Кто с этим островом волшебным незнаком?
Колосья зреют там, на солнышке блистая,
Как будто о́зера поверхность золотая,
Растопленная вдруг горячим ветерком,
И кажется — волна струится за волною.
В их шуме слышится нам жизни торжество.
Великолепный вид! И все же стороною,
Держась вдоль берега, ты обойди его!
Пусть свежестью морской тебя обвеет сразу,
Беги от этих мест, скрывающих заразу,
Здесь испарения порою летней — яд,
И проникая в кровь, они в себе таят
Недуга страшного смертельные зачатки:
Немало юных сил здесь губят лихорадки.
Красою местности невольно взор пленен,
Роскошные хлеба раскинулись широко,
Над ними радостно сияет небосклон;
Вот с тамариндами видны побеги дрока.
А дальше — камышей зеленых длинный ряд.
Картина светлая! Но не встречает взгляд
И признаков жилья во всей стране окрестной
За исключением одной сторожки тесной.
Зимою иногда, при свете бледных звезд,
Там земледельцы спят. Меж золотых борозд,
Где возвышается стеною спелый колос,
Но где не слышится веселый птичий голос
И только ящериц порой мелькает хвост,
Там, где сирокко жжет, как пламя из горнила
И дышит полымем безоблачная твердь —
Как ядовитый злак, там зреет злая сила,
Губительный цветок, незримый взору: смерть.
Спешите, смуглые работники с серпами,
Покройте поле все роскошными снопами!
И вот они пришли с зарею первой дня,
Но песня звонкая в полях не вторит смеху
И шуток не слыхать: видать, что дело к спеху.
Бледны, молчание суровое храня,
Они работают почти без промежутка.
За жатвой роковой жнецам бывает жутко,
Тревога смутная растет у них в груди
И словно слышится им шепот позади:
— Бегите этих мест! Здесь я одна царица! —
Домой спешат они в волнении слепом,
А по уходе их — колосьев вереница
Кругом виднеется, не срезанных серпом.
Тут голод, брат родной зловещей лихорадки
Сзывает бледных жен костлявою рукой:
— Спешите, на полях от жатвы есть остатки.
Сам милосердный Бог послал вам дар такой.
Как птицы, пролетев над бурным океаном,
Спускаются в поля усталым караваном,
Влача крыло свое с усильем по земле —
Так за добычею своею ежегодной
Все эти женщины спешат в большом числе,
Толпой оборванной, худою и голодной.
Здесь поднимаются от сохнущей земли
Миазмы вредные, палящий зной ужасен,
Везде безмолвие и самый день безгласен,
Лишь смутно слышится гудение вдали.
Что это? Плеск реки? Волны прибрежной лепет?
Жужжанье мошкары? Лучей полдневных трепет,
Гудящих в воздухе, как жгучая стрела?
Не смея приподнять усталого чела,
Плетутся женщины, колосья подбирая.
Звенит в ушах у них, и сердце замирая,
Стучит болезненно. Сверкающий шатер
Небес безжалостных пылает, как костер,
Но сборщицы идут, отчаяньем влекомы,
Щетина жесткая желтеющей соломы,
Как будто сотни стрел, жестоко ранит взор.
Они едва бредут усталыми шагами,
Земля по временам колеблется вокруг
И кажется: она уходит под ногами…
Тем временем — с жарой губительной недуг
Опутывает их сетями, как паук;
Но каждая из них, мечтая о возврате
В лачугу бедную, где слышен плач дитяти,
Дрожит от жадности, и с потом на челе
Еще усерднее склоняется к земле;
Ей кажется, что жизнь с полей она срывает,
Но смерти аромат меж тем она вдыхает.
Порой одна из них с бледнеющим лицом
На месте падает; убийственным свинцом
Так голубь поражен — один из стаи целой,
Вечернею порой, когда грядою белой
Над всей окрестностью, где воздух нездоров,
Тумана вредного спускается покров —
Товарки ищут ей, покорны и унылы,
Под тамариндами местечка для могилы,
Бедняжка так худа и так истощена,
Что неглубокая могила ей нужна.
Когда ж погонщиком окончена работа
И влажною землей засыпана она,
А лепестки цветов, растущих у болота,
Кругом разбросаны рукой ее подруг —
Все эти женщины, тая в сердцах испуг,
Спешат к себе домой, наполнивши корзины.
Страшатся лишний миг они промедлить там,
Как будто мертвая в безмолвии долины
За ними гонится с угрозой по пятам.
Париж в июне… Дождь и слякоть… На заре
Открыв окно свое, я вижу пред собою
Лишь небо — хмурое, как будто в декабре.
Где зелень яркая с лазурью голубою?
Возможно ли? Июнь? Пора цветущих роз!
Все ставни заперты. Париж, ночной гуляка —
Находится теперь во власти сонных грез.
Среди безмолвия и утреннего мрака
Вот дверью хлопнули… Нагнувшись из окна,
Я вижу женщину, и мертвенно бледна
Мне кажется она сквозь яркие румяна.
Зачем по слякоти спешит она так рано?
И нищету прикрыв ливреею стыда —
Нарядом шелковым, откуда и куда
Идет несчастная?
И тут страна родная
Мне вспомнилась… В те ранние часы
Что делается там? Алмазами росы
С зарею полоса блестит береговая.
Все пробуждается и стряхивает сон —
Едва забрежжится рассветом небосклон.
Как стая певчих птиц, в деревьях шелковичных
Щебечут девушки… Сегодня — первый сбор,
Работа ладится в руках к труду привычных.
О, песни девичьи, и небо, и простор!
Ужасен луч зари на улицах столичных.
И от плантации деревьев шелковичных,
Где в зелени листов щебечет звонкий хор
И раннею зарей задорно вторит эхо
Веселым окрикам и переливам смеха,
От нежных песенок красавицы Мирейль —
Я вновь переношусь на грязную панель,
К несчастным женщинам в их шелковой ливрее…
— Дружнее, девушки. За песнею скорее
Работа ладится. — И падают с ветвей
Листочек за листком, как дождь — о стекла окон.
— Зачем все трудится? — Для шелковых червей. —
— А ты, червяк, к чему свиваешь пышный кокон? —
— Я зябну, и гнездо себе хочу я свить. —
— Но людям отдаешь ты шелковую нить. —
— Зачем, прилежный ткач, ты делаешь основу
Из нитей шелковых? — Тружусь для городов. —
— К чему же городам плоды твоих трудов? —
— Из ткани шелковой мы делаем обнову,
Наряды модные у нас искусно шьют
И девушки себя за это продают,
Затем, чтоб шелк влачить по улицам столицы. —
О, песни девичьи за сбором шелковицы!
Когда вернулся я в один из вечеров
Печален, одинок, под свой родимый кров,
Как зверь затравленный, и мысль моя пылала
Под сумрачным челом, бледневшим от тоски —
Деревья, и кусты вдоль берега реки,
Все, что дитятею меня когда-то знало,
Дивилось, что во тьме бреду я одинок,
И словно говорил мне каждый их листок:
— Меж тем, как мы к земле прикованы корнями,
И только наша тень свершает краткий путь,
Какими, юноша, ты проходил путями?
Какие тернии тебе язвили грудь? —
Когда же я достиг стены знакомой сада,
Где прежде, будучи ребенком, я играл,
Калитка старая явилась, как преграда.
И скрипнула она: — А ключ ты затерял? —
Чрез стену, словно вор, я перелез во мраке,
И слышал за собой сердитый лай собаки;
Потом, узнав меня, раскаянья полна,
Визжа у ног моих, ласкалася она,
Как будто говоря: — Прости мне, что за вора
Я приняла тебя, но близкие не скоро
Тебя узнали бы: так изменился ты! —
Я далее прошел, и тут из темноты
Услышал я коней встревоженное ржанье:
— А где товарищ наш? Его в своем скитанье
Не в бездне ль где-нибудь оставил ты на дне? —
И дом, родимый дом, сказал с укором мне:
— Для всех трудящихся пришло отдохновенье;
Не знавший о твоем нежданном возвращенье,
Служитель твой заснул, заснуло все кругом, —
И только ты не спишь: что сделал ты со сном?
Тогда во тьме ночной присел я у порога,
И звезды яркие и темный небосвод,
И пламенная даль необозримых вод —
Заговорило все торжественно и строго:
— Где песни дивные — услада для сердец?
Скажи, что сделал ты с душой своей, певец? —
И так ответил я и морю, и светилам:
— Я цель и счастие нашел во взоре милом
И вот, отверженный, бреду я одинок,
Лишен пристанища, печален и убог. —
1897 г.
Вперед мой верный конь! Во весь опор лети!
И вихрем день и ночь мы мчались по равнине.
— К любви стремится он. — шептали на пути
Кустарник и трава и ручейки в долине.
Все откликалося на звонкий гул копыт,
И ветер обогнать пытался нас, но тщетно.
Блеснет ли небосвод звездою предрассветной,
Вечерней ли звездой — мой верный конь летит.
Под сводами дерев его пустил я шагом,
И так я ехал дни и ночи напролет,
И тихо ручейки шептали за оврагом:
— Он счастия любви, в пути замедлив, ждет.
Им вторили: песок, копытами взметенный,
И поднимавшийся вослед нам ветерок.
Который вновь стихал, дремотой упоенный,
Иль свежестью зари, румянившей восток.
— Теперь — к вершинам гор, увенчанных снегами! —
И поднимались мы к вершинам день и ночь,
И бездны голоса шептали вслед за нами:
— От мук любви своей бежит несчастный прочь. —
Но лгали: темный лес и горы и долина;
Тоскуя, убежать возможно ль от себя?
Быстрее всех коней обгонит нас кручина
И трудно разлюбить, однажды полюбя.
Но жизнь так коротка. Поднимемся — где шире,
Вольнее кругозор, — к сияющим снегам!
Все — от реального до призрачного в мире —
Поймем, изведаем, подобные богам.
Пускай падение и гибель — неизбежны,
Пускай погибну я, но лишь в конце пути,
Когда ложится мрак на океан безбрежный
И видеть нечего, и некуда идти.
Прелестная фея (не более пчелки), —
Но с женским лукавым умом,
Который острее и тоньше иголки, —
Любима была мотыльком.
И молвила фея: — Ко мне, легкокрылый,
Из светлой лазури спустись.
Хочу я на крыльях подняться, о, милый,
С тобою в лазурную высь.
Обвеяна нежным дыханьем зефира,
Хочу над цветами парить,
Тобою, в пределах свободных эфира,
Я жажду любимою быть! —
— Ты мною любима! — ответил он нежно, —
Со мной от пределов земных
Умчимся далеко мечтою безбрежной
На радужных крыльях моих!
Стряхнуть ты не бойся их пыль золотую;
Ведь фея легка, как мечта,
Любовью зовусь я, тебя же зову я,
Как все на земле: красота.
На все я готов для красавицы крошки,
Скорее садись! По бокам
Без страха спусти обнаженные ножки
И вместе взлетим к облакам!
— Постой на мгновенье! — она отвечала,
— Опасность пугает меня…
Дозволь, я тебя оседлаю сначала,
Как всадник седлает коня.
— Но я не согласен! — возвысил он голос.
— А я послушания жду! —
И он покорился. Взяла она волос
И сделала тут же узду.
Нашлися и шпоры; листочек от розы
Послужит ей вместо седла…
И фея садится. На крылышках грезы,
В лазурь голубую — гоп-ла!
Но видит она: опускаются крылья…
Забыла капризница вновь:
Любовь — мотылек не выносит насилья,
Узда убивает любовь.
1897 г.
Остановись. Крылом ее задет,
Стремишься ты за ласточкой летящей?
Не мчись, мой конь, напрасно ей вослед,
Ей, в небесах без устали парящей.
Не нам с тобой подняться в эту высь,
Где ласточек свободных караваны,
Через моря и долы и туманы —
В далекий край несутся и неслись,
Они летят, как спущенные стрелы,
В лазури им открыт широкий путь;
Темны, как ночь, как снег нагорный белы,
Их крылья сильные и грудь.
Знакомы им: палящие пустыни
И север наш с суровою зимой, —
Но знаешь ли, что свод небесно-синий
Является для ласточек тюрьмой?
Простор небес собою их не манит,
Они летят за пищей для птенцов,
И долу их всегда незримо тянет,
К родной земле, под неприглядный кров.
Лишь о гнезде, в углу сарая свитом
Трудами их, — мечтают все они,
И курицам раскормленным и сытым
Завидуют в сердечной глубине.
Они хотят лишь доли безмятежной,
Забота их — о крове и тепле,
И те, кому открыт простор безбрежный,
Завидуют прикованным к земле.
Остановись. Крылом ея задет,
Стремишься ты за ласточкой летящей?
Не мчись, мой конь, напрасно ей во след,
Ей, в небесах без устали парящей.
Не нам с тобой подняться в эту высь,
Где ласточек свободных караваны,
Через моря и долы и туманы—
В далекий край несутся и неслись,
Оне летят, как спущенныя стрелы,
В лазури им открыт широкий путь;
Темны, как ночь, как снег нагорный белы,
Их крылья сильныя и грудь.
Знакомы им: палящия пустыни
И север наш с суровою зимой,—
Но знаешь ли, что свод небесно-синий
Является для ласточек тюрьмой?
Простор небес собою их не манит,
Оне летят за пищей для птенцов,
И долу их всегда незримо тянет,
К родной земле, под неприглядный кров.
Лишь о гнезде, в углу сарая свитом
Трудами их,—мечтают все оне,
И курицам раскормленным и сытым
Завидуют в сердечной глубине.
Оне хотят лишь доли безмятежной,
Забота их—о крове и тепле,
И те, кому открыт простор безбрежный,
Завидуют прикованным к земле.
Бежали струи с заглушенным журчаньем своим, —
И вновь предо мною, в причудливой смене,
Сливались, подобно игре светотени —
Фантазия с миром живым.
Журчали струи, — им ответное вторило эхо,
И капля за каплей, как слезы, струилась вода,
Сменялись рыданья журчанием звонкого смеха,
И думал я: — В жизни не так ли бывает всегда?
Ласкались струи, — и от ласки их трепетно чудной
Тепло разливалось, весны возвещая приход;
Весна молодая, дочь светлого солнца и вод —
Рождалась, в уборе листвы изумрудной.
Синели струи, — и, на темное дно опустясь,
В волнах отражался оттенок лазури небесной,
Скрывая собою, под дымкою грезы чудесной
Подводную тину и грязь.
Минувшего призрак, мгновений волшебный полет,
Любовь и веселье, и песни и звуки рыданий,
Не все ль, уносимое светлой волною мечтаний —
Бесследно, подобно волне, утечет?
Я сердце мое дал красавице розе,
Я счастия ждал для него,
И горько скорблю об утраченной грезе:
Я сердце мое дал красавице розе —
И птицы клевали его.
И сердце я отдал фиалке смиренной,
Я снова о счастье молил,
Но ливень, промчавшийся бурей мгновенной,
Его в сердцевине фиалки смиренной
Слезами в ночи затопил.
Я сердце вложил в василек темно-синий,
Но, вместе со сжатым снопом,
Жнецами, пришедшими утром к долине,
И сердце мое, и цветок темно-синий —
Подкошены острым серпом.
Вложил мое сердце я в цвет виноградный,
Но время для сбора пришло, —
Явилися люди толпой беспощадной,
Ногами растоптан был плод виноградный, —
И кровью оно изошло.
Я сердце вложу в твою нежную руку;
Тоскою великою полно,
Терпело оно непосильную муку,
Я сердце вложил в твою нежную руку, —
Но поздно: не бьется оно.
Вечернею порой, когда спадает жар
И, словно в кузнице, клубится белый пар
От высохшей земли — охотно у ограды
Внимал я голосу звенящему цикады,
Которая поет, усевшись на стебле.
Не чувствует она в вечерней душной мгле,
Что солнце скрылося… Но позднею порою —
Гласит поверие — тогда поет она,
Когда, рожденная с румяною зарею,
Она с закатом дня на смерть осуждена.
И солнышку вослед бросая взор печальный,
Последней песнею привет ему прощальный
Любовно шлет она и гаснет вместе с днем,
С последним золотым угаснувшим лучом.
Сказал цикаде муравей:
— Скажи, ленивица, беспечно
Ужели петь ты будешь вечно?
Пойдем. Запас для черных дней
Я приберег трудясь упорно;
С тобой делиться я готов
И так в земле зарою зерна,
Чтоб не́ дали они ростков. —
Цикада молвила: — В земле
Когда-то я жила глубоко.
Трудолюбиво, одиноко
Подготовлялась я во мгле,
Следя за зреющим посевом,
К моим ликующим напевам.
Мне ведомо, как дивный сон
В земле струится плодотворен:
Милей твоих засохших зерен —
Зерно, дающее росток. —
Сказал цикаде муравей:
— Скажи, ленивица, безпечно
Ужели петь ты будешь вечно?
Пойдем. Запас для черных дней
Я приберег трудясь упорно;
С тобой делиться я готов
И так в земле зарою зерна,
Чтоб не дали они ростков.—
Цикада молвила:—В земле
Когда то я жила глубоко.
Трудолюбиво, одиноко
Подготовлялась я во мгле,
Следя за зреющим посевом,
К моим ликующим напевам.
Мне ведомо, как дивный сон
В земле струится плодотворен:
Милей твоих засохших зерен—
Зерно, дающее росток.—
— Всегда ли, купаясь в сиянии света,
Ты реяла с песнью, легка и светла? —
И мне отвечала цикада на это:
— Червем земляным я была.
Я зрела с невидимо зреющим злаком
И крепла для солнечных ярких лучей,
Я долго томилась, обятая мраком,
Но свет был мечтою моей,
О, друг, уповай на цветущее лето,
Не верь непогодам и мрачной зиме.
И если окрепнуть ты хочешь для света —
Трудись неустанно во тьме. —