(Отрывки)Деревья кое-где еще стояли в ризах
и говорили шумом головы,
что осень на деревьях, на карнизах,
что изморозью дует от Невы.И тосковала о своем любимом
багряных листьев бедная гульба,
и в небеса, пропитанные дымом,
летела их последняя мольба.И Летний сад… и у Адмиралтейства —
везде перед открытием зимы —
одно и то же разыгралось действо,
которого не замечали мы.Мы щурили глаза свои косые,
мы исподлобья видели кругом
лицо России, пропитой России,
исколотое пикой и штыком.Ты велика, Российская держава,
но горя у тебя невпроворот —
ты, милая, не очень уважала
свой черный, верноподданный народ.…Свинцовое, измызганное небо
лежит сплошным предчувствием беды,
Ты мало видела, Россия, хлеба,
но видела достаточно воды.Твой каждый шаг обдуман и осознан,
и много невеселого вдали:
сегодня — рано, послезавтра — поздно, -
и завтра в наступление пошли, Навстречу сумрак, тягостный и дымный,
тупое ожидание свинца,
и из тумана возникает Зимний
и баррикады около дворца.Там высекают языками искры —
светильники победы и добра,
они — прекраснодушные министры —
мечтают поработать под ура.А мы уже на клумбах, на газонах
штыков приподнимаем острив, -
под юбками веселых амазонок
смешно искать спасение свое.Слюнявая осенняя погода
глядит — мы подползаем на локтях,
за нами — гром семнадцатого года,
за нами — революция, Октябрь.Опять красногвардейцы и матросы —
Октябрьской революции вожди, -
легли на ветви голубые росы,
осенние, тяжелые дожди.И изморозь упала на ресницы
и на волосы старой головы,
и вновь листает славные страницы
туманный ветер, грянувший с Невы.Она мила — весны и лета просинь,
как отдыха и песен бытие…
Но грязная, но сумрачная осень —
воспоминанье лучшее мое.
Спичка отгорела и погасла —
Мы не прикурили от нее,
А луна — сияющее масло —
Уходила тихо в бытие.
И тогда, протягивая руку,
Думая о бедном, о своем,
Полюбил я горькую разлуку,
Без которой мы не проживем.
Будем помнить грохот на вокзале,
Беспокойный,
Тягостный вокзал,
Что сказали,
Что не досказали,
Потому что поезд побежал.
Все уедем в пропасть голубую,
Скажут будущие: молод был,
Девушку веселую, любую,
Как реку весеннюю любил…
Унесет она
И укачает,
И у ней ни ярости, ни зла,
А впадая в океан, не чает,
Что меня с собою унесла.
Вот и всё.
Когда вы уезжали,
Я подумал,
Только не сказал,
О реке подумал,
О вокзале,
О земле, похожей на вокзал.
Знакомят молодых и незнакомых
в такую злую полночь соловьи,
и вот опять секретари в райкомах
поют переживания свои.
А под окном щебечут клен и ясень,
не понимающие директив,
и в легкий ветер, что проходит, ясен,
с гитарами кидается актив.
И девушку с косой тяжелой, русской
(а я за неразумную боюсь)
прельщают обстоятельной нагрузкой,
любовью, вовлечением в союз.
Она уходит с пионервожатым
на озеро — и песня перед ней…
Над озером склонясь, как над ушатом,
они глядят на пестрых окуней.
Как тесен мир.
Два с половиной метра
прекрасного прибрежного песка,
да птица серая,
да посвист ветра,
да гнусная козявка у виска.
О чем же думать в полночь?
О потомках?
О золоте?
О ломоте спинной?
И песня задыхается о том, как
забавно под серебряной луной…
Под серебряной луной,
в голубом садочке,
над серебряной волной,
на златом песочке
мы радуемся — мальчики — и плачем,
плывет любовь, воды не замутив,
но все-таки мы кое-что да значим,
секретари райкомов и актив.
Я буду жить до старости, до славы
и петь переживания свои,
как соловьи щебечут, многоглавы,
многоязыки, свищут соловьи.
Мы хлеб солили крупной солью,
и на ходу, легко дыша,
мы с этим хлебом ели сою
и пили воду из ковша.И тучи мягкие летели
над переполненной рекой,
и в неуютной, злой постели
мы обретали свой покой.Чтобы, когда с утра природа
воспрянет, мирна и ясна,
греметь водой водопровода,
смывая недостатки сна.По комнате шагая с маху,
в два счета убирать кровать,
искать потертую рубаху
и басом песню напевать.Тоска, себе могилу вырой —
я песню легкую завью, —
над коммунальною квартирой
она подобна соловью.Мне скажут черными словами,
отринув молодость мою,
что я с закрытыми глазами
шаманю и в ладоши бью.Что научился только лгать
во имя оды и плаката, —
о том, что молодость богата,
без основанья полагать.Но я вослед за песней ринусь,
могучей завистью влеком, —
со мной поет и дразнит примус
меня лиловым языком.
Солнце, желтое, словно дыня,
украшением над тобой.
Обуяла тебя гордыня —
это скажет тебе любой.Нет нигде для тебя святыни —
ты вещаешь, быком трубя,
потому что ты не для дыни —
дыня яркая для тебя.Это логика, мать честная, —
если дыня погаснет вдруг,
сплюнешь на землю — запасная
вылетает в небесный круг.Выполненье земного плана
в потемневшее небо дашь, —
то светило — завод «Светлана»,
миллионный его вольтаж.Всё и вся называть вещами —
это лозунг. Принятье мер —
то сравнение с овощами
всех вещей из небесных сфер.Предположим, что есть по смерти
за грехи человека ад, —
там зловонные бродят черти,
печи огненные трещат.Ты низвергнут в подвалы ада,
в тьму и пакостную мокреть,
и тебе, нечестивцу, надо
в печке долгие дни гореть.Там кипят смоляные речки,
дым едуч и огонь зловещ, —
ты в восторге от этой печки,
ты обрадован: это вещь! Понимаю, что ты недаром,
задыхаясь в бреду погонь,
сквозь огонь летел кочегаром
и литейщиком сквозь огонь.Так бери же врага за горло,
страшный, яростный и прямой,
человек, зазвучавший гордо,
современник огромный мой.Горло хрустнет, и скажешь: амба —
и воспрянешь, во тьме зловещ…
Слушай гром моего дифирамба,
потому что и это вещь.
Ночь идет, ребята,
звезды встали в ряд,
словно у Кронштадта
корабли стоят.
Синеет палуба — дорога скользкая,
качает здорово на корабле,
но юность легкая и комсомольская
идет по палубе, как по земле.Кипит вода, лаская
тяжелые суда,
зеленая, морская,
подшефная вода.
Не подкачнется к нам тоска неважная,
ребята, — по морю гуляем всласть, —
над нами облако и такелажная
насквозь испытанная бурей снасть.И боцман грянет в дудку:
— Земля, пока, пока…
И море, будто в шутку,
ударит под бока.
Синеет палуба — дорога скользкая,
качает здорово на корабле,
но юность легкая и комсомольская
идет по палубе, как по земле.Никто из нас не станет
на лапы якорей,
когда навстречу грянет
Владычица Морей.
И песни новые летят, победные.
Война, товарищи! Вперед пора!
И пробиваются уже торпедные
огнем клокочущие катера.И только воет, падая
под острые суда,
разрезанная надвое
огромная вода.
Синеет палуба — дорога скользкая,
качает здорово на корабле,
но юность легкая и комсомольская
идет по палубе, как по земле.
Полночь молодая, посоветуй, —
ты мудра, всезнающа, тиха, —
как мне расквитаться с темой этой,
с темой новогоднего стиха? По примеру старых новогодних,
в коих я никак не виноват,
можно всыпать никуда не годных
возгласов: Да здравствует! Виват! У стены бряцает пианино.
Полночь надвигается. Пора.
С Новым годом!
Колбаса и вина.
И опять: Да здравствует! Ура! Я не верю новогодним одам,
что текут расплывчатой рекой,
бормоча впустую: С Новым годом…
Новый год. Но все-таки — какой? Вот об этом не могу не петь я, —
он идет, минуты сочтены, —
первый год второго пятилетья
роста необъятного страны.Это вам не весточка господня,
не младенец розовый у врат,
и, встречая Новый год сегодня,
мы оглядываемся назад.Рельсы звякающие Турксиба…
Гидростанция реки Днепра…
Что же? Можно старому: Спасибо!
Новому: Да здравствует! Ура! Не считай мозолей, ран и ссадин
на ладони черной и сырой —
тридцать третий будет год громаден,
как тридцатый, первый и второй.И приснится Гербертам Уэллсам
новогодний неприятный сон,
что страна моя по новым рельсам
надвигается со всех сторон.В лоб туманам, битвам, непогодам
снова в наступление пошли —
С новым пятилетьем!
С Новым годом
старой, исковерканной земли! Полночь.
Я встаю, большой и шалый,
и всему собранию родной…
Старые товарищи, пожалуй,
выпьем по единой, по одной…
Тосковать о прожитом излишне,
но печально вспоминаю сад, —
там теперь, наверное, на вишне
небольшие ягоды висят.Медленно жирея и сгорая,
рыхлые качаются плоды,
молодые,
полные до края
сладковатой и сырой воды.Их по мере надобности снимут
на варенье
и на пастилу.
Дальше — больше,
как диктует климат,
осень пронесется по селу.Мертвенна,
облезла
и тягуча —
что такое осень для меня?
Это преимущественно — туча
без любви,
без грома,
без огня.Вот она, —
подвешена на звездах,
гнет необходимое свое,
и набитый изморозью воздух
отравляет наше бытие.Жители!
Спасайте ваши души,
заползайте в комнатный уют, —
скоро монотонно
прямо в уши
голубые стекла запоют.Но, кичась непревзойденной силой,
я шагаю в тягостную тьму
попрощаться с яблоней, как с милой
молодому сердцу моему.Встану рядом,
от тебя ошую,
ты, пустыми сучьями стуча,
чувствуя печаль мою большую,
моего касаешься плеча.Дождевых очищенных миндалин
падает несметное число…
Я пока еще сентиментален,
оптимистам липовым назло.
Поднимайся в поднебесье, слава, —
не забудем, яростью горя,
как Московско-Нарвская застава
шла в распоряженье Октября.Тучи злые песнями рассеяв,
позабыв про горе и беду,
заводило Вася Алексеев
заряжал винтовку на ходу.С песнею о красоте Казбека,
о царице в песне говоря,
шли ровесники большого века
добивать царицу и царя.Потому с улыбкою невольной,
молодой с верхушки до подошв,
принимал, учитывая, Смольный
питерскую эту молодежь.Не клади ей в зубы голый палец
никогда, особенно в бою,
и отцы седые улыбались,
вспоминая молодость свою.Ты ползи вперед, от пуль не падай,
нашей революции краса.
Площадь перед Зимнею громадой
вспоминает наши голоса.А министры только тары-бары,
кое-кто посмылся со двора.
Наши нападенья и удары
и сегодня помнят юнкера.На фронтах от севера до юга
в непрерывном и большом бою
защищали парень и подруга
вместе революцию свою.Друг, с коня который пулей ссажен,
он теперь спокоен до конца:
запахали трактора на сажень
кости петроградского бойца.Где его могила? На Кавказе?
Или на Кубани? Иль в Крыму?
На Сибири? Но ни в коем разе
это неизвестно никому.Мы его не ищем по Кубаням,
мертвеца не беспокоим зря,
мы его запомним и вспомянем
новой годовщиной Октября.Мы вспомянем, приподнимем шапки,
на мгновенье полыхнет огнем,
занесем сияющие шашки
и вперед, как некогда, шагнем.Вот и вся заплаканная тризна,
коротка и хороша она, —
где встает страна социализма,
лучшая по качеству страна.
Довольно.
Гремучие сосны летят,
метель нависает, как пена,
сохатые ходят,
рогами стучат,
в тяжелом снегу по колено.Опять по курятникам лазит хорек,
копытом забита дорога,
седые зайчихи идут поперек
восточного, дальнего лога.
Оббитой рябины
последняя гроздь,
последние звери —
широкая кость,
высоких рогов золотые концы,
декабрьских метелей заносы,
шальные щеглы,
голубые синцы,
девчонок отжатые косы… Поутру затишье,
и снег лиловатый
мое окружает жилье,
и я прочищаю бензином и ватой
центрального боя ружье.
Похваляясь любовью недолгой,
растопыривши крылышки в ряд,
по ночам, застывая над Волгой,
соловьи запевают не в лад.Соловьи, над рекой тараторя,
разлетаясь по сторонам,
города до Каспийского моря
называют по именам.Ни за что пропадает кустарь в них,
ложки делает, пьет вино.
Перебитый в суставах кустарник
ночью рушится на окно.Звезды падают с ребер карнизов,
а за городом, вдалеке, —
тошнотворный черемухи вызов,
весла шлепают на реке.Я опять повстречаю ровно
в десять вечера руки твои.
Про тебя, Александра Петровна,
заливают вовсю соловьи.Ты опустишь тяжелые веки,
пропотевшая,
тяжко дыша…
Погляди —
мелководные реки
машут перьями камыша.Александра Петровна,
послушай, —
эта ночь доведет до беды,
придавившая мутною тушей
наши крошечные сады.Двинут в берег огромные бревна
с грозной песней плотовщики.
Я умру, Александра Петровна,
у твоей побледневшей щеки. . . . . . . . . . . . . . .
Но ни песен, ни славы, ни горя,
только плотная ходит вода,
и стоят до Каспийского моря,
засыпая вовсю, города.
Не стоит десятки годов спустя
Словами себя опоганить,
Что снова цыганки
Грегочут, свистят
И топают сапогами.Поют и запляшут —
Гуляет нога,
Ломая зеленые стебли…
И я вспоминаю
Шатры
И луга,
Повозки цыганок и степи… Держите меня…
Это всё не пустяк…
Держите…
Спросите —
куда я? Но снова и гикают, и свистят,
И врут про меня, гадая… Среди обыденных людских племен
В Самаре, в Москве, в Ярославле
Я буду богат, —
И я буду умен,
И буду навеки прославлен…
Прекрасная радость
И ласковый стыд, —
Как жить хорошо на свете!..
Гадалка, прости,
Мы не очень просты,
И мы не зеленые дети.
А наше житье —
Не обед, не кровать, —
К чему мне такие враки?
Я часто от голода околевать
Учился у нашей собаки.
Напрасно, цыганка, трясешь головой.
А завтра…
Айда спозаранок…
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.Погуляем мы на свете,
Молодая егоза,
Поглядим, как звезды светят
И восточные глаза.Чтобы пели,
Чтобы пили, —
На поляне визг, —
Под гитару бы любили
На поляне вдрызг, И подковками звеня,
Не ушла бы от меня…
Вы знаете?
Это теперь — пустяк,
Но чудятся тройки и санки,
Отчаянно гикают и свистят,
И любят меня цыганки.
Моя девчонка верная,
Ты вновь невесела,
И вновь твоя губерния
В снега занесена.Опять заплакало в трубе
И стонет у окна, —
Метель, метель идет к тебе,
А ночь — темным-темна.В лесу часами этими
Неслышные шаги, —
С волчатами, с медведями
Играют лешаки, Дерутся, бьют копытами,
Одежду положа,
И песнями забытыми
Всю волость полошат.И ты заплачешь в три ручья,
Глаза свои слепя, —
Ведь ты совсем-совсем ничья,
И я забыл тебя.Сижу на пятом этаже,
И всё мое добро —
Табак, коробочки ТЭЖЭ
И мягкое перо —Перо в кавказском серебре.
И вечер за окном,
Кричит татарин на дворе:
— Шурум-бурум берем… Я не продам перо, но вот
Спасение мое:
Он эти строки заберет,
Как всякое старье.
Мы идем.
И рука в руке,
И шумит молодая смородина.
Мы на Керженце, на реке,
Где моя непонятная родина,
Где растут вековые леса,
Где гуляют и лось и лиса
И на каждой лесной версте,
У любого кержачьего скита
Русь, распятая на кресте,
На старинном,
На медном прибита.
Девки черные молятся здесь,
Старики умирают за делом
И не любят, что тракторы есть —
Жеребцы с металлическим телом.
Эта русская старина,
Вся замшённая, как стена,
Где водою сморена смородина,
Где реке незабвенность дана, —
Там корежит медведя она,
Желтобородая родина,
Там медведя корежит медведь.Замолчи!
Нам про это не петь.
Скажи, умиляясь, про них,
Про ангелов маленьких, набожно,
Приди, старину сохранив,
Старушка седая, бабушка…
Мне тяжко…
Грохочет проспект,
Всю душу и думки все вымуча.
Приди и скажи нараспев
Про страшного Змея-Горыныча,
Фата и девический стыд,
И ночка, весенняя ночь моя… Опять полонянка не спит,
Не девка, а ягода сочная.
Старинный у дедов закон, —
Какая от этого выгода?
Все девки растут под замком,
И нет им потайного выхода.
Эг-гей!
Да моя старина, —
Тяжелая участь подарена, —
Встают на Руси терема,
И топают кони татарина.Мне душно,
Окно отвори,
Старушка родимая, бабушка,
Приди, шепелявь, говори,
Что ты по-бывалому набожна,
Что нынче и честь нипочем,
И вера упала, как яблоко.Ты дочку английским ключом
Замкнула надежно и наглухо.
Упрямый у дедов закон, —
Какая от этого выгода?
Все девки растут под замком,
И нет им потайного выхода… Но вот под хрипенье и дрожь
Твоя надвигается очередь.
Ты, бабушка, скоро умрешь,
Скорее, чем бойкие дочери.
И песня иначе горда,
И дни прогрохочут, не зная вас,
Полон,
Золотая Орда,
Былины про Ваську Буслаева.
Знакомые дни отцвели,
Опали в дыму под Варшавой,
И нынче твои костыли
Гремят по панели шершавой.Но часто — неделю подряд,
Для памяти не старея,
С тобою, товарищ комбат,
По-дружески говорят
Угрюмые батареи.Товарищ и сумрачный друг,
Пожалуй, ты мне не ровесник,
А ночь молодая вокруг
Поет задушевные песни.Взошла высоко на карниз,
Издавна мила и знакома,
Опять завела, как горнист,
О первом приказе наркома.И снова горячая дрожь,
Хоть пулей навеки испорчен,
Но ты портупею берешь
И Красного Знамени орденИ ночью готов на парад,
От радости плакать не смея.
Безногий товарищ комбат,
Почетный красноармеец,
Ты видишь: Проходят войска
К размытым и черным окопам,
И пуля поет у виска
На Волге и под Перекопом.Земляк и приятель погиб.
Ты видишь ночною порою
Худые его сапоги,
Штаны с незашитой дырою.Но ты, уцелев, на парад
Готов, улыбаться не смея,
Безногий товарищ комбат,
Почетный красноармеец.А ночь у окна напролет
Высокую ноту берет,
Трубит у заснувшего дома
Про восемнадцатый год,
О первом приказе наркома.
Айда, голубарь,
пошевеливай, трогай,
Бродяга, — мой конь вороной!
Все люди —
как люди,
поедут дорогой,
А мы пронесем стороной.
Чтобы мать не любить
и красавицу тоже,
Мы, нашу судьбу не кляня,
Себя понесем,
словно нету дороже
На свете меня и коня.
Зеленые звезды,
любимое небо!
Озера, леса, хутора!
Не я ли у вас
будто был и не был
Вчера и позавчера.
Не я ли прошел —
не берег, не лелеял?
Не я ли махнул рукой
На то, что зари не нашел алее?
На то, что девчат не нашел милее?
И волости — вот такой —
А нынче почудилось:
конь, бездорожье,
Бревенчатый дом на реку, —
И нет ничего,
и не сыщешь дороже
Такому, как я, — дураку…
Люблю грозу в начале мая…
ТютчевЗасыпает молча ива.
Тишина
И сон кругом…
Ночь, пьяна и молчалива,
Постучалась под окном.Подремли, моя тревога,
Мы с тобою подождем,
Наша мягкая дорога
Загуляла под дождем.Надо мной звереют тучи…
Старикашкой прихромав,
Говорит со мною Тютчев
О грозе и о громах.И меня покуда помнят,
А когда уйдет гроза,
В темноте сеней и комнат
Зацветут ее глаза.Запоет и захохочет
Эта девушка — и вот…
Но гроза ушла,
И кочет
Утро белое зовет.Тяжела моя тревога
О ненужных чудаках —
Позабытая дорога,
Не примятая никак.И пойму,
Что я наивен.
Темнота —
Тебе конец,
И опять поет на иве
Замечательный синец.
Под равнодушный шепот
Старушечьей тоски
Ты будешь дома штопать
Дешевые носки.И кошка пялит зенки
На ленточку косы,
И тикают на стенке
Жестяные часы.И лампа керосином
Доверху налита.
По вечерам, по синим
Ушли твои лета.И вянет новый веник,
Опять пусты леса,
Для матери и денег
Забытая краса.А милый не дивится,
Уже давно одна.
Ты — старая девица
И замуж негодна.Болят худые пальцы,
И дума об одном, —
Что вот седые зайцы
Гуляют под окном.Постылые иголки,
А за стеной зовут,
Хохочут комсомолки,
Хохочут и живут.И материнский шепот…
Уйти бы от тоски, —
Но снова будешь штопать
Дешевые носки.
Так хорошо и просто,
Шагнув через порог,
Рассыпать нашу поступь
По зелени дорог.В улыбчивое лето
Бросать среди путей
Задумчивость поэта
И шалости детей.Луна — под вечер выйди,
Чтоб, как бывало, вновь
У девушки увидеть
Смущенье и любовь.Любовная зараза —
Недаром у меня
Заходит ум за разум
При увяданьи дня.Но от нее я просто
Шагну через порог,
Чтобы рассыпать поступь
По зелени дорог.
По улице Перовской иду я с папироской,
Пальто надел внакидку, несу домой халву;
Стоит погода — прелесть, стоит погода — роскошь,
И свой весенний город я вижу наяву.
Тесна моя рубаха, и расстегнул я ворот,
И знаю, безусловно, что жизнь не тяжела —
Тебя я позабуду, но не забуду город,
Огромный и зелёный, в котором ты жила.
Испытанная память, она моя по праву, —
Я долго буду помнить речные катера,
Сады, Елагин остров и Невскую заставу,
И белыми ночами прогулки до утра.
Мне жить ещё полвека, — ведь песня не допета,
Я многое увижу, но помню с давних пор
Профессоров любимых и университета
Холодный и весёлый, уютный коридор.
Проснулся город, гулок, летят трамваи с треском…
И мне, — не лгу, поверьте, — как родственник, знаком
И каждый переулок, и каждый дом на Невском,
Московский, Володарский и Выборгский райком.
А девушки… Законы для парня молодого
Написаны любовью, особенно весной, —
Гулять в саду Нардома, знакомиться — готово…
Ношу их телефоны я в книжке записной.
Мы, может, постареем и будем стариками,
На смену нам — другие, и мир другой звенит,
Но будем помнить город, в котором каждый камень,
Любой кусок железа навеки знаменит.
У меня была невеста,
Белокрылая жена.
К сожаленью, неизвестно,
Где скитается она:
То ли в море, то ли в поле,
То ли в боевом дыму, —
Ничего не знаю боле
И тоскую потому.
Ты кого нашла, невеста,
Песней чистою звеня,
Задушевная, заместо
Невесёлого меня?
Ты кого поцеловала
У Дуная, у Оки,
У причала, у обвала,
У обрыва, у реки?
Он какого будет роста,
Сколько лет ему весной,
Подойдёт ли прямо, просто
Поздороваться со мной!
Подойдёт — тогда, конечно,
Получай, дружок, зарок:
Я скажу чистосердечно,
Чтобы он тебя берёг,
Чтобы ты не знала горя,
Альпинистка — на горе,
Комсомолка — где-то в море
Или, может, в Бухаре.
Правительство временное —
временная ширма,
вторая революция —
ширма на боку…
Англия понюхала —
пахнет жирно:
разыграна по нотам
оккупация Баку.
Гладкое, жёсткое, как яйцо
дубовое, как бадья —
главное действующее лицо,
синее от бритья.
За ним в мундирах узеньких
на выходных ролях
русские союзники
по улицам пылят.
Какая вас, Билл Окинсы,
погода занесла?
Они идут во все концы
на нефтепромысла.
Кичась походкой плавной
(пускай навстречу норд),
дубовый,
бритый,
главный
действует милорд.
Тогда пускают Врангеля,
Юденича сюда,
А здесь качает Англия
нефтью суда.
Будьте покойны,
о чём разговор?
Войны, как войны,
Как и до сих пор.
И зимой и летом
Один колорит,
Киплинг об этом
ещё говорит.
Только, бритый мастер, выплюнь-ка
Трубку черную свою,
я тебе балладу Киплинга
по-своему спою.
Я нюхал казарму, я знаю устав,
я жизнь проживу по уставу:
учусь ли, стою ль на посту у застав —
везде подчинён комсоставу.Зелёное, скучное небытие,
хотя бы кровинкою брызни,
достоинство наше — твоё и моё —
в другом продолжении жизни.Всё так же качаются струи огня,
военная дует погода,
и вывел на битву другого меня
другой осторожный комвзвода.За ними встревожена наша страна,
где наши поля и заводы:
затронута чёрным и смрадным она
дыханьем военной погоды.Что кровно и мне и тебе дорога,
сиреной приглушенно воя,
громадною силой идёт на врага
по правилам тактики боя.Врага окружая огнём и кольцом,
медлительны танки, как слизни,
идут коммунисты, немея лицом, —
моё продолжение жизни.Я вижу такое уже наяву,
хотя моя участь иная, —
выходят бойцы, приминая траву,
меня сапогом приминая.Но я поднимаюсь и снова расту,
темнею от моря до моря.
Я вижу земную мою красоту
без битвы, без крови, без горя.Я вижу вдали горизонты земли —
комбайны, качаясь по краю,
ко мне, задыхаясь, идут…
Подошли.
Тогда я совсем умираю.
Интересно говорить стихами
О печали тягостной моей,
О природе,
О любви,
О маме
И о слове северных морей.
Только голос вечером услышал,
Молодой, весёлый, золотой,
Ошалелый, выбежал — не вышел —
Побежал за песенкой за той.
Тосковать, любимая, не стану —
До чего кокетливая ты,
Босоногая, по сарафану
Красным нарисованы цветы.
Я и сам одетый был фасонно:
Галифе парадные, ремни,
Я начистил сапоги до звона,
Новые, шевровые они.
Ну, гуляли… Ну, поговорили, —
По реке темнее и темней, —
И уху на первое варили
Мы из краснопёрых окуней.
Я от вас, товарищей, не скрою:
Нет вкусней по родине по всей
Жаренных в сметане — на второе —
Неуклюжих, пышных карасей.
Я тогда у этого привала
Подарил на платье кумачу.
И на третье так поцеловала —
Никаких компотов не хочу.
Остальное молодым известно,
Это было ночью, на реке,
Птицы говорили интересно
На своём забавном языке.
Скоро он заплачет, милый, звонко,
Падая в пушистую траву.
Будет он похожий на сомёнка,
Я его Семёном назову.
Попрошу чужим не прикасаться,
Побраню его и похвалю,
Выращу здорового красавца,
В лётчики его определю.
Постарею, может, поседею,
Упаду в тяжёлый, вечный сон,
Но надежду всё-таки имею,
Что меня не позабудет он.
В Нижнем Новгороде с откоса
чайки падают на пески,
все девчонки гуляют без спроса
и совсем пропадают с тоски.Пахнет липой, сиренью и мятой,
небывалый слепит колорит,
парни ходят — картуз помятый,
папироска во рту горит.Вот повеяло песней далёкой,
ненадолго почудилось всем,
что увидят глаза с поволокой,
позабытые всеми совсем.Эти вовсе без края просторы,
где горит палисадник любой,
Нижний Новгород, Дятловы горы,
Ночью сумрак чуть-чуть голубой.Влажным ветром пахнуло немного,
лёгким дымом, травою сырой,
снова Волга идёт как дорога,
вся покачиваясь под горой.Снова тронутый радостью долгой,
я пою, что спокойствие — прах,
что высокие звёзды над Волгой
тоже гаснут на первых порах.Что напрасно, забытая рано,
хороша, молода, весела,
как в несбыточной песне, Татьяна
в Нижнем Новгороде жила.Вот опять на песках, на паромах
ночь огромная залегла,
дует запахом чахлых черёмух,
налетающим из-за угла, тянет дождиком, рваною тучей
обволакивает зарю, —
я с тобою на всякий случай
ровным голосом говорю.Наши разные разговоры,
наши песенки вперебой.
Нижний Новгород, Дятловы горы,
Ночью сумрак чуть-чуть голубой.
Припоминаю лес, кустарник,
Незабываемый досель,
Увеселенья дней базарных —
Гармонию и карусель.Как ворот у рубахи вышит —
Звездою, гладью и крестом,
Как кони пляшут, кони пышут
И злятся на лугу пустом.Мы бегали с бумажным змеем,
И учит плавать нас река,
Ещё бессильная рука,
И ничего мы не умеем.Ещё страшны пути земные,
Лицо холодное луны,
Ещё для нас часы стенные
Великой мудрости полны.Ещё веселье и забава,
И сенокос, и бороньба,
Но всё же в голову запало,
Что вот — у каждого судьба.Что будет впереди, как в сказке, —
Один индейцем, а другой —
Пиратом в шёлковой повязке,
С простреленной в бою ногой.Так мы растём. Но по-иному
Другие годы говорят:
Лет восемнадцати из дому
Уходим, смелые, подряд.И вот уже под Петербургом
Любуйся тучею сырой,
Довольствуйся одним окурком
Заместо ужина порой.Глотай туман зелёный с дымом
И торопись ко сну скорей,
И радуйся таким любимым
Посылкам наших матерей.А дни идут. Уже не дети,
Прошли три лета, три зимы,
Уже по-новому на свете
Воспринимаем вещи мы.Позабываем бор сосновый,
Реку и золото осин,
И скоро десятифунтовый
У самого родится сын.Он подрастёт, горяч и звонок,
Но где-то есть при свете дня,
Кто говорит, что «мой ребёнок»
Про бородатого меня.Я их письмом не побалую
Про непонятное своё.
Вот так и ходит вкруговую
Моё большое бытиё.Измерен весь земной участок,
И я, волнуясь и скорбя,
Уверен, что и мне не часто
Напишет сын мой про себя.
Много незабвенных мне сказала
слов и молодых и громовых
площадь у Финляндского вокзала,
где застыл тяжёлый броневик.
Кажется, что злей и беспощадней
щелкает мотор, как соловей,
и стоит у бойницы на башне
бронзовый сутулый человек.
Он в тумане северном и белом
предводителем громадных сил —
кепку из кармана не успел он
вытащить, а может, позабыл.
Говорит он строгим невским водам,
а кругом, литая встарь, она,
черным и замасленным заводом
Выборгская встала сторона.
Перед ним идет Нева рябая,
скупо зеленея, как трава,
он стоит, рукою вырубая
на граните грозные слова.
Он прищуренным смеется глазом,
серое пальто его звенит,
кажется, что оживает разом
неподвижный навсегда гранит.
Сдвинется, сейчас пойдёт, наверно,
буря обовьёт его — свежа, —
передачей гусеничной мерно,
злобно устрашая, дребезжа…
Ненависть моя — навеки знаменита,
я тебе, моё оружье, рад, —
а слова выходят из гранита,
на броневике они горят.
Как огонь, летят они в сраженье,
и несут они через века
славу и победу, убежденье
гениального большевика.
Потому что в мире нашем новом
и на новом нашем языке
имя Ленин будет первым словом
ощутимым, словно на руке.
Усталость тихая, вечерняя
Зовёт из гула голосов
В Нижегородскую губернию
И в синь семёновских лесов.Сосновый шум и смех осиновый
Опять кулигами пройдёт.
Я вечера припомню синие
И дымом пахнущий омёт.Берёзы нежной тело белое
В руках увижу ложкаря,
И вновь, непочатая, целая,
Заколыхается заря.Ты не уйдёшь, моя сосновая,
Моя любимая страна!
Когда-нибудь, но буду снова я
Бросать на землю семена.Когда хозяйки хлопнут ставнями,
И отдых скрюченным рукам,
Я расскажу про город каменный
Седым, угрюмым старикам.Познаю вновь любовь вечернюю,
Уйдя из гула голосов
В Нижегородскую губернию,
В разбег семёновских лесов.
Без тоски, без грусти, без оглядки,
Сокращая житие на треть,
Я хотел бы на шестом десятке
От разрыва сердца умереть.День бы синей изморозью капал,
Небо бы тускнело вдалеке,
Я бы, задыхаясь, падал на пол,
Кровь ещё бежала бы в руке.Песни похоронные противны.
Саван из легчайшей кисеи.
Медные бы положили гривны
На глаза заплывшие мои.И уснул я без галлюцинаций,
Белый и холодный, как клинок.
От общественных организаций
Поступает за венком венок.Их положат вперемешку, вместе —
К телу собирается народ,
Жалко — большинство венков из жести, —
Дескать, ладно, прах не разберёт.Я с таким бы предложеньем вылез
Заживо, покуда не угас,
Чтобы на живые разорились —
Умирают в жизни только раз.Ну, да ладно. И на том спасибо.
Это так, для пущей красоты.
Вы правы, пожалуй, больше, ибо
Мёртвому и мёртвые цветы.Грянет музыка. И в этом разе,
Чтобы каждый скорбь воспринимал,
Все склоняются. Однообразен
Похоронный церемониал.* * *Впрочем, скучно говорить о смерти,
Попрошу вас не склонять главу,
Вы стихотворению не верьте, —
Я ещё, товарищи, живу.Лучше мы о том сейчас напишем,
Как по полированным снегам
Мы летим на лыжах, песней дышим
И работаем на страх врагам.
Я из ряда вон выходящих
Сочинений не сочиню,
Я запрячу в далёкий ящик
То, чего не предам огню.И, покрытые пыльным смрадом,
Потемневшие до костей,
Как покойники, лягут рядом
Клочья мягкие повестей.Вы заглянете в стол. И вдруг вы
Отшатнётесь — тоска и страх:
Как могильные черви, буквы
Извиваются на листах.Муха дохлая — кверху лапки,
Слюдяные крылья в пыли.
А вот в этой багровой папке
Стихотворные думы легли.Слушай — и дребезжанье лиры
Донесётся через года
Про любовные сувениры,
Про январские холода, Про звенящую сталь Турксиба
И «Путиловца» жирный дым,
О моём комсомоле — ибо
Я когда-то был молодым.Осторожно, рукой не трогай —
Расползётся бумага. Тут
Всё о девушке босоногой —
Я забыл, как её зовут.И качаюсь, большой, как тень, я,
Удаляюсь в края тишины,
На халате моём сплетенья
И цветы изображены.И какого дьявола ради,
Одуревший от пустоты,
Я разглядываю тетради
И раскладываю листы? Но наполнено сердце спесью,
И в зрачках моих торжество,
Потому что я слышу песню
Сочинения моего.Вот летит она, молодая,
А какое горло у ней!
Запевают её, сидая
С маху конники на коней.Я сижу над столом разрытым,
Песня наземь идёт с высот,
И подкованым бьёт копытом,
И железо в зубах несёт.И дрожу от озноба весь я —
Радость мне потому дана,
Что из этого ящика песня
В люди выбилась хоть одна.И сижу я — копаю ящик,
И ушла моя пустота.
Нет ли в нём каких завалящих,
Но таких же хороших, как та?
Всё уйдёт. Четыреста четыре
умных человеческих голов
в этом грязном и весёлом мире
песен, поцелуев и столов.
Ахнут в жижу чёрную могилы,
в том числе, наверно, буду я.
Ничего, ни радости, ни силы,
и прощай, красивая моя.
. . . . . . . . . . . .
Сочиняйте разные мотивы,
всё равно недолго до могилы.
Под елью изнурённой и громоздкой,
Что выросла, не плача ни о ком,
Меня кормили мякишем и соской,
Парным голубоватым молоком.Она как раз качалась на пригорке,
Природе изумрудная свеча.
От мякиша избавленные корки
Собака поедала клокоча.Не признавала горести и скуки
Младенчества животная пора.
Но ель упала, простирая руки,
Погибла от пилы и топора.Пушистую траву примяли около,
И ветер иглы начал развевать
Потом собака старая подохла,
А я остался жить да поживать.Я землю рыл, я тосковал в овине,
Я голодал во сне и наяву,
Но не уйду теперь на половине
и до конца как надо доживу.И по чьему-то верному веленью —
Такого никогда не утаю —
Я своему большому поколенью
Большое предпочтенье отдаю.Прекрасные, тяжёлые ребята, —
Кто не видал — воочию взгляни, —
Они на промыслах Биби-Эйбата,
И на пучине Каспия они.Звенящие и чистые, как стёкла,
Над ними ветер дует боевой…
Вот жалко только, что собака сдохла
И ель упала книзу головой.
Я замолчу, в любови разуверясь, —
Она ушла по первому снежку,
Она ушла — какая чушь и ересь
в мою полезла смутную башку.Хочу запеть, но это словно прихоть,
Я как не я, и всё на стороне, —
Дымящаяся папироса, ты хоть
Пойми меня и посоветуй мне.Чтобы опять от этих неполадок,
Как раньше, не смущаясь ни на миг,
Я понял бы, что воздух этот сладок,
Что я во тьме шагаю напрямик.Что не пятнал я письма слёзной жижей
И наволочек не кусал со зла,
Что всё равно мне, смуглой или рыжей,
Ты, в общем счёте подлая, была.И попрощаюсь я с тобой поклоном.
Как хорошо тебе теперь одной —
На память мне флакон с одеколоном
И тюбики с помадою губной.Мой стол увенчан лампою горбатой,
Моя кровать на третьем этаже.
Чего ещё? — Мне только двадцать пятый,
Мне хорошо и весело уже.