Если в сердце ты ранен смертельно,
Если слезы струятся ручьем,
Если горе твое беспредельно —
Пусть никто не узнает о нем.
Бремя тяжкой, томительной муки
Глубоко от людей схорони,
Пусть рыданий безумные звуки
От тебя не услышат они.
Беззаботным весельем во взоре
И улыбкой на бледных устах —
Прикрывай безысходное горе
И надежды, разбитые в прах.
И, могучим усилием воли
Пораженного насмерть бойца,
Ты не выдай мучительной боли
И безмолвно терпи до конца.
Пусть никто из толпы безучастной
Не услышит отчаянья стон,
Пусть не знают о муке ужасной,
О тяжелой борьбе ежечасной, —
Даже те, кем удар нанесен.
1886 г.
Пеленою темносинею,
Безконечною пустынею
Море стелется вдали,
Кое-где, как чайки белыя,
Перелетныя и смелыя,
Чуть белеют корабли…
Величавое, безбрежное,
В бури грозное—мятежное
И спокойное в тиши—
Море—это отражение
Ощущений и волнения
Человеческой души…
Море с вечными приливами,
Ураганами, отливами,
С прихотливою красой,
То чарующее ласками,
Заколдованными сказками,
То грозящее бедой—
Я люблю его в ласкающем
Бледно-алым и мерцающем
Свете утренних лучей,
Я люблю его и сонное,
Лунным светом озаренное
В мягком сумраке ночей…
Но когда валы сердитые
Бьются, пеною покрытые,
У подножия камней,
И как светочи огнистые,
Блещут молнии змеистыя—
Я люблю его сильней!
В безсонныя ночи
Стараясь заснуть,
Усталыя очи
Пытаясь сомкнуть,
Я слышу, как море
Шумит и ревет
И песню о горе
Тяжелом поет…
В ней: звуки молений,
Безумный порыв,
И голос сомнений
И смелый призыв…
И рокот сердитый
И тихий ответ
И жизни разбитой
Прощальный привет.
Воскресло былое,
Как смутные сны,
Под говор прибоя
И ропот волны.
И грозное море
Шумя под окном,
Все плачет о горе,
О горе былом…
Пеленою темно-синею,
Бесконечною пустынею
Море стелется вдали,
Кое-где, как чайки белые,
Перелетные и смелые,
Чуть белеют корабли…
Величавое, безбрежное,
В бури грозное — мятежное
И спокойное в тиши —
Море — это отражение
Ощущений и волнения
Человеческой души…
Море с вечными приливами,
Ураганами, отливами,
С прихотливою красой,
То чарующее ласками,
Заколдованными сказками,
То грозящее бедой —
Я люблю его в ласкающем
Бледно-алым и мерцающем
Свете утренних лучей,
Я люблю его и сонное,
Лунным светом озаренное
В мягком сумраке ночей…
Но когда валы сердитые
Бьются, пеною покрытые,
У подножия камней,
И как светочи огнистые,
Блещут молнии змеистые —
Я люблю его сильней!
В бессонные ночи
Стараясь заснуть,
Усталые очи
Пытаясь сомкнуть,
Я слышу, как море
Шумит и ревет
И песню о горе
Тяжелом поет…
В ней: звуки молений,
Безумный порыв,
И голос сомнений
И смелый призыв…
И рокот сердитый
И тихий ответ
И жизни разбитой
Прощальный привет.
Воскресло былое,
Как смутные сны,
Под говор прибоя
И ропот волны.
И грозное море
Шумя под окном,
Все плачет о горе,
О горе былом…
Под жгучей синевой полуденных небес,
Равниной грозною синея на просторе,
Необозримое раскинулося море.
Вот парус промелькнул, как чайка и — исчез
В сияющей дали, залитой ярким блеском.
А там у берега, с однообразным плеском,
Среди безветрия и знойной тишины,
Лениво плещется волна о валуны.
У белых валунов, в тени скалы прибрежной,
Откуда ей простор виднеется безбрежный,
Больная, прислонясь к подушке головой,
Откинувшись назад в своем глубоком кресле
Глядит задумчиво и грустно пред собой.
Печален взор ее, рассеянный, и если
В нем оживление мгновенное мелькнет,
Похожее на луч, который придает
Усопшего чертам подобье жизни бледной, —
Она, как этот луч, исчезнет вмиг бесследно.
Меж тем, страдалица годами молода,
Ни труд, ни ранние заботы, ни нужда,
Ни горе — юных сил ее не подорвали.
Любовь?… Узнать ее могла она едва ли,
Повсюду, где любовь, — там также и борьба,
А слишком для борьбы душа ее слаба.
Она — растение, цветок оранжерейный,
Предмет и цель забот и гордости семейной.
Ей не пришлось ни жить, ни думать за себя,
Родные обо всем заботились, любя.
Она и пожелать была не в состояньи,
Затем, что всякое малейшее желанье
Предупреждалось там, — и так же как труда —
Она усилия не знала никогда.
Наряды, выезды — завиднейшая доля,
Но, вместе с этим, в ней была убита воля,
И жизнь, которая, казалося, была
Такою легкою, — ей стала тяжела:
Она зачахла вдруг, без видимой причины.
Родные, вне себя от горя и кручины,
Спешили увезти страдалицу на юг,
Но он не исцелил таинственный недуг,
Который жизнь ее подтачивал собою.
И перед этою равниной голубою,
Пред светом и теплом — в унынии своем
Она безропотно слабела день за днем.
И с равнодушием, устало безучастным,
Покоясь в знойный день под этим небом ясным
И холодно следя, как в розовой дали,
Белея парусом, мелькают корабли,
Она, которая так рано жить устала,
Устами бледными с усилием шептала:
— О, Боже! если б мне скорее умереть! —
А там, где близ камней просушивалась сеть,
В лохмотьях нищая у берега присела.
Сквозь платье рваное просвечивало тело.
Больная не смотря на сильный солнопек,
Дрожала, кутаясь в разорванный платок.
Семнадцать — двадцать лет могло ей быть, не боле,
Но в заострившихся, измученных чертах,
В улыбке горестной, блуждавшей на устах —
Как много скрытых мук о безнадежной доле!
Увы! Ей жизни жаль — суровой, трудовой,
И неба южного с глубокой синевой,
И скромных радостей! Ей жаль родного моря,
Ей причинявшего так много мук и горя:
Ведь, море сделало крестьянку сиротой.
Больной, измученной недугом, нищетой
Ей жизнь является отрадной и желанной,
Живет она, и жизнь не может не любить!
И сидя у камней, среди косы песчаной,
Больная, побледнев, с улыбкой шепчет странной!
— О, Боже, если б я могла еще пожить!
(А. Н. Плещееву)
Каждою весною майскими ночами
Из дубравы темной, с звонкими ключами,
С тенью лип цветущих и дубов ветвистых,
С свежим ароматом ландышей росистых,
Разносясь далеко надо всей равниной—
Слышались раскаты песни соловьиной.
И внимали песне все лесные пташки,
Бабочки на ветках и в траве букашки,
И под звуки эти распускались розы,
Расцветали в сердце золотые грезы;
Легче всем жилося: звуки песни чудной
Облегчали многим бремя жизни трудной.
Но однажды как-то, вовсе без причины,
Раздражил лягушек рокот соловьиный,
Рассердился также и надменный дятел,
Что внимая песне, время даром тратил.
А за ними следом повторили галки, —
Что, мол, песни эти и скучны и жалки,
Что давно их слушать прочим надоело
И они мешают только делать дело…
Зрело недовольство с каждою минутой,
Соловья известность находя раздутой,
Наконец созвали общее собранье
И певцу решили обявить изгнанье.
Но беды не чуя, наш певец смиренный,
Изливая душу в песне вдохновенной,
Не видал, как злоба разрасталась глухо,
Как его повсюду принимали сухо, —
И когда впервые весть о приговоре
До него достигла — он, скрывая горе,
Выслушал спокойно злые нареканья
И не отвечая, улетел в изгнанье.
А друзья, что втайне о певце жалели,
Заявить об этом громко не посмели.
С соловьем расставшись, не шутя сначала
Темная дубрава вдруг возликовала.
Но недолго длилось это увлеченье,
Пробудилось смутно чувство сожаленья
И невольной скуки, многим очевидно
Стало вдруг неловко и как будто стыдно…
Не лились, как прежде летними ночами
Соловья напевы звучными волнами,
А с закатом солнца из лесной опушки
Резко и крикливо квакали лягушки,
Стрекотал кузнечик, и дрозды бесплодно
Подражать пытались песне благородной,
Песне соловьиной… Заскучали розы,
Лепестки роняя на траву, как слезы…
Сумрачно и пусто стало в этой чаще
Без знакомой песни, звучной и бодрящей.
Тут, сначала втайне, а потом и гласно
Раздалися крики, что совсем напрасно
Соловья изгнали; началися споры,
(Дело доходило до открытой ссоры),
И в конце решили: слать гонца за море —
Соловью поведать о всеобщем горе,
Умолять вернуться будущей весною,
Примирясь навеки с чащею родною…
И певец вернулся. Он великодушно
Все простил душою, детски простодушной.
И по всей дубраве как его встречали,
Как неудержимо громко ликовали!
Как луга оделись пышною травою,
А дубы и липы — яркою листвою,
Как благоухали синие фиялки,
И в пылу восторга стрекотали галки,
Как ручьи журчали, и царицы-розы
С лепестков роняли радостные слезы!
1890 г.