Я белая мушка, я пчелка небес,
я звездочка мертвой земли;
едва я к земле прикоснулась, исчез
мой Рай в бесконечной дали!
Веселых малюток, подруг хоровод
развеял злой ветер вокруг,
и много осталось у Райских ворот
веселых малюток подруг.
Мы тихо кружились, шутя и блестя,
в беззвучных пространствах высот,
то к небу. то снова на землю летя.
сплетаясь в один хоровод.
Как искры волшебные белых огней,
как четок серебряных нить,
мы падали вниз, и трудней и трудней
нам было свой танец водить;
как белые гроздья весенних цветов,
как без аромата сирень,
мы жаждали пестрых, зеленых лугов.
нас звал торжествующий День.
И вот мы достигли желанной земли,
мы песню допели свою,
о ней мы мечтали в небесной дали
и робко шептались в Раю.
Увы, мы не видим зеленых полей,
не слышим мы вод голубых,
Земля даже тучек небесных белей,
как смерть, ее сон страшно-тих.
Мерцая холодной своей наготой,
легли за полями поля,
невестою белой под бледной фатой
почила царица-Земля.
Мы грустно порхаем над мертвой Землей,
крылатые слезы Земли,
и гаснет и гаснет звезда за звездой
над нами в холодной дали.
И тщетно мы рвемся в наш Рай золотой,
оттуда мы тайно ушли,
и гаснет и гаснет звезда за звездой
над нами в холодной дали.
Я спасен! Подо мной воют яростно адские бездны,
призрак в маске железной меня стережет на пути…
Надо мной в небесах снова луч зажигается звездный.
Я, рыдая, молюсь, и мне радостно дольше идти!
Есть божественный миг: эта жизнь предстает перед нам
словно сон, что когда-то пленял и сжигал, и томил,
кончен путь на земле, но, эфир рассекая крылами,
мы умчимся туда, где дрожат мириады светил.
Там расторгнуты грани пространства и времени грани,
там бессменно сменяет видений чреду череда,
дышит Роза, омыта рекой золотых созерцаний,
и сожженное здесь, загорается вновь навсегда!
За пределами звезд, где скользят бестелесные тени,
где безгрешные духи о тихих блаженствах поют,
перед образом дивного Данте склоняя колени,
наши бледные тени с землей примиренье найдут!
Воздушно-облачный, неверный, как мечтанья,
над грязным городом, где вечен смрад и гул,
легко-телесные он принял очертания
и, в синеву небес вливаясь, утонул.
Он уплывает ввысь, туда, навстречу снегу,
чтоб с ним соткать одну серебряную нить,
и землю белую и снежных тучек негу
в один серебряный напев соединить.
Он каждый миг иной, он бледное дыхание
под тяжким саваном затихнувшей земли,
его излучины, порывы, колыханье
возводят новый мир в лазоревой дали;
как жизнь богата их и как их смерть богата!
Смотри, как мчатся вдаль крылатые ладьи
за далью золотой, туда, в страну заката…
Вот снова замерли в бессильном забытьи.
Им нет нигде пути, им нет нигде запрета,
они печаль земли возносят до луны,
то удлиняются, как призрак минарета,
то развеваются, как утренние сны.
Им свят один закон — безбрежный мир свободы,
нет их причудливей, нет в мире их вольней:
едва протянуты готические своды,
уж мир классических воздвигся ступеней,
дым ластится к земле волнистый, оживленный,
то увядает вдруг, как вянут паруса,
растет над лесом крыш воздушною колонной,
но умирать уходит в небеса!
Клянусь горячими, степными скакунами,
что задыхаются на бешеном бегу
и брызжут искрами, взметая пыль волнами,
и утром близятся к беспечному врагу!
Клянусь, отвека мир Творцу неблагодарен.
он жажду низких благ отвека затаил,
но близок трубный день… И страшно-лучезарен
уж к миру близится печальный Азраил.
Но близок трубный день… и вдруг помчатся горы
быстрее стада коз и легче облаков,—
день облекающий, как огненный покров,
оденет все тела, и все погасит взоры!
Вдруг закипят моря, как дно огромных чаш,
по-человечески вдруг зарыдают звери,
восстанут заживо закопанные дщери,
и душу каждую постигнет темный страж.
И станет вдруг земля лишь горстью жалкой пыли.
и трубный глас совьет, как свиток, небеса,
кипящий гной и кровь прольются, как роса,
чтоб вновь отверженцы о Боге возопили!
И вдруг земля из недр все трупы изрыгнет,
и трубный глас прервет вращенье зодиаков,
и расщепит луну, и солнца диск согнет
и бросит на землю двенадцать звездных знаков.
И, пробужден трубой, к нам выйдет из мечети
зверь с головой быка, лохматой грудью льва
и шеей страуса, в рогов оленьих сети
оденется его бычачья голова.
Мыча, он каждого настигнет на пути,
помчится бешено, чтоб по словам закона
в миг Моисеев жезл с печатью Соломона
к престолу Судии послушно донести.
В тот День немногие да внидут в вечный свет,
возлягут меж чинар божественного сада,
где нега тихая, прохладная услада,
мерцание очей и золотых браслет.
Рыцарь, я тебе не верю!
Пламень сердца скрыт бронею,
и твоей перчатки страшно
мне холодное пожатье.
Страшен мне твой крест железный —
рукоять меча стального,
речь сквозь черное забрало…
Я тебе не верю, Рыцарь!
Рыцарь, страшны мне рассказы
про зверей и великанов,
страшны мне святые гимны,
что поют самосожженье.
Рыцарь, Рыцарь, будь мне братом!
опусти свой щит тяжелый,
подними свое забрало
и сойди с коня на землю!
Рыцарь, я не королева,
не волшебница, не фея!
Видишь, выплаканы очи
и безжизненны ланиты!
Знаешь, вещий сон мне снился,
(я была почти ребенком),
говорят, что сны от Бога,
был то сон, была то правда?
Как-то я порой вечерней
под окном одна грустила,
вдруг в окне предстал мне Рыцарь,
чудный рыцарь, Рыцарь Белый.
Трижды он позвал: «Мария!»
и исчез, а я не знала,
то мое ль он назвал имя,
или Деву Пресвятую!
Мне одежду лобызая,
он исчез во мраке ночи.
только там на дальнем небе
сорвалась звезда большая!
И во мне звучит немолчно
с этих пор призыв «Мария!»
Говорят, что сны от Бога,
был то сон, была то правда?
Я с тех пор, как неживая,
я не плачу пред Мадонной;
на Ее груди Младенец,
я же вовсе одинока.
Будь мне братом, милый Рыцарь!
О, сойди ко мне на землю,
чтоб остаток дней могла я
на груди твоей проплакать.
«Зови меня не жизнью, но душой,
Душа бессмертна, жизнь, как миг, крылата!..»
Зачем в вечерний час горящего заката
Два нежные стиха вдруг встали предо мной?!.
О, если б ты была моей невестой милой,
Я б повторял тебе два нежные стиха,
Чтоб ты прониклась вся возвышенной их силой,
И стала, как они, печальна и тиха!..
«Зови меня не жизнью, но душой!..» —
Неуловимо сладостным названьем
В тот час. когда, волнуемый признаньем.
У ног твоих склонюся я с мольбой!..
О, верь мне, верь, названия милее
Я никогда доселе не слыхал!..
Когда блеснут вдали и злато, и опал,
И солнце скроется, шепни его нежнее!
«Зови меня душой!..» — пусть грустно, грустно
Язык любви в душе моей звучит!..
Кто разум мой в бессмертьи убедит,
Но кто дерзнет назвать мой стон лишь ложью гнусной?!.
Когда в часы безумного сомненья
Скажу себе, — Бессмертье звук пустой,
Земли бесчувственной холодное забвенье!
Я все ж скажу тебе, «зови меня душой!»
Твоя душа… в ней искра неземная,
Печаль земли ее не осквернит,
Душа твоя живет, не умирая,
И в ней любовь бессмертная горит.
Все, чем я жил в дни детства золотого,
Когда орган, чаруя, в сердце мне
Вливал струи восторга неземного,
Проснулось вновь в сердечной глубине!..
«Зови меня душой!» — когда я в миг признанья,
Держа тебя в обятиях своих,
Как чародей лепечет заклинанья,
Шепну тебе заветный, нежный стих!..
И, весь горя в порывах упоенья,
Следя с тоской минут последних лет.
Восторженный и чуждый всех забот,
Скажу тебе: «Да, жизнь одно мгновенье!»
Впивая жизни яд и горькое томленье
И видя радостно, как прочь летит она,
Душа зажжется вновь, желания полна,
Вознаградит себя в последнее мгновенье…
И обоймемся мы нежнее вновь и вновь,
И небеса продлят восторги тех лобзаний,
Чтоб, слившись с красотой вечерних трепетаний,
Потоки чистых слез исторгнула любовь!..
Здесь он бродил, рыдая о Христе,
здесь бродит он и ныне невидимкой;
вокруг холмы, увлажненные дымкой,
и деревянный крест на высоте.
Здесь повстречался первый с ним прохожий,
здесь с ним обнялся первый ученик.
здесь он внимал впервые голос Божий
и в небе крест пылающий возник.
Железный змей, безумием влекомый,
вдали бежал со свистом на закат,
и стало так все радостно-знакомо,
все сердцу говорило тайно: «Брат!»
Здесь даже тот, кому чужда земля,
кто отвергал обятия природы,
благословит и ласковые всходы
и склоны гор на мирные поля.
О Божий Град! То не ограда ль Рая
возносится на раменах холма?
Не дети ли и Ангелы, играя,
из кубиков сложили те дома?
И как же здесь не верить Доброй Вести
и не принять земную нищету?
О, только здесь не молкнет гимн Невесте
и Роза обручается Кресту.
Прими ж нас всех равно, Христова нива!
К тебе равно сошлися в должный срок
от стран полудня кроткая олива
и от земель славянских василек!
Вот голуби и дети у фонтана
вновь ангельскою тешатся игрой,
вот дрогнул звон от Santa Damиana,
ладов знакомых позабытый строй!
Все строже, все торжественней удары,
песнь Ангелов по-прежнему тиха,
— Придите все упасть пред гробом Клары,
пред розою, не ведавшей греха!
И верится, вот этою дорогой,
неся Любви святую мудрость в дар,
придут, смиреньем славословя Бога,
Каспар и Мельхиор и Балтазар!
И возвратятся, завтра ж возвратятся
забытые, святые времена,
концы вселенной радостно вместятся
в тот городок, где Рая тишина!
Лишь здесь поймет погибший человек,
что из греха и для греха он зачат,
и Сатана вдруг вспомнит первый век,
пред Бедняком смирится и заплачет.
— Pиеta, Sиgnorе! — … дрогнули сердца…
Какой упрек! Весь мир святей и тише,
и ближе до Небесного Отца,
чем до звезды, до черепичной крыши!
О мертвецах, почивших во гробу,
о всех врагах, мне сердце изязвивших,
о братьях всех любимых и любивших
я возношу покорную мольбу.
Я видел сон, но все ли сном в нем было?!.
Погасло солнце, без лучей средь тьмы
В пространстве вечном сонмы звезд блуждали;
В безлунной ночи мерзлая земля
Вращалась черным шаром!.. День кончался,
Ночь приходила, наступало «Завтра»,
Но светлый день с собой не приводило…
Все люди, страсти в ужасе забыв,
О светлом дне молитвы воссылали
К померкнувшим, суровым небесам,—
И все сердца людей обледенели!..
И жили все, вокруг костров блуждая,
Предав огню и пышные чертоги,
И светлые дворцы, царей престолы
И хижины голодных бедняков,
Сложив везде сигнальные костры…
Не стало городов, и безнадежно
Вокруг своих пылающих домов
Толпились люди и в лицо друг другу
В последний раз старались заглянуть,
И ликовали те, кто поселился
Близ кратеров вулканов раскаленных,
Вблизи вершин, светящихся, как факел…
И снизошло ужасное прозренье!..
Леса горели, с треском упадали
Стволы дерев пылающих вокруг,
И тьма весь мир покрыла пеленою;
При каждой вспышке языки огня
Людей дрожащих лица озаряли,
Но их чело являло выраженье
Нездешнее; иные пали ниц
И плакали, скрывая слез потоки;
Другие, опершися подбородком
На кулаки, сидели неподвижно
С улыбкой безнадежной на устах;
Иные с бесконечною тревогой
Металися, напрасно разжигая
Огонь костров, вперяя взоры в небо,
Но небо было мрачно, словно саван
Безжизненной, бесчувственной земли…
Тогда, в безумии зубами скрежеща,
Они на землю хладную взирали
И жалобно вопили о пощаде;
Услышав стон, им громким криком вторя,
Рой хищных птиц, кружася, падал наземь
И крыльями в бессильи бил о землю…
Стада зверей в испуге небывалом
Безвредные блуждали меж людей,
И змеи, вкруг со свистом извиваясь,
Служили пищей лакомой для них…
И наконец ужасная война,
Дремавшая дотоле, возгорелась,
И стала кровь ценою каждой пяди,
И каждый сел особняком, сердито
Смотря вокруг, во мраке насыщаясь,
Навек любовь исчезла из сердец,
И мысль одна царила надо всем,
Мысль о позорной, неизбежной смерти,
И голод стал терзать людей утробы,
Вокруг костей несхороненных груды
И кучи тел валялись и сгнивали,
Живой скелет глодал иссохший труп,
Голодные собаки забывали
Своих хозяев и терзали их…
Меж них была одна, у трупа сидя,
Она его, ворча, оберегала
От птиц, зверей и от людей голодных,
Что рыская вокруг, искали трупов,
И челюсти с усильем разверзали…
Но верный пес забыл мечты о пище
И с жалобным и непрерывным визгом
Лизал, увы, бесчувственную руку…
Так пал и он… Вокруг толпы людей
От голода в мученьях умирали…
От двух враждебных городов осталось
Лишь двое жителей, бродя во мраке,
Вдруг встретились они пред алтарями,
Где были все святыни сожжены,
Накопленные для позорных целей…
Тогда, дрожа от стужи, легкий пепел
Они в испуге стали разгребать
И раздувать дыханьем слабым пламя,
Но. вспыхнувши насмешливо на миг,
Оно угасло… старые враги,
Они сразились и погибли оба,
И не узнал в лицо врага убийца…
Мир опустел, великий, людный мир
Стал комом глины без дерев зеленых.
Цветущих трав. людей и шумной жизни,
Без осени, зимы, весны и лета,—
И снова стал на нем царить хаос,—
Моря, озера, реки — все умолкло
И замерла бездонная их глубь.
В морях суда застыли без движенья.
Лишенные навек искусных кормчих.
Беззвучно мачты в воды упадали,
И волны были мертвы и недвижны,
Забыв свои приливы и отливы,—
Их чудная владычица луна
Давно, давно погасла в небесах…
Затихнул ветер, воздух онемел…
И облака развеялись во мраке,—
И мрак один царил над всей вселенной…
И.
Я жил в аду, где каждый миг
был новая для сердца пытка…
В груди, в устах, в очах моих
следы смертельного напитка.
Там ночью смерти тишина,
а днем и шум, и крик базарный,
луну, лик солнца светозарный
я видел только из окна.
Там каждый шаг и каждый звук,
как будто циркулем, размерен,
и там, душой изныв от мук,
ты к ночи слишком легковерен…
Там свист бичей, потоки слез,
и каждый миг кипит работа…
Я там страдал, терпел… И что-то
в моей груди оборвалось.
Там мне встречалась вереница
известкой запыленных лиц,
и мертвы были эти лица,
и с плачем я склонялся ниц.
Там мне дорогу преграждала
гиганта черная рука…
То красная труба кидала
зловонной гари облака.
Там, словно призраки во сне,
товаров вырастали груды,
и люди всюду, как верблюды,
тащились с ношей на спине.
Там умирают много раз,
и все родятся стариками,
и много слепнет детских глаз
от слез бессонными ночами.
Там пресмыкается Разврат,
там раззолочены вертепы,
там глухи стены, окна слепы,
и в каждом сердце — мертвый ад.
Там в суете под звон монет
забыты древние преданья,
и там безумец и поэт
давно слились в одно названье!..
Свободы песня в безднах ада
насмешкой дьявольской звучит…
Ей вторят страшные снаряды,
и содрогается гранит.
Когда же между жалких мумий,
пылая творческим огнем,
зажжется водопад безумий,
пророка прячут в «Желтый дом…»
Свободе верить я не смел,
во власти черного внушенья
я звал конец и дико пел,
как ветер, песни разрушенья!..
Они глумились надо мной,
меня безумным называли
и мертвой, каменной стеной
мой сад, зеленый сад, сковали…
Была одежда их чиста,
дышала правда в каждом слове,
но знал лишь я, что их уста
вчера моей напились крови…
И я не мог!.. В прохладной мгле
зажглись серебряные очи,
и материнский шепот Ночи
пронесся тихо по земле.
И я побрел… Куда?.. Не знаю!..
вдали угас и свет. и гул…
Я все забыл… Я все прощаю…
Я в беспредельном потонул.
Здесь надо мною месяц белый
меж черных туч, как между скал
недвижно лебедь онемелый
волшебной сказкой задремал.
ИИ.
И то, чего открыть не мог мне пестрый день,
все рассказала Ночь незримыми устами,
и был я трепетен, как молодой олень,
и преклонил главу пред вещими словами…
И тихо меркнул день, и отгорал Закат…
я Смерти чувствовал святое дуновенье,
и я за горизонт вперил с надеждой взгляд,
и я чего-то ждал… и выросло виденье.
ИИИ.
И там, где Закат пламенел предо мной,
блистая, разверзлись Врата,
там Город возникнул, как сон золотой
и весь трепетал, как мечта.
И там, за последнею гранью земли,
как остров в лазури небес,
он новой отчизною вырос вдали
и царством великих чудес.
Он был обведен золотою стеной,
где каждый гигантский зубец
горел ослепительно-яркой игрой,
божественный славил резец.
Над ним золотые неслись облака,
воздушны, прозрачны, легки,
как будто, струясь, золотая река
взметала огней языки.
Вдали за дворцами возникли дворцы
и радуги звонких мостов,
в единый узор сочетались зубцы
и строй лучезарных столпов.
И был тот узор, как узор облаков,
причудлив в дали голубой,—
и самый несбыточный, светлый из снов
возник наяву предо мной.
Всех краше, всех выше был Солнца дворец,
где в женственно-вечной красе,
Жена, облеченная в дивный венец,
сияла, как Роза в росе.
Над Ней, мировые обятья раскрыв,
затмив трепетание звезд,
таинственный Город собой осенив,
сиял ослепительный Крест!..
Там не было гнева, печали и слез,
там не было звона цепей,
там новое, вечное счастье зажглось
в игре золотистых огней!..
Но всюду царила вокруг тишина
в таинственном Городе том;
там веяла Вечность, тиха и страшна,
своим исполинским крылом.
А там в высоте, у двенадцати врат
сплетались двенадцать дорог,
и медное жерло воздев на Закат,
труба содрогнула чертог!..
И трижды раздался громовый раскат…
И ярче горели врата…
И вспыхнуло ярче двенадцати врат
над Розой сиянье Креста!..
И стало мне мертвого Города жаль,
и что-то вставало, грозя,
и в солнечный Город, в безбрежную даль
влекла золотая стезя!..
И старою сказкой и вечно-живой.
которую мир позабыл.
тот Солнечный Город незримой рукой
начертан на воздухе был…
Не все ли пророки о Граде Святом
твердили и ныне твердят,
и будет наш мир пересоздан огнем,
и близок кровавый закат?!.
И вдруг мне открылось, что в Городе том
и сам я когда-то сиял,
горел и дрожал золотистым лучом,
и пылью алмазной сверкал…
И поняло сердце, чем красен Закат,
чем свят догорающий день.
что смерть — к бесконечному счастью возврат,
что счастье земное — лишь тень!..
Душа развернула два быстрых крыла,
стремясь к запредельной мечте,
к вот унеслась золотая стрела
прильнуть к Золотой Красоте…
Как новой луны непорочная нить,
я в бездне скользнул голубой
от крови заката причастья вкусить
и образ приять неземной!..
ИV.
Тогда, облитый весь закатными лучами,
я Город Золотой, молясь, благословлял
и между нищими, больной земли сынами,
святое золото рассыпать умолял…
Но вдруг затмилось все, захлопнулись ворота
с зловещим грохотом, за громом грянул гром.
повсюду мертвый мрак развил свои тенета,
и снова сжала грудь смертельная забота…
Но не забыть душе о Граде Золотом!..