Умывались, одевались,
После ночи целовались,
После ночи, полной ласк.
На сервизе лиловатом,
Будто с гостем, будто с братом,
Пили чай, не снявши маск.
Наши маски улыбались,
Наши взоры не встречались,
И уста наши немы.
Пели «Фауста», играли,
Будто ночи мы не знали,
Те, ночные, те — не мы.
Ты именем монашеским овеян,
Недаром гордым вырос, прям и дик,
Но кем дух нежности в тебе посеян,
Струею щедрой брызжущий родник?
Ты в горести главою не поник:
Глаза блеснут сквозь темные ресницы...
Опять погаснут... и на краткий миг
Мне грозный ангел в милом лике мнится.
Целый день проведем мы сегодня вместе!
Трудно верить такой радостной вести!
Вместе будем ездить, ходить друг за другом следом:
Вы — в своей голландской шапке, с плэдом.
Вместе визиты,— на улицах грязно...
Так любовно, так пленительно-буржуазно!
Мы верны правилам веселого быта —
И «Шабли во льду» нами не позабыто.
Жалко, что Вы не любите «Вены»,
Но отчего трепещу я какой-то измены?
Вы сегодня милы, как никогда не бывали,
Лучше Вас другой отыщется едва ли.
Приходите завтра, приходите с Сапуновым —
Милый друг, каждый раз Вы мне кажетесь новым!
Солнце — лицо твое, руки белы,
Жалят уста твои жарче пчелы.
Кудри шафрановы, очи — смелы,
Взгляд их быстрей и острее стрелы.
Щеки что персик — нежны и спелы,
Бедра что кипень, морские валы.
Где же найти мне достойной хвалы?
Скудные песни бедны и малы.
Как матадоры красным глаз щекочут,
Уж рощи кумачами замахали,
А солнце-бык на них глядеть не хочет:
Его глаза осенние устали.
Он медленно ползет на небо выше,
Рогами в пруд уставился он синий
И безразлично, как конек на крыше,
Глядит на белый и нежданный иней.
Теленком скоро, сосунком он будет,
На зимней, чуть зелененькой лужайке,
Пока к яренью снова не разбудит
Апрельская рука весны-хозяйки.
Сегодня что: среда, суббота?
Скоромный нынче день иль пост?
Куда девалася забота,
Что всякий день и чист и прост.
Как стерлись, кроме Вас, все лица,
Как ровно дни бегут вперед!
А, понял я: «Сплошной седмицы»
В любви моей настал черед.
О тихий край, опять стремлюсь мечтою
К твоим лугам и дремлющим лесам,
Где я бродил, ласкаемый тоскою,
Внимал лесным и смутным голосам.
Когда опять себя с любовью скрою,
Открыв лицо осенним небесам?
Когда пойду известною тропою,
Которой, без любви, бежал я сам?
Озерный ветер пронзителен,
Дорога в гору идет…
Так прост и так умилителен
Накренившийся серый бот.
Если ты в путь готовишься,
Я знаю наверное: все ж
На повороте ты остановишься
И шляпой махнешь…
А все почему-то кажется,
Что оба поедем вдвоем,
И в час последний окажется,
Что один никто не отважится
Вернуться в покинутый дом.
О, завтрак, чок! о, завтрак, чок!
Позолотись зимой, скачок!
Румяных крыльев какая рань!
Луком улыбки уныло рань.
Холодный потик рюмку скрыл,
Иголкой в плечи — росточек крыл.
Апрель январский, Альбер, Альбер,
«Танец стрекоз», арена мер!
Не знаешь, как выразить нежность!
Что делать: жалеть, желать?
Покоя полна мятежность,
Исполнена трепета гладь.
Оттого обнимаем, целуем,
Не отводим влюбленных глаз,
Не стремимся мы к поцелуям,
Они лишь невнятный рассказ
О том, что безбрежна нежность,
Что в нежности безнадежность,
Древнейшая в ней мятежность
И новая каждый раз!
На улице моторный фонарь
Днем. Свет без лучей
Казался нездешним рассветом.
Будто и теперь, как встарь,
Заблудился Орфей
Между зимой и летом.
Надеждинская стала лужайкой
С загробными анемонами в руке,
А Вы, маленький, идете с Файкой,
Заплетая ногами, вдалеке, вдалеке.
Собака в сумеречном зале
Лает, чтобы Вас не ждали.
Здесь страстью сладкою волнуясь и горя,
Меня спросили Вы, люблю ли.
Здесь пристань, где любовь бросает якоря,
Здесь счастье знал я в ясном июле.
Наверно, в полдень я был зачат,
наверно, родился в полдень,
и солнца люблю я с ранних лет
лучистое сиянье.
С тех пор, как увидел я глаза твои,
я стал равнодушен к солнцу:
зачем любить мне его одного,
когда в твоих глазах их двое?
В глухие воды бросив невод,
Под вещий лепет темных лип,
Глядит задумчивая дева
На чешую волшебных рыб.
То в упоении зверином
Свивают алые хвосты,
То выплывут аквамарином,
Легки, прозрачны и просты.
Восторженно не разумея
Плодов запечатленных вод,
Все ждет, что голова Орфея
Златистой розою всплывет.
Молчим мы оба, и владеем тайной,
И говорим: «Ведь это — не любовь».
Улыбка, взгляд, приподнятая бровь —
Все кажется приметой не случайной.
Мы говорим о посторонних лицах:
«А. любит Б., Б. любит H., H. — А.», —
Не замечая в трепаных страницах,
Что в руки «Азбука любви» дана.
Может быть, я безрассуден,
Не страшась нежданных ков,
Но отезд Ваш хоть и труден,
Мне не страшен дальний Псков.
Счастье мне сомненья тупит
Вестью верной и прямой:
«Сорок мученик» наступит —
И вернетесь Вы домой.
Косые соответствия
В пространство бросить
Зеркальных сфер, —
Безумные параболы,
Звеня, взвивают
Побег стеблей.
Зодиакальным племенем
Поля пылают,
Кипит эфир,
Но все пересечения
Чертеж выводят
Недвижных букв
Имени твоего!
К матери нашей, Любви, я бросился, горько стеная:
«Мать, о мать, посмотри, что мне готовит судьба!
С другом моим дорогим на долгие дни разлучаюсь,
Долгие, долгие дни как проведу без него?»
Кроткая мать, рассмеясь, волос моих нежно коснулась.
«Глупое, — молвит, — дитя, что тебя тяжко томит?
Легкий страсти порыв улетит бесследно с разлукой,
Крепко вяжет сердца в час расставанья любовь».
Как странно в голосе твоем мой слышен голос,
Моею нежностью твои глаза горят,
И мой чернеется, густой когда-то, волос
В кудрях томительных, что делит скромный ряд.
Молчим условленно о том, что мнится раем,
Любовью связаны и дружбой к одному,
Глядим, как в зеркало, и в нем друг друга знаем,
И что-то сбудется, как быть должно тому.
Как сладко дать словам размеренным
Любовный яд и острие!
Но слаще быть вполне уверенным,
Что ваше сердце — вновь мое.
Я знаю тайно, вне сомнения,
Что неизбежен странный путь,
Зачем же смутное волнение
Безверную тревожит грудь?
Мне все равно: позор, победа ли, —
Я все благословлю, пока
Уста любимые не предали
И не отдернулась рука.
Зачем те чувства, что чище кристалла,
Темнить лукавством ненужной игры?
Скрываться время еще не настало,
Минуты счастья просты и добры.
Любить так чисто, как Богу молиться,
Любить так смело, как птице летать.
Зачем к пустому роману стремиться,
Когда нам свыше дана благодать?
Дороже сына, роднее брата
Ты стал навеки душе моей,
И без тревоги я жду возврата
Румяно-ясных, осенних дней.
Зима и осень, весна и лето
Теперь — единый, счастливый круг,
Когда все сердце тобой согрето,
Мой неизменный, желанный друг.
Дни мои — облака заката…
Легок, ал златокрылый ряд…
Свет же их от твоих обятий,
Близко ты — и зарей горят.
Скрылся свет — и потухли груды
Хмурых туч, как свинцовый груз,
Нет тебя — и весь мир — безлюдье,
Тяжек гнет ненавистных уз.
Говоришь ты мне улыбаясь:
«То вино краснеет, а не мои щеки,
То вино в моих зрачках играет;
Ты не слушай моей пьяной речи».
— Розы, розы на твоих ланитах,
Искры золота в очах твоих блистают,
И любовь тебе подсказывает ласки.
Слушать, слушать бы тебя мне вечно.
Глаз змеи, змеи извивы,
Пестрых тканей переливы,
Небывалость знойных поз…
То бесстыдны, то стыдливы
Поцелуев все отливы,
Сладкий запах белых роз…
Замиранье, обниманье,
Рук змеистых завиванье
И искусный трепет ног…
И искусное лобзанье,
Легкость близкого свиданья
И прощанье чрез порог.
Возвращался я домой поздней ночью,
Когда звезды при заре уж бледнели
И огородники везжали в город.
Был я полон ласками твоими
И впивал я воздух всею грудью,
И сказали встречные матросы:
«Ишь как угостился, приятель!» —
Так меня от счастия шатало.
Баржи затопили в Кронштадте,
Расстрелян каждый десятый, —
Юрочка, Юрочка мой,
Дай Бог, чтоб Вы были восьмой.
Казармы на затонном взморье,
Прежний, я крикнул бы: «Люди!»
Теперь молюсь в подполье,
Думая о белом чуде.