Ржавеют на кустах цветы сирени,
Теряя вид, теряя запах свой.
А яблоня стоит как существо
Стыдливое и полное смиренья,
Но больше, чем сирень, она грустит,
Когда с неё, белея, цвет летит.
Сирень что обещала, то свершила:
Себя сожгла и радость раздала.
А яблоня, хоть пышно расцвела,
Признания пока не заслужила.
И вешний запах так смущённо льёт…
Цвет — это цвет. Каков-то будет плод?
И у каждого скромная келийка.
Свет в оконце, очерченный резко.
И руки фра Беато Анджелико
Вместо нашего телика фреска.Поглядишь, и душа — именинница.
Аскетизм так похож на беспечность.
Монастырь — это та же гостиница
По дороги из вечности в вечность.«Все богатства изъять! Без изъятия»
Бросьте лишнее в пламень весёлый!» –
Так решит эта скромная братия
С настоятелем Савонаролой.
Вспомнил о дяде, об интеллигенте.
Он инженером работал в Ташкенте.
Слышал я, что перед самой войной
Вроде бы он разошёлся с женой.
Жил без вещей на случайной квартире.
Вышел оттуда в военном мундире.
И до трамвая его проводил
Быстрый арык, где он рыбку удил.
А телефонов тогда было мало.
Даже сестра про отъезд не узнала.
Бодрая весточка с передовой
С номером почты его полевой.
Мальчишке четыре года.
В руке зажжённая свечка.
Внутри платяного шкафа
Рисует он человечка.Как предки во мраке грота,
Колдует он днём с огнём.
Рисует он человечка,
А вырастет — вспомнит о нём.Себе самому, великану,
Малыш послание шлёт.
На древний наскальный рисунок
Похож человечек тот.Я вырос. Поехал к маме.
Гляжу, предо мною он –
Загадочный этот образ
Ушедших во тьму времён.
Я труд поэта позабыл
Для жребия иного.
Я в землю свой талант зарыл
В буквальном смысле слова.И где теперь его найти?
В каких местах и странах?
Быть может, в двадцати пяти
Раскопанных курганах? А, может, я зарыл его
Послушною лопатой
На том дворе, что Вечевой
Был площадью когда-то? Где он? В песках ли Каракум?
В амударьинской глине?
Иль разметал его самум
Бушующий в пустыне?
Окно завесим поплотней,
Залезем под кровать.
Огонь мы с братом из камней
Решили добывать.Пещера это, а не дом.
Ночь это, а не день.
Вот гром. А молния потом.
Кремень стучит в кремень.О, искра, спутница труда!
Сначала не костёр,
Разумным блеском навсегда
Зажгла ты чей-то взор.Не пёс, не северный олень,
Не кошка и не конь,
Был первым приручён кремень,
А вслед за ним — огонь.
Консерватория. Опять у входа
Стою и жду средь юного народа.
И, Боже, до чего он не похож
На ту былую, нашу молодёжь.
С тобою мы, ты помнишь, были раньше
Я дылдой, ты приметной великаншей?
Но молодые жители Земли
Нас, кажется, давно переросли.
Хоть, впрочем, среди рослой молодёжи
Встречаются и маленькие тоже.
Но и они взирают сверху вниз:
«Вперёд и выше!» — юности девиз.
Он руку над партою тянет и тянет.
Неужто никто на него и не взглянет?
Он — весь нетерпенье: «Спросите меня!»
Как будто, загнав по дороге коня,
Сюда он примчался со срочным пакетом,
Со срочным пакетом и точным ответом.
Не нужно отметок в журнал и в дневник,
Довольно того, что он в тайну проник,
Что чудо свершилось, задача решилась…
Спросите, пожалуйста! Сделайте милость!
Идёт прогулочный баркас
Вдоль голубого мыса.
Семь чаек вьются за кормой
И две над головой.
А с берега глядят на нас
Дворцы и кипарисы.
А с горизонта мчится вал
К черте береговой.Одни забыли об игре,
Другие — о потерях.
На взрослых лицах — озорство,
На детских лицах — грусть.
Все дети на море глядят,
Все взрослые — на берег.
А я на лица тех и тех
Гляжу — не нагляжусь!
Что я искал у края ледника?
Поскольку дожил я до сорока,
Мне нужно было
Собственные силы
Проверить, испытать наверняка.
Проделать налегке нелёгкий путь
И с высоты на прошлое взглянуть.Что я нашёл у края ледника?
Здесь травка прошлогодняя жестка.
Ручьёв движенье.
Камня копошенье.
Туман, переходящий в облака.
И на снегу теней голубизна.
И вечный лёд. И вечная весна.
Ах, весна, твоими чарами
Околдован наш отряд.
Черепахи ходят парами
И коробками гремят.
На барханчике тюльпанчики
Не пески — цветущий луг.
Свищут суслики, тушканчики
О любви мечтают вслух.
Ураганы вместе с пылью
Ароматы к нам несут,
И бараны щиплют лилии,
И фиалки ест верблюд.
Но кончается приволье.
Зной великий настаёт.
Кустик перекати-поля
Из себя корзину вьёт.
Археологи, ликуя,
Открывают этот слой:
Храм, дворец и мастерскую
Между пеплом и золой, Луки формы необычной,
Сабель ржавые клинки
И сохранности отличной
Человечьи костяки.Слой набега, слой пожара –
Он таит предсмертный крик,
Ужас вражьего удара
И безумие владык.Долгожданный суд потомков
Слишком поздно настаёт.
Перед нами средь обломков
Жизни прерванный полёт.
Кто помнит о Костике,
Нашем двоюродном брате,
О брате-солдате,
О нашей давнишней утрате.Окончил он школу
И сразу погиб на войне.
Тебе он припомнился,
Мне он приснился во сне.В семейных альбомах
Живёт он на карточке старой,
Играть не играл он,
Но снят почему-то с гитарой.И что-то важнее,
Чем просто печаль и родство,
Связало всех нас,
Кто ещё не забыл про него.
Болен. Лежу в палатке.
Читаю хорошую книгу.
Стол. Закопчённый чайник.
Роза в помятой кружке.
Вдруг отрываюсь от книжки.
Что там случилось? Птица!
Птица на тонких ножках
В ярком просвете двери.
Крошки нашла, поклевала
И на меня взглянула
Выпуклым круглым глазом.
Птица в ярком просвете,
Роза в помятой кружке, –
Я этого мог не увидеть,
Читая хорошую книгу.
Восьмое марта, праздник мам,
Тук-тук! — стучится в двери к нам.
Он только в тот приходит дом,
Где помогают маме.
Мы пол для мамы подметём,
На стол накроем сами.
Мы сварим для неё обед,
Мы с ней споём, станцуем.
Мы красками её портрет
В подарок нарисуем.
— Их не узнать! Вот это да! —
Тут мама скажет людям.
А мы всегда, А мы всегда,
Всегда такими будем!
Блокада. Ночь. Забитое окно,
Мигающих коптилок тусклый свет.
Из мрака возникает полотно.
Художник пишет женщины портрет.
Она сидела, голову склоня,
И думала в голодном полусне:
«Вот я умру… А что-то от меня
Останется на этом полотне».
А он писал в мигании огня
И думал: «На войне как на войне.
Пусть я умру! Но что-то от меня
Останется на этом полотне».
Маленький, иду по городку.
Пятками босыми пыль толку.
Я великой страстью обуян:
Я люблю трудящихся всех стран
И хочу, чтоб мир об этом знал,
И пою «Интернационал».Вот сейчас бы встретить иностранца:
Итальянца, немца иль испанца,
Сжать бы руку правую в кулак
И над головой поднять вот так,
И сказать: «Рот фронт!» или «Салют!»
И они поймут меня… Поймут!
Схватили, разули,
Раздели тебя без стыда.
Ты брошен в корыто,
На темечко льётся вода.Ты всё принимаешь,
От мыла глазёнки зажмуря,
И мамины руки
Играют тобою, как буря.О ужас и счастье
Таинственных этих минут,
Когда тебя в воду бросают,
И треплют, и мнут, А ты, хоть не знаешь
Причины и смысла событий,
Но веришь в добро,
Бултыхаясь в гремящем корыте.
На лбу бывали шишки,
Под глазом — фонари.
Уж если мы — мальчишки,
То мы — богатыри.
Царапины. Занозы.
Нам страшен только йод!
(Тут, не стесняясь, слёзы
Сам полководец льёт.)
Пусть голова в зелёнке
И в пластырях нога,
Но есть ещё силёнки,
Чтоб разгромить врага.
Упрямые, с утра мы
Опять на бой, в дозор!
…От тех сражений шрамы
Остались до сих пор.
Вот уж кто не певец никакой.
И не тем, так сказать, интересен.
Дребезжащий, неверный, глухой,
Этот голос совсем не для песен.
Но пою. Понимаешь, пою,
(У тебя мои песни в почёте),
Чтобы голову видеть твою
В горделивом её повороте,
Чтоб в глаза поглядеться твои,
Чтоб они и сейчас заблистали,
Чтобы пусть не о нашей любви –
О любви твои губы шептали.