Верно, певец, ты порою свои недопетыя песни
Сызнова хочешь начать, с думою грустной о них?
Правда, не спеты оне; но в душе не звучали ль, живыя?
Те пожалей, что могли б, но не запели в тебе.
Лучше ж—и их позабудь ты, счастливый душою певучей:
Жалок один лишь удел—душ от рожденья немых.
Сладко меж зреющих нив проезжать на склоне благого
Тихого, ясного дня; свежею ширью дышать,
Духом ржаным да овсяным. И дышишь, смотришь. Невольно
Взгляд замечает иной, мало-привычный узор:
Нивы лежат предо мною; но где ж полосатые нивы?
Да, ведь теперь хутора здесь разбросались и там.
Дети деревней бегут — обогнать гремящую тройку,
Ей ворота́ отворить — и получить за труды.
Слышат обет: вот поедем назад — привезем вам баранок!
Глупые злобно кричат баловни кучеру вслед.
Все ж не понятен ли больше обманутой голос надежды
Голоса веры слепой в путь предстоящий — назад?
Молвил однажды Катулл: не видим сами мы торбы,
Что за спиною у нас. Торба моя — тяжела;
Что в ней за ноша — не знаю, во многом грешный; но, боги,
Да не завидуют мне Цезий, Суффен и Аквин!
Если ж прогневал вас этой мольбой, простите, благие:
Чудятся мне за спиной все эпиграммы мои.
В парке — на небе ночном, я вижу, резко темнеет
Елки, одной на пути, край жестковатый, косой.
Мне показалось минуту, что вот предо мной кипарисы
В звездную темную ночь дальней чужбины моей.
Да, но ужели же сердце, любившее годы и годы,
В милом своем далеке бьется и новой тоской?
Знай: говоря о житейском, поэт, о живом ты вещаешь;
Жизнь ли живую поешь — вечная жизнь пред тобой.
Вечность гласит о бессмертье, бессмертье — о смерти; воспой же
Смерть — обновленную жизнь — в бренном, житейском, живом.
Дружбой недавней, но дальной я новые начал страницы;
Грусти — как пыли — налет их не покрыл ли слегка?
Ныне — среди их, в конце ли — старое дружество близко.
Радость в стихах, как в цветах, утренней блещет росой.
Дружбой недавней, но дальной я новыя начал страницы;
Грусти—как пыли—налет их не покрыл ли слегка?
Ныне—среди их, в конце ли—старое дружество близко.
Радость в стихах, как в цветах, утренней блещет росой.
Как прихотливы твоих эпиграмм венецейских, о Гете,
Строки, — как струны стройны, — в трепете жизни живой.
Гете и Пушкин — вы оба — и шутки в песнях шутили
Те, что и в жизни самой. Песня вам — жизнью была.
Мощного Шумана слушал, за ним — чарователя Грига;
Регер потом прозвенел, «прокарильонил» Равель.
Что же мудреного в том, что слабый мой голос срывался,
С Шубертом песней роднясь и с Даргомыжским томясь?
Мощнаго Шумана слушал, за ним—чарователя Грига;
Регер потом прозвенел, „прокарильонил“ Равель.
Что же мудренаго в том, что слабый мой голос срывался,
С Шубертом песней роднясь и с Даргомыжским томясь?
Тихо. Так тихо, что слышу: в соседней избе, полунощник,
Песню заводит сверчок, — словно родную, поэт!
Не вдохновеннее ль там он скрипит за теплою печкой,
Чем, у ночного окна, я — беспокойным пером?
Помню, бесшумно летал козодой по старому парку;
Слушаю — вопли совы, филина дьявольский смех.
Прежним элегиям ночь благосклонная стройность внушала;
Нынче… иль ей надоел медленный стих эпиграмм?
Помню, безшумно летал козодой по старому парку;
Слушаю—вопли совы, филина дьявольский смех.
Прежним элегиям ночь благосклонная стройность внушала;
Нынче… иль ей надоел медленный стих эпиграмм?
В зале знакомом старинном в углу я сидел на диване
И простодушный напев старых романсов внимал.
В окна сквозь ветви Июльская ночь звездами глядела;
В душу гляделась звездой глупая юность моя.
Пусть понедельник и пятницу тяжкими днями считают;
Среду и пятницу пусть строгим постом облекут;
Все дни у Бога равны на земле; а на этой, родимой,
Верю, под кровом благим мирно они протекут.
Лесбии нет в эпиграммах моих; или только мечтою,
Словно пустынник во сне, женственный образ ловлю.
Вот отчего эти строки одна на другую похожи:
Тщетно уюта искать — там, где живет холостяк.
Радуюсь я, в незнакомке узнав подругу-шалунью,
Странный надевшую плащ, чтоб озадачить меня.
Счастлив я милой моей любоваться, привычно-прекрасной,
Если предстанет она, новой одеждой блестя.
Как не люблю на стене и в раме олеографий,
Так их в природе люблю, коль ими можно назвать
Черное море в сиянье лазурно-златого полудня,
Месяц над купой берез, ясный над нивой закат.
Свет этих звезд дотекает к земле мириады столетий:
Диво ль, что, к ним обратясь, кружится вдруг голова?