Я спускаю стрелу, закатилась Луна,
Я спускаю стрелу, чаша Солнца темна,
Я спускаю стрелу, звезды дымно горят,
Задрожали, глядят, меж собой говорят.
Я не звезды стрелой поразил, поразил,
И не Солнце с Луной я стрелою пронзил.
Все в цветок мои стрелы вонзились, горят,
Я сердечный цветок поразил через взгляд.
Я стрелу за стрелою до сердца продлю,
Выходи же, душа, той, кого я люблю,
Приходи и приляг на подушку мою,
Я стрелою, душа, я стрелой достаю.
Опять оповещает веретенцо
Безчисленно журчащих ручейков,
Что весело рождаться из снегов
По прихоти колдующаго Солнца.
Пчела, проснувшись, смотрит из оконца,
На вербе ей душистый пир готов,
Оставлен темный улей для цветов,
Что тонкое развили волоконце.
Вот за пчелой летит еще пчела.
Другая, третья. Благовестят звоном.
Межь тем сквозь дымы дальняго села,—
Где только что обедня отошла,
К полям, к лесам, и по холмистым склонам,
Летит от Солнца светлая стрела.
Опять оповещает веретенце
Бесчисленно журчащих ручейков,
Что весело рождаться из снегов
По прихоти колдующего Солнца.
Пчела, проснувшись, смотрит из оконца,
На вербе ей душистый пир готов,
Оставлен темный улей для цветов,
Что тонкое развили волоконце.
Вот за пчелой летит еще пчела.
Другая, третья. Благовестят звоном.
Меж тем сквозь дымы дальнего села, —
Где только что обедня отошла,
К полям, к лесам, и по холмистым склонам,
Летит от Солнца светлая стрела.
Привязанный к стволу немого древа,
Что говорить умеет лишь листвой, —
Предсмертным напряжением живой,
Весь вытянут, как птица в миг напева, —
Святая жертва слепоты и гнева,
С глазами залазуренными мглой, —
Еще стрелу приявши за стрелой,
Колчанного еще хотел он сева.
И между тем как красный вечер гас,
Стеля вдали для ночи звездный полог,
Он ощущал лишь холодок иголок.
И торопил возжажданный им час.
Еще! Еще! Лишь прямо в сердце рана
Откроет Рай очам Себастиана!
ЗАГОВОР
Есть светлое Синее Море,
На светлом на Синем на Море,
Есть Остров, на Острове Камень,
И Остров и Камень тот — синь.
На Камени, в синей одежде,
Сидит Человек белоликий,
И лук у него бестетивный,
Лук синий для синих пустынь.
И синей стрелою без перьев
Стреляет он в притчи, в призоры,
Во всякую нечисть, в притворства,
В телесный и в думный излом.
В Серебряном Море, напротив,
Серебряный Остров и Камень,
Серебряный кто-то на Камне
Ему отвечает как гром.
Ему подпевает пособно,
Стрела за стрелой улетает,
Над дивной Рекой поперечной
Огонь разрастается, синь.
Так сгиньте же, ковы, призоры,
Рассейтесь вы, притчи и чары,
Я стрелы вам здесь заостряю,
Аминь, говорю я, аминь.
Говорят — полюби человеков.
Хорошо. Только как же мне быть?
Ведь родителей должно мне чтить и любить?
Кто ж древнее — Атлантов, Ацтеков,
Ассириян, Халдеев, Варягов, Славян?
Коль закон — так закон. Нам он дан.
Человеков люблю — в ипостаси их древней,
Глаза были ярче у них, и речи напевней,
В их голосе слышался говор морей,
Луной серебрились их струны,
О богах и героях вещали им руны,
И клинопись им возвещала о мощи великих царей.
Но руны, и клинопись — стрелы,
Острия,
Бьющего метко, копья.
Уходите же вы, что в желаниях бледных не смелы,
Человеки, в свои удалитесь пределы.
Лук дрожит. Догони их, вестунья моя.
У тебя венец златой,
У тебя в глазах — лазурь.
Над глубокою водой
Ты дышал рожденьем бурь.
У тебя венец златой,
Очи — светлый изумруд.
В сердце — пламень молодой,
В мыслях — горлицы поют.
Нашей Утренней Звездой,
Нашим Солнцем ты рожден.
У тебя венец златой,
А в очах — мудреный сон.
К нам Вечернею Звездой,
К нам Луною ты введен.
У тебя венец златой,
Вкруг тебя не молкнет звон.
Светлый лук возьми — и стой,
Сердце каждого — как лань.
Ты стрелою золотой,
Ты стрелой певучей — рань.
Будь нам Утренней Звездой,
Солнцем жги, и Солнцем встань.
Всем нам нужен ткач златой,
Чтоб соткать златую ткань.
У тебя венец златой,
У тебя в очах — намек.
Над Землей и над Водой
Ты поставил свой станок.
Я их читал, безчисленные знаки,
Начертанные мыслью вековой,
Гадал по льву в скругленном зодиаке.
Чрез гороскоп читал грядущий бой,
Разметил Ассирийския дружины,
И их пронзил Египетской стрелой.
Лик божий, человечий, соколиный,
По очереди ввел в гиэроглиф,
Над целым миром был я царь единый.
Мой меч был быстр, двуостр, и прям, и крив,
Мой шлем зверин, и бился я без шлема,
Я избивал неисчислимость див.
На мне порой качалась диадема,
Я убегал от царскаго венца,
От Вавилона шел до Виѳлеема,
Возжаждав жала страсти без конца,
Я уронил свой помысл в звоны систра,
И пел Гатор, близь нежнаго лица.
Как Богдыхан, я перваго министра
Карал, как сына пестует отец,
Был звездочет, кружились звезды быстро.
Блестящую стрелу стремил Стрелец,
Но был одет я в пояс Ориона,
И мой во всем победный был конец.
Определивши очерк небосклона
Прикосновенным циркулем ума,
Велел звезде не нарушать закона.
О, как полна богатств моя сума!
Но вот, как дважды два всегда четыре,
Не скажет день, не изяснит мне тьма,
Где мог бы от себя я скрыться в мире!
Я их читал, бесчисленные знаки,
Начертанные мыслью вековой,
Гадал по льву в скругленном зодиаке.
Чрез гороскоп читал грядущий бой,
Разметил Ассирийские дружины,
И их пронзил Египетской стрелой.
Лик божий, человечий, соколиный,
По очереди ввел в гиероглиф,
Над целым миром был я царь единый.
Мой меч был быстр, двуостр, и прям, и крив,
Мой шлем зверин, и бился я без шлема,
Я избивал неисчислимость див.
На мне порой качалась диадема,
Я убегал от царского венца,
От Вавилона шел до Вифлеема.
Возжаждав жала страсти без конца,
Я уронил свой помысл в звоны систра,
И пел Гатор близ нежного лица.
Как Богдыхан, я первого министра
Карал, как сына пестует отец,
Был звездочет, кружились звезды быстро.
Блестящую стрелу стремил Стрелец,
Но был одет я в пояс Ориона,
И мой во всем победный был конец.
Определивши очерк небосклона
Прикосновенным циркулем ума,
Велел звезде не нарушать закона.
О, как полна богатств моя сума!
Но вот, как дважды два всегда четыре,
Не скажет день, не изяснит мне тьма,
Где мог бы от себя я скрыться в мире!
Радуга — лук,
Из котораго Индра пускает свои громоносныя стрелы.
Кто в мире единый разведает звук,
Тот услышит и все семизвучье, раздвинет душой звуковые пределы,
Он войдет в восьмизвучье, и вступит в цветистость, где есть фиолетовый полюс и белый,
Он услышит всезвучность напевов, рыданий, восторгов, молений, и мук.
Радуга — огненный лук,
Это — оружье Перуна,
Бога, который весь мир оживляет стрелой,
Гулко поющей над майской, проснувшейся, жадной Землей,
Лук огневого Перуна,
Бога, в котором желание жизни, желание юности вечно и юно.
Радуга — мост, что в выси изогнулся дугой,
Мост, что в разбеге, над бурею влажной и жаркой,
Свежей при молниях, выгнулся праздничной аркой,
Словно павлин,
Исполин,
В радости яркой,
Вдруг распустил в Небесах расцвеченный свой хвост,
Словно Жар-Птица над миром раскрыла кометный свой хвост,
В радости яркой
От свежей игры самоцветных дождей.
Радуга — мост,
Радуга — Змей,
Пояс цветной из играюших звезд.
Царский убор из небесных лучей,
Божий престол,
Божий алтарь для возженья неузнанных дней,
Праздник весенняго Агни над мирностью пашен и сел,
Радуга — звук.
Претворившийся в свет,
Радуга — Ветхий Завет.
В Новом несозданном Храме живущий как знак избавленья от временных мук,
Слово, в котором несчетность значений, число, для котораго имени нет,
Радуга — звук,
Воплотившийся в пламенный цвет.
ВНЕ ЗНАНИЯ.
Что знаем мы о мыслях муравья,
И разве говорили мы с пчелою?
Отсюда мы уразумеем Трою,
Но слепы в одиссее Бытия.
Издревле человеческое я
Признало Месяц, Солнце, гром с грозою,
Моря и Небо с дружной бирюзою,
Но, слушая, не слышит речь ручья.
Паук плетет искусней паутину,
Чем мы шелки. И носит щит с крестом.
Но чем, зачем, куда, и как ведом
Тот хищный рыцарь? Он творит картину.
Как мы творим—безвестным нам путем.
Окутан тайной прочною наш дом.
И, может-быть, что с Богом я ровесник,
И, может-быть, что Им я сотворен.
Но что мне в том? Цветок мой—смертный лен.
И каждый миг—мне неизвестный вестник.
Лишь в производном помысл мой—кудесник,
Хоть Божеством мой разум обрамлен.
В мирском пиру, среди живых племен,
Кто б ни был я, я—недовольный местник.
Нет, вольный ветер нам не побратим.
Мы на путях земного разсужденья
По грани ощущения скользим.
Проходит час, мы изменились с ним.
Горим в кострах безбрежнаго хотенья,
Но наш огонь всегда уходит в дым.
Я не люблю унынья и сомненья,
Себя да будет каждый—властелин.
Волшебен зной. Волшебны звоны льдин.
Волшебно все в играньях измененья.
Зачем решать я буду уравненье,
Где слишком много тайных величин?
Тут поступить—достойный путь, один:—
Пустить стрелу, и сердце бросить в пенье.
Моя стрела оперена мечтой,
Я для себя достану ей Жар-Птицу.
Я написал блестящую страницу.
Я создал слово Сказки Молодой.
Лети, душа, с доверьем за звездой,
Лети, орел, и догони орлицу.
ВНЕ ЗНАНИЯ
Что знаем мы о мыслях муравья,
И разве говорили мы с пчелою?
Отсюда мы уразумеем Трою,
Но слепы в одиссее Бытия.
Издревле человеческое я
Признало Месяц, Солнце, гром с грозою,
Моря и Небо с дружной бирюзою,
Но, слушая, не слышит речь ручья.
Паук плетет искусней паутину,
Чем мы шелки. И носит щит с крестом.
Но чем, зачем, куда и как ведом
Тот хищный рыцарь? Он творит картину.
Как мы творим — безвестным нам путем.
Окутан тайной прочною наш дом.
И, может быть, что с Богом я ровесник,
И, может быть, что Им я сотворен.
Но что мне в том? Цветок мой — смертный лен.
И каждый миг — мне неизвестный вестник.
Лишь в производном помысл мой — кудесник,
Хоть Божеством мой разум обрамлен.
В мирском пиру, среди живых племен,
Кто б ни был я, я — недовольный местник.
Нет, вольный ветер нам не побратим.
Мы на путях земного рассужденья
По грани ощущения скользим.
Проходит час, мы изменились с ним.
Горим в кострах безбрежного хотенья,
Но наш огонь всегда уходит в дым.
Я не люблю унынья и сомненья,
Себя да будет каждый — властелин.
Волшебен зной. Волшебны звоны льдин.
Волшебно все в играньях измененья.
Зачем решать я буду уравненье,
Где слишком много тайных величин?
Тут поступить — достойный путь один: —
Пустить стрелу и сердце бросить в пенье.
Моя стрела оперена мечтой,
Я для себя достану ей Жар-Птицу.
Я написал блестящую страницу.
Я создал слово Сказки Молодой.
Лети, душа, с доверьем за звездой,
Лети, орел, и догони орлицу.
Она, умирая, закрыла лицо,
И стала, как вьюга, бела,
И с левой руки золотое кольцо
С живым изумрудом сняла,
И с белой руки роковое кольцо
Она мне, вздохнув, отдала.
«Возьми», мне сказала, «и если когда
Другую возьмешь ты жену,
Смотри, чтоб была хороша, молода,
Чтоб в дом с ней впустил ты весну,
Оттуда я счастье увижу тогда,
Проснусь, улыбнусь, и засну.
И будешь ты счастлив. Но помни одно: —
Чтоб впору кольцо было ей.
Так нужно, так должно, и так суждено.
Ищи от морей до морей.
Хоть в Море спустись ты на самое дно.
Прощай… Ухожу… Не жалей…»
Она умерла, холодна и бледна,
Как будто закутана в снег,
Как будто волна, что бежала, ясна,
О жесткий разбилася брег,
И вот вся застыла, зиме предана,
Средь льдяных серебряных нег.
Бывает, что вдовый останется вдов,
Бывает — зачахнет вдовец,
Иль просто пребудет один и суров,
Да при́дет — в час должный — конец,
Но я был рожден для любви и цветов,
Я весь — в расцветаньи сердец.
И вот, хоть мечтой я любил и ласкал
Увядшее в Прошлом лицо,
Я все же по миру ходил и искал,
Кому бы отдать мне кольцо,
Входил я в лачуги и в царственный зал,
Узнал не одно я крыльцо.
И видел я много чарующих рук
С лилейностью тонких перстов,
И лютня любви свой серебряный звук
Роняла мне в звоны часов,
Но верной стрелой не отметил мне лук,
Где свадебный новый покров.
Цветочные стрелы вонзались в сердца,
И губы как розы цвели,
Но пальца не мог я найти для кольца,
Хоть многие сердце прожгли,
И я уходил от любви без конца,
И близкое было вдали.
И близкое болью горело вдали.
И где же бряцанье кадил?
Уж сроки мне в сердце золу принесли,
Уж много я знаю могил.
Иль бросить кольцо мне? Да будет в пыли.
И вот я кольцо уронил.
И только упал золотой изумруд,
Ушло все томление прочь,
И вижу, желанная близко, вот тут,
Нас в звезды окутала ночь,
И я не узнал меж медвяных минут,
Что это родимая дочь.
Когда же, с зарею, Жар-Птица, светла,
Снесла золотое яйцо,
Земля в изумруды одета была,
Но глянуло мертвым лицо
Той новой, которая ночью нашла,
Что впору пришлось ей кольцо.