачнулись варварские троны.
Распались тюрьмы мрачные вокруг…
Не то, что думал, в жизни я нашел.
Я знал, есть злые люди, преступленья,
Вражда; и я не ждал сквозь этот дол
Пройти легко, без боли, без томленья.
Как в зеркале, я в сердце у себя
Сердца других увидел, и тройною
Спокойного терпения бронею
Себя прикрыл, когда пошел, скорбя,
В толпу людей, на стогны заблужденья,
Чтоб встретить страх, враждебность и презренье.
Отрывок
В сердце сердца его я, как дух, обитал,
С ним, как с ветром родным, я цветком трепетал.
Я подслушал слова, что шептал он в тиши,
Я проник в тайники этой светлой души.
Даже то, что в словах он сказать не успел,
Лучшей частью души я подслушать умел.
И природу, и мир я сумел полюбить
Той любовью, что он, только он, мог любить.
В сердце сердца его сладкозвучный родник
Я открыл и к нему с нетерпеньем проник.
И обилие струй, точно сны наяву,
Я на свет вывожу, в них купаюсь, плыву.
И лечу, как орел, на могучих крылах,
Между молний родных, в грозовых облаках.
Спешите к мертвым вы! Что́ там найдете,
О, мысли и намеренья мои?
Ткань мира ждет на каждом повороте.
Ты, Сердце, быстро бьешься в забытьи, —
Ждешь радости, но предано заботе.
Ты, жадный ум, о смерти, бытии
Все хочешь знать. Куда же вы идете,
Зачем шаги торопите свои?
Путь жизни с быстротою покидая,
От боли и от счастия равно
Вы прячетесь во гроб, где смерть седая.
Здесь зелень трав, там пусто и темно.
О, мысли, сердце, ум! Чего ж вы ждете,
Что в глубине могильной вы найдете?
Сонет
Спешите к мертвым вы! Что́ там найдете,
О, мысли и намеренья мои?
Ткань мира ждет на каждом повороте.
Ты, Сердце, быстро бьешься в забытьи, —
Ждешь радости, но предано заботе.
Ты, жадный ум, о смерти, бытии
Все хочешь знать. Куда же вы идете,
Зачем шаги торопите свои?
Путь жизни с быстротою покидая,
От боли и от счастия равно
Вы прячетесь во гроб, где смерть седая.
Здесь зелень трав, так пусто и темно.
О, мысли, сердце, ум! Чего ж вы ждете,
Что в глубине могильной вы найдете?
Воззванье к Свободе
О, Боже, храни и спаси,
В Английском гробу воскреси
Покойницу, труп Королевы!
Пошли ей блестящих побед,
Пусть выйдет Свобода на свет,
Чье имя Британцам — завет,
Название их Королевы!
Ее ослепительный трон
Высоко над зыбью времен!
Боже, храни Королеву!
За ней миллионы следят,
Борцов нескончаемый ряд;
О царстве ее говорят,
Боже, храни Королеву!
В ней дух твой — как рокоты лир.
Лишь ею устроен весь мир,
Боже, храни Королеву!
Твоей в ней любви глубина,
Потоков небесных волна,
О, где б ни предстала она,
Боже, храни Королеву!
Врагов ее втисни в туман,
В их собственный черный обман, —
Боже, храни Королеву!
Воров ее слов накажи,
Исчадья насилья и лжи,
Как ложных владык, обнажи, —
Боже, храни Королеву!
Чтоб трон ее, вспыхнув, не гас,
Чтоб только в сердцах был у нас, —
Боже, храни Королеву!
Пусть жалкий тиран говорит,
Что трон его ярко горит,
Мы любим лишь ту, что царит, —
Наших сердец Королеву!
Пусть с нами поет серафим,
Мы хором стозвучным гласим, —
Боже, храни Королеву!
Как Ангелов нежных мольбы,
Как грозные звуки трубы,
Поем мы во имя борьбы, —
Боже, храни Королеву!
Приснилось мне, что я один блуждал,
И вдруг зима сменилася весною,
Душистый запах сердце услаждал,
Играл ручей певучею волною,
И ветер что-то зарослям шептал;
Мерцая изумрудной пеленою,
Они едва касались нежных струй,
Спешили дать им беглый поцелуй.
Цветы сплетались точно в пестром свитке,
Фиалка, анемона, златоок,
Росли и вновь росли они в избытке,
Гляделись колокольчики в поток,
И буквица теснилась к маргаритке,
И стройно встал застенчивый цветок,
Что плачет над водой от сладкой муки,
Заслыша утра вздох — родные звуки.
Качался опьяненный тонкий хмель,
Как изгородь, раскинулся шиповник,
Над вишневым цветком кружился шмель,
Шептались боярышник и терновник,
И ветер пел звучнее, чем свирель, —
Их ласковый невидимый садовник;
Цветы блистали призрачным огнем,
Светлей всего, что можно видеть днем.
И ближе, вплоть у самой влаги зыбкой,
Скользившей и качавшейся едва,
Кувшинки раскрывалися с улыбкой,
Речной глазок и шпажная трава,
Обнялся дуб зеленый с ивой гибкой,
Смешалась их влюбленная листва,
И лилии своею белизною
Как будто им светили над волною.
Мне чудилось, что я связал букет
Из этих изумрудных привидений,
И жил, дышал обманчивый их цвет,
Менялись краски призрачных растений,
Питомцев — отошедших прошлых лет,
Любимцев — ускользающих Мгновений.
Вдруг сердце сжалось чувством пустоты:
Кому отдам я лучшие цветы?
…И многих ранило то сильное дитя,
Чье имя, если верить, Наслажденье;
А близ него, лучом безмерных чар блестя,
Четыре Женщины, простершие владенье
Над воздухом, над морем и землей,
Ничто не избежит влиянья власти той.
Их имена тебе скажу я,
Любовь, Желанье, Чаянье и Страх:
Всегда светясь в своих мечтах,
В своей победности ликуя
И нас волненьями томя,
Они правители над теми четырьмя
Стихиями, что образуют сердце,
И каждая свою имеет часть,
То сила служит им, то случай даст им власть,
То хитрость им — как узенькая дверца,
И царство бедное терзают все они.
Пред сердцем — зеркалом Желание играет,
И дух, что в сердце обитает,
Увидя нежные огни,
Каким-то ликом зачарован
И сладостным хотеньем скован,
Обняться хочет с тем, что в зеркале пред ним,
И, заблуждением обманут огневым,
Презрел бы мстительные стрелы,
Опасность, боль со смертным сном,
Но Страх безгласный, Страх несмелый,
Оцепеняющим касается копьем,
И, как ручей оледенелый,
Кровь теплая сгустилась в нем:
Не смея говорить ни взглядом, ни движеньем,
Оно внутри горит надменным преклоненьем.
О, сердце бедное, как жалко билось ты
Меж робким Страхом и Желаньем!
Печальна жизнь была того, кто все мечты
Смешал с томленьем и терзаньем:
Ты билось в нем, всегда, везде,
Как птица дикая в редеющем гнезде.
Но даже у свирепого Желанья
Его исторгнула Любовь,
И в самой ране сердце вновь
Нашло блаженство сладкого мечтанья,
И в нежных взорах состраданья
Оно так много сил нашло,
Что вынесло легко все тонкие терзанья,
Утрату, грусть, боязнь, все трепетное зло.
А там и Чаянье пришло,
Что для сегодня в днях грядущих
Берет взаймы надежд цветущих
И блесков нового огня,
И Страх бессильный поскорее
Бежать, как ночь бежит от дня,
Когда, туман с высот гоня,
Заря нисходит пламенея, —
И сердце вновь себя нашло,
Перетерпев ночное зло.
Четыре легкие виденья
Вначале мира рождены,
И по решенью Наслажденья
Дано им сердце во владенье
Со дней забытой старины.
И, как веселый лик Весны
С собою ласточку приводит,
Так с Наслажденьем происходит,
Что от него печаль и сны
Нисходят в сердце, и с тоскою
Оно спешит за той рукою,
Которой было пронзено,
Но каждый раз, когда оно,
Как заяц загнанный, стремится
У рыси в логовище скрыться,
Желанье, Чаянье, Любовь,
И Страх дрожащий, вновь и вновь
Спешат, — чтоб с ним соединиться.
Был Некто здесь, в чьем существе воздушном,
Как свет и ветер в облачке тончайшем,
Что в полдень тает в синих небесах,
Соединились молодость и гений.
Кто знает блеск восторгов, от которых
В его груди дыханье замирало,
Как замирает летом знойный воздух,
Когда, с Царицей сердца своего,
Лишь в эти дни постигнувшей впервые
Несдержанность двух слившихся существ,
Он проходил тропинкой по равнине,
Которая была затенена
Стеной седого леса на востоке,
Но с запада была открыта небу.
Уж солнце отошло за горизонт,
Но сонмы тучек пепельного цвета
Хранили блеск полосок золотых;
Тот свет лежал и на концах недвижных
Далеких ровных трав, и на цветах,
Слегка свои головки наклонявших;
Его хранил и старый одуванчик
С седою бородой; и, мягко слившись
С тенями, что от сумерек возникли,
На темной чаще леса он лежал, —
А на востоке, в воздухе прозрачном,
Среди стволов столпившихся деревьев,
Медлительно взошел на небеса
Пылающий, широкий, круглый месяц,
И звезды засветились в высоте.
«Не странно ль, Изабель, — сказал влюбленный, —
Я никогда еще не видел солнца.
Придем сюда с тобою завтра утром,
Ты будешь на него глядеть со мной».
В ту ночь они, в любви и в сне блаженном,
Смешались; но когда настало утро,
Увидела она, что милый мертв.
О, пусть никто не думает, что этот
Удар — Господь послал из милосердья!
Она не умерла, не потеряла
Рассудка, но жила так, год за годом, —
Поистине я думаю теперь,
Терпение ее и то, что грустно
Она могла порою улыбаться
И что она тогда не умерла,
А стала жить, чтоб с кротостью лелеять
Больного престарелого отца,
Все это было у нее безумьем,
Когда безумье — быть не так, как все.
Ее увидеть только — было сказкой,
Измысленной утонченнейшим бардом,
Чтоб размягчить суровые сердца
В немой печали, создающей мудрость;
Ее ресницы выпали от слез,
Лицо и губы были точно что-то,
Что умерло, — так безнадежно бледны;
А сквозь изгибно-вьющиеся жилки
И сквозь суставы исхудалых рук
Был виден красноватый свет полудня.
Склеп сущности твоей, умершей в жизни,
Где днем и ночью дух скорбит бессонный,
Вот все, что от тебя теперь осталось,
Несчастное, погибшее дитя!
«О, ты, что унаследовал в кончине
То большее, чем может дать земля,
Бесстрастье, безупречное молчанье, —
Находят ли умершие — не сон,
О, нет, покой — и правда ль то, что видим:
Что более не сетуют они;
Или живут, иль, умеревши, тонут
В глубоком море ласковой Любви;
О, пусть моим надгробным восклицаньем,
Как и твоим, пребудет слово — Мира!» —
Лишь этот возглас вырвался у ней.