Взгляну-ли в глубь твоих очей, —
И скорби нет в душе моей;
А поцалуй даришь ты мне, —
Здоров тогда я, бодр вполне…
Когда к твоей груди прильну, —
В блаженстве райском я тону…
Но скажешь мне: «ты мной любим» —
И нет конца слезам моим!..
«Очи, смертные светила!» —
Было песенки начало,
Что когда-то мне в Тоскане
Возле моря прозвучала.
Пела песенку девчонка,
Сеть у моря починяя,
И смотрела так, что начал
Целовать ее в уста я.
Песенку и сеть у моря
Вспомнил я, когда, тоскуя,
Увидал тебя впервые, —
Дай же рот для поцелуя!
Ты сияешь в алмазах, как в звездах полнота,
Твое—чего жаждет хлопочущий свет!
Прозрачней а глубже небес твои очи —
Чего жь, дорогая, чего еще нет!
Дорогая! я звуками песень волшебных
Про чудныя очи наполнил весь свет!
И в дивных тех песнях ты будешь безсмертна —
Чего ж, дорогая, чего еще нет!
Те любимыя очи, те очи родныя
Забыт весь мятущийся не дал мне свет!
Сгубила меня ты очами своими —
Чего ж, дорогая, чего еще нет!
Прекрасен тихий блеск вечерняго заката,
Но блеск твоих очей прекраснее его.
Вечерняя заря и эти очи смотрят
С гнетущею тоской вглубь сердца моего.
Вечерняя заря — то символ разставанья,
Сердечной темноты, сердечных старых ран…
Чрез несколько минут глаза твои отделит
От сердца моего широкий океан…
Прекрасен тихий блеск вечернего заката,
Но блеск твоих очей прекраснее его.
Вечерняя заря и эти очи смотрят
С гнетущею тоской вглубь сердца моего.
Вечерняя заря — то символ расставанья,
Сердечной темноты, сердечных старых ран…
Чрез несколько минут глаза твои отделит
От сердца моего широкий океан…
Снилась мне девушка: кудри как шолк;
Кроткия, ясныя очи…
С нею под липой просиживал я
Синия летния ночи.
Слово любви прерывала порой
Сладкая речь поцалуя…
Звезды вздыхали средь темных небес,
Словно ревниво тоскуя.
Я пробудился… Со мной никого…
Страшно мне в сумраке ночи;
Холодно, немо глядят на меня
Тусклыя звездныя очи.
Снилась мне девушка: кудри как шелк;
Кроткие, ясные очи…
С нею под липой просиживал я
Синие летние ночи.
Слово любви прерывала порой
Сладкая речь поцелуя…
Звезды вздыхали средь темных небес,
Словно ревниво тоскуя.
Я пробудился… Со мной никого…
Страшно мне в сумраке ночи;
Холодно, немо глядят на меня
Тусклые звездные очи.
В лодке я легкой катался
Быстрой рекой,
В лодке малютка сидела
Рядом со мной.
Струйки ласкали с игривой
Пеной корму,
Темным рулем шевелили,
Жались к нему.
Месяца луч отражался
В мрачной реке,
Теплая ручка лежала
В моей руке.
Тихо, в молчании плыли
Мы по волнам
Более слов говорили
Очи очам…
В волнах тревожному сердцу
Отзыв гудел,
И по реке чолн наш легкий
Быстро летел…
Заря золотая погасла,
Над морем клубится туман…
И шепчут таинственно волны,
И плещет седой океан.
Вот фея выходит из моря,
Садится на берег со мной…
Трепещут высокия перси,
Покров оне рвут золотой.
И к пуху грудей белоснежных
Она прижимает меня…
„Задушишь меня ты в обятьях,
Прекрасная фея моя!“
— Тебя я к груди прижимаю,
Тебя обвиваю рукой:
Хочу я в обятьях согреться…
Так холоден ветер морской!
„Нам месяц сияет бледнее:
Закрыли его облака
Зачем твои очи так мрачны,
И слезы в них, фея моя?“
— Всегда мои очи так мрачны.
Но в них не сверкает слеза.
Как шла я из синяго моря,
Мне капля попала в глаза.
„Кричат где-то жалобно чайки,
Шумит и дробится струя…
Что̀ грудь твоя бьется так страстно,
Прекрасная фея моя?“
— Давно моя грудь так трепещет,
И горе давно я терплю…
Зачем я, безумная фея,
Тебя, человек, так люблю!
Мне снилось: на рынке, в народе,
Я встретился с милой моей;
Но — как она шла боязливо,
Как бедно все было на ней!
В лице исхудалом и бледном,
С своею ресницей густой,
Глаза только прежние были
И чудной сияли душой.
У ней на руке был ребенок;
За палец держась, поспевать
За нею другой торопился —
Румяный… как некогда мать…
И с ними пошел я, тоскливо
Потупивши в землю глаза.
В груди моей точно проснулись
Подавленных чувств голоса.
«Пойдем, — я сказал ей, — жить вместе;
Я нянчиться буду с тобой,
Ходить за детьми и работать,
И вновь расцветешь ты душой!»
Она подняла ко мне очи,
И очи сказали без слов,
Одной только грустью: «Уж поздно!»
И я зарыдать был готов…
И в очи смотрели ей дети,
Вдруг обняли мать горячо…
Их крик уязвил мою душу…
Вдруг слышу, меня за плечо
Хватает еврей, мой издатель:
«Победа! — кричит. — Торжество!
В три дня разошлось все изданье…»
О, как же я проклял его!..
Как вспомню к ночи край родной,
Покоя нет душе больной:
И сном забыться нету мочи,
И горько, горько плачут очи.
Проходят годы чередой…
С тех пор, как матери родной
Я не видал, прошло их много!
И все растет во мне тревога…
И грусть растет день ото дня.
Околдовала мать меня:
Все б думал о старушке милой —
Господь храни ее и милуй!
Как любо ей ее дитя!
Пришлет письмо — и вижу я:
Рука дрожала, как писала,
А сердце ныло и страдало.
Забыть родную силы нет!
Прошло двенадцать долгих лет —
Двенадцать лет уж миновало,
Как мать меня не обнимала.
Крепка родная сторона:
Вовек не сломится она;
И будут в ней, как в оны годы,
Шуметь леса, катиться воды.
По ней не стал бы тосковать;
Но там живет старушка мать:
Меня не родина тревожит,
А то, что мать скончаться может.
Как из родной ушел земли,
В могилу многие легли,
Кого любил… Считать их стану —
И бережу за раной рану.
Когда начну усопшим счет,
Ко мне на грудь, как тяжкий гнет,
За трупом мертвый труп ложиться…
Болит душа, и ум мутится.
Но — слава богу! — сквозь окна
Зарделся свет. Моя жена
Ясна, как день, глядит мне в очи —
И гонит прочь тревоги ночи.
Мне ночь сковала очи,
Уста свинец сковал;
С разбитым лбом и сердцем
В могиле я лежал.
И долго ли — не знаю —
Лежал я в тяжком сне,
И вдруг проснулся — слышу:
Стучатся в гроб ко мне.
«Пора проснуться, Гейнрих!
Вставай и посмотри:
Все мертвые восстали
На свет иной зари».
— «О милая, не встать мне:
Я слеп — в очах темно —
Навек они потухли
От горьких слез давно».
— «Я поцелуем, Гейнрих,
Сниму туман с очей:
Ты ангелов увидишь
В сиянии лучей».
— «О милая, не встать мне:
Еще не зажила
Та рана, что мне в сердце
Ты словом нанесла».
— «Тихонько рану, Гейнрих,
Рукою я зажму,
И заживлю я рану,
И в сердце боль уйму».
— «О милая, не встать мне:
Мой лоб еще в крови —
Пустил в него я пулю,
Сказав «прости» любви».
— «Тебе кудрями, Гейнрих,
Я рану обвяжу,
Поток горячей крови
Кудрями удержу».
И так меня просила,
И так звала она,
Что я хотел подняться
На милый зов от сна.
Но вдруг раскрылись раны,
И хлынула струя
Кровавая из сердца,
И… пробудился я.
Мне мгла сомкнула очи,
Свинец уста сковал,
Застыв и цепенея,
В могиле я лежал.
Не помню, был ли долог
Мой мертвый сон, но вдруг
Проснулся я и слышу
Над гробом чей-то стук.
«Быть может, встанешь, Генрих?
Зажегся вечный день,
И мертвых осенила
Услады вечной сень».
Любимая, не встать мне —
Я слеп и до сих пор:
От слез неутолимых
Вконец померк мой взор.
«Я поцелуем, Генрих,
Покров сниму с очей;
Ты ангелов увидишь
В сиянии лучей».
Любимая, не встать мне —
Доныне кровь струей
Течет еще из сердца,
Что ранено тобой.
«Тебе я руку, Генрих,
На сердце положу,
И мигом кровь уймется,
Я боль заворожу».
Любимая, не встать мне —
Висок сочится мой:
Его ведь прострелил я
В тот день, как расстался с тобой.
«Я локонами, Генрих,
Прикрою твой висок,
Чтоб кровь не шла из раны,
Чтоб ты подняться мог».
И голос был так нежен —
Лежать не стало сил:
Мне к милой захотелось,
И встать я поспешил.
И тут разверзлись раны,
И хлынула струя
Кровавая из сердца,
И — вот! — проснулся я.
Свои у моря перлы,
Свои у неба звезды.
Сердце, сердце мое!
Своя любовь у тебя.
Велики море и небо;
Но сердце мое необятней…
И краше перлов и звезд
Сияет и светит любовь моя.
Прекрасное дитя!
Прийди ко мне на сердце!
И море, и небо, и сердце мое
Томятся жаждой любви.
К голубой небесной ткани,
Где так чудно блещут звезды,
Я прижался бы устами
Крепко, страстно — бурно плача.
Очи милой — эти звезды.
Переливно там играя,
Шлют они привет мне нежный
С голубой небесной ткани.
К голубой небесной ткани,
К вам, родные очи милой,
Простираю страстно руки
И прошу и умоляю:
Звезды-очи! кротким миром
Осените вы мне душу!
Пусть умру — и буду в небе,
В вашем небе, вместе с вами!
Из очей небесных льются
В сумрак трепетные искры,
И душа моя все дальше,
Дальше рвется в страстной скорби.
Очи неба! ваши слезы
Лейте мне в больную душу!
Пусть душа моя слезами,
Переполнясь, захлебнется!
Убаюканный волнами,
Будто в думах, будто в грезах,
Тихо я лежу в каюте,
В уголке, на темной койке.
В люк мне видны небо, звезды…
Звезды ясны и прекрасны…
Это — радостные очи
Дорогой, родной и милой.
Эти радостные очи
Не дремля следят за мною
Кротким светом и приветом
С голубой, небесной выси.
И гляжу я ненаглядно,
Страстно в небо голубое…
Только б вас, родные очи,
Не подернуло туманом!
В дощатую стену,
Куда я лежу головой,
Грезами полной,
Стучатся волны — буйные волны.
Они шумят и бормочут
Мне под самое ухо: «Безумный!
Рука у тебя коротка,
А небо далеко,
И звезды там крепко
Золотыми гвоздями прибиты.
Напрасно тоскуешь, напрасно вздыхаешь…
Уснул бы… право, умней!»
Мне снился тихий дол в краю безлюдном;
Как саван, белый снег на нем лежал.
Под белым снегом я в могиле спал
Сном одиноким, мертвым, беспробудным.
Но теплились, средь ночи голубой,
Родные звезды над моей могилой.
Их взор горел победоносной силой,
Любовью безмятежной и святой.
Уж солнца круг, краснея и пылая,
К земле спускался, и в пурпурном свете
Цветы, деревья и поток далекий
Безмолвно и недвижимо стояли.
«Смотри, смотри! — воскликнула Мария, —
Как плавает то золотое око
В волнах лазурных!» — «Тише, бедный друг!» —
Сказал я ей — и чудное движенье
Увидел я в дрожащем полусвете.
Там образы туманные вставали,
Сплетаясь бледными, прозрачными руками;
С тоскою нежною глядели там фиалки,
И лилия над лилией склонялась;
И розы, и гвоздики трепетали
И пламенели в жарком наслажденье;
Цветы все плавали в блаженном аромате
И слезы тихого восторга проливали,
И восклицали все: любовь, любовь!
Порхали бабочки, и песню эльфов
Жужжали тонко светлые жуки.
Вечерний ветер шелестел, шумели
Дубы, и заливался соловей.
И в этом шуме, шепоте и пенье
Беззвучно, холодно и тускло раздавалась
Речь дикая моей подруги бедной:
«Я знаю, что творится по ночам
Там в замке — этот длинный призрак
Не зол — он кланяется только и кивает
На все, что ни скажи ему, — тот синий —
Он ангел! но зато вот этот красный,
С мечом блестящим, — твой смертельный враг».
И много странных и чудесных слов
Спешила насказать она и села,
Усталая, на мшистую скамью,
Под старым, широковетвистым дубом.
И там сидели мы, задумчиво и тихо,
Смотрели друг на друга, и печаль
В нас все сильнее становилась.
Предсмертным вздохом шелестел нам дуб,
И соловей мучительно так пел,
Но красные лучи прошли сквозь листья,
Марии бледный облик озарили
И очи неподвижные зажгли,
И прежним сладким голосом сказала
Она мне: «Как ты знал, что я несчастна?
В твоих стихах об этом я прочла».
Мороз сжал сердце мне, я ужаснулся
Безумью моему, перед которым
Грядущее явилося так ясно.
Мой мозг сотрясся, вдруг все потемнело,
И в ужасе я пробудился.
О, полно, блистающий месяц! В твоем величавом сиянии,
Широкое море сверкает, как золото в быстрых струях;
Весь берег облит как бы утренним светом,
Но с призрачно-сумрачным, тихим оттенком.
По светло-лазурному своду беззвездного неба
Проносятся белые тучи,
Как лики богов-исполинов
Из ярко блестящего мрамора…
Нет, нет, то не тучи!
То сами они, то могучие боги Эллады,
Те боги, что весело так заправляли когда-то вселенной,
А нынче забыты, без жизни,
Как сонм привидений громадных,
Проходят по не́бу в полуночный час.
Обят изумлением чудным, смотрю я
На этот воздушный, большой Пантеон,
На этих богов-исполинов,
Безмолвно и страшно свершающих по́ небу путь.
Вот он, вот Кронион, владыка небесного царства!
Узнал я его белоснежные кудри,
Те славные, некогда целый Олимп потрясавшие кудри…
В руке он потухшую молнию держит,
В лице громовержца — несчастье и скорбь,
Но старая гордость с него не исчезла доныне.
Да, славное время то было, о Зевс,
Когда ты себе на потеху
Брал отроков, нимф, гекатомбы
И ими небесно себя услаждал!..
Но царствовать вечно нельзя и бессмертным,
И новые старых сгоняют,
Так некогда сам ты седого отца своего
И дяде́й — титанов согнал,
Отцеубийца-Юпитер!...
Узнал и тебя я, надменная Зевса супруга!
Ревнивой тоскою наполнено сердце твое,
И очи большие твои потускнели,
И нет уже силы в лилейных руках,
Узнал и тебя я, Паллада-Афина!
Ни щит твой, ни мудрость, как видно, спасти не умели
От гибели гордых богов!
Узнал и тебя, Афродита,
Тебя, что была золотой и серебряной стала…
Хоть пояс волшебный ты носишь еще и теперь,
Но с ужасом тайным гляжу на твою красоту я,
И если бы телом своим осчастливить меня
Ты вдруг пожелала, как древних героев, —
Я умер бы верно от страха!..
Богинею трупов ты кажешься мне,
Венера-Любитина!
Не с прежней любовью глядит тебе в очи,
Бесстрашный и гордый Арей.
И юноша Феб-Аполлон омрачился печалью:
Молчит его лира, та лира,
Что весело так на пирах олимпийских звучала.
Еще молчаливо-грустнее Эфест. Да и как же
Не быть ему грустным? Ведь он, хромоногий,
Не будет уж Гебу cменять на пирах
И в кубки вливать торопливо
Спасителый нектар. — Давно уж умолкнул
Когда-то немолкнувший хохот богов…
Я вас никогда не любил, олимпийские боги!
Затем, что мне греки противны давно
И римляне мие ненавистны!
Но все ж состраданье святое и горькая жалость
Сжимают мне сердце,
Когда я гляжу в вышину
На вас, позабытые боги,
Вас, мертвые, ночью бродящие тени,
Непрочные, словно туман разгоняемый ветром.
Такие слова говорил я, и видимо глазу
Краснели воздушные образы в небе,
Взглянули в глаза мне они умирающим взглядом
И вдруг с небосклона исчезли.
Сокрылся и месяц за черною, новою тучей,
Запенилось бурное море,
И в небе зажглись победительно вечные звезды.
Исполинские колонны —
Счетом тысяча и триста —
Подпирают тяжкий купол
Кордуанского собора.
Купол, стены и колонны
Сверху донизу покрыты
Изреченьями корана
В завитках и арабесках.
Храм воздвигли в честь Аллаха
Мавританские халифы;
Но поток времен туманный
Изменил на свете много.
На высоком минарете,
Где звучал призыв к молитве,
Раздается христианский
Глупый колокол, не голос.
На ступенях, где читалось
Слово мудрое пророка,
Служат жалкую обедню
Бестолковые монахи.
Перед куклами своими
И кадят и распевают…
Дым, козлиное блея́нье —
И мерцанье глупых свечек!
Альманзо́р Бен-Абдулла
Молчалив стоит в соборе,
На колонны мрачно смотрит
И слова такие шепчет:
«О могучие колонны!
В честь Аллы вас украшали,
А теперь служить должны вы
Ненавистным христианам!
Покорилися вы року —
И несете ваше бремя
Терпеливо; как же слабый
Человек не присмиреет?»
И с веселою улыбкой
Альманзор чело склоняет
К изукрашенному полу
Кордуанского собора.
Быстро вышел он из храма, —
На лихом коне помчался;
Раздувалися по ветру
Кудри влажные и перья.
По дороге к Алколее
Вдоль реки Гвадальквивира,
Где цветет миндаль душистый
И лимоны золотые, —
Там веселый мчится рыцарь,
Распевает и смеется —
И ему и птицы вторят
И реки журчащей во́ды.
Донья Клара де Альварес
Обитает в Алколее…
Без отца (он на войне)
Ей житье привольней в замке.
Издалека Альманзору
Слышны трубы и литавры —
И сквозь тень дерев струится
Яркий свет из окон замка.
В замке весело танцуют…
Там двенадцать дам-красавиц
И двенадцать кавалеров…
Альманзор — владыка бала.
Легок, весел он порхает
По паркету светлой залы,
Ловко всем прекрасным дамам
Рассыпает комплименты.
Вот он возле Изабеллы —
Страстно руки ей целует;
Вот он около Эльвиры —
И глядит ей страстно в очи;
Вот смеется с Леонорой:
«Что, хорош ли я сегодня?»
И показывает даме
Крест, нашитый на плаще.
Всех красавиц уверяет
Он в любви и постоянстве;
И Христом божится в вечер
Тридцать раз — по крайней мере.
Танцы, музыка и говор
Смолкли в замке алколейском.
Нет ни дам, ни кавалеров,
Всюду свечи догорели.
Лишь вдвоем остались в зале
Альманзор и донья Клара;
Их мерцаньем обливает
Догорающая лампа.
В мягких креслах донья Клара,
На скамейке дремлет рыцарь,
Головой припав усталой
На любимые колени.
Дама розовое масло
Льет с любовью из флакона
На его густые кудри —
И глубоко он вздыхает.
Тихо нежными устами
Шевеля, целует донья
Кудри рыцаря густые —
И чело его темнеет.
Из очей ее прекрасных
Льются слезы на густые
Кудри рыцаря — и рыцарь
Злобно стискивает губы.
Снится: он опять в соборе
С наклоненной головою
Молчалив стоит и слышит
И глухой и мрачный говор.
Слышит — ропщут, негодуя,
Исполинские колонны,
Не хотят терпеть позора
И колеблются со стоном.
Покачнулись — треск и грохот;
Люди в ужасе бледнеют;
Купол падает в осколках…
Воют боги христиан.