СОНЕТ
Когда я посмотрел на бледную Луну,
Она шепнула мне: «Сегодня спать не надо».
И я ушел вкуша́ть ночную тишину,
Меня лелеяла воздушная прохлада.
Деревья старые заброшенного сада,
Казалось, видели во сне свою весну,
Была полна мечты их смутная громада,
Застыл недвижный дуб, ласкающий сосну.
И точно та́инство безмолвное свершалось:
В высотах облачных печалилась Луна,
Улыбкой грустною на что-то улыбалась.
И вдруг открылось мне, что жизнь моя темна,
Что юность быстрая, как легкий сон, умчалась, —
И плакала со мной ночная тишина.
Их было десять тысяч жеребцов,
Тринадцать тысяч кобылиц красивых.
В разметанных и своевольных гривах
Свистели ветр степей и ветр лугов.
Цвет вороной у жарких был самцов.
У самок красный. С клекотом, на срывах
Орлы садились. О разливных нивах
Еще не встала мысль в ночах умов.
В ночах ли? Только в зорях сердца рдяных
Все были существа. Но вот века
Сомкнулись. Из другого косяка
Явился белый конь в тех страстных странах.
И вмиг, его завидя, вся орда
Заржала, гулом, как в разлив вода.
В этих душных ночах, в Итальянских ночах,
Вдруг крылатую взяв, я сжимаю тебя,
Утопивши глаза в потемневших очах,
И терзая тебя — и любя — и любя.
Этих нежных ступней ощутив красоту,
Поцелуй к ним прижал — восходил — восходил,
И, напевность любви, я узоры плету,
Сочетав поцелуй с воскуреньем кадил.
Мы узнали, что вот, это — слитные мы,
Две красы — две осы — два касания трав,
И читая в очах звездный сказ полутьмы,
Я пою про любовь двух расцветших купав.
Уж ночь. Калитка заперта.
Аллея длинная пуста.
Окован бледною Луной,
Весь парк уснул во мгле ночной.
Весь парк не шелохнет листом.
И заколдован старый дом.
Могильны окна, лишь одно
Мерцаньем свеч озарено.
Не спит — изгнанник средь людей, —
И мысли друг, — и враг страстей.
Он в час любви, обятий, снов
Читает книги мудрецов.
Он слышит, как плывет Луна,
Как дышит, шепчет тишина.
Он видит в мире мир иной,
И в нем живет он час ночной.
Тот мир — лишь в нем, и с ним умрет,
В том мире светоч он берет.
То беглый свет, то краткий свет,
Но для него забвенья нет.
Ствол Древа кряжист. В светах изумруда
Вершина ускользает в синеву.
Все сны его я вижу наяву,
И слышу миллионный голос гуда.
Уходят корни в глубь ночей, откуда
Я в сказке листьев в высь всегда плыву.
День жаворонка манит, ночь — сову,
Но голос их — все тот же шорох чуда.
Из-под ушедших вплоть до звезд корней
Бьют родники и выползают змеи.
Вверху, внизу ли, звездные затеи.
И вкось ствола, на всем пространстве дней,
Бег золота, — не знаю, белка, или
Зыбь грезы молодой на Игдразиле.
«Прощай, мой милый!» — «Милая, прощай!»
Замкнулись двери. Два ключа пропели.
Дверь шепчет двери: «Что же, кончен Май?»
«— Как Май? Уж дни октябрьские приспели».
Стук, стук. — «Кто там?» — «Я, это я, Мечта.
Открой!» — Стук, стук. — «Открой! Луна так светит».
Молчание. Недвижность. Темнота.
На зов души как пустота ответит!
«Прощай, мой милый. Милый! Ха! Ну, ну.
Еще в ней остроумия довольно».
«— Он милой на́звал? Вспомнил он весну?
Пойти к нему? Как бьется сердце больно!»
Стук, стук. — «Кто там?» Молчание. Темно.
Стук, стук. — «Опять! Закрыты плохо ставни».
В морях ночей недостижимо дно.
Нет в мире власти — миг вернуть недавний!
Солнышко красное, взгляни из-за горы,
Солнышко-ведрышко, мы вышли из норы.
Норы нам зимние прискучили теперь,
К Солнышку хочется, в Зиме разбита дверь.
Видело ль, Солнышко, ты Красную Сестру?
Тут она румянилась даже ввечеру.
Встретила ль Братика красная Весна?
Зори тут нежные пестила она.
Видело ль, Солнышко, ты Ведьму-Зиму,
Старую Ягу, возлюбившую тьму?
Увидела лютая, что талый есть снежок,
Стужу сбирать пошла, затискала в мешок.
Встретила Красную, скорей от ясной прочь,
Стужу рассыпала, провалилась в ночь.
Ночь разорвалася, и тает на луче,
Ты показалася в алой нам парче.
Пора мне начертать псалом ночам и дням,
Пора отобразить желание созвучий,
Которое всегда сквозит в растущей туче,
Узорчато ее меняя по краям.
Из капелек росы, из чернооких ям,
Из бочагов, прудков, с полей, лугов, и кручи,
В неуловимости незримый, но певучий,
Восходит медленно до Солнца фимиам.
До Солнца не дойдет. Но, выманен лучами,
Сгустится дымами. Придвинет к хоти хоть.
Да в слово плоть войдет, и слово станет плоть.
Вот молния дрожит. Грозит и жжет очами.
Дозволь упиться мне и днями и ночами.
Я пламенник, я твой, дозволь сверкнуть, Господь.
Они сошлися ночью в роще темной,
Когда в кустах звенели соловьи
И вешние фиалки в неге томной
К земле склоняли венчики свои.
И, вняв любви призывный, страстный голос,
Он стал пред ней с мольбою на устах, —
И сколько чувств у них в сердцах боролось,
И сколько звезд горело в небесах!
И ночь плыла, и ночь к любви манила,
И навевала грезы эта ночь,
И светлых грез чарующая сила
И муки, и тоску умчала прочь…
И он шептал ей в этот миг свиданья:
«О, обними меня, о, будь моей!
Ты видишь, сколько на небе сиянья,
Ты слышишь, как рыдает соловей, —
Весь мир исполнен сладкого томленья,
Весна весь мир воззвала к счастью вновь,
И в нас, сквозь мрак уснувшего сомненья,
Светлее ярких звезд горит любовь!
О, верь, нас это чувство не обманет,
В нас много страсти, много в нас огня!
Рассвет далек! И ночь к любви так манит!
О, будь моей, о, обними меня!…»
И обнялись они в восторге страстном,
Забывши, сколько ждет их мук и бед…
А на небе — и звездном, и прекрасном —
Бледнела ночь и близился рассвет…
— Отчего под солнцем — разный
Виноград?
Ты скажи мне речью связной,
Я послушать буду рад.
— Я скажу тебе: зеленый
Оттого, что зелен сад,
Оттого, что дал законы
Нам Зеленый Вертоград.
Изумрудно-золотистый
Оттого, что в Небесах
Светит Солнце в день огнистый,
Месяц злат горит в ночах.
Виноград бывает красный
Оттого, что в сердце кровь
В храм телесный, в храм атласный.
Вводит к празднику любовь.
Виноград бывает синий
Оттого, что пламень синь
Над небесною пустыней,
В ночь как гром поет «Аминь».
Виноград бывает черный
Оттого, что Ночь черна,
Хоть бросает в сад узорный
Зерна звездные она.
Виноград бывает белый
Оттого, что белы мы,
Хоть белей мы в побелелый
Праздник пляшущей Зимы.
На чистое поле, под ясное Небо, под черное облако
встань,
На красное Солнце, на Месяц двурогий, на звезды
высокие глянь.
Под Солнцем под красным есть синее Море,
и ладанный камень на нем,
И Божия церковь на ладанном камне, где служба
и ночью, и днем.
Ты выбери поле, иль выбери Небо, иль выбери Море
себе,
Но, выбрав, люби их, но, выбрав, служи им, и верь
той отдельной судьбе.
Ты Солнце увидишь не так, как другие, войдешь в
многозвездный ты храм,
И будешь ты видеть, как днем там и ночью
лазурный встает фимиам.
Ты пропой, моя головушка, соловушком в саду,
Ты воспой, моя головушка, Вечернюю Звезду.
Ты пропой, моя головушка, о всех качелях дней,
Ты воспой, моя головушка, качанье в глубь ночей.
Ты пропой, моя головушка, про Каму про реку,
Ты воспой всех красных девушек, ночную их тоску.
Ты пропой, моя головушка, про реку про Курень,
Ты воспой всех добрых молодцев, уведших ночи в день.
Ты пропой, моя головушка, о вербе золотой,
Ты воспой ее цветение над вешнею водой.
Ты пропой, моя головушка, что Море хочет рек,
Ты воспой, моя головушка, как свят есть Человек.
Сердца к сердцам, и к безднам кличут бездны.
В ночи без слов к звезде поет звезда.
И зов дойдет, но, может быть, тогда,
Когда звезда — лишь гроб себя железный.
Прекрасен полог Ночи многозвездный,
Но жизнь творит лишь там, где есть вода.
Когда ж она иссохла навсегда,
Звезда — лишь знак изящно-бесполезный.
Там русла рек, где влага не течет.
Там бродят лишь бесплотнейшие тени,
Без жажды, без любви, без вожделений.
И нет цветов там, чтоб собрать с них мед.
Нет больше тайн. И чарой песнопений
Душа там в плен другую не возьмет.
Ориона, Ориона, Ориона три звезды
Я зову тройным зазывом над стремнинами воды.
Яркий пояс вышний Витязь, чуя с мраком бой, надел,
С троекратным упованьем расширяю свой предел.
Правя к Югу, веря Югу, бледный Север я люблю,
Но, лелея в сердце призрак, волю дал я кораблю.
Ориону, Ориону, Ориону, в битве с тьмой,
Отдаю первоначальность, первый гимн весенний мой.
Витязь встанет, Витязь глянет, и еще за ночью ночь.
Сердце, слушай зовы света, и Судьбу свою пророчь.
Бури страшны — лишь для страха. Веря в звезды — дышит грудь.
Орионом, Орионом, Орионом явлен путь.
Глядишь ли ты в лазоревыя дали
Ночных небес?
Шатры отшедших там, светлея, встали,
Лучистый лес.
Мы говорим—созвездие там Девы,
Стрельца и Льва.
Но там, в полях, ростут свои посевы,
Своя трава.
И каждый, кто с земным разят мгновеньем,
Тот, ввечеру,
Зажжет свечу, и ставит, с означеньем,
Ее к шатру.
И знаменья тех свеч неисчислимых
Горят всю ночь,
Покуда Ночь, в своих глубоких дымах,
Уходит прочь.
И между тем как все земныя свечи,
Сгорев дотла,
Оделись в мрак,—пресветлый лик предтечи,
Заря светла.
И свеч небесных гаснут вереницы.
Где все шатры?
Одна свеча властительной Денницы
Глядит с горы.
День кольцом и Ночь колечком
Покатились в мир,
К этим малым человечкам,
На раздольный пир.
Ночь — колечко с камнем лунным,
День — весь золотой.
И по гуслям сладкострунным
Звон пошел литой.
Льется, льется День златистый,
И смеется Ночь.
От людей огонь лучистый
Не уходит прочь.
День и Ночь, смеясь, сказали: —
«Вот покажем им.»
В светлом пиршественном зале
Коромыслом дым.
Месяц в Небе, в Небе Солнце,
Светы пить так пить.
На заветном веретенце
Все длиннее нить.
Месяц тут, — но не приходит
С круторогим Ночь.
Солнце тут, — и не уходит
День стоокий прочь.
Два кольца играют в свайку,
Год без перемен.
Ходит луч, пускает зайку,
Зайчика вдоль стен.
Зайчик солнечный сорвется
К полу с потолка,
Вкось стрельнет и улыбнется,
Жизнь ему легка.
Взор слепит он… «Злой ты зайчик,
Убирайся прочь.
В детский спрячься ты сарайчик,
И зови к нам Ночь.»
Ночь катается колечком,
День бежит кольцом.
Пир не в радость человечкам,
Все у них — с концом.
А по гуслям, словно в чуде,
Звонкая игра.
И в слезах взмолились люди: —
«Будет. Спать пора.»
Если люди даже в чуде
Видят боль сердец,
Пусть и в звоне-самогуде
Будет им конец.
День и Ночь сейчас плясали
Вместе возле нас, —
Вот уж Ночь в высокой дали,
Вот уж День погас.
Перстень злат стал весь чугунным, —
Тут уж как помочь.
И колечко с камнем лунным
Укатилось прочь.
Летом, в месяце Июле,
В дни, когда пьянеет Солнце,
Много странных есть вещей
В хмеле солнечных лучей.
Стонет лес в громовом гуле,
Молний блеск—огонь червонца.
Все кругом меняет вид,
Самый воздух ум пьянит.
Воздух видно. Дымка. Парит.
Воздух словно весь расплавлен.
В чащу леса поскорей,
Вглубь, с желанною твоей.
В мозге нежный звон ударит,
Сердце тут, а ум оставлен.
Тело к телу тесно льнет.
Праздник тела. Счастье. Вот.
Ночь приходит. Всем известно,
Ночь Иванова колдует.
Звездный папоротник рви.
Миг поет в твоей крови.
Пляшет пламя повсеместно.
Мглу огонь светло целует.
Где костры сильней горят,
Ройся глубже, вспыхнет клад.
Николаю Ильичу Стороженко
Брызнули первые искры рассвета,
Дымкой туманной покрылся ручей.
В утренний час его рокот звончей.
Ночь умирает… И вот уж одета
В нерукотворные ткани из света,
В поясе пышном из ярких лучей,
Мчится Заря благовонного лета
Из-за лесов и морей,
Медлит на вы́сях обрывистых гор,
Смотрится в зеркало синих озер,
Мчится Богиня Рассвета.
Следом за ней
Легкой гирляндою эльфы несутся,
Хором поют: «Пробудилась Заря!»
Эхом стократным их песни везде отдаются,
Листья друг к другу с безмолвною ласкою жмутся,
В небе — и блеск изумруда, и блеск янтаря,
Нежных малиновок песни кристальные льются:
«Кончилась Ночь! Пробудилась Заря!»
Летом, в месяце июле,
В дни, когда пьянеет Солнце,
Много странных есть вещей
В хмеле солнечных лучей.
Стонет лес в громовом гуле,
Молний блеск — огонь червонца.
Все кругом меняет вид,
Самый воздух ум пьянит.
Воздух видно. Дымка. Парит.
Воздух словно весь расплавлен.
В чащу леса поскорей,
Вглубь, с желанною твоей.
В мозге нежный звон ударит,
Сердце тут, а ум оставлен.
Тело к телу тесно льнет.
Праздник тела. Счастье. Вот.
Ночь приходит. Всем известно,
Ночь Иванова колдует.
Звездный папоротник рви.
Миг поет в твоей крови.
Пляшет пламя повсеместно.
Мглу огонь светло целует.
Где костры сильней горят,
Ройся глубже, вспыхнет клад.
Глядишь ли ты в лазоревые дали
Ночных небес?
Шатры отшедших там, светлея, встали,
Лучистый лес.
Мы говорим — созвездие там Девы,
Стрельца и Льва.
Но там, в полях, растут свои посевы,
Своя трава.
И каждый, кто с земным разят мгновеньем,
Тот, ввечеру,
Зажжет свечу, и ставит, с означеньем,
Ее к шатру.
И знаменья тех свеч неисчислимых
Горят всю ночь,
Покуда Ночь, в своих глубоких дымах,
Уходит прочь.
И между тем как все земные свечи,
Сгорев дотла,
Оделись в мрак, — пресветлый лик предтечи,
Заря светла.
И свеч небесных гаснут вереницы.
Где все шатры?
Одна свеча властительной Денницы
Глядит с горы.
У Ночи две дочери есть,
Одна в серебристых вуалях,
Другая — в лазоревых далях,
Нарядов обеих не счесть.
Но все же одна предпочла
В покрове быть звездно-сребристом,
Другая же в золоте чистом
И в смехе огнистом светла.
Одну Вечерянкой зовут,
Проходит она по высотам,
И меда не ищет по сотам,
Не холит в саду изумруд.
Другая же любит кусты,
Ее называют Утрянка,
Проснется она спозаранка,
И гонит пчелу на цветы.
И звезды — служанки одной,
Готовят ей серьги, запястья,
Готовят высокое счастье
Быть избранной в безднах — Луной.
И слуги другой суть цветы,
Сплетаясь златым хороводом,
Готовят ей чашечки с медом,
И Солнце зовут с высоты.
Утрянка пьянеет в лучах,
С зарей засыпает хмельная,
И тут выступает другая,
И светятся звезды в очах.
Вкруг сада — из рыбьих костей я построил забор.
На них положил изумрудно-сребристый ковер,
Который я сплел из змеиных и рыбьих чешуй.
Приходи, и яви мне свой взор.
Приходи, поцелуй.
Снежащийся свет днем исходит от рыбьих костей,
А в ночь загорается в них словно нежный светляк.
Сказать, почему? Ведь они же из бездны морей.
А Солнце в морях засыпает на время ночей,
И в них спит Луна, перед тем как пробудится мрак.
В ковре серебро, и в ковре золотой изумруд,
Сияний таких ни слова, ни века не сотрут,
И зыбь — без конца в тишине многолиственных струй.
Приходи, о, скорей, я уж тут,
Приходи, поцелуй.
Я сижу и я гляжу
На великую межу.
Справа — поле, слева — лес,
Много тут и там чудес.
Я гляжу. А за спиной
Шестикрылый Неземной.
Не один стоит, их два.
И растет, поет трава.
Тот, направо, светлый он,
Словно день воспламенен.
А другой еще светлей,
Как пожар среди ночей.
И один — хорош как тишь,
Как загрезивший камыш.
У другого же глаза —
Грозовая бирюза.
И один — светло поет.
Как напевность тихих вод.
А другой — молчит, молчит,
И как к битве закричит.
И один крылом взмахнет,
Шестикратностью блеснет,
И мгновенно для очей —
Годовых три сотни дней.
И другой крылом взмахнет,
Шестимолнийно сверкнет,
И внезапно для очей —
Триста огненных ночей.
Справа поле, слева лес,
Живо поле, лес воскрес.
Светел день, и ночь светла,
Богу вечному хвала.
Я по ночам вникал в гиероглифы звезд,
В те свитки пламеней в высотах совершенных.
Но немы их слова. И дух, в томленьях пленных,
Не перекинет к ним, их достающий, мост.
Их повесть явственна и четко различима,
Но дух в них не найдет возжажданный ответ.
На все мои мольбы они ответят: «Нет».
Промолвят: «Миг живи, как смесь огня и дыма.
Гори. Еще гори, покуда не сгоришь.
Когда же догорит лампада золотая,
Созвездье между звезд, взнесешься ты, блистая,
Узнавши звездную, в провалах Ночи, тишь.
Но, если ты душой ненасытимо жгучей
Возжаждал то продлить, что длиться миг должно,
Ты камнем рушишься на мировое дно,
Созвездием не став, сгоришь звездой падучей».
Страстное тело, звездное тело, звездное тело,
астральное,
Где же ты было? Чем ты горело? Что ж ты такое
печальное.
Звездное тело, с кем целовалось? Где лепестки
сладострастные?
Море шумело, Солнце смеялось, искристы полосы
властные.
Чудо-дороги. К свету от света. Звезды в ночах
караванами.
Очи и очи. Губы с губами, пьяными, жадно-
румяными.
Гроздья сияний, дрожи и смеха. Слиты все выси с
низинами.
Сердце у сердца. Светлое эхо. Дальше, путями
змеиными.
К свету от света. Радость одета мглою — игрой
многопенною,
Песни поются, и песня пропета, век ли ей быть
неизменною?
Час предрассветный. Мы у предела. Ночь так кротка
в непреклонности.
Страстное тело, звездное тело, мирно потонем в
бездонности.
Пой, сестра, ну, пой, сестрица.
Почему жь ты не поешь?
Раньше ты была как птица.
—То, что было, не тревожь.
Как мне петь? Как быть веселой?
В малом садике беда,
С корнем вырван куст тяжелый,
Роз не будет никогда.—
То не ветер ли повеял?
Не Перкун ли прогремел?—
—Ветер? Нет, он легким реял.
Бог Перкун? Он добр, хоть смел.
Это люди, люди с Моря
Растоптали садик мой.
Мир девический позоря,
Межь цветов прошли чумой.
Разорили, исказнили
Алый цвет и белый цвет.
Было много роз и лилий,
Много было, больше нет.
Я сама, как ночь с ночами,
С вечным трепетом души,
Еле скрылась под ветвями
Ивы, плачущей в тиши.
Царь-Огонь с Водой-Царицей —
Мировая Красота.
Служит День им белолицый,
Ночью нежит темнота,
Полумгла с Луной-Девицей.
Им подножье — три кита.
Беспредельность Океана
Учит ум лелеять ширь.
Превращает в сад Морана
Свой кладбищенский пустырь.
В серебристостях тумана
Рдеет камень Алатырь.
По лесной глухой дорожке
Изумрудный вьется Змей.
Там избушка курьи ножки,
Там Яга, и там Кощей.
Там Царьки крутые рожки,
Там Жар-Птица, жизнь очей.
Серый волк горит глазами,
Земляники куст измят.
Плачут девушки ночами,
Днем у них же светел взгляд.
Царь сияет в вечном храме,
А Царицу реки мчат.
Мир двойной, и мир единый,
Будто грех, а нет греха.
Пред немеркнущей картиной
Литургия снов тиха.
Пламень в Книге Голубиной,
Пенье стройного стиха.
Пой, сестра, ну, пой, сестрица.
Почему ж ты не поешь?
Раньше ты была как птица.
— То, что было, не тревожь.
Как мне петь? Как быть веселой?
В малом садике беда,
С корнем вырван куст тяжелый,
Роз не будет никогда. —
То не ветер ли повеял?
Не Перкун ли прогремел? —
— Ветер? Нет, он легким реял.
Бог Перкун? Он добр, хоть смел.
Это люди, люди с Моря
Растоптали садик мой.
Мир девический позоря,
Меж цветов прошли чумой.
Разорили, исказнили
Алый цвет и белый цвет.
Было много роз и лилий,
Много было, больше нет.
Я сама, как ночь с ночами,
С вечным трепетом души,
Еле скрылась под ветвями
Ивы, плачущей в тиши.
Я слушал дождь. Он перепевом звучным
Стучал во тьме о крышу и балкон,
И был всю ночь он духом неотлучным
С моей душой, не уходившей в сон.
Я вспоминал. Младенческие годы.
Деревня, где родился я и рос.
Мой старый сад. Речонки малой во́ды.
В огнях цветов береговой откос.
Я вспоминал. То первое свиданье.
Березовая роща. Ночь. Июнь.
Она пришла. Но страсть была страданье.
И страсть ушла, как отлетевший лунь.
Я вспоминал. Мой праздник сердца новый.
Еще, еще, улыбки губ и глаз.
С светловолосой, с нежной, с чернобровой,
Волна любви и звездный пересказ.
Я вспоминал невозвратимость счастья,
К которому дороги больше нет.
А дождь стучал, и в музыке ненастья
Слагал на крыше мерный менуэт.
Помню, помню — и другое. Ночь. Неаполь. Сон счастливый.
Как же все переменилось? Люди стали смертной нивой.
Отвратительно красивый отблеск лавы клокотал,
Точно чем-то был подделан между этих черных скал.
В страшной жидкости кипела точно чуждая прикраса,
Как разорванное тело, как растерзанное мясо.
Точно пиния вздымался расползающийся пар,
Накоплялся и взметался ужасающий пожар.
Красный, серый, темно-серый, белый пар, а снизу лава, —
Так чудовищный Везувий забавлялся величаво.
Изверженье, изверженье, в самом слове ужас есть,
В нем уродливость намеков, всех оттенков нам не счесть.
В нем размах, и пьяность, рьяность огневого водопада,
Убедительность потока, отвратительность распада.
Там в одной спаленной груде — звери, люди, и дома,
Пепел, более губящий, чем Азийская чума.
Свет искусства, слово мысли, губы в первом поцелуе,
Замели, сожгли, застигли лавно-пепельные струи.
Ненасытного удава звенья сжали целый мир,
Здесь хозяин пьяный — Лава, будут помнить этот пир.
Под густыми под кустами протекает Тень-Река,
Ты побудь над ней ночами, в час как тают облака,
Загляни в нее очами, — в чем, спроси, твоя тоска.
Оттого ль, что вот, взглянувши, ты увидел свой двойник?
Оттого ль, что птица ночи, промелькнув, послала крик?
Оттого ли плачут очи, что, дрожа, шуршит тростник?
Отодвинься, — отраженье отодвинулось в воде,
Опрокинься, — и стремленье не к воде ушло, к звезде,
Разуверься, — птица ночи есть везде и все ж нигде.
Промелькнув над Тень-Рекою черно-бархатным крылом,
В гости к Солнцу улетела птица тьмы ночным путем,
Чтоб позвать к нам птицу-пламя и сменить печаль огнем.
И казавшийся зловещим расшуршавшийся тростник,
Под опаловой росою, как под ласкою поник,
Перед ним в воде трепещет ожемчуженный двойник.
За дневною Тень-Рекою тьма ночная далека,
Все ночное будь хоть вдвое, а растают облака,
И под Солнцем, как червонцем, золотится Тень-Река.
Конь и птица — неразрывны,
Конь и птица — быстрый бег.
Как вдали костры призывны!
Поспешаем на ночлег.
У костров чернеют тени,
Приготовлена еда.
В быстром беге изменений
Мы найдем ее всегда.
Нагруженные обозы —
В ожидании немом.
Без вещательной угрозы,
Что нам нужно, мы возьмем.
Тени ночи в ночь и прянут,
А костры оставят нам.
Если ж биться с нами станут,
Смерть нещадная теням.
Дети Солнца, мы приходим,
Чтобы алый цвет расцвел,
Быстрый счет мы с миром сводим,
Вводим волю в произвол.
Там где были разделенья
Заблудившихся племен,
Входим мы как цельность пенья,
Как один прибойный звон.
Кто послал нас? Нам безвестно.
Тот, кто выслал саранчу,
И велел дома, где тесно,
Поджигать своим «Хочу».
Что ведет нас? Воля кары,
Измененье вещества.
Наряжаяся в пожары,
Ночь светла и ночь жива.
А потом? Потом недвижность
В должный час убитых тел,
Тихой Смерти необлыжность,
Черный коршун пролетел.
Прилетел и сел на крыше,
Чтобы каркать для людей.
А свободнее, а выше —
Стая белых лебедей.
Молодая Весна в пояске из цветков,
Что готов соскользнуть перед входом в альков,
Наклонилась над светлым затоном,
Под навесом деревьев зеленым.
Уже Солнце зашло. Но весною светло
В вечеру и в ночи. И пол-ночи прошло.
А Весна все заснуть не хотела,
И румянилось юное тело.
Соловьиная песнь и пришла и ушла,
А Весна все ждала, над затоном светла.
И мечты возжелавшей Весталки
Расцветали в лесах как фиалки.
И спала не спала, но в глазах у Весны
Были тени теней, были дальние сны.
И хотенья застывшей Вакханки
Расцветали в росе как горчанки.
Так спала не спала от зари до зари
Огневая Весна, две недели и три.
И растаяла в брызгах рассвета,
Когда глянуло в очи ей Лето.
Не хочу я напевов, где правильность звуков скована,
Хочу я напевностей тех, где своеволит душа сполна.
Я струна.
Сестра я полночных трав, шелестящими травами я зачарована.
Я как белая дымка плыла,
За осоку задела,
Зацепилась несмело
За осоку болотную белокурая мгла.
С камышом перебросилась взглядом,
Покачнулся камыш, — с тем, что зыбко, всегда он рядом:
«Я струна, —
Кто пришел, и куда меня, этой ночью, звать?
Утонуть? Утопить? Меня полюбить? Иль меня сорвать!» —
Покачнулся камыш, я его обняла несмело,
И запела,
Будет нам теперь колдовать
Шелестящая топь, и ночь, и Луна,
Будет белая тайна нас обвивать,
И тихонько, тихонько, тихонько я буду скользить,
Чтобы выросла вплоть до того вон лунного леса тонкая нить,
Как струна.
Осень. Мертвый простор. Углубленные грустные дали.
Завершительный ропот, шуршащих листвою, ветров.
Для чего не со мной ты, о, друг мой, в ночах, в их печали?
Столько звезд в них сияет, в предчувствии зимних снегов.
Я сижу у окна. Чуть дрожат беспокойные ставни.
И в трубе, без конца, без конца, звуки чьей-то мольбы.
На лице у меня поцелуй, — о, вчерашний, недавний.
По лесам и полям протянулась дорога Судьбы.
Далеко, далеко, по давнишней пробитой дороге,
Заливаясь, поет колокольчик, и тройка бежит.
Старый дом опустел. Кто-то бледный стоит на пороге.
Этот плачущий — кто он? Ах, лист пожелтевший шуршит.
Этот лист, этот лист… Он сорвался, летит, упадает…
Бьются ветки в окно. Снова ночь. Снова день. Снова ночь.
Не могу я терпеть. Кто же там так безумно рыдает?
Замолчи. О, молю! Не могу, не могу я помочь.
Это ты говоришь? Сам с собой — и себя отвергая?
Колокольчик, вернись. С привиденьями страшно мне быть.
О, глубокая ночь! О, холодная осень! Немая!
Непостижность Судьбы: — Расставаться, страдать, и любить.