Милый Вы мой и добрый! Ведь Вы так измучились
От вечного одиночества, от одиночного холода…
По своей принцессе лазоревой — по Мечте своей соскучились:
Сердце-то было весело! сердце-то было молодо!
Застенчивый всегда и ласковый, вечно Вы тревожились,
Пели почти безразумно, — до самозабвения…
С каждою новою песнею Ваши страданья множились,
И Вы — о, я понимаю Вас! — страдали от вдохновения…
Вижу Вашу улыбку, сквозь гроб меня озаряющую,
Слышу, как божьи ангелы говорят Вам: «Добро пожаловать!»
Господи! прими его душу, так невыносимо страдающую!
Царство Тебе небесное, дорогой Константин Михайлович!
Весело, весело сердцу! звонко, душа, освирелься! —
Прогрохотал искрометно и эластично экспресс.
Я загорелся восторгом! я загляделся на рельсы! —
Дама в окне улыбалась, дама смотрела на лес.
Ручкой меня целовала. Поздно! — но как же тут «раньше»?..
Эти глаза… вы-фиалки! эти глаза… вы-огни!
Солнце, закатное солнце! твой дирижабль оранжев!
Сяду в него, — повинуйся, поезд любви обгони!
Кто и куда? — не ответит. Если и хочет, не может.
И не догнать, и не встретить. Греза — сердечная моль.
Все, что находит, теряет сердце мое… Боже, Боже!
Призрачный промельк экспресса дал мне чаруйную боль.
Морозову-Гоголю
Снежеет дружно, снежеет нежно,
Над ручейками хрусталит хрупь.
Куда ни взглянешь — повсюду снежно,
И сердце хочет в лесную глубь.
Мне больно-больно… Мне жалко-жалко…
Зачем мне больно? Чего мне жаль?
Ах, я не знаю, ах, я — фиалка,
Так тихо-тихо ушла я в шаль.
О ты, чье сердце крылит к раздолью,
Ты, триумфатор, ты, властелин!
Приди, любуйся моей фиолью —
Моей печалью в снегах долин.
О ты, чьи мысли всегда крылаты,
Всегда победны, внемли, о ты:
Возьми в ладони меня, как в латы,
Моей фиолью святя мечты!..
О, моя дорогая! ведь теперь еще осень, ведь теперь еще осень…
А увидеться с вами я мечтаю весною, бирюзовой весною…
Что ответить мне сердцу, безутешному сердцу, если сердце вдруг спросит,
Если сердце простонет: «Грезишь мраком зеленым? грезишь глушью лесною?»
До весны мы в разлуке. Повидаться не можем. Повидаться нельзя нам.
Разве только случайно. Разве только в театре. Разве только в концерте.
Да и то бессловесно. Да и то беспоклонно. Но зато — осиянным
И брильянтовым взором обменяться успеем… — как и словом в конверте…
Вы всегда под охраной. Вы всегда под надзором. Вы всегда под опекой.
Это все для ребенка… Это все для ребенка… Это все для ребенка…
Я в вас вижу подругу. Я в вас женщину вижу. Вижу в вас человека.
И мне дорог ваш крестик, как и ваша слезинка, как и ваша гребенка…
Карменсите
Целый день хохотала сирень
Фиолетово-розовым хохотом.
Солнце жалило высохший день.
Ты не шла (Может быть, этот вздох о том?)
Ты не шла. Хохотала сирень,
Удушая пылающим хохотом…
Вдалеке у слепых деревень
Пробежал паровоз тяжким грохотом.
Зло-презло хохотала сирень,
Убивая мечты острым хохотом.
Да. А ты все не шла — целый день.
А я ждал (Может быть, этот вздох о том?..)
До луны хохотала сирень
Беспощадно осмысленным хохотом…
Ты не шла. В парке влажная тень.
Сердце ждет. Сердце бесится грохотом.
— Отхохочет ли эта сирень?
Иль увянет, сожженная хохотом?!
Его мотив — для сердца амулет,
А мой сонет — его челу корона.
Поют шаги: Офелия, Гамлет,
Вильгельм, Реймонт, Филина и Миньона.
И тени их баюкают мой сон
В ночь летнюю, колдуя мозг певучий.
Им флейтой сердце трелит в унисон,
Лия лучи сверкающих созвучий.
Слух пьет узор нюансов увертюр,
Крыла ажурной грацией амур
Колышет грудь кокетливой Филины.
А вот страна, где звонок аромат,
Где персики влюбляются в гранат,
Где взоры женщин сочны, как маслины.
Я сердце свое захотел обмануть,
А сердце меня обмануло.
К. Фофанов
«Цветы любви и веры разбросав,
Молю тебя, Святитель Иосаф:
Посей в душе благие семена,
Дай веру мне в златые времена!»
Так пред Твоей иконой всеблагой
Молился я и набожной рукой
Не раз творил интуитивный крест.
И слышал я, как вздрагивал окрест.
Все, все, о чем Тебя я попросил,
Исполнил Ты. Я жарко оросил
Свои глаза и, к образу припав,
Пою Тебя, Святитель Иосаф!
Этой милой девушке с легкою недужинкой
В сердце, опрокинутом в первый же полет,
Доброглазой девушке, названной Жемчужинкой,
Ливней освежительных счастье не прольет.
Сердце обескрыливший юноша хорошенький
Причинил нечаянно жгучую печаль.
«Боже! Правый Господи! Не вреди Алешеньке:
Был он легкомысленным, и его мне жаль…»
Сердце успокоивший, нелюбимый девушкой,
Женщиной разлюбленный, преданностью мил…
Разве успокоиться ей в такой среде мужской?
Ждать же принцев сказочных не хватает сил.
И не надо, гнилая, этих принцев сказочных:
Чванные и глупые. Скучные они.
И они не стоят ведь лент твоих подвязочных,
И от встречи с принцами Бог тебя храни!
Так-то, безудачная мужняя безмуженка,
Жертвы приносящая в простоте своей,
Смерть не раз искавшая, кроткая Жемчужинка,
Драгоценный камешек средь людских камней!
Вся радость — в прошлом, в таком далеком и безвозвратном
А в настоящем — благополучье и безнадёжность.
Устало сердце и смутно жаждет., в огне закатном,
Любви и страсти; — его пленяет неосторожность… Устало сердце от узких рамок благополучья,
Оно в уныньи, оно в оковах, оно в томленьи…
Отчаясь грезить, отчаясь верить, в немом безлучьи,
Оно трепещет такою скорбью, все в гипсе лени… А жизнь чарует и соблазняет и переменой
Всего уклада семейных будней влечет куда-то!
В смущенья сердце: оно боится своей изменой
Благополучье свое нарушить в часы заката.Ему подвластны и верность другу, и материнство,
Оно боится оставить близких, как жалких сирот…
Но одиноко его биенье, и нет единства…
А жизнь проходит, и склеп холодный, быть может, вырыт… О, сердце! сердце! твое спасенье — в твоем безумьи!
Гореть и биться пока ты можешь, — гори и бейся!
Греши отважней! — пусть добродетель — уделом мумий:
В грехе забвенье! а там — хоть пуля, а там — хоть рельсы! Ведь ты любимо, больное сердце! ведь ты любимо!
Люби ответно! люби приветно! люби бездумно!
И будь спокойно: живя, ты — право! сомненья, мимо!
Ликуй же, сердце: еще ты юно! И бейся шумно!
Сама земля — любовница ему,
Заласканная пламенно и нежно.
Он верит в человечество надежно
И человеку нужен потому.
Я целиком всего его приму
За то, что блещет солнце безмятежно
С его страниц, и сладко, и элежно
Щебечущих и сердцу, и уму.
В кромешной тьме он радугу гармоний
Расцвечивал. Он мог в кровавом стоне
Расслышать радость. В сердце мужика —
Завистливом, себялюбивом, грубом —
Добро и честность отыскав, с сугубым
Восторгом пел. И это — на века.
Избрал он русский для стихов язык,
Он, сердце чье звенело мандолиной.
Он в Петербурге грезил роз долиной,
Которою прославлен Казанлык.
Он постепенно к северу привык,
Родившийся в тени горы орлиной.
Впоследствии, свершая путь свой длинный,
Не раз душою горестно поник:
О финской целомудренной поляне
Он вспоминал, о северной Светлане, —
О девушке, его согревший май, —
Не все ль равно — о русской иль болгарке?
Дни юности всегда для сердца ярки,
А в дни любви роднее чуждый край.
«Любовь к тебе была б тебе тюрьмой:
Лишь в безграничном женщины — граница».
Как тут любить? И вот Дубровник снится,
Возникший за вспененною кормой.
Ах, этой жизни скучен ход прямой,
И так желанна сердцу небылица:
Пусть зазвучит оркестр, века немой,
Минувшим пусть заполнится страница.
«Земная дева ближе к небесам,
Чем к сердцу человеческому», — сам
Он говорит, и в истине той — рана.
Как тут любить? А если нет любви,
Сверкни, мечта, и в строфах оживи
Всю царственность республики Ядрана.
Погасли пламенные похороны
Поэта, спящего в мечте…
Да озарится имя Фофанова
В земной рутине и тщете!
Не позабудьте, люди, подвига его:
Он златолетье с вами жил…
Душа измучилась юродивого, —
Разузлена система жил.
Сожженный трезвыми и пьяницами,
Лежит обуглившийся ствол.
Благоговейно ветер кланяется
Тому, чье имя — Произвол!
Листва седеет, и седеющая
Испепеляется во прах.
А сердце… сердце стонет: «где еще его
Ждет неизбежный новый страх?..»
О, ожидание убийственное!
Но, может быть, Земля — пролог
К загробному, всегда невыясненному,
Где есть спокойный уголок?..
Там Царство неба — аметистовая
Страна, где в мире и любви
В душистых сумерках посвистывая,
Перятся серо соловьи.
Я жду тебя в замке, седом и старинном,
Которому вскоре шестьсот,
Стоящем в холмистом краю у долины
В преддверьи альпийских высот.
Пока я живу в нем, я замком владею
(Кому и владеть, как не мне?).
Я жду тебя в замке, как добрую фею
Из Боснии черной, извне.
Ты пишешь: «Несу тебе солнце!» Ты пишешь:
«Тебе возрожденье несу!»
И тем, что ты пишешь, мне в сердце колышешь
Отраду в словенском лесу.
Ты слышишь ли сердца растущие стуки,
Скорбь ночью, восторг по утрам?
Ты видишь ли в муке простертые руки
За Дрину, к босанским горам?
Я гибну. Я слабну. Я гасну без света.
Почти ничего уже нет.
Я жду тебя в замке, мне данном на лето,
Как фею, несущую свет!
Пуччини и СардуСтонет, в страданиях мечется Тоска,
Мысли расплылись, как глетчеры воска,
Взоры — безумны, в устах ее — вопли…
— Пли ему в сердце, — ей мнится: — в него пли!
Марио мучают, Марио в пытке…
Скарпиа пьян, его грезы в напитке
Ищут себе упоительной злости.
Марио тяжко, хрустят его кости.
Дороги Глории призраки счастья.
…Скарпиа мертв. Но глядит без участья
Мертвому в очи страдалица-Тоска,
В сердце зазвеадилась мщения блестка.
…К смерти художник готовится стойко.
Сердце часов бьется ровно и бойко,
Моется в облаке радужном зорька.
Марио плачет и сетует горько,
И призывает любовницу долго
Именем прошлого, именем долга.
В грезе далекой — былого услада.
Холодно в сердце, и в утре — прохлада.
Сколько стрел веры! о, сколько любви стрел!
Марио верит, надеется… Выстрел! —
Падает, падает…холоден, бледен…
Тоска смеется, и смех так победен.
Молча стрелявшие шествуют в крепость.
Тоска смеется: «Какая нелепость!»
Тоска склоняется к Марио: «Встань же…»
Нет, он не встанет, не встанет — как раньше.
Ужас ужалил ей сердце… «Жизнь — робость…
Пропасть — без жизни, поэтому — в пропасть».
Ты вся на море! ты вся на юге! и даже южно
Глаза сияют. Ты вся чужая. Ты вся — полет.
О, горе сердцу! — мы неразлучны с тобою год.
Как это странно! как это больно! и как ненужно!
Ты побледнела, ты исхудала: в изнеможеньи
Ты вся на море, ты вся на юге! ты вся вдали.
О, горе сердцу! — мы год, как хворост, шутя, сожгли,
И расстаемся: я — с нежной скорбью, ты — в раздраженьи.
Ты осудила меня за мягкость и за сердечность, —
За состраданье к той неудачной, забытой мной, —
О, горе сердцу! — кого я наспех назвал родной…
Но кто виною? — Моя неровность! моя беспечность.
Моя порывность! моя беспечность! да, вы виною,
Как ты, о юность, ты, опьяненность! ты, звон в крови!
И жажда женской чаруйной ласки! И зов любви!
О, горе сердцу! — ведь так смеялись весна весною…
Сирень сиренью… И с новым маем, и с новой листью
Все весенело; сверкало, пело в душе опять.
Я верил в счастье, я верил в женщин — четыре, пять,
Семь и двенадцать встречая весен, весь — бескорыстье.
О, бескорыстье весенней веры в такую встречу,
Чтоб расставаться не надо было, — в тебе ль не зло?
О, горе сердцу! — двенадцать женщин судьбой смело!
Я так растерян, я так измучен, так искалечен.
Но боль за болью и за утратой еще утрата:
Тебя теряю, свою волшебку, свою мечту…
Ты вся на море, ты вся на юге, вся на лету…
О, горе сердцу! И за ошибки ему расплата…
Порыв натуры героичной,
Полет в бездонье голубом,
Меж строчек голос мелодичный —
Вот пафос этой лиры в чем!
Ее слеза слезой зовется
И выглядит она слезой,
И полным сердцем сердце бьется,
Гроза трепещет в нем грозой.
Изысканные полутоны
Есть полутоны, а не ноль.
Мучительны Агнессы стоны
И настоящая в них боль.
Виденье принца Вандэлина
Есть не слова, а — Вандэлин,
Возникновения причина
Кого - в рядах мирских причин.
И ведьма у нее есть ведьма,
А не «нарочно», «для детей».
При том стихи бряцают медью
И веят запахом полей.
Тяжко видеть гибель мира,
Ощущать ее.
Страждет сердце, друг мой Мирра,
Бедное мое.
Все так жалко, так ничтожно…
День угрозней дня…
Дорогая, если можно,
Поддержи меня.
В этой яви только злоба, —
Радость лишь во сне…
Дорогая, встань из гроба
И приди ко мне.
Безнадежно! Жутко! пусто!
В днях не видно дней…
Гибнет, чувствую, искусство,
Что всего больней.
Гибель мира для поэта
Ведь не так страшна,
Как искусства гибель. Это
Ты поймешь одна.
Ты, родная, ты, благая,
Как прекрасен рай,
Дай мне веру, дорогая,
И надежду дай.
Эти вопли сердца, Мирра,
Это не слова…
Ты, умершая для мира,
Для меня жива!..
Я ночь не сплю, и вереницей
Мелькают прожитые дни.
Теперь они,
Как небылицы.
В своих мечтах я вижу Суду
И дом лиловый, как сирень.
Осенний день
Я вижу всюду.
Когда так просто и правдиво
Раскрыл я сердце, как окно…
Как-то давно!
Как-то красиво!
Я не имею даже вести
О той, которой полон май;
Как ни страдай, —
Не будем вместе.
Я к ней писал, но не достоин
Узнать — счастлива ли она.
Прошла весна,
Но я… спокоен.
О, я не требую ответа,
Ни сожаления, ни слез,
Царица грез
Елисавета!
Биеньем сердца молодого,
Стремленьем любящей души
Хочу тиши
Села родного.
Я на мечте, своей гондоле,
Плыву на Суду в милый дом,
Где мы вдвоем
Без нашей воли.
Меня не видишь ты, царица,
Мечтаешь ты не обо мне…
В усталом сне
Твои ресницы.
Ты послушай меня, мой суразный! ты послушай меня, мой уклюжий:
Кровью сердце мое истекает, ты любовью мне сердце запрудь.
Ах, багряно оно изручьилось, запеклось в лиловатые лужи,
Поиссякло ключистое сердце, поиссохла цветущая грудь!
На деревне калякают девки (любопытство у горя на страже!):
Знать, у Феклы запачкана совесть, или бремени ждет в животе:
Потому что из солнечной девки, веселящей, здоровой и ражей,
Стала попросту старой унылкой, на какой-то споткнулась мечте.
Вот еще и вчера Евфросинью, повстречав на покосе, священник
(Ныне новый в селе; я не знаю, как зовут молодого попа)
Говорил: «Вот какая-то Фекла, мне сказали, мутится от денег,
Все боится воров, скопидомка, ну, а замуж — должно быть глупа».
Заклевали меня, оболгали! Из веселой когда-то, из смелой
Стала я, от любви безысходной, мокрой курой и дурой для всех.
Пожалей же меня, мой уклюжий! Полюби же меня, мой умелый!
Разгрешилась на девке деревня — значит девку попутает грех!
Итак вы снова в Дылицы?
Ну, что же, в добрый час.
Счастливица! счастливица!
Я радуюсь за Вас!
Запасшись всякой всячиной,
Садитесь вы в купэ,
Забыв уже за Гатчиной
О шуме и толпе.
И сердце вновь олетено,
Кипит, как Редерер…
И вот — Елизаветино!
И вот — дебаркадер!
Вдали столичной пошлости
Сияя так светло,
На рослой серой лошади
Вы едете в село.
Уже кивает мельница
Вам ласковый привет,
Вы снова — карусельница,
Ребенок и поэт.
У дачи бродит курочка
И рядом с ней петух…
Ликует шумно Шурочка
Среди веселых рюх…
Поймать стараясь зяблика,
Шалун бежит к лесам.
Я узнаю в нем Дьяблика,
Который — зяблик сам…
Вам сердце окудесила
Проказница-Весна.
Бежите в поле весело —
Одна! одна! одна!
Впивая радость рьяную,
Бросаетесь в траву,
Снегурочкой-Тианою
Мечтая наяву.
Как сладко этой девочке
Шепнуть: «Тоске капут», —
А в парке пляшут белочки,
И ландыши цветут.
Пускай же сердце выльется
В бокал любви полней!
О Дылица! О Дылица! —
Страна Мечты моей.
Ариадниной мамочке.
Вуаль светло-зеленая с сиреневыми мушками
Была слегка приподнята над розовыми ушками.
Вуаль была чуть влажная, она была чуть теплая,
И ты мне улыбалася, красивая и добрая:
Смотрела в очи ласково, смотрела в очи грезово,
Тревожила уснувшее и улыбалась розово.
И я не слышал улицы со звонами и гамами,
И сердце откликалося взволнованными гаммами.
Шла ночь, шурша кокетливо и шлейфами, и тканями,
Мы бархатною сказкою сердца друг другу ранили.
Атласные пожатия: рождения и гибели:
Отливы: содрогания: кружения и прибыли:
Да разве тут до улицы со звонами и шумами?!.
Да разве тут до города с пытающими думами?!.
Кумирню строил в сердце я, я строил в сердце пагоды…
Ах, губки эти алые и сочные, как ягоды!
Расстались: для чего, спроси: я долго грезил в комнате:
О, глазки в слезках-капельках, мои глаза вы помните?
Вы помните? вы верите? вы ждете! вы, кудесные!
Оне неповторяемы мгновенности чудесные!..
Я требую настойчиво, приказываю пламенно:
Исчезни, все мне чуждое! исчезни, город каменный!
Исчезни все, гнетущее! исчезни, вся вселенная!
Все краткое! все хрупкое! все мелкое! все тленное!
А мы, моя красавица, утопимся в забвении,
Очаровав порывностью бесстрасное мгновение!..
Мне кажется, что сердце биандрии,
Идейной биандрии — виноград.
Она стремится в зной Александрии,
Лед Мурмана в него вместиться рад.
Ему отраден запах малярии,
Ему набатны оргии трибад.
Влиянье винограда на трибад,
Как и на сердце пламной биандрии,
Утонченней миазмов малярии.
Да, в их телах блуждает виноград,
Он опьянять безумствующих рад
Экваторьяльностью Александрии.
Причин немало, что в Александрии
Гораздо больше чувственных трибад,
Чем в Швеции: способствовать им рад
Там самый воздух. Но для биандрии
И выльденный шипучий виноград
На севере — намек о малярии…
В Батуме — там, где царство малярии,
Гордятся пальмы, как в Александрии,
У рощ лимонных вьется виноград,
Зовя к себе мечтания трибад.
Он, родственный инстинктам биандрии,
Припасть к коленям, льнущим к страсти, рад.
О, как турист бывает ярко рад,
Когда ему удастся малярии
Избегнуть, или в зной Александрии
Умерить льдяным взором биандрии
Кокетливой, иль в хохоте трибад
Пить дышущий поляром виноград…
Не для мужчин трибадный виноград, —
Его вкусив, не очень будешь рад:
В нем смех издевкой девственных трибад…
Страшись и биандрийной малярии,
То веющей огнем Александрии,
То — холодом распутной биандрии…
Ты — женщина, и этим ты права.
Валерий Брюсов
Вся радость — в прошлом, в таком далеком и безвозвратном,
А в настоящем — благополучье и безнадежность.
Устало сердце и смутно жаждет, в огне закатном,
Любви и страсти; — его пленяет неосторожность...
Устало сердце от узких рамок благополучья,
Оно в уныньи, оно в оковах, оно в томленьи...
Отчаясь грезить, отчаясь верить, в немом безлучьи,
Оно трепещет такою скорбью, все в гипсе лени...
А жизнь чарует и соблазняет, и переменой
Всего уклада семейных будней влечет куда-то!
В смущеньи сердце: оно боится своей изменой
Благополучье свое нарушить в часы заката.
Ему подвластны и верность другу, и материнство,
Оно боится оставить близких, как жалких сирот...
Но одиноко его биенье, и нет единства...
А жизнь проходит, и склеп холодный, быть может, вырыт...
О, сердце! сердце! твое спасенье — в твоем безумьи!
Гореть и биться пока ты можешь, — гори и бейся!
Греши отважней! — пусть добродетель — уделом мумий:
В грехе — забвенье! а там — хоть пуля, а там — хоть рельсы!
Ведь ты любимо, больное сердце! ведь ты любимо!
Люби ответно! люби приветно! люби бездумно!
И будь спокойно: живи, ты — право! сомненья, мимо!
Ликуй же, сердце: еще ты юно! И бейся шумно!
(Памяти Мирры Лохвицкой)
Не слышу больше я песен страстных,
Горячих песен, любовных песен,
Не вижу взоров ее прекрасных,
И мир печален, и сер, и тесен.
Темнеет небо, и вянут розы;
Тоска мне сердце щемит уныло;
Сгубили юность певицы грозы,
Ее толкнули они в могилу.
В могиле дева — певица страсти.
Как иронична, жестока фраза!
И сердце рвется мое на части:
Как это скоро! как это сразу!..
О, как контрастно звучат два слова:
Смерть — замерзанье, а страсть — кипенье.
Уж не услышу я песен снова,
Не зарыдаю от вдохновенья.
Но что свершилось, то безвозвратно…
Порвались струны, умолкла лира…
Так спи ж спокойно: ты нам понятна,
Певица страсти горячей, Мирра.
1905
Мадлэна здесь. Мадлэна рядом. —
Сегодня видели ее…
Но нет! душа моя не рада,
И сердце холодно мое.
В волненьи не брожу по саду,
Сирень восторженно не рву,
Я только чувствую досаду
И больше прошлым не живу.
Как флер полей, как в море пена,
Как обольстившие слова,
Растаяла моя Мадлэна,
И для души уже мертва…
Прозрел: о, в прошлом все пустое!
Мечта, ты стала инженю…
Меня не трогает былое:
Я настояшее ценю!
Когда назад четыре года
Ее я встретил в первый раз,
Всю жизнь, всю юность, всю свободу
Я ей вручил без громких фраз.
Не отвергая, не приблизив,
Любя другого, но в тоске,
Она шутя бросала вызов
Мне, грезившему вдалеке.
Она брала меня за сердце
И, нежно сердце теребя,
Его колола, чтоб вертеться
Меня заставить, — не любя.
Изнемогал. Изнемогая,
Молил прижать иль отшвырнуть.
Ее игра четыре мая
Мою испытывала грудь.
Ее игра четыре лета
Из жизни вырвала моей.
Но славою стихи поэта
Обязаны, быть может, ей.
Благодарю. Но — просветленный —
Крушу безжалостно Мечту,
В свою Последнюю влюбленный,
В которой Сбывшуюся чту!
1
Когда взвуалится фиоль,
Офлеря ручеек,
Берет Грасильда канифоль,
И скрипку, и смычок.
Потом идет на горный скат
Запеть свои псалмы.
Вокруг леса, вокруг закат,
И нивы, и холмы.
Прозрачна песня, как слюда,
Как бриллиант в воде…
И ни туда, и ни сюда, —
И всюду, и везде!
2
Я выхожу в вечерний сад,
Утопленный в луне.
Шагну вперед, шагну назад, —
То к дубу, то к волне.
Повсюду сон, везде туман,
Как обруч — голоса…
Струят чарующий обман
Еловые леса.
Грасильда песнь поет во тьме,
Подобную звезде…
И ни в груди, и ни в уме, —
И всюду, и везде!
3
Какая ночь! — и глушь, и тишь,
И сонь, и лунь, и воль…
Зачем же, сердце, ты грустишь?
Откуда эта боль?
Грасильда, пой. Грасильда, пой,
Маячь пути ко сну.
Твоей симфонией слепой
Я сердце захлестну!
Грасильда, пой!.. Уста к устам, —
И мы уснем в воде…
Любовь ни здесь, любовь ни там, —
И всюду, и везде!
Захрустели пухлые кайзэрки,
Задымился ароматный чай,
И княжна улыбкою грезэрки
Подарила графа невзначай.
Золотая легкая соломка
Заструила в грезы алькермес.
Оттого, что говорили громко,
Колыхался в сердце траур месс.
Пряное душистое предгрозье
Задыхало груди. У реки,
Погрузясь в бездумье и безгрезье.
Удили форелей старики.
Ненавистник дождевых истерик —
Вздрагивал и нервничал дубок.
Я пошел проветриться на берег,
И меня кололо в левый бок.
Детонировал бесслухий тенор —
На соседней даче лейтенант,
Вспыливал нахохлившийся кенар —
Божиею милостью талант.
Небеса растерянно ослепли,
Ветер зашарахался в листве,
Дождевые капли хлестко крепли, —
И душа заныла о родстве…
Было жаль, что плачет сердце чье-то,
Безотчетно к милому влекло.
Я пошел, не дав себе отчета,
Постучать в балконное стекло.
Я один, — что может быть противней!
Мне любовь, любовь ее нужна!
А княжна рыдала перед ливнем,
И звала, звала меня княжна!
Молниями ярко озаряем,
Домик погрузил меня в уют.
Мы сердца друг другу поверяем,
И они так грезово поют.
Снова — чай, хрустящие кайзэрки.
И цветы, и фрукты, и ликер,
И княжны, лазоревой грезэрки,
И любовь, и ласковый укор…
У шоколаднотелой Персюльки
В ушах забавно-пестрые висюльки.
На побережье северной реки
Она сидит в сквозной зеленой тюльке.
Пасет стада баранов Фертифлюр
Под медленно алеющей рябиной,
И Пепекеке, грустен и понур,
Над суковатой трудится дубиной.
Десятый год не видели песков
Взрастившей их, живившей их Сахары.
Десятый год живут в стране снегов,
Про африканские забыв загары.
Я иногда люблю под вечерок
Пройти в деревню черных колонистов
И к Персюльки усевшись на порог,
Изнежить душу в соловьиных свистах.
Вокруг голубоватые белки
Глаз негритянских, грустных на чужбине.
О дальнем юге грезит Персюльки
И о цветущей — пусть в мечтах! — пустыне.
И старый Марля ужин подает,
Такой невкусный вкусам африканским.
И сердце мне горячей болью жжет,
Когда сердцам я внемлю чужестранским.
П.М. Кокорину
Войди в мой сад… Давно одебрен
Его когда-то пышный вид.
Днем — золочен, в луне — серебрян,
Он весь преданьями овит.
Он постарел, он к славе алчен,
И, может быть, расскажет он,
Как потерял в нем генерал чин,
Садясь в опальный фаэтон.
И, может быть, расскажет старец,
Как много лет тому назад
Графиня ехала в Биарриц
И продала поспешно сад;
Как он достался генеральше,
Как было это тяжело,
И, может быть, расскажет дальше,
Что вслед за тем произошло.
А если он и не расскажет
(Не всех доверьем он дарит…)
Каких чудес тебе покажет,
Какие дива озарит!
И будешь ты, когда в росе — лень,
А в сердце — нега, созерцать
Периодическую зелень
И взором ласкою мерцать.
Переживать мечтой столетья,
О них беззвучно рассуждать,
Ждать девушек в кабриолете
И, не дождавшись их, страдать…
Мой тихий сад в луне серебрян,
А в солнце ярко золочён.
Войди в него, душой одебрен,
И сердцем светел и смягчён.
Метелит черемуха нынче с утра
Пахучею стужею в терем.
Стеклянно гуторят пороги Днепра,
И в сердце нет места потерям, —
Варяжское сердце соловкой поет:
Сегодня Руальд за Олавой придет.
А первопрестольного Киева князь,
Державный гуляка Владимир,
Схватился с медведем, под зверем клонясь,
Окутанный в шерсти, как в дыме.
Раскатами топа вздрожала земля:
На вызвол к Владимиру скачет Илья.
А следом Алеша Попович спешит,
С ним рядом Добрыня Никитич.
— Дозволим ли, — спрашивают от души: —
Очам Красно-Солнечным вытечь? —
И рушат рогатиной зверя все три —
Руси легендарные богатыри.
Но в сердце не могут, хоть тресни, попасть.
Не могут — и все! Что ты скажешь!
Рогатины лезут то в брюхо, то в пасть,
И мечется зверь в смертном раже.
— А штоб тебя, ворог!.. — Рев. Хрипы. И кряк.
Вдруг в битву вступает прохожий варяг.
И в сердце Олавином смолк соловей:
Предчувствует горе Олава —
За князя Руальд, ненавистного ей,
Жизнь отдал, — печальная слава!
И вьюгу черемуха мечет в окно,
И ткет погребальное ей полотно…
1.
Элегия
Моими слезами земля орошена
На мысе маленьком при речке быстрой устьи,
Есть там высокая тоскливая сосна,
Есть в песне дерева немало нежной грусти.
Моими грезами впервые создана,
Запечатлелась ты в нежизненном убранстве;
И та высокая тоскливая сосна —
Моя любовь к тебе в священном постоянстве.
1907
2.
Стансы
Ты подошла к волнуемой струями,
Ласкаемой туманами реке;
С раскрытыми отчаяньем зрачками
Ты вспомнила о ком-то вдалеке.
Там кто-то плыл куда-то в мглистой дали,
Кольнула сердце чья-то вдруг тоска.
Застыла ты… Деревья застонали.
Вздохнула ночь. Заплакала река.
1907
3.
Рэфрэны
Держу ли путь зимою в снежном поле,
Плыву ли я в ладье морскою синью,
Мне грезятся мечи щемящей боли
Ее бездонных серых глаз унынья.
Я чувствую, что в этом злобном мире,
В трясине лжи как смерть всегда один я;
Что буду петь всегда на слезной лире
Ее бездонных серых глаз унынье.
1907
4.
Река поет…
Река поет… Порог, обросший мохом,
Как я, угрюм, тосклив и одинок:
Камыш дрожит с печальным тихим вздохом,
Когда его тревожит мой челнок.
Ночь грезит солнцем… Ширь реки мелодий
Чарует ночь и грезящих людей.
Ночь кончит жизнь при солнечном восходе,
Как я, решась назвать тебя своей.
1907
Когда бы быть царем великого народа,
Мне выпало в удел, вошел бы я в века:
На слом немедленно могучий флот распродал
И в семьи по домам все распустил войска.
Изобретателей удушливого газа
На людных площадях повесил без суда,
Партийность воспретил решительно и — разом
Казнь смертную отверг. И это навсегда.
Недосягаемо возвысил бы искусство,
Благоговейную любовь к нему внуша,
И в людях ожили бы попранные чувства —
Так называемые сердце и душа.
Отдав народу все — и деньги, и именья,
Всех граждан поровну насущным наделя,
Покинул бы престол, в порыве вдохновенья
Корону передав тебе, моя земля!
Восторженно клянусь, воистину уверен
В своей единственной и вещей правоте,
Что все края земли свои раскрыли б двери
Моей — несущей мир и рай земной — мечте.
Мне подражали бы все остальные страны,
Перековав на плуг орудья злой войны,
И переставшие вредить аэропланы
Благую весть с земли домчали б до луны.
Благословляемый свободным миром целым,
Я сердце ближнего почел бы алтарем.
Когда бы быть царем мне выпало уделом,
Я показал бы всем, что значит быть царем!
У меня дворец двенадцатиэтажный,
У меня принцесса в каждом этаже,
Подглядел-подслушал как-то вихрь протяжный, —
И об этом знает целый свет уже.
Знает, — и прекрасно! сердцем не плутую!
Всех люблю, двенадцать, — хоть на эшафот!
Я настрою арфу, арфу золотую,
Ничего не скрою, все скажу… Так вот:
Все мои принцессы — любящие жены,
Я, их повелитель, любящий их муж.
Знойным поцелуем груди их прожжены,
И в каскады слиты ручейки их душ.
Каждая друг друга дополняет тонко,
Каждая прекрасна, в каждой есть свое:
Та грустит беззвучно, та хохочет звонко, —
Радуется сердце любое мое!
Поровну люблю я каждую принцессу,
Царски награждаю каждую собой…
День и ночь хожу по лестнице, завесу
Очередной спальни дергая рукой…
День и ночь хожу я, день и ночь не сплю я,
В упоеньи мигом некогда тужить.
Жизнь — от поцелуев, жизнь до поцелуя,
Вечное забвенье не дает мне жить.
Но бывают ночи: заберусь я в башню,
Заберусь один в тринадцатый этаж,
И смотрю на море, и смотрю на пашню,
И чарует греза все одна и та ж:
Хорошо бы в этой комнате стеклянной
Пить златистогрезый черный виноград
С вечно-безымянной, странно так желанной,
Той, кого не знаю и узнать не рад.
Скалы молят звезды, звезды молят скалы,
Смутно понимая тайну скал и звезд, —
Наполняю соком и душой бокалы
И провозглашаю безответный тост!..
Да воля сбудется Твоя!
Лейтенант С. Как потрясен невыразимо
Ужасной вестью целый свет:
У дальних берегов Цусимы
Эскадры русской больше нет.
Мечты безжалостно разбиты,
Страдают скорбные сердца.
Такого страшного конца
Не ждал никто, и все «убиты».
Убиты смелые надежды,
Убита вера, грустен взор.
Разгром эскадры и позор
Закрыть нас заставляют вежды,
Как облако вершину гор
Порой невольно закрывает.
Кто виноват в разгроме флота,
То лишь Господь Единый знает.
Тускнеет славы позолота
Когда-то доблестных знамен.
Вокруг потоки льются горя,
А сердце стонет: «Где же он?
Где он, певец элегий „С моря“?»
В его саду цветет сирень…
Любовь в нем бродит… Близко лето…
Увы, для юного поэта
Ночь не сладка, не ярок день —
В нем нет вопроса, нет ответа.
Живой недавно — ныне тлен,
Как призрак полуночной тени,
Он не нуждается в сирени,
Не для него любовный плен.
Не для него моря и птицы,
И бег родного корабля.
Не сложит он своей царице
Элегий с моря, ей внемля.
Не скажет нежною, как греза,
Душой своей влюбленных слов,
И безответен детий зов,
Как безответны детьи слезы.
Пусть я, который так же юн,
Как он, почивший сном могильным,
Пусть я, стихом своим несильным
Певавший сумрачный Квантун,
Потоком слез своих обильным,
Прославлю звучность чутких струн.
И я скажу тебе, подруга
Его возвышенной души:
Не плачь, родная, не тужи,
Не призывай к себе супруга!
О, не смущай его покоя
Невыразимою тоской,
Многострадальною слезой,
Как правда чистой и святою.
Он пал со славою в сраженьи
В борьбе за родину свою.
В слезах я юношу пою,
В слезах святого вдохновенья!
В слезах святого вдохновенья
С тобой я сердцем говорю,
Молясь благому алтарю
О ниспосланьи утешенья
Тебе, страдалица-жена.
Твои младенческие годы
Пусть оживит, как жизнь природы,
Твоя печальная весна.
И наши скорбные сердца
Пускай утешит смысл Завета
В устах угасшего поэта:
«Да воля сбудется Отца!»