Петер и Бендер винцо попивали…
Петер сказал: я побьюсь об заклад,
Как ты ни пой, а жены моей Метты
Песни твои не пленят.
Ставь мне собак своих, Бендер ответил.
Я о коне буду биться своем.
Нынче же в полночь, жену твою Метту
Я привлеку к себе в дом.
Полночь пробило… и Бендера песня
Вдруг раздалась средь ночной тишины.
Лесом и полем те звуки неслися
Страсти и неги полны.
Чуткие ели свой слух напрягали;
В небе высоком дрожала луна.
Слушали умные звезды прилежно.
Ропот сдержала волна.
Звуки и Метту от сна пробудили.
Кто под окном моим ночью поет?
Встала с постели; и быстро одевшись
Вышла она из ворот.
Вышла… идет через лес, через реку…
Бендера пенье чарует ее.
Силою звуков чудесных, влечет он
Метту в жилище свое.
Поздно домой она утром вернулась,
Петер ее поджидал у дверей.
— Где пропадала жена моя Метта,
Мокро все платье у ней?
— Слушая фей водяных предсказанье,
Ночь провела я над нашей рекой;
В волнах ныряя, меня обливали
Феи шалуньи водой.
— Нет, ты не слушала фей предсказанье;
Ты не была над рекой, там песок.
Что же твои исцарапаны ноги?
Кровь даже каплет со щек?
— В лес я ходила, смотреть, как резвятся
Эльфы веселые там при луне.
Сосен и елей колючие ветви
Тело изрезали мне.
— Эльфы резвятся весенней порою,
В майские ночи, на пестрых цветах.
Осень теперь — и лишь ветер холодный
Воет уныло в лесах.
— К Бендеру в полночь я нынче ходила;
Пенью противиться не было сил.
Шла я покорная звукам — и Метту
В дом он к себе заманил.
Си́льны, как смерть, эти чудные звуки!
Манят, зовут на погибель они.
Ах! и теперь они жгут мое сердце!
Знать сочтены мои дни.
Черным обиты церковные двери.
Колокол глухо, протяжно звонит.
Смерть возвещает он Метты несчастной…
Вот она в гробе лежит.
Петер над мертвой стоит, и рыдая
Горе свое выражает бедняк:
Все потерял я: жену дорогую
И своих верных собак!
В старых сказках говорится
Будто в образе зверином
Ходят часто чародеем
Заколдованные принцы.
Но бывают дни —и принцы
Принимают прежний образ:
Принц волочится и дамам
Серенады воспевает —
Все до часа рокового;
А настанет он —мгновенно
Светлый принц четвероногим
Снова делается зверем.
Днесь воспеть такого принца
Я намерен. Он зовется —
Израиль, и злою ведьмой
Обращен давно в собаку.
Всю неделю по собачьи
Он и чувствует, и мыслит,
Грязный шляется и смрадный,
На позор и смех мальчишкам.
Но лишь пятница минует —
Принц становится, как прежде,
Человеком и выходит
Из своей собачьей шкуры.
Мыслит, чувствует как люди,
Гордо, с поднятой главою,
И, разряженный, вступает
Он в отцовские чертоги.
«Прародительския сени!»
Их приветствует он нежно:
«Дом Иаковлев, цалую
Прах у врат твоих священных!»
По чертогам пробегает
Легкий шопот и движенье.
Тихо в храме все; чуть дышет
Сам невидимый хозяин.
Сенешаль великий только —
То-есть служка в синагоге —
Лазит вверх и вниз поспешно,
В храме лампы зажигая.
Лампы —светочи надежды!
Как горят оне, как блещут!
Залита огнем эстрада,
Где читать выходят Тору,
И уже —перед ковчегом,
Занавешенным покровом
С драгоценными камнями
И хранящим эту Тору —
Кантор встал, изящный кантор.
Вот он, с духом собираясь,
Вздернул плечи, растопыря
Чорный плащь при сем локтями.
Вот он, ручкой щеголяя,
Потрепал себя по шее,
Перст к виску прижал, большим же
Пальцем горло расправляет.
Долго он бормочет тихо —
Наконец, как вдохновенный,
Возглашает громогласно:
«Лехо Дойди Ликрас Калле!
«О, гряди, жених желанный,
Ты во сретенье невесте,
Той, которая откроет
Для тебя свой лик стыдливый.»
Этот стих венчальный сложен
Был Иегудой Бен-Галеви,
Песнопевцем знаменитым
В дни калифов мавританских.
В этом гимне восхвалял он
Обрученье Израиля
С молодой принцессой Шабаш,
Молчаливой принцессой.
Перл и цвет красот вселенной —
Эта чудная принцесса.
Что тут савская царица,
Соломонова подруга!
Бог с ней, с этою педанткой!
Весь свой век она хотела
Остроумьем забавляться —
Наконец, ведь это скучно!
Нет, принцесса Шабаш —это
Тихий ангел: ненавидит
Суемудрие и споры,
Эти умственные боксы,
Ненавидит этот дикий
Пафос страстных декламаций,
Искры сыплющий и бурно
Потрясающий власами.
Скромно под чепец парик свой
Прячет тихая принцесса,
Смотрит кротко, как газели,
Тихим праздником сияет
И возлюбленному принцу
Дозволяет все, все —только
Не курит. «Курит в субботу
Запрещается законом!
«Но за-то, ной милый, нынче
Продушишься ты, в замену,
Чудным кушаньем: ты будешь
Нынче ша̀лет, друг мой, кушать.»
«Ша̀лет —божеская искра,
Сын Элизия!» запел бы
Верно Шиллер вдохновенный,
Если б только знал он ша̀лет!
Это —дар священный неба,
Откровенный Моисею
При тронах синайских, вместе
Со скрижалями закона.
Перед этой райской снедью —
Дрянь амброзия и нектар
Лжебогов, которых чтили
Встарь языческие греки.
Вот наш принц вкушает ша̀лет:
Просветлел, в блаженстве тает,
Распахнул камзол широко
И лепечет, улыбаясь:
«То не шум ли Иордана,
Не журчанье ль струй студеных
Под навесом пальм Бетэля?
То не ржанье ли верблюдов?
«Не овец ли тонкорунных
Колокольчики лепечут?
Не с вершин ли Гилеата
Овцы на̀ ночь сходят в долы?»
Но ужь день склонился. Тени
Удлинняются: подходит
Исполинскими шагами
Срок ужасный. Принц вздыхает.
Точно хладными перстами
Ведьмы за̀ сердце хватают;
В членах дрожь, что вот прийдется
Сжаться, скорчиться в собачку.
Принцу милому подносит
Нарду тихая принцесса,
(Раз еще вдохнуть спешит он
Нарда запах скипидарный),
Наполняет принцу кубок:
Пьет он жадно —и остатком
Окропляет стол, подносит
К брызгам маленькую свечку.
Солнце скрылось; свечка грустно
Зашипела и погасла.
В тот же миг и принц из храма
Грязной выбежал собакой.
Видим мы в арабских сказках,
Что в обличий зверином
Ходят часто чародеем
Заколдованные принцы.
Но бывают дни — и принцы
Принимают прежний образ:
Принц волочится и дамам
Серенады распевает.
Все до часа рокового;
А настанет он — мгновенно
Светлый принц четвероногим
Снова делается зверем.
Днесь воспеть такого принца
Я намерен. Он зовется
Израилем и в собаку
Злою ведьмой обращен.
Всю неделю по-собачьи
Он и чувствует и мыслит,
Грязный шляется и смрадный,
На позор и смех мальчишкам.
Но лишь пятница минует,
Принц становится, как прежде,
Человеком и выходит
Из своей собачьей шкуры.
Мыслит, чувствует, как люди;
Гордо, с поднятой главою
И разряженный, вступает
Он в отцовские чертоги.
«Прародительские сени! —
Их приветствует он нежно, —
Дом Иаковлев! Целую
Прах порога твоего!»
По чертогам пробегают
Легкий шепот и движенье;
Дышит явственно в тиши
Сам невидимый хозяин.
Лишь великий сенешаль
( служка в синагоге)
Лазит вверх и вниз поспешно,
В храме лампы зажигая.
Лампы — светочи надежды!
Как горят они и блещут!
Ярко светят также свечи
На помосте альмемора.
И уже перед ковчегом,
Занавешенным покровом
С драгоценными камнями
И в себе хранящим тору,
Занимает место кантор,
Пренарядный человечек;
Черный плащик свой на плечи
Он кокетливо накинул,
Белой ручкой щеголяя,
Потрепал себя по шее,
Перст к виску прижал, большим же
Пальцем горло расправляет.
Трели он пускает тихо;
Но потом, как вдохновенный,
Возглашает громогласно:
«Лехо дауди ликрас калле!
О, гряди, жених желанный,
Ждет тебя твоя невеста —
Та, которая откроет
Для тебя стыдливый лик!»
Этот чудный стих венчальный
Сочинен был знаменитым
Миннезингером великим,
Дон Иегудой бен Галеви.
В этом гимне он воспел
Обрученье Израиля
С царственной принцессой Шабаш,
По прозванью Молчаливой.
Перл и цвет красот вселенной
Эта чудная принцесса!
Что тут Савская царица,
Соломонова подруга,
Эфиопская педантка,
Что умом блистать старалась
И загадками своими,
Наконец, уж надоела!
Нет! Принцесса Шабаш — это
Сам покой и ненавидит
Суемудреные битвы
И ученые дебаты;
Ненавидит этот дикий
Пафос страстных декламаций,
Искры сыплющий и бурно
Потрясающий власами.
Под чепец свой скромно прячет
Косы тихая принцесса,
Смотрит кротко, как газель,
Станом стройная, как аддас.
И возлюбленному принцу
Дозволяет все, но только —
Не курить. «Курить в субботу
Запрещает нам закон.
Но зато, мой милый, нынче
Ты продушишься взамен
Чудным кушаньем: ты будешь
Нынче шалет, друг мой, кушать».
«Шалет — божеская искра,
Сын Элизия!» — запел бы
Шиллер в песне вдохновенной,
Если б шалета вкусил.
Он — божественное блюдо;
Сам всевышний Моисея
Научил его готовить
На горе Синайской, где
Он открыл ему попутно,
Под громовые раскаты,
Веры истинной ученье —
Десять заповедей вечных.
Шалет — истинного бога
Чистая амброзия,
И в сравненье в этой снедью
Представляется вонючей
Та амброзия, которой
Услаждалися лжебоги
Древних греков, — те, что были
Маскированные черти.
Вот наш принц вкушает шалет;
Взор блаженством засветился.
Он жилетку расстегнул
И лепечет, улыбаясь:
«То не шум ли Иордана,
Не журчанье ль струй студеных
Под навесом пальм Бет-Эля,
Где верблюды отдыхают?
Не овец ли тонкорунных
Колокольчики лепечут?
Не с вершин ли Гилеата
На ночь сходят в дол барашки?»
Но уж день склонился. Тени
Удлиняются. Подходит
Исполинскими шагами
Срок ужасный. Принц вздыхает.
Точно хладными перстами
Ведьмы за сердце берут.
Предстоит метаморфоза —
Превращение в собаку.
Принцу милому подносит
Нарду тихая принцесса;
Раз еще вдохнуть спешит он
Этот запах благовонный;
И с питьем прощальным кубок
Вслед за тем она подносит;
Пьет он жадно, — две-три капли
Остаются лишь на дне.
И кропит он ими стол;
К брызгам свечку восковую
Приближает, — и с шипеньем
Гаснет грустная свеча.
Никогда в моем воспоминаньи —
Будто бы из бронзы изваянье —
Не исчезнет обявленье это,
Что́ представила однажды мне газета
«Указатель Справок», — посвященный
Пруссии cтолице просвещенной.
О, дорогой Берлин мой! Знаю я,
Что будет вечно слава зеленеть твоя,
Как зелень «Лип» твоих не увидает…
Ну, что́ Тиргартен? Как он поживает?
Попрежнему ли в нем живет
Животное, что́ мирно пиво пьет
С блондинкою женой в краю благочестивом,
Где нравов чистота с холодным пивом.
Любезный мой Берлин! Теперь в кого
Ты сыплешь стрелы остроумья своего?
В мое ведь время у тебя в стенах
Лишь двое упражнялись в остротах:
Высоцкий и известный принц наследный —
Тот, что́ теперь на троне. Бедный!
Он с той поры уж не острит,
И грустно голова с короною висит.
К монарху этому ведь слабость я питаю,
Отчасти схожи мы — я полагаю:
Талант, блестящий ум, — и я наверно
Народом управлял бы так же скверно.
Для нас равно противно, дико
Прекрасное чудовище — музыка;
Поэтому он протежирует без меры
Убийцу музыки — маэстро Мейербера.
Что государь брал деньги от него —
Фальшивый слух. Ведь мало ли чего
Не принимаем мы на веру!
Ни гроша государь не стоит Мейерберу;
И наш маэстро, для него в Берлине
Дирижируя оперой, поныне
Всю плату тоже берет —
На место денег ордена, почет;
И он — я смело в этом поручусь —
Работает .
При мысли о тебе, Берлин родной,
И университет встает передо мной.
Там скачут мимо красные уланы,
Ревет труба, грохочут барабаны
И музыки солдатской звуки
Проходят даже в храм служителей науки.
Ну, как живется в нем профессорам,
По длинным более иль менее ушам,
Мне памятным? Слащавый, как конфект,
Изящный трубадур Пандект
Де-Савиньи что́ делает? Быть-может,
Его давно уж червь в могиле гложет;
Не знаю; смело мне сказать, друзья,
Вы можете — не испугаюсь я,
И Лотта нет на свете! Смертный час
Бьет для собак так точно, как для нас,
Тем более для тех собак, конечно,
Которыя на разум лают вечно
И всех свободных немцев между нами
Охотно-б римскими поделали рабами.
А Масман с плоским носом? Он
Все жив еще или похоронен?
О, для меня пусть остается тайной,
Коль он издох! Иначе чрезвычайно,
До слез я огорчусь. О, да,
Пусть долгие еще года
На ножках маленьких он семенит по свету,
К всеобщей радости!.. Ах, я фигурку эту
Любил так долго! И до этих пор
Ее перед собой мой видит взор:
Хоть ростом крошечен, как точка,
Он пил, однако же, как бочка,
С студентами своими же — и раз
От пива юноши пришли в такой экстаз,
Что на гимнаста вдруг посыпались побои, —
Да и какие!.. Юные герои
Хотели доказать, что силу кулаков
Поныне, несмотря на ход веков,
Хранят Туснельдовы и Германовы внуки…
Германския невымытыя руки
Без перерыва колотили… Точно град
Ударов сыпался… Потом пинками в зад
Усердно угощали. И терпела
Все кляча бедная. «Предела
Нет изумленью моему, —
Воскликнул я к нему: —
Откуда у тебя терпенье
Переносить такое колоченье?
Ты — новый Брут!»
Но Масман отвечал мне: «Тут
Все делает количество большое».
Да, ; как нынешней весною
В Берлине уродились репа, огурцы?
А литераторы? Такие-ж молодцы,
Такие-ж бравые, как прежде, и поныне?
И гения попрежнему в помине
Меж ними нет? А впрочем, для чего
Нам гений? Лучше без него
Мы проживем, — нам более отрады
Доставят скромные и набожные взгляды;
И нравственные люди нам дадут
Хорошее, котораго в них много. Тут
Все делает количество большое.
А офицеры гвардии? Какое
Их поведенье? Все хранят
Надменный вид, нахальный взгляд
И узко зашнурованную талью?
Попрежнему всех прочих как «каналью»
Третируют? Смотрите, господа,
Поосторожнее, чтоб не стряслась беда!
Еще не прорвалась плотина, но
Уже трещит, трещит давно.
И Бранденбургския ворота по сю пору
Попрежнему широки и высоки. Скоро
Случиться может, что за них швырнуть
Вас всех и с принцем прусским. Тут
Все делает количество большое.
Никогда в моем воспоминании —
Будто бы из бронзы изваянье —
Не исчезнет обявленье это,
Что представила однажды мне газета
«Указатель Справок», — посвященный
Пруссии cтолице просвещенной.
О, дорогой Берлин мой! Знаю я,
Что будет вечно слава зеленеть твоя,
Как зелень «Лип» твоих не увидает…
Ну, что Тиргартен? Как он поживает?
По-прежнему ли в нем живет
Животное, что мирно пиво пьет
С блондинкою женой в краю благочестивом,
Где нравов чистота с холодным пивом.
Любезный мой Берлин! Теперь в кого
Ты сыплешь стрелы остроумья своего?
В мое ведь время у тебя в стенах
Лишь двое упражнялись в острота́х:
Высоцкий и известный принц наследный —
Тот, что теперь на троне. Бедный!
Он с той поры уж не острит,
И грустно голова с короною висит.
К монарху этому ведь слабость я питаю,
Отчасти схожи мы — я полагаю:
Талант, блестящий ум, — и я наверно
Народом управлял бы так же скверно.
Для нас равно противно, дико
Прекрасное чудовище — музы́ка;
Поэтому он протежирует без меры
Убийцу музыки — маэстро Мейербе́ра.
Что государь брал деньги от него —
Фальшивый слух. Ведь мало ли чего
Не принимаем мы на веру!
Ни гро́ша государь не стоит Мейерберу;
И наш маэстро, для него в Берлине
Дирижируя оперой, поныне
Всю плату тоже берет —
На место денег ордена, почет;
И он — я смело в этом поручусь —
Работает .
При мысли о тебе, Берлин родной,
И университет встает передо мной.
Там скачут мимо красные уланы,
Ревет труба, грохочут барабаны
И музыки солдатской звуки
Проходят даже в храм служителей науки.
Ну, как живется в нем профессорам,
По длинным более иль менее ушам,
Мне памятным? Слащавый, как конфет,
Изящный трубадур Пандект
Де-Савинии что делает? Быть может,
Его давно уж червь в могиле гложет;
Не знаю; смело мне сказать, друзья,
Вы можете — не испугаюсь я,
И Лотта нет на свете! Смертный час
Бьет для собак так точно, как для нас,
Тем более для тех собак, конечно,
Которые на разум лают вечно
И всех свободных немцев между нами
Охотно б римскими поделали рабами.
А Масман с плоским носом? Он
Все жив еще или похоронен?
О, для меня пусть остается тайной,
Коль он издох! Иначе чрезвычайно,
До слез я огорчусь. О, да,
Пусть долгие еще года
На ножках маленьких он семенит по свету,
К всеобщей радости!.. Ах, я фигурку эту
Любил так долго! И до этих пор
Ее перед собой мой видит взор:
Хоть ростом крошечен, как точка,
Он пил, однако же, как бочка,
С студентами своими же — и раз
От пива юноши пришли в такой экстаз,
Что на гимнаста вдруг посыпались побои, —
Да и какие!.. Юные герои
Хотели доказать, что силу кулаков
Поныне, несмотря на ход веков,
Хранят Туснельдовы и Германовы внуки…
Германские невымытые руки
Без перерыва колотили… Точно град
Ударов сыпался… Потом пинками в зад
Усердно угощали. И терпела
Все кляча бедная. «Предела
Нет изумленью моему, —
Воскликнул я к нему: —
Откуда у тебя терпенье
Переносить такое колоченье?
Ты — новый Брут!»
Но Масман отвечал мне: «Тут
Все делает количество большое».
Да, ; как нынешней весною
В Берлине уродились репа, огурцы?
А литераторы? Такие ж молодцы,
Такие ж бравые, как прежде, и поныне?
И гения по-прежнему в помине
Меж ними нет? А впрочем, для чего
Нам гений? Лучше без него
Мы проживем, — нам более отрады
Доставят скромные и набожные взгляды;
И нравственные люди нам дадут
Хорошее, которого в них много. Тут
Все делает количество большое.
А офицеры гвардии? Какое
Их поведенье? Все хранят
Надменный вид, нахальный взгляд
И узко зашнурованную талью?
По-прежнему всех прочих как «каналью»
Третируют? Смотрите, господа,
Поосторожнее, чтоб не стряслась беда!
Еще не прорвалась плотина, но
Уже трещит, трещит давно.
И Бранденбургские ворота по сю пору
По-прежнему широки и высоки. Скоро
Случиться может, что за них швырнуть
Вас всех и с принцем прусским. Тут
Все делает количество большое.