Взял я заступ и лопату...
Дети! ставлю тут дубок.
Быть для вас здесь месту святу
От сегодня в долгий срок.
Сокрушит меня могила,
Затемнится отчий лик,
А дубок — в нем будет сила,
Глянет статен и велик.
Дети! в нем, неузнаваем,
Буду я, безличный, жить,
И глубокой тени краем
Вслед за солнышком ходить.
Буду доброй, доброй тенью,
Безоружным часовым,
И, по Божьему веленью,
Лучше мертвым, чем живым.
Сказочку слушаю я,
Сказочка — радость моя!
Сколько уж, сколько веков
Тканями этих же слов
Ночи в таинственный час
Детских сомкнулося глаз!
Жизнь наша, сказки быстрей,
Нас обращает в детей.
Слышу о злом колдуне...
Вот он — в лесу при огне...
Чудная фея добра
Блещет в лучах серебра...
Множество замыслов злых, —
Фея разрушила их...
И колдуна больше нет!
Только и в ней меркнет свет...
Лес, что куда-то пропал,
Вдруг очарованный, встал...
Вот и колдун на печи...
Сказка! Молчи же, молчи!
Сказочку слушаю я,
Сказочка — радость моя!
Жизнь наша, сказки быстрей,
Нас обращает в детей...
Молчит томительно глубоко-спящий мир.
Лунатик страждущий, тяжелым сном обята,
По тьме полуночной проносится Геката;
За нею в полчищах — и ящер, и вампир,
И сфинкс таинственный с лицом жены открытым,
И боги мрачных снов на тучах черных крыл,
И в пурпурном плаще, как пламенем облитом,
Богиня смерти Кер, владычица могил.
Вдруг искра яркая с плеча ее скатилась,
Зажгла росу цветка, упав в ночную тьму...
Шла лесом девушка к свиданью... Наклонилась —
И принесла цветок любимцу своему...
И были счастливы они, не замечая,
Откуда блеск цветка. Огонь любви горел,
С дыханьем радости слилось дыханье мая,
И ночь была тиха, и соловей гремел...
Несутся в полчищах полуночной Гекаты
Толпы детей любви... Как много тех детей!
Младенцы чистые толпятся, сном обяты,
В немом сообществе преступных матерей...
Цветки досрочные! Ошибки назначенья!
Они познали жизнь лишь в смерти трепеща!
Геката любит их, умерших до рожденья,
И щедро золотит их пламенем плаща...
А пылкий юноша, того не замечая,
Глядит на яркий блеск полуночных лучей
И ловит миг любви в живом дыханьи мая,
И, видя милый взгляд чарующих очей,
И чуя, как горят расцветшие ланиты,
Не думает о том, как быстролетны сны,
Как будут очи те безвременно закрыты,
Как будут мертвенно ланиты те бледны!
А. П. Милюкову
Ну-ка! Валите и бук, и березу,
Деревцо малое, ствол вековой,
Осокорь, дубы, и сосну, и лозу,
Ясень и клен, — все под корень долой!
Поле чтоб было! А поле мы вспашем;
Годик, другой и забросим потом...
Голую землю, усталую — нашим
Детям оставим и прочь отойдем!
А уж чтоб где приберечь по дороженьке
Дерево, чтобы дало́ оно тень,
Чтобы под ним утомленные ноженьки
Вытянул путник в удушливый день, —
Этой, в народе, черты не отыщется,
Ветру привольно и весело рыщется!
Сколько в далекую даль не гляди,
Все пустота — ничего впереди!
Но остаются по лесе печальники...
Любит наш темный народ сохранять
Рощицы малые! Имя им — жальники!
Меткое имя, — умеют назвать!
В местности голой совсем потонувши,
Издали видный каким-то пятном,
Жальник едва прозябает, погнувши
Ветви под тяжким, глухим бытием!..
Мощные вихри насквозь пробирают,
Солнце отвсюду бесщадно палит;
Влаги для роста куда не хватает...
Жалок ты жальник... нерадостный вид...
Бедный ты, бедный! Совсем беззащитен...
Но бережет тебя черный народ :
Хворых березонек, чахлых ракитин
Он не изводит в конец, не дерет...
И, беспощадно снося великанов
С их глубоко разветвленных корней, —
В избах, в поддонках разбитых стаканов,
В битых горшочках, на радость детей,
Всюду охотно разводит герани,
Гонит корявый лимон из зерна!..
Скромные всходы благих начинаний
Чахнут в пыли, в паутине окна...
(На реке Тойме)
В лесах, замкнувшихся великим, мертвым кругом,
В большой прогалине, и светлой, и живой,
Расчищенной давно и топором, и плугом,
Стою задумчивый над тихою рекой.
Раскинуты вокруг по скатам гор селенья,
На небе облака, что́ думы на челе,
И сумрак двигает туманные виденья,
И месяц светится в полупрозрачной мгле.
Готовится заснуть спокойная долина;
Кой-где окно избы мерцает огоньком,
И церковь древняя, как облик исполина,
Слоящийся туман пронзила шишаком.
Еще поет рожок последний, замолкая.
В ночи так ясен звук! Тут — люди говорят,
Там — дальний перелив встревоженного лая,
Повсюду — мягкий звон покоящихся стад.
И Тойма тихая, чуть слышными струями,
Блистая искрами серебряной волны,
Свивает легкими, волшебными цепями
С молчаньем вечера мои живые сны.
Край без истории! Край мирного покоя,
Живущий в веяньи родимой старины,
В обычной ясности семейственного строя,
В покорности детей и скромности жены.
Открытый всем страстям суровой непогоды
На мертвом холоде нетающих болот —
Он жил без чаяний мятущейся свободы,
Он не имел рабов, но и не знал господ...
Под вечным бременем работы и терпенья,
Прошел он день за днем далекие века,
Не зная помыслов враждебного стремленья —
Как ты, далекая, спокойная река!..
Но жизнь иных основ, упорно наступая,
Раздвинувши леса, долину обнажит, —
Создаст, как и везде, бытописанья края
И пестрой новизной обильно подарит.
Но будет ли тогда, как и теперь, возможно
Над этой тихою неведомой рекой
Пришельцу отдохнуть так сладко, нетревожно
И так живительно усталою душой?
И будут ли тогда счастливей люди эти,
Что мирно спят теперь, хоть жизнь им не легка?..
Ночь! Стереги их сон! Покойтесь, Божьи дети,
Струись, баюкай их, счастливая река!
(Отрывок)
Исчезли няни крепостные,
Ушли в загробный свой покой...
Оне всходили по России,
На ниве темной и сухой,
Как чахлые цветы какие:
Хоть некрасив, хоть невысок,
И не пахучь, а все цветок!
Царь Годунов узаконил
Начала крепостного права,
Злорадство воли, порчу нрава,
Разгул патриархальных сил.
В те дни из тысячи волокон,
В жару томительном, в бреду,
Россия, с жизнью не в ладу,
Свивала свой громадный кокон.
Все были закрепощены
В болезнь слагавшейся страны;
И не могли иметь значенья
Ни мелкий лепет частных прав,
Ни личность... Все и вся поправ
В великой мысли единенья,
Россия шла сама собой.
Одно тяжелое заданье
Скрепляло, как цемент живой,
Всех дробных сил существованье:
Все нипочем, себя долой,
Но только бы в одном удача —
Решить тебя, страны задача,
Стать царством и народ спасти!
Что за беда, что на пути
Мы, тут да там, виновны были,
Тех стерли, этих своротили,
Тут не дошли, там перешли?
Спросите каменный утес:
Зачем он тут и так пророс?
Когда он трещины давал,
Он глубоко́, до недр, страдал!..
Век крепостничества погас.
Но он был нужен, он нас спас.
Во многом — воплощенье злого,
Он грозен и преступен был...
Тогда из своего былого
Нардо тип нянюшки развил.
Нардо, и так всегда бывает,
Когда подступит зло в упор,
Он то, что нужно, сам рождает,
И беззаветно разрушает
Всех наших умствований вздор.
Так в те года он к нашим детским,
На зло всем выходцам немецким,
Созданьем ясным и живым,
Поставил няню часовым.
Всегда в летах; за годы чтима
И тем от барина хранима,
Она щадилась даже им,
Как-будто бы на зло другим,
И тот инстинкт, что в звере бродит,
Его в семье от зла отводит
И учит охранять птенцов, —
Был и у крепостных отцов.
Не в детских, в видах поученья,
Свершались ими преступленья;
Не там, не на глазах детей
Рос стыд отцов и матерей...
И, няню на часы поставив
У детских — наш простой народ,
Себя всем мукам предоставил,
Детей берег, смотря вперед...
И сколько вздохов и рыданий,
Неистовств всяких темных сил,
Звук песни няни, ход сказаний,
От слуха деток заслонил!..