Колокольный звон над Римом
кажется почти что зримым, —
он плывет, пушист и густ,
он растет, как пышный куст.
Колокольный звон над Римом
смешан с копотью и дымом
и с латинской синевой, —
он клубится, как живой.
Как река, сорвав запруду,
проникает он повсюду,
заливает, глушит, топит
судьбы, участи и опыт,
волю, действия и думы,
человеческие шумы
и захлестывает Рим
медным паводком своим.
Колокольный звон над Римом
кажется неутомимым, —
все неистовей прилив
волн, идущих на прорыв.
Но внезапно миг настанет.
Он иссякнет, он устанет,
остановится, остынет,
как вода, куда-то схлынет,
и откатится куда-то
гул последнего раската, —
в землю или в небеса?
И возникнут из потопа
Рим, Италия, Европа,
малые пространства суши —
человеческие души,
их движения, их трепет,
женский плач и детский лепет,
рев машин и шаг на месте,
шум воды и скрежет жести,
птичья ярмарка предместий,
милой жизни голоса.
Тополей влюбленное цветенье
вдоль по Ленинградскому шоссе…
Первое мое стихотворенье
на твоей газетной полосе… Первый трепет, первое свиданье
в тихом переулочке твоем.
Первое и счастье и страданье.
Первых чувств неповторимый гром.Первый сын, в твоем дому рожденный.
Первых испытаний седина.
Первый выстрел. Город затемненный.
Первая в судьбе моей война.Выстояла, сводки принимая,
чутким сердцем слушая фронты.
Дождик… Кремль… Рассвет… Начало мая…
Для меня победа — это ты! Если мы в разлуке, все мне снятся
флаг на башне, смелая звезда…
Восемьсот тебе иль восемнадцать —
ты из тех, кому не в счет года.Над тобою облако — что парус.
Для тебя столетья — что моря.
Несоединимы ты и старость,
древний город — молодость моя!
Сквозь перезревающее лето
паутинки искрами летят.
Жарко.
Облака над сельсоветом
белые и круглые стоят.
Осени спокойное начало.
Август месяц,
красный лист во рву.
Коротко и твердо простучало
яблоко, упавшее в траву.
Зерна высыхающих растений.
Голоса доносятся, дрожа.
И спокойные густые тени
целый день под яблоней лежат.Мы корзины выстроим рядами.
Яблоки блестящи и теплы.
Над селом,
над теплыми садами
яблочно-румяный день проплыл.
Прошуршат корзины по дороге.Сильная у девушки рука,
стройные устойчивые ноги,
яблочная краска на щеках.
Пыльный тракт,
просохшие низины,
двое хлопцев едут на возу.
Яркие, душистые корзины
на колхозный рынок довезут.
Красный ободок на папиросе…
Пес бежит по выбитым следам… И большая солнечная осень
широко идет на города.Это город —
улица и лица.
Небосклон зеленоват и чист.
На багряный клен
присела птица,
на плечо прохожему ложится
медленный,
широкий,
тихий лист.
Листья пахнут спелыми плодами,
на базарах — спелые плоды.
Осень машет рыжими крылами,
залетая птицею в сады,
в города неугасимой славы.Крепкого осеннего литья
в звонкие стареющие травы
яблоки созревшие летят.
Все мне снится: весна в природе.
Все мне снится: весны родней,
легкий на ногу, ты проходишь
узкой улицею моей.
Только нет, то прошли соседи…
Только нет, то шаги за углом…
Сколько ростепелей, гололедиц
и снегов между нами легло!
Только губы мои сухие
не целованы с декабря.
Только любят меня другие,
не похожие на тебя.
И один из них мягко ходит,
речи сладкие говорит…
Нашей улицей ветер бродит,
нашу форточку шевелит.Осторожно прикроет двери,
по паркету пройдет, как по льду.
Что, как вдруг я ему поверю?
Что, как вдруг я за ним пойду?
Не вини ты меня нимало.
Тут во всем виноват ты сам.А за озером, за Байкалом,
прямо в тучи вросли леса.
Облака пролегли что горы,
раздуваемые весной.
И в тайге начинается город,
как молоденький лес, сквозной.
И брожу я, слезы стирая,
узнавая ветра на лету,
руки зрячие простирая
в ослепленную темноту.
Нет, не надо, я слышу и верю
в шум тайги и в кипенье рек… У высокой, у крепкой двери
постучится чужой человек.
Принесет мне букетик подснежных,
голубых и холодных цветов,
скажет много нелепых и нежных
и немножко приятных слов.
Только я улыбаться не стану;
я скажу ему, я не солгу:
— У меня есть такой желанный,
без которого я не могу.-
Погляжу на него не мигая:
— Как же я поверну с другим,
если наша любовь воздвигает
города посреди тайги?
Крутой обрыв родной земли,
летящий косо к океану,
от синевы твоей вдали
тебя я помнить не устану.
Продутый ветрами, сквозной,
бегущий в небо по карнизам,
сияющей голубизной
насквозь проникнут и пронизан,
свое величье утвердив,
ты смотришь зорко и далеко,
родной земли крутой обрыв,
крутой уступ Владивостока.
Клубится розовая рань.
Играют солнечные блики.
Со всех сторон, куда ни глянь,
сияет Тихий и Великий.
Он очень ярок и могуч,
но испокон веков доныне
он только плещется у круч
моей земли, моей твердыни.
На голубом твоем краю,
моя земля, моя родная,
основу скальную твою
как собственную ощущаю.
В составе угля и руды,
в пластах гранита и урана
мои раздумья и труды,
мои поступки и следы,
моя судьба навек сохранна.
И радость встреч и боль утрат,
что мною щедро пережиты,
в глубинных тайниках лежат,
вкрапленные в твои магниты.
И, принеся в мой быт, в мой труд
свои глубокие законы,
во мне незыблемо живут
магические свойства руд,
земли характер непреклонный.
И в лучезарный ранний час
над гулкой океанской бездной
я ощущаю в первый раз,
насколько стала я железной.
Сквозь расстоянья и года,
в потоке вечного движенья,
я чувствую, как никогда,
закон земного притяженья.
Не побоюсь вперед взглянуть
и верить жизни не устану.
Благодарю судьбу за путь,
который вышел к океану.
Пусть он бывал со мной жесток,
обходных троп не выбирая,
твоих глубин незримый ток
меня берег, земля родная!
Владивосток, Владивосток,
крутой уступ родного края!
…На скрещенье путей непреложных
дом возник из сырой темноты.
В этой комнате умер художник,
и соседи свернули холсты.
Изумляли тяжелые рамы
бесполезной своей пустотой
на диковинных зорях, пока мы
были счастливы в комнате той.
Как звучит эта строчка нелепо!
Были счастливы… Что за слова!
Ленинградское бедное небо,
беззащитна твоя синева.
Ты не знаешь минуты покоя.
Бьют зенитки, сгущается дым.
Не чудесно ль, что небо такое
было все-таки голубым?
Что оно без оглядки осталось
с бедным городом с глазу на глаз?
Не чудесно ль, что злая усталость
стала доброю силою в нас?
Может, нас потому не убили
ни снаряды, ни бомбы врага,
что мы верили, жили, любили,
что была нам стократ дорога
та сырая весна Ленинграда,
не упавшая в ноги врагам…
И почти неземная отрада
нисходила нечаянно к нам.
Чем приметы ее бесполезней,
тем щедрее себя раскрывай.
…Осторожно, как после болезни,
дребезжит ослабевший трамвай.
Набухают побеги на ветках,
страшно первой неяркой траве…
Корабли в маскировочных сетках,
как невесты, стоят на Неве.
Сколько в городе терпких и нежных,
ледяных и горячих ветров.
Только жалко, что нету подснежных,
голубых и холодных цветов.
Впрочем, можно купить у старушки,
угадавшей чужие мечты,
из нехитро раскрашенной стружки
неживые, сухие цветы.
И тебя, мое сердце, впервые,
может быть, до скончания дней,
волновали цветы неживые
сверхъестественной жизнью своей.
…Быстро, медленно ли проходили
эти годы жестоких потерь,
не смирились мы, а победили,
и поэтому смеем теперь
нашей собственной волей и властью
все, что мечено было огнем,
все, что минуло, помнить, как счастье,
и беречь его в сердце своем.
В южном городе был день морозный.
Море поседело в этот день.
Нам прочла учительница грозный,
краткий бюллетень.
Умер Ленин.Слушали мы стоя,
октябрята, первый класс.
С новым смыслом, с новой теплотою
отовсюду он смотрел на нас.
Он был нарисован на тетради,
он глядел из наших первых книг,
и в его знакомом, остром взгляде
жизнь не угасала ни на миг.
Со стены,
с портрета в хвойной раме,
замкнутого траурной каймой,
он следил внимательно за нами,
провожал по улицам домой
школьников, мальчишек и девчонок,
октябрят своих, внучат своих,
мимо жалких мелочных лавчонок,
мимо магазинов дорогих.
На витринах — фрукты и конфеты,
шубки и шелка.
А ребята кое-как одеты,
кое-как накормлены пока.
Город южный, город многолюдный,
жил и расточительно и скудно.
Кто — кого?! — суровые года……Как ему, должно быть, было трудно
оставлять нас именно тогда!
Всей своей душою человечной
он тревожился о нас.
Может, потому-то каждый встречный
в этот смутный час
на гурьбу озябших ребятишек
пристальней глядел,
шагая тише,
думая о них.
Это были люди трудовые —
рыбаки,
ребята портовые,
железнодорожники седые
из Январских мастерских.
Мы им стали ближе и дороже,
а они для нас —
все как есть
на Ленина похожи
были в этот час.
Кто — лица характерною лепкой,
кто — улыбкой,
кто — примятой кепкой,
кто — прищуром глаз.
Ленинской заботою горячей,
доброй думой о судьбе ребячьей
нас они старались окружить.Не умея, видимо, иначе
горе пережить,
не умея первое волненье
скрыть или сдержать,
первое свое стихотворенье
вечером писала я в тетрадь.
Я писала первыми словами,
первый в жизни раз:
«Он не умер. Он живет. Он с нами».Я наутро с первыми стихами
прибежала в класс.
И, робея, с гордостью невольной,
до того как прозвенел звонок,
отдала учительнице школьной
вкривь и вкось исписанный листок.Поглядела ласково и строго
на меня она из-под очков.
Перед ней уже лежало много
вкривь и вкось исписанных листков,
на которых первыми словами,
так же, как и я:
«Он не умер. Он живет. Он с нами», —
написали все мои друзья.За окном мела и выла вьюга.
Мы сидели, слушая друг друга,
сдержанны, тихи.
Друг за другом мы читали стоя.
Детских строк звучание простое…
Это было больше чем стихи!