Весенний дождь хлестал кусты
И над землянкой ветер злился…
Мне этой ночью снилась ты
И городок далекий снился. В какой бы ни был стороне,
Какой бы ни свистел мне ветер,
Не надо больше счастья мне,
Чем-то, что ты живешь на свете.
Вот и кончается лето,
яростно рдеют цветы,
меньше становится света,
ближе приход темноты. Но — темноте неподвластны,
солнца впитавши лучи, —
будем по-прежнему ясны,
искренни и горячи!
Как лед облака, как лед облака,
как битый лед облака,
и синь далека, и синь высока,
за ними — синь глубока; Летят облака, как битый лед,
весенний колотый лед,
и синь сквозит, высока, далека,
сквозь медленный их полет; Летят облака, летят облака,
как в мелких осколках лед,
и синь холодна, и синь далека,
сквозит и холодом льнет; И вот облака превращаются в лен,
и лед истончается в лен,
и лед и лен уже отдален,
и снова синь небосклон!
Нанесли мы венков — ни пройти, ни проехать;
раскатили стихов долгозвучное эхо. Удивлялись глазастости, гулкости баса;
называли певцом победившего класса… А тому Новодевичий вид не по нраву:
не ему посвящал он стихов своих славу. Не по нраву ему за оградой жилище,
и прошла его тень сквозь ограду кладбища. Разве сердце, гремевшее быстро и бурно,
успокоила б эта безмолвная урна? Разве плечи такого тугого размаха
уместились бы в этом вместилище праха? И тогда он своими большими руками
сам на площади этой стал наращивать камень! Камень вздыбился, вырос огромной скалою
и прорезался прочной лицевою скулою. Две ноги — две колонны могучего торса;
головой непреклонной в стратосферу уперся. И пошел он, шагая по белому свету,
проводить на земле революцию эту: Чтобы всюду — на месте помоек и свалок —
разнеслось бы дыхание пармских фиалок; Где жестянки и щебень, тряпье и отбросы,
распылались бы влажно индийские розы; Чтоб настала пора человеческой сказки,
чтобы всем бы хватало одеяла и ласки; Чтобы каждый был доброй судьбою отмечен,
чтобы мир этот дьявольский стал человечен!
Я твердо знаю: умереть не страшно!
Ну что ж — упал, замолк и охладел.
Была бы только жизнь твоя украшена
сиянием каких-то добрых дел. Лишь доживи до этого спокойства
и стань доволен долей небольшой —
чтобы и ум, и плоть твоя, и кости
пришли навек в согласие с душой; Чтобы тебя не вялость, не усталость
к последнему порогу привели
и чтобы после от тебя осталась
не только горсть ископанной земли. И это непреложное решенье,
что с каждым часом глубже и ясней,
я оставляю людям в утешенье.
Хорошим людям. Лучшим людям дней!
Стихи мои из мяты и полыни,
полны степной прохлады и теплыни.
Полынь горька, а мята горе лечит;
игра в тепло и в холод — в чет и нечет. Не человек игру ту выбирает —
вселенная сама в нее играет.
Мои стихи — они того же рода,
как времена круговращенья года.
У подрисованных бровей,
у пляской блещущего тела,
на маем млеющей траве
душа прожить не захотела. Захохотал холодный лес,
шатались ветви, выли дубы,
когда июньский день долез
и впился ей, немея, в губы. Когда старейшины молчат,
тупых клыков лелея опыт, —
не вой ли маленьких волчат
снега залегшие растопит? Ногой тяжелой шли века,
ушли миры любви и злобы,
и вот — в полете мотылька
ее узнает поступь кто бы? Все песни желтых иволог
храни, храни ревниво, лог.
Как соловей, расцеловавший воздух,
коснулись дни звенящие твои меня,
и я ищу в качающихся звездах
тебе узор красивейшего имени. Я, может, сердцем дотла изолган:
вот повторяю слова — все те же,
но ты мне в уши ворвалась Волгой,
шумишь и машешь волною свежей. Мой голос брошен с размаху в пропасть,
весь в черной пене качает берег,
срываю с сердца и ложь и робость,
твои повсюду сверкнули серьги. По горло волны! Пропой еще, чем
тебя украсить, любовь и лебедь.
Я дней, закорчившихся от пощечин,
срываю нынче ответы в небе!
Ведь есть же такие счастливцы,
что ранней осенней порой
следят, как горят чернобривцы,
склонившись над грядкой сырой! Их жарким дыханьем согрето
и пахнет, как в пробке вино,
осеннее позднее лето,
дождями на нет сведено. Давай же копаться и рыться
в подмерзнувших комьях земли,
чтоб в будущий год чернобривцы,
как жар, в холода расцвели!
Такой мороз!
Берёт за нос,
Дерёт до слёз!
Такой мороз трескучий,
Пристал,
Пристал, прискучил.
Такой мороз!
Такой мороз!
Укроешь нос –
К бровям прирос.
Такой мороз!
Здоровый,
Идёт — хрустит
Дорогой.
Я не могу без тебя жить!
Мне и в дожди без тебя — сушь,
Мне и в жару без тебя — стыть.
Мне без тебя и Москва — глушь.
Мне без тебя каждый час — с год,
Если бы время мельчить, дробя;
Мне даже синий небесный свод
Кажется каменным без тебя.
Я ничего не хочу знать —
Слабость друзей, силу врагов;
Я ничего не хочу ждать,
Кроме твоих драгоценных шагов.
Небо — как будто летящий мрамор
с белыми глыбами облаков,
словно обломки какого-то храма,
ниспровергнутого в бездну веков!
Это, наверно, был храм поэзии:
яркое чувство, дерзкая мысль;
только его над землею подвесили
в недосягаемо дальнюю высь.
Небо — как будто летящий мрамор
с белыми глыбами облаков,
только пустая воздушная яма
для неразборчивых знатоков!
Ещё и осени не близко,
еще и свет гореть — не связан,
а я прочел тоски записку,
потерянную желтым вязом.Не уроню такого взора,
который — прах, который — шорох.
Я не хочу земного сора,
я никогда не встречу сорок.Когда ж зевнет над нами осень,
я подожгу над миром косы,
я посажу в твои зеницы
такие синие синицы!
За отряд улетевших уток,
за сквозной поход облаков
мне хотелось отдать кому-то
золотые глаза веков… Так сжимались поля, убегая,
словно осенью старые змеи,
так за синюю полу гая
ты схватилась, от дали немея, Что мне стало совсем не страшно:
ведь какие слова ни выстрой —
всё равно стоят в рукопашной
за тебя с пролетающей быстрью.А крылами взмахнувших уток
мне прикрыла лишь осень очи,
но тебя и слепой — зову так,
что изорвано небо в клочья.
У меня на седьмом этаже, на балконе, — зеленая ива.
Если ветер, то тень от ветвей ее ходит стеной;
это очень тревожно и очень вольнолюбиво —
беспокойство природы, живущее рядом со мной! Ветер гнет ее ветви и клонит их книзу ретиво,
словно хочет вернуть ее к жизни обычной, земной;
но — со мной моя ива, зеленая гибкая ива,
в леденящую стужу и в неутоляемый зной.Критик мимо пройдет, ухмыльнувшись презрительно-криво:
— Эко диво! Все ивы везде зеленеют весной! -
Да, но не на седьмом же! И это действительно диво,
что, расставшись с лесами, она поселилась со мной!
Приход докучливой поры…
И на дороги
упали желтые шары
прохожим в ноги.
Так всех надменных гордецов
пригнут тревоги:
они падут в конце концов
прохожим в ноги.
Когда земное склонит лень,
выходит с тенью тени лань,
с ветвей скользит, белея, лунь,
волну сердито взроет линь, И чей-то стан колеблет стон,
то, может, пан, а может, пень…
Из тины тень, из сини сон,
пока на Дон не ляжет день.А коса твоя — осени сень, —
ты звездам приходишься родственницей.
Когда приходит в мир великий ветер,
против него встает, кто в землю врос,
кто никуда не движется на свете,
чуть пригибаясь под напором гроз.Неутомимый, яростный, летящий,
валя и разметая бурелом,
он пред стеной глухой дремучей чащи
сникает перетруженным крылом.И, не смирившись с тишиной постылой,
но и не смогши бушевать при ней,
ослабевает ветер от усилий,
упавши у разросшихся корней.Но никакому не вместить участью
того, что в дар судьба ему дала:
его великолепное несчастье,
его незавершенные дела.
Стрелок следил во все глаза
за наступленьем неприятеля,
а на винтовку стрекоза
крыло хрустальное приладила.И разобрал пехоту смех
на странные природы действия, —
при обстоятельствах при всех
блистающей, как в годы детские.И вот — сама шагай, нога, —
так в наступленье цепи хлынули,
и откатилась тень врага назад
обломанными крыльями.И грянул сверху бомбовоз,
и батареи зев разинули —
за синь небес, за бархат роз,
за счастья крылья стрекозиные.
Вещи — для всего народа,
строки — на размер страны,
вровень звездам небосвода,
в разворот морской волны.И стихи должны такие
быть, чтоб взлет, а не шажки,
чтоб сказали: «Вот — стихия»,
а не просто: «Вот — стишки».